Помоги проекту - поделись книгой:
— Осетин! — обрадовался бородатый. — Господи, какой необычайной красоты этот край! Мне приходилось бывать там. Но народ… Беднейший народ, беднейший… Не зря Пушкин сказал: «осетинцы — самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе».
Коста смущенно молчал.
— Будем знакомы — Верещагин…
У Коста от волнения перехватило дыхание. Да как же он сразу не узнал его? После русско-турецкой войны имя Верещагина стало знаменитым не только в России, но и во всем мире. Его полотна на сюжеты минувшей войны, и особенно картина. «На Шипке все спокойно!», взволновали русское общество, хотя, как говорили, вызвали недовольство в «сферах».
— Хетагуров, — чуть помедлив от волнения, проговорил Коста.
— О, не потомок ли вы славного Хетага? — улыбаясь, спросил Верещагин. — Во время странствий по Кавказу приходилось мне слышать прелестное предание о куще Хетага, которая отделилась от леса и укрыла Хетага от преследований кабардинских князей…
— Как же, как же, — с застенчивой радостью отозвался Коста. — Легенда легендой, но как-то так получилось, что потомков Хетага в народе помнят. Да я и сам-то могу назвать почти всех своих предков… А что до «кущи Хетага», то и сегодня она украшает Куртатинскую долину — великолепная роща. Ее считают священным местом…
— Как все же это трогательно… — задумчиво, словно обращаясь к самому себе, сказал Верещагин и спросил: — А вы никуда не торопитесь? Хотите, я закончу свои зарисовки и мы вместе пойдем в город?
— Я буду счастлив, — вырвалось у Коста.
Эта была не совсем обычная дружба, хотя бы потому, что один из них был на двадцать лет старше другого, да и к тому же — известный художник. И все-таки это была настоящая дружба, длившаяся всю жизнь.
Что привлекало Верещагина в застенчивом, красивом юноше, который на Семеновском плацу робко заглядывал в альбом художника? Верещагин встречал за свою жизнь немало таких вот молодых горцев — он долго странствовал по Кавказу. И в альбомах его были их портреты. Удивляясь гибкости ума и одаренности натур, он не раз думал о том, какое богатство мысли могло бы раскрыться в народе, если бы ему дали возможность учиться и творить.
Встретив в Петербурге юношу в горском костюме и узнав, что он первый осетин, избравший трудный путь художника, Верещагин сам выразил желание ознакомиться с его работами. И как-то получилось, что Верещагин стал встречаться с Хетагуровым все чаще и чаще.
Верещагин в тот год приехал в Петербург из Парижа, — ненадолго, только ради того, чтобы сделать натурные зарисовки к задуманной им картине «Казнь через повешение в России». Вскоре он должен был уехать на три месяца в Индию. Но пока еще у них было время для встреч и бесед. Они много гуляли вместе по городу, и Верещагин рассказывал Коста о своем детстве, расспрашивал его о далеком подоблачном селении Наре. Коста умел так нарисовать словами и портрет, и пейзаж, что Верещагин словно вновь переносился на любимый им Кавказ. В рассказах юноши он ощущал то, чего не могла бы дать ему ни одна книга, — душу горца.
Коста Хетагуров часами рассказывал Верещагину о далеких днях своего детства, и художник видел высокие горы и багровые лучи солнца, играющие на вершинах Адай-хоха… Воображение рисовало узкие улочки Нара, которые сама природа вымостила гранитом, и босого мальчишку в неказистом бешмете. Мальчишка размахивает грубой холщовой сумкой, в которой лежат книги и тетради, но он забывает, что пора в школу, он спешит к нависшей над дорогой скале и оттуда, с острой вершины, вглядывается в силуэт всадника, скачущего по узкой тропе за рекой.
— Отец!..
Всадник все ближе и ближе, и теперь уже мальчик видит, что нет, не отец это. У отца конь вороной, а у этого — серый. Но почему же так долго не возвращается отец? Эх, если бы знал Леван, как обижает Кизьмида его сына, он поспешил бы домой,
…Как умеет слушать Верещагин! Слова не проронит, вопроса не задаст, — это ведь такое искусство — уметь слушать! Да к тому же еще — не равного себе, а простого молодого парня, у которого за спиной и нет почти ничего.
Но Верещагин смотрит на Коста выжидающе — говори, мол, говори, мне все интересно.
И Коста продолжает. Он вспоминает, например, как однажды дежурил по классу и потому пришел в школу раньше всех. Черная доска была такой маняще чистой, что рука сама потянулась к мелку, и Коста нарисовал то, что недавно видел своими глазами, когда перед пасхой мачеха послала его к попу отнести в узелке яйца — с каждого ученика попу «полагалась» дань. Не постучавшись, Коста вошел в дом. Поп завтракал. Но какой это был завтрак в последнюю, самую строгую неделю поста! На столе — масло, яйца, молоко. Поп яростно обгладывал баранью кость, жир струился по подбородку… Этакий грех в великий пост! А ведь в классе и в церкви поп твердил одно и то же: «Не приведи, господи, нарушить пост и вкусить мяса или молока! Того бог накажет: рот навсегда скривится и глаз ослепнет. Грех, большой грех нарушить пост!»
— Значит, в Наре живут осетины, исповедующие христианство? — с интересом спросил Верещагин.
Коста усмехнулся.
— Официально считается, что большинство осетин — христиане, меньшинство — мусульмане. Магометанство проникло к нам значительно позже, из Кабарды, и распространено лишь в Дигории да еще среди некоторой части князей и алдаров. Но мне думается, наши осетины вообще равнодушны к официальной религии. Христианство коснулось их поверхностно, лишь обрядностью. Христианская мораль мало понятна, да и во многом противоречит этическим, веками сложившимся понятиям наших горцев. Осетины соблюдают посты и праздники, упоминают имя Христа. Но вместе с тем исполняют и прежние, языческие обряды, молятся своим аульным святыням, в известные дни приносят жертвы — баранов, ягнят, быков. Впрочем, то же и с мусульманством… Произносят имя Магомета, совершают омовения, соблюдают пятницу, постятся во время рамазана. А в повседневной жизни обращаются за помощью к духам. К Уастырджи — покровителю мужчин, путников и воинов, Уацилле — властителю грома и молнии, иначе говоря — святому Илье… Да всех и не перечислишь… Верещагин засмеялся и обнял Коста за плечи своей крепкой рукой мастерового:
— А вы кто будете, мусульманин, христианин или язычник? — шутя спросил он.
— Еще легендарный Хетаг, основатель нашего рода, принял христианство, а я… В документах значится: «вероисповедания христианского», а религия моя… — Коста задумался.
— У всех у нас, наверное, одна религия, — серьезно сказал Верещагин, — искусство. Тяжкое и сладостное служение, требующее в жертву всей жизни… Но мы отвлеклись от вашего рассказа. Так что же история с попом? Чем закончилась?
— Грустно закончилась, — сказал Коста и продолжал рассказ.
…Когда в класс пришли ребята, они увидели нарисованного на доске попа с бараньей ляжкой в руках и капли жира, стекающие на рясу. А рядом стоял мальчик с белым узелком в руке.
Ох, и как это он не успел стереть нарисованное до появления учителя Иуане Губаева?! Только схватил тряпку, учитель — тут как тут! А ведь и звонка то еще не было
Как разъяренный тигр рыкнул учитель: «По местам! Кто рисовал?!»
Дети застыли в оцепенении.
Надо было признаться, не то накажут невиновного, кого угодно, лишь бы зло сорвать… К тому же ему, Коста, Иуане Губаев приходится родным дядей, может, и пощадит?
Но нет, не пощадил его дядя, поставил в угол на острые камешки. «Будешь стоять до захода солнца», — сказал и начал урок.
Конечно, коленям досталось, и желудку досталось — весь день был голоден как волк. Зато ребята сочувствовали ему: «Ну и Коста! — говорили они. — Точнее никто бы не нарисовал!»
Слушая эти рассказы, Верещагин вспоминал и свое детство, и свой первый рисунок, — он скопировал его с нянькиного платка: бешено мчащаяся тройка, преследуемая стаей волков. Он срисовал все — и волков, и охотников, и деревья, покрытые снегом. Его хвалили мать, отец, нянька, но никто и не думал, что из мальчика вырастет художник. Не хотели об этом думать.
— Таково отношение к нашей профессии, — грустно говорил Верещагин. — Слово художник в «порядочном» обществе иначе не произносится, как с пренебрежением, в художниках видят чуть ли не слуг, обязанных ублажать господ, увековечивая их физиономии. Мой отец — дворянин, помещик, а для дворянских детей уготованы иные профессии — дипломаты, чиновники, офицеры.
— И мой тоже мечтал, что я стану военным, — сказал Коста. — Сколько было споров, сколько ссор, пока мне удалось уговорить отца хлопотать о стипендии для поступления в академию. Но он и до сих пор твердит, что нет для горца профессии почетнее военной.
— А меня отвезли в Царское Село, в Александровский корпус для малолетних, в 1853 году определили в Морской кадетский корпус. Грубость и ухарство — вот были главные законы этого корпуса, — говорил Верещагин. — Наказания строжайшие: нас ставили в полной выкладке «под часы», оставляли без обеда и отпуска, сажали в карцер, секли розгами…
Секли розгами…
Коста глядел на этого статного человека, с высоким открытым лбом и густой окладистой бородой, человека, которого уважали и Стасов, и Крамской, и многие, многие другие, и представить себе не мог, что он испытывал такие унижения. Уж кто-кто, а Коста прекрасно знал розги. На всю жизнь запомнил он один теплый июньский день. В крохотной нарской школе начались летние каникулы. Коста перешел в третий класс, казалось, все обстоит прекрасно, но в голове его засела мысль: во что бы то ни стало похитить у своего дяди-учителя коня — очень уж хотелось насолить дяде за все, что терпел от него и сам Коста, и все его однокашники. Ведь за самую безобидную шалость учитель ставил провинившегося в угол, на зерна или на камешки, хлестал дубовой линейкой по пальцам и по щекам. Руки отекали, на них появлялись кровавые полосы, на щеках долго краснели рубцы. И никто в ауле не решался заступиться за детей. «Один учитель на все ущелье. Захочет — выучит мальчика грамоте, не захочет — выгонит из школы. Он сам себе закон: богом и царем одарен правами и светом учения». Так говорили люди и на нихасе[7], и на поминках — всюду, где встречались, но этим и кончалось. Да и кому было жаловаться? Разве имели право простые люди жаловаться на пристава, на попа, на учителя?
Но Коста думал иначе. Дождавшись часа, когда в последний день перед каникулами учитель в сопровождении попа и пристава вышел из школы и направился привычной тропкой в один из богатых домов отвести душу после «нудного труда с маленькими дикарями», Коста кинулся к гнедому, отвязал его от столба и легко прыгнул в седло.
— До свидания, друзья! — крикнул он товарищам, так и застывшим от удивления посреди школьного двора. И дал шпоры.
А гнедой словно только и ждал такого седока. Мгновенно взяв с места, он радостно заржал и помчался по каменистой дороге, ведущей в глубину ущелья.
— Коста, Коста! Он сбросит тебя! Разобьешься! — кричали ребята. Но маленький всадник уже ничего не слышал.
Борис — молочный брат Коста и лучший его друг — играл в это время в бабки и не заметил происшедшего. Но услышав, как ребята восхищаются поступком Коста, воздел руки к небу и взмолился:
— Господи, спаси моего брата! Уастырджи, убереги его от несчастья, не дай свалиться в пропасть! Мы принесем тебе в жертву нашего жирного серого барана, только помоги ему, Уастырджи, добрый друг путников!
Но тут раздался крик:
— Иуане, Иуане! Твоего коня угнали!
Оглянувшись, Борис увидел двух мальчиков, с воплями несущихся к аулу. Один из них, Магомет, был сыном пристава. Длинный, чернявый, он слил трусом и доносчиком — обо всем, что видел и слышал, немедленно сообщал папаше, а при случае — учителю и попу. Другой — попович Андрей Андромах, тоже порядочный фискал.
Борис бросился за ними, но нагнал лишь у самого крыльца, где восседали все три друга — священник, учитель и пристав. И еще четвертый… Кто он такой, этот пузатенький человечек с пистолетом в руке? Не успел Борис подумать об этом, как пузатый поднял руку и выстрелил.
Это был выстрел тревоги. Но в страхе Борис решил, что пуля пущена в Коста, и тот уже убит… «Ах ты, гиена!» — прошептал Борис и упал, словно сам был подстрелен: от ужаса он потерял сознание…
Стемнело. Казалось, горы сдвинулись над аулом и утопили его во мраке. Придя в себя, Борис пробирался домой переулком, погруженным в могильный мрак, и сердце его колотилось так, словно не умещалось в груди. Что сделают с Коста подвыпившие пристав и старшина? Ведь за ним организована погоня! «Только бы не убили! — думал он. — Ведь и заступиться за него сейчас некому».
Действительно, Михел, отец Бориса, несколько дней назад уехал за хребет, а Леван, отец Коста, — во Владикавказе.
Едва Борис приблизился к своей сакле, как услышал из темноты жалобный плач маленькой Хадизат.
— Че-е-ендзе! Уа-а-а, Чендзе! — сквозь слезы причитала она. — Сына твоего убили!
— Не плачь, Хадизат! — крикнул Борис. — Никто меня не убивал! Зачем пугаешь нана!..[8]
Хадизат бросилась к Борису.
— Не тебя! Коста убили!.. — Теперь она уже рыдала. — Не дышит он, кровь в ушах и на губах…
— Не кричи, дурочка, ведь у Чендзе сердце разорвется! — торопливо прошептал Борис и, отстранив девочку, побежал вверх по переулку, к сакле Хетагуровых.
Но Чендзе, выскочив из дому, бросилась за сыном, а вслед за нею, не переставая жалобно всхлипывать, бежала и Хадизат.
— Они бы его насмерть забили, но тут подоспел дедушка Долат, вырвал у них Коста и на руках унес в дом. Они ему кричали: «А-а-а, защищаешь! Избаловал ты его! Абреком хочешь сделать!» А потом пристав и учитель покрутили усы и ушли. «Спасибо! — кричала им вслед Кизьмида. — Помогли мне проучить щенка! Надолго теперь запомнит!..»
Голос Хадизат прервался, и она снова заплакала.
— Почему ты раньше не прибежала ко мне? — с укором спросила девочку Чендзе.
— Боялась я…
— Эх ты, а еще подружкой считаешься! — упрекнул Борис. — Лягушонок ты дрожащий! — И презрительно сплюнул. — Взяла бы камень потяжелее да запустила в голову этому пьянице-приставу! Ты ж там была!..
Сакля Левана Хетагурова приютилась на скале, нависшей над Наром. Из открытой двери вырывалась в ночную темноту полоса света. Чендзе, а вслед за ней Борис и Хадизат вошли в дом,
У самого очага, в светильнике, выкованном из железа искусным кузнецом, весело потрескивали сухие сосновые щепки, освещая железные фигурки баранов, козлов и быков, расставленные по краям светильника, — керосин был слишком большой роскошью для небогатого хозяина сакли.
Над очагом висел на цепи маленький чугунный котел, под ним еще теплился кизяк.
Чендзе быстро растолкала женщин, столпившихся у постели Коста. Он лежал на деревянной кровати, сколоченной из обтесанных дубовых досок, на сером войлоке, заменявшем ему матрац. Вот на этой кровати умирала после родов его мать. Была бы она жива, кто посмел бы так надругаться над мальчиком?
На одежде Коста засохли темные пятна крови, лица не было видно, — он лежал, повернувшись к каменной стене, сырой, черной от копоти, оседавшей на ней многие десятилетия подряд.
Чендзе присела на кровать, обняла мальчика своими сильными руками, приподняла и бережно прижала к себе, встревоженно вглядываясь в его худое, бледное, иссеченное лицо.
— За что же это они тебя? Ох, сын мой, свет мой! — сквозь рыдания приговаривала Чендзе.
— Возьми меня, нана! — простонал Коста. — Не хочу я здесь жить, не хочу!
Сопровождаемый несколькими стариками в саклю вошел дед Долат. Известный в ущелье своими сказаниями и песнями, он умел еще находить целебные травы. Вырвав Коста из рук озверевших мучителей, дед отправился за лекарствами. Сейчас он положил на край кровати «аптечку», чистые лоскутки бязи для перевязки ран и приказал:
— Отойди-ка, Чендзе, от мальчика, я его лечить стану.
Сухими пальцами старик огладил свою снежно-белую бороду, попросил принести чистой воды. Хадизат держала в руке лучинку, и при ее неверном красноватом свете дед принялся промывать раны. Коста молчал. Он был смущен тем, что им занималось столько уважаемых людей, но раскаяния не чувствовал. Наоборот, мальчик гордился тем, что проскакал по всему ущелью на быстром, горячем и послушном коне своего дяди и учителя.
Зря только он послушался стариков из соседнего аула. Сначала те похвалили парня за смелость, назвали его настоящим мужчиной. Теперь конь должен принадлежать ему, а Иуане-учителю останется лишь гордиться тем, что его племянник растет джигитом. И старики посоветовали Коста немедленно вернуться домой, смело завести коня к себе в конюшню, накормить — в общем, чувствовать себя его хозяином. И Коста послушался…
У самого въезда в аул его дружелюбно приветствовал усатый пьянчуга-пристав. Коста придержал коня, а коварный усач, ухватившись за повод, шел рядом, расхваливая парня за отвагу. Но как только они вошли в аул, пристав, словно тигр, прыгнул на мальчика и сдернул его с коня.
На помощь приставу подоспели учитель и мачеха…
Рассказывая эту историю Верещагину, Коста так волновался, словно все случилось только вчера и не было сейчас ни Невы, вдоль которой они шагали, ни угасающего петербургского дня.
— Суровая правда — вот наш учитель! — негромко подытожил услышанное Верещагин. — Да, мой юный друг, суровая правда. И если кто-нибудь скажет, что у меня какая-нибудь сцена, написанная в действительности при ярком солнечном освещении, сделана в мастерской, или, например, сцена, происходившая под морозным небом севера, создана в уютной теплой комнате, — значит, я не художник. Реализм требует от творца точности и в главном, и в деталях, — я говорю, конечно, о том реализме, который не только не исключает идею, но, напротив, заключает ее в себе.
Они вышли на небольшую площадь…
— Вот здесь разорвалась бомба Гриневицкого, — понизив голос, сказал Верещагин.
Коста огляделся. Сумерки все сгущались, моросил мелкий дождь, кисеей затягивая купола церквей и соборов.
— Первым из метальщиков кинул бомбу Русаков, — продолжал Верещагин, беря Коста под руку. — Но она убила лишь коней. Царь, выйдя из кареты, громко сказал: «Слава богу!» — «Слава ли?» — переспросил Гриневицкий и бросил вторую бомбу, которой царю оторвало ноги. Первое правительственное сообщение появилось к вечеру и начиналось словами: «Воля всевышнего свершилась. Господу богу угодно было призвать к себе возлюбленного…» Но потом спохватились, поняли нелепость такого сообщения, заменили другим, а это постарались изъять. Однако кое у кого хранится… — с усмешкой сказал Верещагин. — Вот здесь, говорят, весь булыжник в крови был… — Он задумался, нахмурился. — За царскую кровь сторицей заплачено кровью казненных… Жестока российская действительность. Я вот сейчас картину задумал: на фоне столичного города с дымящимися фабричными трубами, в серый снежный день чернеет виселица. На виселице — революционер в белом саване. Жандармы теснят толпу…
Верещагин так подробно рассказывал о сюжете картины, что Коста порою казалось, будто художник говорит не с ним, а с самим собою, думает вслух. И такое сострадание к повешенному слышалось в его словах, такая любовь к революционеру, отдавшему жизнь за счастье других людей, что Коста воспринимал этого человека как совершенно реального, существующего. И, словно угадав его ощущения, Верещагин вдруг сказал;
— Мне иногда кажется, что я посылаю на казнь своего друга, того, кто воплотил мои идеалы, мои представления о смелости и честности. Потому так страшна мне эта казнь, потому со столь жгучей болью работаю я над картиной…
Еще спала подо льдом Нева, еще по вечерам сосульки тянули вниз свои острые прозрачные пальцы, а днем уже весело вызванивала капель и оглушительно чирикали воробьи. Воздух стал томительно влажным.
В эти предвесенние дни Коста с особенной нежностью и тоской думал о родине. Скоро уж год, как он там не был, да и придется ли поехать летом? Дорого очень. А письма от старого Левана приходили грустные, он жаловался на болезни, его тревожила судьба единственного любимого сына, он сетовал, что Коста так и не послушался отцовского совета, не стал военным, а выбрал странный, непонятный путь. «Кем же ты будешь, лаппу?» — снова и снова спрашивал Леван.
Коста тоже беспокоился за старика, мысленно спорил с ним, доказывая свою правоту, но иной раз, проснувшись ночью, чувствовал себя виноватым оттого, что уехал и оставил отца. Уж кто-кто, а он-то, Коста, хорошо знал, как несладко старику с этой злыдней Кизьмидой. Хоть бы деньгами помогать Левану, да где их взять, деньги? Он и сам-то едва сводит концы с концами. Порой Коста ловил себя на желании бросить все, уехать к отцу, сказать ему те ласковые слова, с которыми мысленно не раз к нему обращался. Тогда он писал Левану длинные письма, рассказывал о своем житье-бытье, о своих надеждах и раздумьях… Он и сам не замечал, что иной раз его мысли принимали форму стиха, — стихи слагались сами собою, и писать их на родном языке было куда легче, чем на русском.
Постепенно Коста начинал чувствовать себя хозяином слова, образа… Ему не мешали чужие, навязшие в зубах строки модных поэтов, таких, как Апухтин, Надсон, Фофанов. По-осетински можно было писать просто, ясно, и не только можно, но и необходимо. Разве отец разобрался бы во всякого рода «разбитых грезах», «пылающих ланитах», «звучащих аккордах» и «больных музах»?
Поделиться книгой: