Помоги проекту - поделись книгой:
продекламировал Борисов, и с той же торжественной интонацией заключил: — Вот у чьей лиры надо учиться служению народу! Вы «Поэт и гражданин» читали?
Коста отрицательно покачал головой.
— Понятно. Эти стихи были напечатаны полностью в первом издании «Стихотворений» Некрасова еще в пятьдесят шестом году, а с тех пор — ни разу. Только в списках ходят… Я пришлю их вам через Андукапара.
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан, -
прочел он и неожиданно, протянув Коста руку, сказал; — Прощайте, Хетагуров, до новых встреч! Мы с Городецким уже опаздываем…
И оба быстро растворились в сгущающихся петербургских сумерках.
Пришла зима. На улицах сугробы. Голубой лед сковал реки. В солнечные дни из окон академии было видно, как по Неве проносятся тонконогие рысаки, впряженные в легкие саночки, а в саночках — разрумянившиеся от мороза барышни в пушистых шапочках.
Но ясные дни выдавались редко. Солнце, едва показавшись, исчезало. В домах и на улицах не гасли огни. Небо низко висело над городом, хмурое и тяжелое.
Этой зимой Коста неожиданно для самого себя увлекся скульптурой. Как-то по окончании лекций он случайно забрел в скульптурный класс. В классе было пусто. Заспанный служитель неприветливо взглянул на непрошеного посетителя.
— Можно мне лепить? — робко спросил Коста.
— Так ведь приготовить надо, — нехотя ответил служитель. — На чаёк будет с вашей милости?
Коста пошарил в карманах. До очередной стипендии оставалось восемьдесят копеек. Но он без раздумий протянул служителю два пятиалтынных.
Тот сразу оживился.
— Выбирайте место. Что лепить-то будете?
— Вот… — Коста нерешительно указал на голову Давида.
Служитель ушел и через некоторое время вернулся с мешком глины.
Коста не представлял себе, что одно прикосновение пальцев к глине может доставить такое наслаждение. Сначала работа не ладилась, он не мог найти верных пропорций, глина ползла. Но уже на следующий день все пошло легче. И теперь свободное от рисунка время Коста проводил в скульптурном классе.
Копировать ему вскоре наскучило, он задумал собственную композицию — «Горцы». На переднем плане — горец, застывший с шашкой в руке. Остальные фигуры — кто с косой, кто с вилами или топором. Один — с книгой. Именно ему, горцу с раскрытой книгой в руках, принадлежит будущее. Он укажет родному народу путь к истине.
Коста долго не решался показать свою работу Чистякову. Но когда все же показал, профессор одобрял ее. Зато инспектор возмутился. «К чему прославлять дикарей?!» — заявил он тоном, не терпящим возражений, и велел отправить скульптуру на свалку. Однако служитель, помня о двух пятиалтынных или, может быть, просто из уважения к труду смирного чужеземного парня, сказал Коста:
— Заберите-ка ее, батюшка, к себе. Вдруг пригодится…
Коста унес скульптуру на чердак общежития, и когда вскоре Андукапар и Сайд зашли ею навестить, он потащил их наверх.
— Молодец! — одобрительно поцокав языком, сказал Сайд. — Надо бы всему землячеству показать, а? У нас скоро будет литературно-музыкальный вечер, заодно и выставим произведения первого художника и скульптора осетина. Согласен?
Коста засмеялся, он понял эти слова как шутку: какая уж там выставка!
Но Сайд вовсе не шутил. Через несколько дней в академию забежал Крымшамхалов — тот самый Крым, который жил по соседству с Хетагуровым в Карачае, — и, поймав в коридоре Коста, сказал:
— В субботу вечером ждем тебя в землячестве! Сайд заедет за тобой, поможет довезти работы…
Коста растерялся. Какие работы? Скульптуру «Горцы» и портрет горянки? Ведь ничего больше он не успел сделать за полгода учебы в академии! Так неужели показывать землякам эти ученические упражнения?
Но Крым и слушать его не стал.
— Значит, в субботу, ровно в шесть, — повторил он и, прощаясь, добавил: — Еще и стихи почитаешь. Хочешь — свои, хочешь — чужие.
Коста растерянно глядел ему вслед,
Сайд опаздывал. Коста лежал на кровати, глядя, как быстро гаснет за окном дневной свет. Мысли текли лениво. После длинного дня занятий хотелось лишь одного — подремать хоть немного перед тем, как снова сесть за стол и просидеть до глубокой ночи, не отрываясь от заветных книг и тетрадей.
Если выдавались свободные часы, он читал. Пока еще в Петербурге ему не удавалось доставать политическую литературу. С товарищами по академии сходился он туго, а в Кавказском студенческом землячестве к нему приглядывались — надо было зарекомендовать себя, прежде чем заслужить столь высокое доверие. Да и люди в землячестве разные, не ко всякому обратишься с подобной просьбой. Андукапар ему в этом деле не помощник, оберегает брата от «опасных связей». Коста решил перечитать комплекты журналов — «Отечественные записки» и «Современник». Конечно, прежде всего в этих журналах его интересовали работы Белинского. Коста и раньше знал некоторые его статьи. В Лопатинской библиотеке ему даже удалось прочитать в списках письмо Белинского к Гоголю.
Коста всегда подкупала та страстная ненависть к крепостничеству, что звучала в каждом слове Белинского, волновали его призывы к просвещению народа. Но здесь, в сумрачном и холодном Петербурге, Коста с осязаемой реальностью представлял себе не только Белинского — писателя, философа, борца, ной Белинского-человека, прожившего трудную короткую жизнь, всегда нуждающегося, больного, но ни разу не поступившегося своими убеждениями. Особенно часто он почему-то вспоминал страницы из «Былого и дум», где Герцен рассказывает о страстных спорах, которые вел Белинский; иногда они оканчивались кровью, которая лилась у него из горла. Бледный, задыхающийся, он останавливал свой взгляд на том, с кем говорил, дрожащей рукой подносил ко рту платок и замолкал, глубоко огорченный и униженный своей физической слабостью.
Коста отчетливо представлял себе худого, измученного человека с неугасимыми, неистовыми глазами, и горячая любовь к нему переполняла его сердце.
И сейчас, внимательно, с карандашом в руках перечитывая статьи, рецензии и даже аннотации, написанные Белинским в разные годы, Коста по-новому понимал их, видел, что Белинский, говоря о проблемах литературных, всегда одновременно ставит и политические вопросы.
Вот вчера он перелистывал «Отечественные записки» за 1842 год и нашел там маленькую рецензию Белинского на книжку некого господина Лебедева «Супружеская истина в нравственном и физическом отношениях». Коста удивился — с чего это Белинский обратил внимание на подобный труд? Высмеивая Лебедева за то, что тот проповедует давно известные истины, Белинский вдруг замечает: «…Вот если бы г. Лебедев взяли на себя труд разрешить великую политико-экономическую задачу современного мира: как быть сытым и одетым, не лишенным необходимых удобств жизни, не получив от родителей хорошего наследства и не наворовав при «тепленьком местечке»
это другое дело; может быть, многие с вами и не согласились бы, зато все-таки остались бы вам благодарны хоть за доброе намерение…»
Так можно даже ничтожный повод использовать, чтобы еще и еще раз напомнить о самых насущных проблемах!
«Эх, иметь бы когда-нибудь собственный журнал, где бы вот так же, как это делал Белинский, со всей горячностью и категоричностью говорить о нуждах горцев…» — размечтался Коста.
Он лежал на кровати, глядя в синее-синее зимнее окно, и наслаждался тишиной, сумерками, покоем. Хотел ни о чем не думать, подремать, отдохнуть, а вот не получалось. Глаза привыкли к темноте, и Коста ясно различал очертания шкафа, книжной полки, стола. А на столе — вон они, стопочкой, переплетенные чьей-то заботливой рукой, аккуратные, с кожаными корешками «Отечественные записки».
Если Сайд не приедет за ним, он зажжет свечу и до глубокой ночи будет читать, читать…
«А если все-таки приедет? — вдруг в тревоге подумал Коста. — Что я буду декламировать на сегодняшнем вечере? Свои стихи? Нет уж, пожалуй, после разговора с Борисовым лучше повременить, хотя, кажется, в последнее время я стал писать иначе — более сдержанно, строго».
Коста поднялся, зажег свечу. По стенам и потолку побежали тени. С холста, что стоял возле окна, на него в упор смотрели черные девичьи глаза. Смуглое лицо было задумчиво, взгляд исполнен немолодой печали. Ах, как трудно далась ему эта осетинская девушка, сколько мучительных часов провел Коста с нею наедине. Кто она? Может быть, это его мать? Он не помнил матери, но почему-то именно такой представлял ее себе. Красавица Мария Хетагурова — так называли ее все нарцы… Или, может, это просто девушка — пока еще чужая, но придет время и ему будет суждено встретиться с ней. Пускай бы она оказалась именно такой.
То ли в комнате было прохладно, то ли его познабливало, но Коста стал быстро ходить из угла в угол, пытаясь согреться.
«Да! Так что же все-таки читать?» — вновь спохватился он и вдруг улыбнулся. Решено! Сегодня даже Борисов будет доволен!..
Дверь со скрипом отворилась. На пороге стоял Сайд.
— Продрог чертовски! — крикнул он, не здороваясь. — Прямо кости звенят от мороза. А снега навалило, что в наших горах!
— Поезжай на Кавказ, там уже тепло, скоро цветы зацветут, — отозвался Коста, пожимая руку Сайда.
— Кавказ не Кавказ, а ехать пора. Карета подана! Ты готов? — весело торопил его Сайд. — Давай я помогу. — Он сдернул с кровати простыню, ловко завернул в нее скульптуру, взял под мышку портрет горянки и направился к двери. — Опаздываем, брат, а наши земляки этого не терпят.
Вечер был назначен в одном из клубов за Охтой. Сайд и Коста приехали, когда народ еще только начал собираться.
— А, Хетагурчик! — ласково воскликнул Городецкий. — Привез свои шедевры?
Коста немного уколол насмешливый тон, каким были сказаны эти слова, но Городецкий так дружески улыбался, протягивая ему руку, что обида мгновенно растаяла.
Скульптуру установили на высокой тумбе, под одной из больших керосиновых ламп, освещавших фойе. А вот с портретом горянки пришлось повозиться. Раз пять Коста просил Сайда перевесить портрет, отходил на несколько шагов, глядел издали, хмурился.
— И здесь не смотрится, — в отчаянии повторял он, и Сайд снова покорно снимал картину.
Наконец наиболее удачное освещение было найдено, и Коста вздохнул с облегчением.
А народу в фойе все прибывало. Кто-то обнял Коста за плечи. Андукапар! Как давно они не виделись…
— Ты что-то похудел, братец, — заботливо оглядев Коста, сказал Андукапар. — Может, тебе деньги нужны?
Андукапар уже подрабатывал частной практикой и был искренне рад помочь брату.
— Что ты! Я только вчера получил стипендию, — торопливо отказался Коста.
О том, что несколько дней до стипендии он жил впроголодь, — на казенных харчах сыт не будешь, — Коста умолчал.
Андукапар подозрительно покачал головой.
— Ты все такой же упрямый, — заметил он. — Помнишь, как в прогимназию без сапог бегал?
Коста засмеялся.
— Давно это было… — задумчиво сказал он.
— Давно, а я как сейчас помню.
В тот год они первый раз шли в прогимназию по пыльным улицам Владикавказа. Прохожие с усмешкой поглядывали на черноволосого мальчика в гимназической форме и с сапогами под мышкой. Как ни уговаривал Андукапар брата надеть сапоги, тот ни за что не соглашался.
— В форме — и босой, — неужели тебе не стыдно? — сердился тогда Андукапар.
— Стыдно?! — удивился Коста. — В Наре все бегают босиком и летом и зимой. Чего стыдиться? На улицах полно пыли, да еще острые камни, — эдак и сапог не напасешься.
«Да, он и сейчас все такой же упрямый!» — подумал Андукапар и ласково похлопал Коста по плечу.
— Поздравляю, Хетагурчик! — К ним шел Крымшамхалов в своей щеголеватой светло-серой черкеске. — Работы отличные, спасибо!
В толпе студентов Коста увидел и Борисова. Он хотел подойти к нему, как вдруг в дверях показалась девушка. Она легко шла по ковровой дорожке, благосклонно улыбаясь студентам. На ней было нарядное шелковое платье, в ушах и на шее сверкали небольшие, но, по-видимому, дорогие камни. Девушку сопровождали молодые офицеры.
— Княжна Тарханова, — шепнул Крымшамхалов. — Красавица, а?
Он уже собрался рассказать о ней Коста, как к ним подошел распорядитель и спросил:
— Господин Хетагуров, нынче вы первый читаете. Готовы?
— Готов! — ответил Коста, продолжая следить за княжной, которая подошла к его скульптуре и внимательно разглядывала ее. Княжна то приближалась к скульптуре, то отступала на шаг, и офицеры почтительно стояли вокруг нее, словно охрана.
— Почему они такие злые? — спросила княжна довольно громко — так, что Коста расслышал ее слова. — И на кого это он замахнулся шашкой?
— Плебейство… — с готовностью отозвался один из офицеров. — Право же, это не заслуживает вашего внимания. Взгляните лучше на портрет. Кажется, недурен!
Княжна подняла взгляд на портрет.
— Плебейство, говорите? А что ж, пожалуй, верно. Но художник этот — человек, несомненно, одаренный. Кто он? — спросила она Сайда.
— Я представлю его вам, дорогая княжна, но позже. Господин Хетагуров выступает первым… Прошу в зал!
— Зачем вы пригласили их? — раздраженно спросил Борисов у Андукапара. — Студенческий вечер и вдруг — княжна?
— Мы бы рады не приглашать, — виновато вздохнул Андукапар, — но… Люди они богатые, не пожалели своих кошельков для бедных студентов. Как не позвать?
— Не понимаю! — буркнул Борисов. — Неужто и вольный дух студенчества покупается за деньги?
Андукапар пожал плечами и отошел. Подобные разговоры не следовало вести здесь.
Вступительное слово произнес Городецкий. Он говорил немного — о пользе образования для горцев, о благородной цели нынешнего вечера, сбор от которого пойдет в фонд бедных студентов. После него тут же на сцену вышел Коста.
В зале было полутемно, однако взгляд его сразу остановился на княжне Тархановой. Она сидела в первом ряду, окруженная своими телохранителями. Длинными пальцами Коста провел по своим иссиня-черным волнистым волосам и, явно волнуясь, начал читать:
Он отыскал глазами Борисова и увидел, как тот кивнул ему, словно одобряя. И сразу появилась уверенность, голос окреп, зазвучал во всю силу:
Поделиться книгой: