Помоги проекту - поделись книгой:
— В чем дело? — спросил Покотилов-старший.
А Иван Иванович-младший сразу заметил: до чего же девушка хороша. Его удивило, что он это заметил, так как в теперешнее революционное время считал зазорным присматриваться, у кого какая мордашка.
— Так в чем дело? — повторил Покотилов.
Оба сбивчиво, перебивая друг друга, начали объяснять. И нельзя было понять, кто виноват, кто прав. Девушка уверяла: мужчина к ней пристал, пытался отнять саквояж. Молодой человек настаивал, что девица пристала к нему с известными намерениями, а увидев красногвардейцев, позарилась еще на саквояж.
— Так мы до утра не разберемся! — прервал их Покотилов-старший. — Шагайте в Смольный и там расследуем по справедливости: чей чемодан и кто говорит истину, кто громоздит лжу.
— Зачем мне с вами? Не пойду! — запротестовал молодой человек.
— Никуда не денешься. Пошли! — приказал Покотилов-старший, которому вся эта история показалась очень подозрительной.
— Спасибо за помощь! — девушка наклонилась, подняла саквояж. — Я очень спешу по делу, и дома меня ждут, волнуются.
— Нет, и ты с нами!
Иван Иванович-младший, вежливо сказав: «Разрешите, барышня!», взял саквояж.
В Смольном на третьем этаже, в комнате № 75, размещался Комитет по борьбе с погромами. Ленин требовал, чтобы в него вошли абсолютно надежные члены партии. Сто человек выделили рабочие питерских заводов и солдаты воинских частей. «Русский Рено» направил сюда отца и сына Покотиловых.
Комиссары — так назывались все члены комитета, в том числе и Покотиловы, — посменно дежурили в семьдесят пятой комнате круглые сутки. В какую бы пору ни пришло известие о погроме, дежурный немедленно вызывал группу солдат или матросов и вместе с ними мчался на место происшествия.
Сейчас в комнате за столами, которые не так давно занимали дворянки-институтки, сидели четыре человека, и все они удивленными взглядами встретили девушку, которую ввели Покотиловы. Разных доставляли сюда людей: офицеров и штатских контриков, пьяных солдат, несознательных рабочих, буянивших баб, но такую барышню — впервые. Молодой франт удивления не вызвал. Иван Иванович-младший поставил саквояж на стол.
— Так чей же это? — спросил Покотилов-старший.
— Мой! — поспешно ответил молодой человек.
— Он к саквояжу не имеет никакого отношения, — перебила девушка. — Несла его я, хотя он и не мой. Меня просили его передать.
— Наверно, там что-то особенное, — заметил один из комиссаров.
— Ну-ка, посмотрим, — Покотилов глянул на сына. Иван Иванович открыл саквояж и увидел, что он полон листовок. Взял целую пачку, выложил на стол.
— Прокламации! — зазвучали возгласы.
— Это ее саквояж! Ее! — вскрикнул молодой человек.
— Контрреволюционные, думаешь? — Покотилов-старший метнул на него взгляд. Быстро поднес одну из листовок к глазам: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочел вслух. Посмотрел на сына, на товарищей. — Наши же, большевистские прокламации! И в конце все правильно! Вон какими крупными буквами: «Долой империализм и его лакеев! Да здравствует рабочая революция и всемирный пролетариат!» Бери, милая, — обратился к девушке, — и доставляй, куда назначено!
— Тяжел для барышниных рук, да и увели мы ее далече… Может, подмочь? — смущаясь, спросил Иван Иванович у отца.
— По справедливости — следовало бы, — согласился тот.
Тем временем начальник ночной их смены большевик с двенадцатого года, работавший на заводе «Старый Парвиайнен», кандалами гремевший до самого Нарыма и вызволенный Февральской революцией, с распространенной фамилией Петров, читал всю прокламацию от начала до конца. Вдруг вскочил, ткнул листок прямо под нос Покотилову-старшему.
— Ты что ж, только крупным буквам обучен?! Тот ничего не понял.
— На таких простачков вражеский расчет! Выхватил Покотилов-старший из рук Петрова листовку. Через минуту прошептал:
— Мать честна! — Так поражен был, что прошептал, а не воскликнул: — Между большевистских лозунгов — самая вредная контрреволюция… Самое злое подстрекательство на погромы… Хороши мы были бы с тобой, парень, — с горечью заметил сыну. — Дальше некуда, как хороши…
Кажется, за всю жизнь не испытывал он такого позора. Еще бы, своими руками его собственный сын потащил бы полный саквояж с вражьей отравой.
Иван Иванович-старший резким движением достал из кармана свой мандат, шагнул к Петрову, положил перед ним на стол.
— Не имею права на дальнейшее полномочие! Передай товарищу Бонч-Бруевичу. А в заводской партячейке особо доложусь.
Петров взял мандат, подержал и протянул обратно.
— Винишься правильно, а вычеркивать себя никакого резона. Ты же сейчас, товарищ Покотилов, за короткий этот момент столько ума-разума набрался, что и с другими поделишься.
Казус с листовкой настолько занял всех комиссаров, что они совсем забыли о девушке. Но она сама напомнила о себе:
— Я же говорила, говорила: меня просили передать. Что в нем — я не знала!
Тут уж Иван Иванович-младший не выдержал. Не то что со злостью, с яростью воскликнул:
— Хватит над нами изгаляться!
Не так-то просто довести его до такого состояния. Нельзя, правда, сказать, что характер у Ивана Ивановича-младшего очень спокойный, но с подростковых лет приучил он себя держать чувства в узде. Даже радость привык прятать. Разве что улыбнется чуть-чуть и сразу спешит погасить улыбку. Всем он казался точной копией отца. Внешне так оно и было. Но внутренняя их жизнь шла по разным колеям. У Ивана Ивановича-старшего, что на сердце, то и на лице, что в груди родилось, язык сразу вещает людям. А сын больше держит при себе. Может, и у него была бы душа нараспашку, да иначе сложилась судьба: детских забав почти не знал, с малолетства — среди взрослых, вот от стеснения перед ними, уважения к ним все больше помалкивал.
А сейчас не сдержался. При всех комиссарах, при начальнике их, старом большевике-каторжанине, в короткой фразе излил свой гнев. За себя, а главное — за отца. В самое пиковое положение вогнала контрреволюционная барышня отца. Каково ему класть на стол мандат, каково прилюдно каяться, что не имеет права на дальнейшее полномочие. Самое большое имел он полномочие — штурмовал Зимний, а тут вдруг такой конфуз через эту контрреволюционную барышню. А для него самого? Как обрадовался за нее! Такая красивенькая… Ему редко нравились девушки, а эта сразу приглянулась. Потому и возликовал, когда отец решил, что наша она, потому, забыв о стеснительности, предложил проводить ее. Да не просто проводить, поднести саквояж с погромными прокламациями. А какая тому причина? На хорошенькое личико засмотрелся. Захотелось, чтобы при таком личике и душа хорошая. А нужно сначала в душу заглянуть, а потом уже на личико пялить глаза.
Так пристрастно отчитывал себя Иван Иванович-младший.
— Я правду говорю! — снова и снова повторяла девушка.
— Правду мы выясним, — сказал Петров. Распорядился, чтобы один из комиссаров увел молодого человека, установил его личность и в зависимости от обстоятельств задержал или отпустил. Взял в руки карандаш, обратился к девушке: — Имя, отчество, фамилия?
— Ангелина Львовна Корсакова.
— Так вот, Ангелина Львовна, выкладывайте все, как на духу. Откуда чемодан? Откуда листовки? Кому должны были доставить?
Не колеблясь, девушка начала рассказывать. И хотя, волнуясь, перескакивала с одного на другое, в ее голосе, в ее открытом взгляде ощущалась искренность.
Есть у нее подруга Нина. Она и попросила. Вместе они учились на Высших женских курсах. Бестужевских. Там и подружили. Как отказать подруге? Сегодня пришла к ней, а Нина больна. Попросила отнести саквояж. Не сказала, что в нем, а спрашивать — нетактично. Она и согласилась. Если бы знала… если бы знала, что в нем…
— Фамилия подруги? Где живет? Куда несли?
Тут девушка замолкла.
Петров понимал ее состояние. Негромко, даже участливо заметил:
— Знаю, какое слово застряло в горле: предательство! Как же — дорогую подружку выдам. А я скажу тебе: предательство — укрыть ее! Пусть и дальше сеет злое семя, пусть подстрекает темных людей? Вот нынче иа Екатерининском канале начали погром с винного погреба, а перешли на частные квартиры. Пьяные громилы убили женщину. Так же они и твою матушку могут.
Ангелина Корсакова вздрогнула, а длинные ее ресницы, то опускавшиеся, то взлетавшие вверх, застыли.
— Да и какая это тебе подруга? Разве посвятила тебя в свое подлое дело? Значит, обманула. Это она тебя предала! Вот так. У тебя своя голова — решай!
Ангелина шевельнула губами, чуть приоткрыла рот. Должно быть, сразу родился ответ, но она сплела пальцы, крепко-крепко сжала их и этим усилием задержала его. Еще раз взглянула в лицо пожилого комиссара.
— Я поеду вместе с вами. Пусть она посмотрит мне в глаза.
Ангелина сообщила, что саквояж должна была доставить на Садовую, 32, второй этаж, журналисту господину Новицкому. А подруга Нина — племянница известного приват-доцента Громова.
— Громова? Все понятно — один из лидеров черносотенного «Союза русского народа»! Его каинова печать на листовках.
Петров вызвал автомобиль и сказал Ивану Ивановичу-старшему:
— Выправляй, товарищ Покотилов, свою промашку! Бери наследника, бери матроса товарища Тюникова, потому как не исключено вооруженное сопротивление, захвати девушку и дуй на квартиру ученого контрреволюционера! А на Садовую к господину Новицкому сейчас другую группу отправлю.
Иван Иванович-младший обрадовался. Обрадовался за себя, а за отца — особенно. Сами напортачили, сами и исправят. Срамотища, если б Петров других послал.
В автомобиле Иван Иванович-старший посоветовал Ангелине самой позвонить в квартиру Громова, назвать себя, и тогда их всех беспрепятственно впустят. Корсакова понимающе кивнула.
Автомобиль остановился на Невском, за Казанским собором. Все четверо поднялись на третий этаж, где на двери медная табличка гласила: «А.А. Громов. Приват-доцент».
Все произошло, как и было задумано: на звонок откликнулась горничная. Голос Ангелины она узнала, дверь открыла немедля. Иван Иванович-старший приложил палец к губам, чтобы та не пикнула.
— Из Смольного. Веди к барину!
— Барин с мадам в спальне, — от страха чуть слышно промолвила горничная и показала на вторую дверь по коридору.
Ангелину и горничную попросили остаться в прихожей.
Иван Иванович-старший постучал и приоткрыл дверь спальни. Широченная кровать под балдахином. На тумбочке тлел ночник.
— Комиссары из Смольного! — громко сказал он. — Гражданин Громов, выходите!
— Кто дал вам право врываться ночью! — взъерепенился тот.
— Революция дала право!
Громов поднялся. На нем была длинная ночная рубаха. Протянул руку, взял с тумбочки очки. Он не сомневался: неспроста нагрянули к нему комиссары. Мелькнула мысль о прокламациях, но постарался прогнать ее.
— Чем обязан тому, что ваша революция, — Громов сделал ударение на слове «ваша», — остановила на мне свое око? — Снял со спинки кресла халат, надел его, завязал пояс на полном животе.
— Шагайте в свой кабинет. А ты, Иван Иванович, — обратился к сыну, — постой у двери спальни.
— Это же зачем? — не понял юноша.
— То, что мы ищем, могли и здесь спрятать. Попросим мадам одеться. Тогда зайдешь и поищешь.
Когда вошли в кабинет и Громов зажег свет, Покотилов показал ему листовку.
— Знаю наперед: скажете, что видите в первый раз. Громов взял ее, глянул, снял очки и поспешил подтвердить:
— Вы правы! Да и сами подумайте: громить винные подвалы не собирался, в тех местах не прогуливаюсь, кто же мне вручит подобную прокламацию?
Иван Иванович-старший сел за письменный стол, повысил голос:
— Нам доподлинно известно: часа полтора назад из вашей квартиры вынесли саквояж, набитый этими прокламациями.
— Так же бездоказательно, как это ваше утверждение, могу заявить: они вынесены из вашей квартиры. Я юрист и очень опытный! — Громов старался преодолеть страх и подавить этого мастерового своей ученостью.
Однако Иван Иванович-старший знал, что делать. Вышел в коридор, где ожидала Ангелина.
— Следуй за мной, барышня, и выведи на чистую воду заядлую эту вражину!
Когда Покотилов-старший ввел Ангелину в кабинет, Громов вперил в нее взгляд и начал очень пристально разглядывать, так пристально, словно колебался — знает ли ее или нет. Подошел к ней ближе, снял очки, отступил назад. Ангелина молчала, удивленно наблюдая за ним.
__ Не прикидывайся, барин, — сказал Иван Иванович-старший с нарочитой грубоватостью. — Не пробуй мне глаза замазывать, будто первый раз ее видишь.
— Нет, почему, почему, — пробормотал тот, — приходилось, раз-другой была в нашем доме.
В это время в двери показалась девушка в капоте. Не было сомнения — племянница Громова.
— Могу совершенно точно сообщить, когда у нас была Ангелина Корсакова, — на удивление спокойным голосом заговорила она. — Двадцать третьего октября. Это день моего рождения, и она приходила поздравить меня. Подтверди, Лина.
— Нет! Сегодня была. И ты просила меня отнести саквояж!
— Это бессовестная ложь!
— Фу, стыдись! — брезгливо бросила Ангелина. Хотела еще что-то добавить, однако гнев так вскипел в ней, что она повернулась спиной.
— Что вы теперь запоете? — спросил Покотилов-старший.
Неизвестно, кто из них и что сказал бы, но в кабинет вошел Иван Иванович-младший, остановился рядом с отцом и что-то прошептал ему на ухо.
— Ты не шепчи, ты громко, на полный голос, — и, не дожидаясь, сам возвестил: — Тайник! — поднял вверх указательный палец. — Тайник Иван Иванович выстукал. Говори, Иван Иванович, рассказывай!
— А что рассказывать? Просто подумал: не под подушкой же листовки прячет. Может, потайное место имеется? Вот и начал стенку выстукивать. И сразу повезло: выстучал за спинкой кровати. — Вдруг он почувствовал, что говорит отцу, а смотрит на Ангелину, и от смущения умолк.
Покотилов-старший протянул к Громову руку, потребовал:
— Ключ!
Тот испуганно стянул пальцами ворот халата.
— Выбирайте, гражданин: ключ и немедля, тогда одного вас задержим, иначе и родственников придется доставить в Смольный.
— Можете! Мы готовы хоть на Голгофу! — выкрикнула Нина.
Громов подошел, обнял ее, с наигрышем сказал:
— Я один понесу свой крест! — он имел в виду символический крест, а сам снял с шеи золотой нательный крест, на одной цепочке с которым висел ключик.
Поделиться книгой: