Помоги проекту - поделись книгой:
Всегда такой рассудительный, он сейчас явно поддался порыву. Покотилов-старший — надежный товарищ, зря задерживать не станет. Значит, надо разобраться с этим человеком. Обязательно надо разобраться!
Лацис хорошо знал: в последние дни в Петрограде погромы стали бедствием. Набрасывались на винные подвалы, а пьяным все нипочем — громили магазины, лавки, склады, частные квартиры. Творилось это не стихийно, кто-то направлял нестойких людей. Так что дело не шуточное. И если офицер подстрекал солдат… Вырвалось короткое, суровое:
— Ваши документы? Офицер вынул, протянул.
— Зайдемте в парадную!
— Мы можем говорить по-латышски, — поспешил тот ухватиться за эту возможность.
— Можем, — согласился Лацис.
В темном коридоре он достал зажигалку, высек крохотное пламя. Но его хватило, чтобы разобрать: «Штабс-капитан Судрабинь Ян Карлович…»
Лацис поднес зажигалку к лицу офицера.
Друг детства! Самый закадычный! И в юности потом переплелись их дороги. Даже жизнью обязан ему. Жизнью обязан! А он не узнает. Не узнает и не подозревает…
И все же спросил строго:
— Вам известно, как поступают с подстрекателями погромов? С под-стре-ка-те-ля-ми!
— Я не подстрекал! Меня спросили — ответил. Мартына подмывало воскликнуть: «Ян, да раскрой же глаза, неужели не видишь, кто перед тобой?» Но что-то удерживало его. Он, казалось, мог и в то же время не мог себе объяснить, почему до сих пор не протянул ему руку, не встряхнул за плечи.
Вслух произнес совсем другое, резко, непримиримо!
— Конечно, состоите в контрреволюционном офицерском союзе полковника Гоппера!
— Что вы, я Гоппера еле знаю… Знаю, конечно, что командир бригады латышских стрелков…
— Был командиром! — перебил его Мартын.
— Совершенно верно! Был.
— А вы? Вы?
— Не скрою: не большевик. Обманывать не стану. Но полностью лоялен к Советской власти.
— Настолько лоялен, что подбивали громить винный подвал…
— Правдивость — мой девиз! — с достоинством ответил офицер. — Я честно сказал, как было. Один солдат спросил, я ответил. Разве не выстрадал он в окопах, разве не несли смерть каждая пуля, бомба, каждый снаряд… пусть бы хлебнул винца!
— Не понимаете, к чему это ведет?
— Понимаю. Но тогда не вдумался. Поставите за это к стенке?
— Мы к стенке не ставим. Мы генералов под честное слово отпускаем. «Действительно, — подумал Мартын, — не сажать же его в тюрьму». И вслух продолжил: — Дайте честное слово, что никогда не выступите против Советской власти! Но если не сдержите слово… если еще раз попадетесь… Идите! Иди-те!
Офицер поднес пальцы к козырьку.
— Честь имею! — круто повернулся и вышел. Мартын тоже вышел на улицу. До Главного штаба всего несколько десятков шагов.
«А все же друг детства, слишком круто, слишком уж круто я с ним обошелся», — подумал он.
Когда Мартын закончил с Подвойским деловой разговор, он не нашелся сразу, как перейти к тому, что особенно волновало его.
Николай Ильич Подвойский был таким человеком, которого чем больше узнаешь, тем искреннее привязываешься. Мартыну вообще везло на партийных товарищей — людей честных, чистых, беззаветных.
Первым из них был Петр Тенч, подмастерье у столяра в Риге, куда после приходской школы поехал учиться ремеслу Янис Судрабс.
Они вместе с Яном Судрабинем направились тогда в город, только тот — в гимназию, а Янис — в подвал мастерской на Романовской улице.
По старому преданию, когда Ригу строили, каждый, кто ехал или шел туда, должен был принести с собой камень. У паренька сердце сжалось в камень при виде пятиэтажных громад, улиц, запруженных людьми, экипажами и повозками. Вспомнил народную песню:
Владелец столярной мастерской не был крупным барином, но и он попытался «заковать» паренька: ремеслу не учил, а на побегушках Янис спозаранку и допоздна. Убирай, подметай, носи воду, доставляй заказчикам мебель, нянчи ребенка — и все за скудные харчи. Хозяин не платил ни копейки.
Зато подружился с подмастерьем Петром Тенчем, который первый рассказал ему, что такое социализм.
Не представлял Янис, что могут быть такие люди, как Петр.
Они спали в мастерской. В первую же ночь Янка проснулся, видит: Петр ходит в одних грубошерстных носках, чтобы не слышно было, держит перед собой книжку и что-то бубнит. Потом вдруг стал на голову и простоял минут пять. Янка в недоумении: что с ним? А тот «пустился на ноги, прошагал в угол, подхватил две гири и начал их выжимать. Затем снова за книжку, снова неслышно — вперед и назад — по мастерской.
— Что ты не ложишься? — спросил Янка.
— Французский учу.
— А зачем ты — на голове? Зачем гири?
— На голове, чтобы кровь приливала к мозгу и спать пе хотелось. А гирями силу себе прибавляю. Человек должен быть образованным и сильным. По ночам я учусь.
— А спишь когда?
— От трех до шести.
— Три часа?
— Мне хватает. Другого времени нет, а знать нужно много. Я тебе тоже дам книги.
Петр не курил, не пил, у него была цель — знания. А потом он посвятил Яниса в главную цель своей жизни…
Да, Лацису везло на партийных товарищей. Всех их отличала такая преданность революции, что перед цёю отходило на задний план, стушевывалось все остальное.
Николая Ильича Подвойского в революционеры посвятил сам Ленин.
В октябре 1905 года Подвойский, который был членом подпольного Ярославского комитета РСДРП, шел во главе демонстрации ярославских рабочих и студентов. По приказу губернатора на них обрушились казаки и черносотенцы. Подвойского не только избили ногами, палками, камнями; он получил семнадцать ран. Пострадавшим пришло письмо от Ленина, где он писал, что демонстранты — настоящие революционеры и должны гордиться, что пострадали за дело рабочего класса. Этим они приняли посвящение в солдаты революции.
Позже, после свержения царя, в партийном билете, выданном Николаю Ильичу, в графу «социальное положение» по его просьбе были внесены эти ленинские слова: «Солдат революции». На самом деле солдат революции Подвойский был одним из главных ее командиров.
Когда Лацис впервые увидел его, высокого, стройного, такого стройного, каким может быть лишь кадровый офицер, он решил, что тот, несомненно, из военных, «военная косточка». И дело было не только в выправке, он обнаруживал самые глубокие познания в военном искусстве. Недаром Подвойский возглавил военную организацию большевиков, был председателем Военно-революционного комитета. Оказалось, однако, что Николай Ильич ни дня не служил в армии. Ни единого.
Лациса это так поразило, что он не мог не поинтересоваться: откуда же все это у штатского человека?
Николай Ильич рассказал, что он сидел в петербургской тюрьме вместе с руководителями Свеаборгского и Кронштадтского восстаний. Они подробно анализировали причины провала восстаний и главной из них считали отсутствие квалифицированного военного руководства. Выходит, нужно загодя учиться, решил тогда Подвойский. Немало была удивлена тюремная администрация, когда с воли ему стали поступать уставы, учебники, изданные курсы лекций, прочитанные в Академии Генерального штаба.
Из года в год он учился, читал не только отечественную, но и иностранную литературу по военным вопросам. Стремление проникнуть во все тайны военного искусства стало для него так органично, что Николай Ильич и внешне преобразился — появились и стройность и выправка, словно его с детства муштровали в кадетском корпусе.
Сейчас они сидели не просто в большом, а в огромном кабинете, где стояли глубокие кожаные сургучной окраски кресла, но Подвойский сидел на обыкновенном стуле, который никак не гармонировал с роскошным гарнитуром. Он не привык и не терпел мягкие сиденья, как и спать не любил на перине, простая койка — самое хорошее для него ложе. А вот Мартын Лацис чуть ли не утонул в кресле. Положив обе руки на подлокотники, он подался вперед, будто хотел лучше вглядеться в лицо Подвойского.
— Вот ты народный комиссар по военным делам, — сказал он после долгой паузы, когда закончил деловой разговор.
— Ну и что? — спросил Подвойский.
— А то, что ты по заслугам нарком. Ты готовился, ты изучал… А я…
— Что ты? — не понял Подвойский.
— А я, я могу народным комиссаром?
— Ты? Какого наркомата?
— Внутренних дел! Понимаешь, внут-рен-них!
— Кто тебе предложил?
— Ленин и Свердлов!
— Какие же могут быть колебания? Они-то разбираются, кому доверить!
— Но у меня самого нет уверенности, — настаивал — Лацис.
Подвойский встал со своего неказистого стула, обошел стол, остановился напротив Мартына.
— Как, по-твоему, знаю я твое нутро?
— Как говорят латыши: до волоска в ухе.
— Тогда слушай! Дело не в том, что ты не веришь в себя, дело в твоей дурацкой скромности. Ты спросишь: почему я разрешаю себе называть ее дурацкой? Отвечу: бывают такие ситуации, когда революционер должен пойти наперекор ей. Ты помнишь ночь двадцать седьмого октября?
Лацис кивнул: еще бы не помнить! Красновцы заняли Гатчину. Антонов-Овсеенко, командовавший войсками, приехал в Петроград и, войдя в штаб, еле стоял от безмерной усталости. Казалось, прислонится к стене и мгновенно уснет. Пятые сутки подряд он не смыкал глаз. В два часа ночи в штаб прибыл Владимир Ильич. Он сразу понял: на фронте творится неразбериха, а казаки продолжают наступление на Петроград.
Ленин сказал, что нужны экстренные и решительные меры. Тогда Подвойский попросил у него разрешения собрать в соседней комнате работников «военки». Там он заявил:
— Антонов-Овсеенко больше не выдержит такого напряжения. Кто из товарищей считает возможным взять на себя командование фронтом? — Все молчали. Тогда снова заговорил Подвойский: — В такой момент скромность гибельна. В данной обстановке не может быть места неловкости, связанной с самовыдвижением. Считаю своим партийным долгом взять на себя тяя^елую ответственность, а вы мне поможете.
Все поддержали его. Полностью согласился и Владимир Ильич.
— Если помнишь, то сделай вывод.
Лацис поднял голову, посмотрел ему в глаза и вспомнил, каким мертвенно-серым было в ту ночь лицо Подвойского. Для всех для них то были дни такого высокого напряжения, какого в обычной обстановке не смог бы выдержать ни один человек. Сутки за сутками, сутки за сутками, светает ли, наступают сумерки, обрушивается ли темень, никто не замечал. Время мчалось настолько быстро, что все сливалось в какое-то бесцветье, а возможно, время так искрилось, что и темнота цвела.
Мартын подумал: подобное напряжение возможно лишь в священные часы революции. В эти часы можно поступить, как Подвойский, а сейчас речь идет о годах. Он не знал точно, что движет им: скромность ли, о которой говорил Николай, или действительно неуверенность в себе, но наркомовский пост ему не по плечу. И, продолжая глядеть в глаза Подвойскому, сказал:
— Самое большее, что мне под силу, — портфель товарища наркома[1].
— Ну что ж, если это твое категорическое утверждение, так и решай. — Подвойский протянул Лацису руку.
Когда Ванюха Покотилов вступил в большевистскую партию и в Красную гвардию, он перестал называть отца тятей.
— Не подходит как-то, — сказал, смущаясь, молодым своим баском. — Ты — большевик, я — большевик, ты — красногвардеец, я — красногвардеец. Буду тебя величать Иваном Ивановичем.
Отец коротко глянул на сына и согласился. Однако добавил:
— Для полной справедливости и мне тебя Ванюхой кликать несподручно. Права у нас с тобой одинаковые, за одну правду стоим. Так что стану тебя тоже величать Иваном Ивановичем.
Сначала они обращались друг к другу по имени-отчеству только при людях, а потом и наедине привыкли.
Сегодня отец и сын Покотиловы патрулировали на улицах Петрограда. Неожиданно услышали они громкие возгласы женщины и мужчины:
— Оставьте меня в покое! Оставьте!
— Пойдем со мной! Чего ломаться?
— Не трогайте мой саквояж!
— Не кричи, хуже будет! А чей чемодан, еще нужно доказать.
Бросившись к месту происшествия, Покотиловы увидели франтовато одетого молодого человека, который держал за руку пытавшуюся вырваться девушку. У их ног на тротуаре лежал саквояж.
Поделиться книгой: