Помоги проекту - поделись книгой:
«Сумасшедший! — шептал про себя Андукапар, закрыв от волнения глаза. — Накличет на себя беду! Что с ним делать? Уастырджи[5], помоги!»
Коста читал с такой страстью, что, казалось, это были его собственные строки, родившиеся только что — вот на этой трибуне.
«Похоже, что на него можно положиться, — думал Борисов, слушая Коста. — Только слишком он неосторожен, неопытен еще…»
А княжна не сводила с Коста огромных блестящих глаз, в которых отчетливо читалось и восхищение его смелостью, и возмущение — дерзостью.
— Н-да-а, — тихо заметил один из офицеров. — Эдак-то они бог знает до чего договорятся…
— Это стихи господина Некрасова, — брезгливо пояснил другой. — Да к тому же еще — запрещенные цензурой. Вот ведь — истинно дикари!
Но княжна бросила на своих соседей такой ледяной взгляд, что оба поняли: желая угодить красавице, они явно дали маху.
Коста между тем продолжал:
Студенты проводили Коста громкими аплодисментами и одобрительными возгласами. Андукапар не выдержал и побежал за кулисы.
«Неужели Коста не понимает, что в зале сидят шпики и о его поведении завтра же будет известно в Академии художеств?» — в отчаянии думал он.
А студенты все вызывали и вызывали Коста, требуя, чтобы он читал еще.
Андукапар взбежал на сцену, схватил брата за руку.
— Не смей, слышишь, не смей! — зашептал он. — Себя не жалеешь, о старом Леване подумай! С каким трудом отправлял он тебя в Петербург! Я старший, я не позволю!
Коста, зная бешеный нрав брата, понял: хочешь не хочешь, придется подчиниться.
Аплодисменты угасали, раздалась напевная горская музыка, и по сцене, словно вихрь, пронеслась стремительная лезгинка.
Коста и Андукапар стояли в полутемном фойе.
— Сейчас же отправляйся домой, — строго говорил Андукапар брату. — Ты не должен здесь оставаться. Пойдем, я провожу тебя…
Они направились в гардероб, но тут их нагнал Борисов.
— Я с вами, друзья! — сказал он. — Кажется, самое интересное уже позади, а мне еще заниматься надо…
Они вышли на улицу. Снег блестел и искрился под йогами. Сверкали звезды, высокие и холодные.
— Революция — не студенческого ума дело! — первым заговорил Андукапар.
— И что ты только говоришь, брат! — воскликнул Коста, оглядываясь на Борисова и ища в нем поддержки.
— Я говорю, что если завтра в академии об этом узнают, тебя вышибут в пять минут.
— Знаешь, Андукапар, как говорит русская пословица: волков бояться — в лес не ходить! Нет уж, такая жизнь не по мне. Вот Павел Петрович Чистяков совсем иному нас учит. Жизнь не шутка, — говорит он. — Нужно бороться. Бороться и побеждать. Эти слова мне больше подходят, и не пытайся переделать меня, я уже двадцать третий год шагаю по земле.
— Двадцать три — это, правда, не так уж много, — негромко вмешался в разговор Борисов, — но, конечно, достаточно, чтобы самостоятельно мыслить. Я понимаю вас, Коста, и я — на вашей стороне. Но если вы решили избрать путь борьбы, нужна осторожность. Иначе вы ничему не сумеете научиться — вас отовсюду выгонят. А если человек хочет что-то сделать для своего народа, он прежде всего должен сам много знать. И уж во всяком случае — знать своего врага, потому что от неизвестного врага труднее защищаться.
— Он еще сам должен учиться, а не других учить! — продолжал ворчать Андукапар. — Академию надо окончить!
Друзья дошли до Литейного проспекта. Коста должен был идти прямо — на Васильевский, Борисов и Андукапар на Выборгскую, где они жили неподалеку от Военно-медицинской академии.
— Вот тебе деньги, поезжай на извозчике, — строго сказал Андукапар и сунул Коста двугривенный. — Закоченел совсем…
— Да, холод не тетка, — засмеялся Борисов. — А я хоть и вырос на Кавказе, люблю русский морозец, бодрит!
— И я тоже, — поддержал его Андукапар. — Давайте пройдемся. — И снова обратившись к Коста, сказал: — Прощай, братец, до скорой встречи. А вот и экипаж к твоим услугам.
— Садись, барин, с ветерком подвезу! — крикнул извозчик и, придержав лошадь, остановил саночки возле студентов. Коста ловко вскочил в сани, прикрыл ноги обтрепанной меховой полостью и, зябко поеживаясь, махнул друзьям рукой.
— Извозчик гикнул, и санки, визжа по укатанному снегу, скрылись в снежной петербургской мгле.
— Очень уж вы строги к своему брату, милый Андукапар Леванович, — посмеиваясь сказал Борисов, когда они остались вдвоем. — Коста горд и упрям. По правде говоря, я стал побаиваться, как бы дело до драки не дошло. Вы ведь, горцы, горячие.
— Я за него в ответе! Мне отец его наказывал: «Держи младшего своего в узде, норов у него вольный!» Если бы вы знали, сколько, однако, горя причинил мне мой брат…
— Неужели Коста способен причинить кому-нибудь зло? — удивился Борис. — Он умен, талантлив и, мне кажется, добр.
— Доброта в наше жестокое время — недостаток. Я ведь вместе с Коста и во Владикавказской прогимназии учился, и в Ставрополе. Всегда с ним сладу не было. В Ставрополе он однажды чуть гимназию не поджег…
— Как же это? — воскликнул Борисов.
— А вот как! Посадили его за какую-то провинность в карцер. Впрочем, не за какую-то, — поправился Андукапар, — а за то, что он одному алдарскому сынку по физиономии смазал. Был у нас такой, Ахтанаго Кубатиев. Отец его — богатейший человек, самодур, жестокий, как волк. Засадили нашего Коста в карцер, там холодно, грязно. Вот он и не придумал ничего лучшего, как собрать мусор в кучу и разжечь костер, дескать, чтобы согреться. Чудом не задохнулся…
— За что он алдарского сынка-то?
— Кичился Ахтанаго своим богатством, гимназисткам проходу не давал. Коста его однажды и осадил. Ахтанаго взбесился: «Нищий! — кричит. — Ради куска хлеба стараешься!»
Тут Коста без стеснения ему всю правду и высказал.
— Выходит, он его за дело, — улыбнулся Борисов.
— За дело, — согласился Андукапар. — У бедняков наших земельные наделы с носовой платок, а у Тугановых да Кубатиевых десятки тысяч десятин лучшей пахотной земли… Но ведь Коста своей пощечиной ничего не исправил, а врага себе на всю жизнь нажил.
— Знаете что, — неожиданно предложил Борисов, — здесь неподалеку дешевенькая чайная. Зайдем, спросим пару чая и продолжим наш разговор. А то поздно уже, дома поесть не придется.
— Что ж, — согласился Андукапар, — зайдем… Брат к вам тянется, доверяет. Мне хочется, чтобы вы знали: не так он прост, как может показаться.
— Вот этого-то я о нем как раз и не думаю! — серьезно заметил Борисов.
Они вошли в тускло освещенную, жарко натопленную чайную. Народу почти не было, тихо, сонно. Заспанный половой, в несвежем фартуке, принес им на подносе два пузатых чайника с яркими розовыми цветами — один побольше, другой поменьше, вкусно пахнущей домашней колбасы и горячих баранок.
— Царский ужин! — пошутил Борисов.
Он смотрел на Андукапара и невольно сравнивал его с Коста. Вроде бы и похожи, а разные! Этому в жизни все ясно. Выучится, станет хорошим врачом, будет лечить людей и себе на хлеб зарабатывать. На хлеб с маслом. А тот, младший, мечется, ищет. Не себе ищет счастья, всем людям. Молод еще, сумеет ли пронести жар сердца через всю жизнь? Или такая же вот заботливая родня остудит, обережет?
— Откуда он у вас в Осетии такой взялся: бунтарь, вольнолюбец? — негромко спросил Борисов.
— С детства таким был, — подумав, ответил Андукапар. — Может потому, что с рождения выпала ему нелегкая доля. Мать умерла, отец женился, мачеху в дом привел. Сами понимаете, как малышу без матери расти. Кругом нужда, темнота. Зимой люди под снежными обвалами гибнут, летом на охоте пропадают. Дети мрут от голода и холода. А народ наш гордый, веселый, душа у него нежная, поэтическая, — продолжал Андукапар. — Коста с малых лет пастушонком был, со стариками чабанами скотину пас. А чабаны — народ особенный. Никто лучше них сказки не сказывает, песни не поет. Никто лучше птичьи и звериные повадки не знает. Таких вольных разговоров, как у чабанов, нигде не наслушаешься. Есть у нашего народа такой обычай: если случается какое-нибудь событие — радостное ли, печальное, — складывают о нем песню. Всем миром складывают. Коста не раз при этом присутствовал. Есть у него любимая песня о Чермене. Не слышали про такого?
— Нет. Непростительно плохо знаем мы еще народное творчество…
— Так вот, Чермен — простолюдин, от рабыни в яслях рожденный, силой захватил алдарские земли и распахал их для бедняков. Его предательски убили, но слава о нем не смолкает в народе. Или песня о Хазби… Целую неделю воин-богатырь оборонял свое ущелье от иноземцев… С детства наслушался Коста этих вольных песен. А когда постарше стал, записал. Говорит, книгу из них сделаю, издам…
— Хорошее дело задумал…
— Хорошее-то хорошее, да только в записях его получается, что все песни народные обращены против князей и алдаров.
— А разве это не так?
— Так, наверное, — неуверенно сказал Андукапар. — Да что он может один сделать? Погубит себя, вот и весь сказ!
— Почему же он один, Андукапар Леванович? — понизив голос, спросил Борисов. — Помните, как Белинский писал: «Россия есть страна будущего. Россия в лице образованных людей своего общества носит в душе своей непобедимое предчувствие великости своего назначения, великости своего будущего…» Заметьте, в лице
— Я одно знаю, — рассердился Андукапар, — со своими воззрениями Коста давно бы себе железную решетку сплел, не будь меня около. Держу его в узде и время от времени одергиваю, как всадник взмыленного молодого коня, несущегося к пропасти. Так наказал мне мой дядя, старый Леван, тезка моего отца. И нет у меня права ослушаться старшего. Коста надо академию кончить, профессию получить, мастерством овладеть. Как он жить собирается? Отец кормить его не может.
— Насколько я понимаю, Коста никогда не стал бы жить на средства отца.
— Да, да, он гордый! А значит, должен понимать — единственное, что дает в нашем обществе человеку независимость — это деньги. Их надо уметь зарабатывать, если не хочешь красть. А он об одном твердит: саморазвитие, самообразование. Образованный человек — это еще не профессия. Когда мы в Ставропольской гимназии учились, Коста целые дни проводил в тайной библиотеке какого-то Лопатина. С уроков убегал, ночей не досыпал — все читал. Для тайного рукописного журнала «Люцифер» стихи сочинял. Был у нас в Ставрополе такой вольнолюбивый гимназист Росляков, затеял тайный журнал издавать…
— Слышал я о Рослякове, хороший человек… — сказал Борисов.
Андукапар только рукой махнул. Он хотел одного: выговориться, излить душу, поделиться своей тревогой. Всем сердцем любил он Коста, желал ему счастья и готов был сделать все, чтобы помочь в достижении этого счастья. Но, видно, разное у братьев было счастье и не могли они понять друг друга.
Борисов с интересом слушал Андукапара. Коста понравился ему с первой же встречи. Он сразу почувствовал незаурядность в этом юноше, свободном и мягком в обращении, не навязчивом, но весьма определенном в своих симпатиях. Борисов чувствовал, что Коста относится к нему с доверием и уважением, и гордился этим.
Сейчас, слушая искренние жалобы Андукапара, он ловил себя на том, что сочувствует вовсе не этому симпатичному и добропорядочному человеку, пожалуй, слишком уж благополучному, а его брату — неустроенному и мятущемуся.
— Помню, ночи напролет проводил Коста в спорах и разговорах с учителями истории и словесности, — продолжал свои сетования Андукапар. — А какой толк от разговоров? Болтовня болтовней и останется. Он и меня на эти сборища водил. Поначалу, честно скажу, интересно было. Но ведь нельзя забывать о главном. А главное — наука. Сколько я с ним тогда ругался: изучай латынь, изучай закон божий, изучай математику! Иначе из гимназии вылетишь. А он мне, знаете, что в ответ; «Или ты, брат, не видишь — у меня минуты свободной нет. Да я больше всех вас занимаюсь!» А что это за занятия? Один раз прихожу — Сен-Симона «Утопический социализм» читает. Другой раз зашел — историю Парижской коммуны штудирует. Вы думаете, зачем он французский язык так хорошо изучил! «Хочу, — говорит, — энциклопедистов в подлиннике читать…»
— Так что же тут плохого, Андукапар Леванович? — воскликнул Борисов. — Это прекрасно!
— А я вас еще раз спрашиваю: кто его кормить будет? Коста еще совсем маленьким был, а старый Леван у него все допытывался: «Кем ты будешь, лаппу?[6] Офицером — не хочешь. Коммерцию ненавидишь. Священников и юристов презираешь, говоришь, они народ обманывают. Как будешь на свете жить?» А он все свое… Нет, чтобы старика пожалеть. Я вас очень прошу, дорогой, поговорите с ним. Он к вашим словам прислушивается. Внушите, пусть всерьез занимается рисованием. К черту политику! Помогите мне…
«Помочь-то мы поможем, да только не тебе! — думал Борисов, слушая Андукапара. — Брату твоему суждена иная жизнь, не удержать тебе его, не старайся».
Андукапар молчал и выжидающе смотрел на Борисова.
Тот подозвал полового:
— Водки графинчик! — коротко приказал он. Половой исчез.
Кто-то вошел в чайную, и клубы морозного воздуха, ворвавшись на мгновенье, окутали все белой мглой и скрыли друзей друг от друга.
— Вы даже не подозреваете, как нужны сейчас такие люди, как ваш брат, — негромко сказал Борисов. — Молод он еще, горяч — это правда. Но учителя у него хорошие — Герцен, Белинский, Чернышевский, Некрасов. Они плохому не научат. Ему бы еще Плеханова почитать…
Борисов налил водку в граненые зеленоватые стопки.
— Выпьем-ка за нашего Коста, — сказал он весело.
Опять он пришел сюда! Стоило Коста отправиться одному на прогулку, как ноги сами приводили его на Семеновский плац. Здесь были казнены народовольцы. Место пустынное, ничем не примечательное, вдали — однообразно тусклые дома.
Падал и таял мокрый снежок. На плацу в этот предвесенний воскресный день никого не было, и только городовой топтался на месте, неизвестно от кого и от чего охраняя пустующий плац. Коста постоял-постоял и хотел уже возвращаться домой, как вдруг заметил на противоположной стороне человека с длинной пушистой бородой. Внимательно оглядывая плац, он время от времени что-то быстро заносил карандашом в свой большой блокнот. Но вот человек решительно пересек плац и подошел к городовому. На пустынной площади голос его звучал громко, и, прислушиваясь, Коста понял, что человек расспрашивает городового о казни.
Городовой, которому, видимо, наскучило топтаться в одиночестве, отвечал охотно и многословно. Он пошел по площади рядом с бородатым, показывая ему места, где были установлены виселицы.
— На деревенские качели похожи… — донеслись до Коста слова городового. — А войска вот так расположены были, полукругом, — он обвел площадь рукой. — Народу собралось видимо-невидимо: конная жандармерия с трудом сдерживала. А я лично так думаю: туда им и дорога, злодеям проклятым! — добавил городовой, заискивающе поглядывая на собеседника и явно надеясь получить от него в благодарность за рассказ щедрые чаевые.
Но человек с бородой сказал сухо и четко:
— Человек не рождается преступником. Зло не присуще его натуре. Но неразумные основы общества иной раз толкают его на жестокость.
— Так точно-с! — подобострастно поддержал городовой, далеко не все поняв в речи незнакомца.
Между тем тот снова достал блокнот и карандаш.
Осмелев, Коста приблизился к нему и увидел, что бородач делает зарисовки. Конечно, это было неприлично — смотреть, как работает незнакомый художник, — и все же Коста не мог уйти. Впрочем, бородатый, кажется, не замечал его. Но едва Коста сделал несколько шагов, решив все же уйти, как услышал позади себя энергичный голос:
— Минуточку, юноша! Разрешите спросить вас! Коста остановился, не уверенный, что эти слова относятся именно к нему. Недоуменно оглянулся.
— Да, да, юноша, именно вас я хотел спросить: вы — черкес?
— Осетин, — ответил Коста.
Поделиться книгой: