— Тем лучше. Вы никому не расскажете, и, может, никогда больше не будете в нашем городе.
Я пил чай, а она продолжала: — Я хотела его убить. Его отец бросил меня, и я хотела сделать аборт. Подруга договорилась с доктором, тетя дала деньги, и я пошла в больницу. Мне было лет двадцать. Никто ни о чем ни разу не говорил со мной серьезно. Что я могла понимать? И вот я вхожу в кабинет, ложусь по приказу на кресло. (Она все трет уже сияющий прилавок и, не поднимая глаз, продолжает рассказ. Из подсобки слышно, как моет стаканы и что-то мурлычет под нос ее сын).
— А за окном больницы — храм. И там начинается служба. Был какой-то праздник. И вдруг начинают звонить колокола! Звон врывается в кабинет, а я лежу на кресле с расставленными ногами. Доктор гремит рядом своими хирургическими инструментами. И вдруг какая-то сила подбрасывает меня на ноги, я одеваюсь на ходу и пулей вылетаю из кабинета. Этот звон стоит в моих ушах до сегодняшнего дня. Я слышу его каждый раз, когда смотрю на моего мальчика. Страшно подумать, что его могло бы не быть рядом со мной.
Мой чай остывал. Я пил его и смотрел на женщину, которая, казалось, разговаривала сама с собой и вытирала прилавок.
— Спасибо. Мне пора на поезд.
— Жаль, что вы ничего не купили у меня для своих девочек. Но все равно, будьте здоровы.
Я вышел из магазина и поспешил на вокзал.
В поезд я вошел за две минуты до отправления.
Важнее воздуха (21 июня 2012г.)
В известном отрывке из Книги пророка Иезекииля, который читается в Великую субботу, пророк стоит на поле, полном сухих костей, и по велению Бога обращается к костям, как к людям: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» (Иез. 37:4). Этим обращением было положено начало следующему затем чуду — восстанию из праха тех, от кого остались только высохшие останки (см. Иез. 37:1-14). Это обращение к сухим костям наводит меня на мысль о проповеди — такой проповеди в духе, которая в древности именовалась «пророчеством».
Проповедь слышна. Проповедь, казалось бы, струится и ширится. И вместе с тем проповеди очень мало. И что еще важно — многие православные христиане носят в себе усталое сомнение в полезности проповеди. На этом месте я скажу: «Вонмем!» Здесь нужно быть внимательным. Многие, повторяю, христиане — священники в том числе — не верят в силу благовествования, скептичны, подавлены и, словно унижая силу Божества, уверены, что ничего уже не исправить.
Здесь — ответ на вопрос: почему Иезекииль, Исаия, Филарет (Дроздов), Достоевский и проч. — всегда явления разовые, уникальные? Нам всякое время есть в них великая нужда, а являются они даже не в каждое столетие. Да потому что надо быть готовым проповедовать Слово даже сухим костям. Нужно иметь Аврамову веру в то, что «Бог силен и из мертвых воскресить» (Евр. 11:19). А большинство людей на вопрос: «Сын человеческий! Оживут ли кости сии?» — отвечают не пророческим ответом: «Господи Боже! Ты знаешь это» (Иез. 37:3), а маловерным собственным: «Никогда не оживут. Это уже невозможно». Но вот те, кто готов проповедовать даже мертвой материи, увидят затем перед собой живых людей, еще вчера не подававших признаков духовной жизни.
«Все без толку. Все пропало. Ничего уже не изменить». Какого беса это голос? Беса уныния. И хотя то есть правда, что от уныния страдают все, а духовные — тяжелее прочих, но страдать от страсти — одно, а проповедовать свою страсть — другое. Совсем другое.
Стены Иерихона падают только от звука духовных орудий! Не от стенобитных приспособлений падает город, и не от тяжестей осады сдается его гарнизон. От парадоксального и для многих кажущегося абсурдным недельного хождения по кругу со звуком серебряных труб сокрушается сильный враг. Апостол Павел связывает звук трубы с голосом архангела (см.: 1 Фес. 4:16), а то и другое — с пришествием Христа на Суд. Мы читаем постоянно эти слова на погребениях и заупокойных службах. И связь трубного звука, архангельского гласа и явления силы Христовой должна быть для нас внятной.
До Страшного суда проповедь священническая есть звучащая серебряная труба. Ей же сопутствует архангельский голос, поскольку бесплотным духам привычно учить нас молитве. «Свят, свят, свят Господь Саваоф!» мы переняли благодаря Исаие у серафимов. Трисвятую песнь поем вместе с ангелами. А «Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою» повторяем вслед за Гавриилом.
Итак, звук трубы духовной и архангельский голос пусть раздадутся вновь и вновь, и придет на этот звук Сам Христос, чтобы прежде окончательного Суда совершить очередной предваряющий суд и разрушить крепко сложенные стены привычного греховного образа жизни.
Люди умножились в количестве и обмельчали в качестве. Не ухудшились даже, а именно — обмельчали. Но все равно они остались людьми и реагируют на слово, проникающее, как меч обоюдоострый, до разделения души и духа, составов и мозгов. Поэтому служение слова должно выйти на первое место в иерархии ценностей церковной жизни. Оно выше раздачи хлеба голодающим в неурожайное время. И священник, который должен быть служителем слова по преимуществу, должен принять к собственному сердцу слова Имеющего семь духов Божиих и семь звезд: «Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны перед Богом Моим» (Откр. 3:2).
И не надо стремиться к мгновенному превращению из безногого калеки в Илью Муромца. Есть место в наших трудах и усталости, и сомнению, и боли в костях оттого, что плод минимален. Но эти состояния не имеют права превращаться в господствующие. Их нужно терпеть, как терпим все мы вообще в жизни очень многое безрадостное и отвратное. Но потерпев, нужно опять браться за дело, поминая тщетную ловлю Петра. «Наставник! — сказал однажды Симон. — Мы трудились всю ночь и ничего не поймали, но по слову Твоему закину сеть» (Лк. 5:5). И вот когда бесплодность длительных трудов уже была очевидна, а доверие к повелению Спасителя превозмогало чувство усталости и маловерия, Бог явил силу Свою. Сети наполнились рыбой, причем — в считанные секунды!
Это не просто образ милосердия Божия к рыбакам ради наполнения их желудков. Это — пророчество об успешной будущей проповеди: «Отныне будешь человеков ловить!»
Бесплодные до тех пор, пока Бог не благословит, труды наши приносят большой урожай тогда, когда мы устали, но не отчаялись, когда плода ждем не от своих талантов и трудов, а от явления Духа и силы в проповедании Христовых словес.
Можно и нужно не верить в себя.
Не верить в людей можно, но не нужно.
Но не верить в силу Божию, о которой Он Сам сказал Павлу: «Сила Моя совершается в немощи» (2 Кор. 12:9), грешно и преступно. Нужно дать этой силе место.
Только пять хлебов ячменных и две рыбки было у апостолов, когда тысячи народа ожидали пищи. Но если Христос рядом, то только начни преломлять и раздавать, как малый хлеб умножится и будет с избытком достаточен для насыщения многих.
Никто из пастырей не говори: «Я не могу. У меня нет талантов и сил». У тебя их нет, потому что ты пренебрег первородством, как Исав; потому что зарыл талант в землю, как лукавый раб. Испытай свою совесть и познай, что это так и не иначе. Бог наш таков, что без зависти дает дары всякому приступающему с кротким сердцем. Это красивыми рождаются. А тружениками Божиими и проповедниками правды евангельской становятся.
И железо без действия ржавеет. И нож тупеет в ножнах. Но нам сказано: «Возьмите щит веры, и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие» (Еф. 6:16-17).
Армия мушиного короля (22 июня 2012г.)
Я рад за Патриарха. Очень больно смотреть на шабаш существ, всю жизнь кормящихся хихоньками да хаханьками, но все равно я рад. Был бы Святейший чеховским «человеком в футляре», не носили бы его имя в зубах, родных и вставленных, пересмешники. Но раз дело делается и Корабль плывет, то значит, ползающий на чреве персонаж всемирной истории недоволен.
Громче всех и раньше всех клич «Акела промахнулся!» кричал шакал. А кто еще? Пока главный враг точит когти, шакал кричит и изображает веселье. Он кричит по прямому приказу, а иногда — по личной шакальей инициативе. Так в мультфильме. Пересмотрите. А мультфильм — про жизнь.
Нам всем, христианам, тоже повезло. Своеобразно, но повезло. Мы раньше только в книжках читали про всякие кампании и акции безбожников да в черно-белом рваном изображении видели, как служит «безбожный молебен» тюлень в камилавке в Московском цирке, как ездит по улицам столицы разрисованный Маяковским «безбожный трамвай». Мы, было, думали, что это — «преданья старины глубокой». Ан нет. Жив курилка. И мало того, что жив. Руки у него чешутся, зане он «давненько не брал в руки шашек». Ну что ж. Тютчев называл блаженными тех, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Видно, блаженны и мы, вновь понимая, что борьба не то что не окончена, а и не думала прекращаться.
Есть люди-львы. С ними воевать не зазорно, и им проигрывать не стыдно. Но есть мелочь, подобная сибирской мошке. С ней невозможно воевать, и перед ней позорно капитулировать. Мошка, комары — главный враг Церкви в будущем. Это то самое «восстание масс», о котором писал Ортега-и-Гассет. Обмельчавший человек, сплотившийся в миллионную жужжащую массу — идеальное войско для кукловодов будущего и настоящего. Знаний нет, ум — в седалище, претензий — масса, и таких, как ты, — прорва. Это ли не повод для того, чтобы поднять «волну» не только на трибуне стадиона, но и в жизни?
Дьявол — король ничтожеств. Он — король мух, Вельзевул. Мухи — его рядовые. Не пчелы, собирающие в шестигранные соты сладкий плод, и не трудолюбивые муравьи, кропотливо несущие груз, превосходящий их собственный вес. Мухи. Любительницы дерьма, знатоки вкусовых особенностей одних и других его видов — вот армия мушиного короля. Что ж, спасибо Господу, показывающему нам правду Свою не только на страницах книг, но и на экранах телевизоров.
Православные христиане действительно самые уязвимые. Правильно говорил В. Соловьев (современный, а не хрестоматийный). Смеяться над мусульманами — опасно для жизни. Смеяться над евреями — опасно для той же жизни, только с другой ее стороны. А вот над нами — пожалуйста. Как над Безгрешным во время оно. И плюнуть можно, и ударить в лицо, потребовав пророчеств.
Так, может, это и есть признак принадлежности к Истине? Конечно. И поносят уже, и рекут всяк зол глагол. Значит, где-то рядом и радость, и мзда, которая на небеси.
Вода увлажняет, солнце светит, огонь греет, и бес куражится. Больно смотреть на пляску бесовскую. Ведь это пляска, в которую вовлечены, на правах насилуемых, мелкие, но крещеные души. Нужно умножить молитву. Бог все расставит на свои места. Кому нужно — на ухо шепнет, кому нужно — лобик поцелует, кому нужно — голову отвертит. Ждать слишком долго не придется. Скоро об очередных похоронах по телевизору услышим. Мало ли их, дерзких пересмешников, во сне нечаянно усопло, даже и в недавние времена? Нужно просто скрепить сердце и умножить молитву.
Бес — часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо. Знали бы классику сами любители зла — были бы сдержаннее в деятельности. Мы извлечем пользу из их лая. Святейший передарит или продаст часы. Закажет иным красоваться второстепенными предметами. Особенно строго глянет на тех, кто сан на плечи берет не ради смерти за овец, а ради шерсти и брынзы. Мы сами, христиане, должны поганой метлой гнать от стада тех проныр, которые ищут не людей, а «людского», не креста Христова, а преждевременной славы.
Раздраженный враг говорит нам правду. Правду мы уразумеем, но и врага узнаем в лицо. Извлечем из услышанных слов максимальную пользу и вспомним, что мы — на войне, а не на курорте.
Когда я был маленький, то Новый Завет было не достать, зато Лео Таксиль был в каждом втором доме. Любя читать, читал я всякое, в том числе и антирелигиозную литературу. И вот тогда-то маленький мой ум заметил, что главным врагом в подобной литературе должен быть Сам Бог. Но вместо этого высмеиваются (за редким и гадким исключением) не Сам Всевышний, а Его земные слуги. Они, мол, и такие, и такие. А раз так, то «назло врагам козу продам, чтоб дети молоко не пили». То есть раз попы плохие, то буду я атеистом и скажу, что Бога вовсе нет. Эта полудебильная логика тогда меня сильно поразила. Но годы были детские, и не время было мысли развивать. Теперь я вижу, что суть та же и по прошествии столетий.
Поп, мол, плох, значит, вера не нужна. Ну а если бы поп был очевидно свят?! А ну, мелочь пузатая, к ответу в одну шеренгу становись!
Если бы все священники были святы до ломоты в глазах, вы что, все верующими были бы? Нет! Вы тогда свое бесовское нутро проявили бы полностью и в секунду. Во свете святых вся гниль вылазит, как под рентгеном. Взбунтовались бы. Что, мол, от меня святости требуют? Они святые. А я святым быть не могу и не желаю! И не хочу я такой насильственной святости! Ну и прочее, и прочее.
Это было бы нечто подобное восстанию дьявола на небе прежде человеческой истории.
Священник немощен, как ты, для твоей же пользы. Будь он недосягаемо свят, ты бы от веры отпал. Пойми, глупый. И если восстает некто на немощь священника, то не сомневайтесь: это он не на священника, а на Самого Иисуса Воскресшего восстает. Отсюда и злоба инфернальная, и насмешки с адской подсветкой.
Бог для священства не дал ни ангелов с неба, ни небесных людей, спущенных на парашютах. Дал простых людей, одетых в немощь. Бог хочет, чтобы мы немощи немощных носили и не себе угождали. Не ругай священство, но пользуйся священством во спасение, если веришь. Если не веришь — молчи, ибо не твое это дело. Если же и не веришь, и не молчишь, то, брат, погоди. Мы твой вопль еще услышим. Не мы тебя в оборот возьмем. Нам Бог запретил. Но Он Сам имеет свойство вмешиваться в историю человеческую. Причем некоторых из людей Он называет «зеницей ока Своего» и велит сей зеницы ока не касаться. То есть прикасающийся грубо к этому оку делает Богу больно.
Горе тому, кто Богу больно делает.
А нам, грешным, уже больно вместе с Богом, потому что на наших глазах антропоморфные носители бесовских идей нашего отца обсмеивают.
Мы не будем им в лицо руками лезть. Мы плакать пойдем. А Господь наши слезы взыщет во время оно. Тогда наше время смеяться придет. Но мы и тогда смеяться не будем. Потому что мы вас, бесноватых, даже таких жалеем.
Блеск и нищета цивилизации (26 июня 2012г.)
Человек красив и велик, только если думать о нем, сидя на месте. Стоит спуститься в метро, и мысли о величии уступают мыслям сострадания. Сострадание рождается при виде суетящегося, волнующегося моря голов. Редкая пара глаз в этом море сияет радостью, или вообще сияет.
А ведь должно, казалось бы, быть наоборот. Метро, это ли не очевидное доказательство человеческого гения и коллективного всемогущества? Но доказательства доказательствами, а сердце не обманешь. Как древний царь по имени Пирр, одерживавший победы столь великой кровью, что их нельзя было отличить от поражений, наша цивилизация победила кое-какие земные проблемы, но тоже заплатила слишком много.
Цивилизация обещала человеку счастье. Но вместо этого подарила ему стиральную машину и оставила несчастным. Величие изначальных обещаний находится в таком издевательском контрасте с действительностью, что слезы наворачиваются.
С тех пор, как человека теоретически и наукообразно приравняли к животным, а обо всем, что «по образу и подобию», стали умалчивать либо разражаться бранью, человека стоит считать теоретически убитым. Или идейно убитым, как кому нравится. Вера в животное происхождение человека со всей логической необходимостью должна предшествовать появлению газовых камер и абортивных клиник. Нужно на уровне идей лишить человека претензий на вечность, объявить его «случайностью» и «мясом», и все. Можно уничтожать людей промышленным способом, имея в кармане лицензию на соответствующую деятельность.
Уничтожать можно по-разному. Не только при помощи оружия. Вы уверены на все сто процентов, что химическая, фармацевтическая и пищевая промышленность не являются звеньями в цепи хитропридуманного плана по контролю за численностью населения? С ответом не спешите.
Итак, если оставить на время за скобками Литургию, Евангелие и покаянную боль (а их надо на время оставить за скобками, чтобы понять, как живет большинство наших братьев и сестер), то получится, что человеку можно жить, только ни о чем «таком» не думая. Стоит подумать, как тут же волком завоешь. Пробуждение души без одновременного утешения ее Евангелием — дело опасное. Не зря умнейшие люди до Христова пришествия либо с ума сходили, либо самоубийством заканчивали, либо придумывали модели идеальных обществ, очень похожие на апробированные в недавнем прошлом концлагеря.
Время ускоряется, темп жизни взвинчивается, и это значит, что внутренняя энергия человека оскудевает. Мечется пустышка. Мечется, носимый ветром, пустой целлофановый кулек. Где есть глубина и основательность, там есть неспешность и неторопливость. Они «поспешают медленно», эти серьезные люди, и оставляют по себе плоды разумной и культурной деятельности, которая будет питать следующие поколения. Мы же скачем, как блохи, ничего серьезного не создавая, но только тратя, проматывая, проедая накопленное.
Пирамиды больше построены не будут. Не потому, что «кишка тонка» в плане денег, машин, технологий. Кишка тонка в плане грандиозности переживаний, связанных с загробным миром и вечностью. Чтобы строить пирамиды, нужно тысячи лет думать об этом, не отвлекаясь. Мы устанем думать уже на второй минуте, а может, и вовсе думать откажемся.
Вместо «бесплодного думанья» мы будем фотографироваться. Фотографироваться на фоне сфинкса, Кельнского собора, Ниагарского водопада. Это придаст нашей жизни иллюзию приобщенности к «высокому», а может и оправдает существование сфинксов, соборов и водопадов.
Как давно я хочу высказать все, что думаю о той разновидности любви человека к «себе ненаглядному», которая называется «любовью к фотографии». Но не буду. Не буду, поскольку придется рассориться, без малого, со всем миром. Пока не буду.
В детстве, помню, любил древнюю историю. И книжку школьную помню, даже запах ее. Помню некоторые иллюстрации, например «Разрушение Коринфа» или бюст Перикла. И еще помню удивление при виде изображения ткацкого станка с подписью «примитивный ткацкий станок». Я смотрел и думал: «Чего тут примитивного? Я б такое в жизни не додумался сделать»
Сколько раз с тех пор я читал и слышал, как люди отзываются о прошлом, очень и не очень далеком, с неизменным презрением. «Посмотрите, какой век на дворе!», — кричат они. Причем громче всего кричат, когда хотят что-то красивое в жизни заменить на гадость, подделку. Хочет, к примеру, вопреки закону Божию, дядя не с тетей спать, а с таким же, как он сам, дядей. Разве он будет кричать о том, что он чувствует мир не сердцем, а задним проходом? Нет! Он будет кричать о магии цифр, о том, какой век на дворе, и на основании хронологии будет требовать отмены классической морали. Ну не гадость?
Розанов говорил, что Европа (современная ему), это постоянное расшаркивание перед негодяями, постоянная попытка их «понять и простить». Поэтому, говорил он, негодяи то ли «разорвут», то ли «задушат» Европу. Актуальны ли его слова сегодня, думайте сами, а я в очередной раз кланяюсь тени Василия Васильевича.
Когда мыслители прошлого мечтали о будущей свободе человека, о его предназначении и высоком творчестве, когда они создавали свои прекраснодушные теории, разве могли они предполагать, что любовь к греху в человеке сильней, чем любовь к творчеству? Разве могли предполагать, что хам, лишившийся своих оков, не полюбит тут же весь мир, а станет тыкать волосатым кулаком с фиолетовой надписью «Вася» в морду тем, кто не способен дать сдачи? Не могли предполагать. Поэтому мы на них и не в обиде.
Хотя должны были предполагать. Должны были смотреть внутрь и вглубь, а не только по поверхности. Подражая поверхностным мыслителям древности, и нынешние болтуны не утруждают себя анализом, а чертят под линейку хронологию мировой истории так, как бывшие колонизаторы чертили под линейку границы государств на карте Африки. «В прошлом — тьма, в прошлом — мрак, а у нас — свет, разум, тепло и победа над невежеством». Да поглядите ж вы, что сплошь образованные туристы рисуют мелом на скалах или вырезают ножиком (!) на деревьях! Вы хоть раз современные наскальные шедевры видели, оленей, там или бизонов? А ведь рисование в школе все изучали.
Умолчим о том, что вы видели. Так кто дикарь? Кто дикарь, я вас, господ прогрессистов и цивилизаторов, спрашиваю?
Суета крутит человеком так, как на центрифуге. Выблюешь все, что съел. Глупость мешает думать масштабно. Что вижу, о том пою. Гордость понуждает любить себя даже в настоящем виде, хотя по совести, стоило бы стыдиться. Суета + гордость да + глупость = полное помрачение разума. Царство антихриста будет питаться этим бульоном.
Я читаю жития святых или их поучения. Отрываясь от книги, гляжу в окно. Взгляд у меня, наверно, такой же грустный, как у тех птиц, что давным-давно я видел в зоопарке. Это были мощные птицы в большом, высоком вольере. Они смотрели на всякую мелочь, типа воробьев и галок, которые свободно улетали за ограду и свободно возвращались обратно. Так и мы сегодня — велики, но никуда не летим.
Я могу полететь в Египет, но это никак не приблизит меня к Антонию и Макарию. Можно поехать и в Рим. Но фонтаны, музеи, рестораны, пиццерии будут важнее и интереснее, чем катакомбы. Увы! Можно и в Киеве, проживши многие годы, не знать названия главных храмов и ни разу не спуститься в святые Пещеры.
Но зато у меня есть холодильник! Если поставить его в любую из тех хат, что стоят в Пирогово[1], то эффект будет равен появлению вертолета на Куликовском сражении.
Значит, все же я — богач. Все же есть, чем гордиться.
Национальная идея (28 июня 2012г.)
Горе, когда чего-то нет. Нет, к примеру, как в песенке поется, в преддверии зимних холодов ни «теплого платочка, ни зимнего пальто». А у нас нет национальной идеи. Ее сегодня почти ни у кого нет. Но нам надо о себе подумать и с собой разобраться. Итак, национальной идеи нет. Может быть, была когда-то, а теперь нет. А может, и не было никогда. Т ак себе, были разные идеи, более из разряда «шапками закидаем». В том числе были и те, что претендуют на имя национальной.
Они пафосны, но не пафосной национальная идея быть не может по определению. Многие этой необходимости мысленного полета, дерзания не понимают, пытаются мыслить категориями «премудрого пескаря», отчего живут и умирают равно бесславно и бесполезно. Бесславно и бесполезно могут тратить и проедать полученное историческое наследство целые народы, если за душой у них нет ничего, кроме желания вкусно жрать, и за любое преступление отбрехиваться тучей слов при помощи адвоката. Простите за грубую прямоту. Здесь трудно подобрать всех удовлетворяющую лексику.
Если у нас нет национальной идеи, то мы — не народ. А если она есть, то ее нужно сформулировать. Это тяжелое занятие. Не сделав его, так и будешь под надзором старшего менеджера воплощать чужие мысли и обслуживать тех, кто их на свет произвел. Это, как в бытовом, так и в мировом масштабе.
Я думаю, что национальная идея у нас есть. Она не в количестве штыков, не в нефти и не в балете Большого театра. Она — в Литургии, как ни странно это звучит для многих ушей, в том числе — для ушей автора этой сентенции.
Западные вопросы нам понятны. Это очень важно осознать, потому что понимание чужой проблематики означает родство, причем — серьезное. Вхождение в чей-то мир как раз и означает понимание внутренней проблематики этого мира. Так полноправное вхождение в европейский дом есть, прежде всего, плавание в водах европейской мысли с естественной проворностью рыбы. Это — умный труд, а не просто договор о безвизовом режиме. Итак, горькие воды европейской мысли нам должны быть понятны, поскольку и мы, и они сидим пленниками на одних и тех же «реках Вавилонских».
Когда я говорю «нам», я не имею в виду господина N из соседнего парадного, которому ясно только то, что жена у него — ведьма, а денег всегда мало. «Нам», это тем, кто умеет думать или хочет научиться. Среди всех удовольствий мира удовольствие понимать, возможно, самое глубокое.
Итак, повторим, что вопросы Запада нам понятны.
Вопросы Запада это гендерное равенство, экология, соблюдение гражданских прав, уродливо расширенное до защиты прав аквариумных рыбок, и еще много чего. Но это — верхний слой, который быстро слизывается. Глубже — вопросы сущностные: о вере, смерти, смысле жизни, Боге. Это крики человеческого одиночества и метафизические страхи, прорывающиеся в литературу и искусство, но скрываемые глянцем поп-арта. Это попытки говорить о любви, умалчивая о вере и надежде. Это речи и мысли о свободе, равенстве и братстве в их иногда библейском, а иногда антибиблейском понимании. Это, попросту, мир мыслей, рожденных Евангелием. От этих мыслей отталкиваются, их оспаривают, на них пытаются не обращать внимания, если они заявляют о своем происхождении, но именно ими мучается «страна святых чудес», как называл Запад незабвенный Федор Михайлович.
Кто не знал этого до сих пор, пусть узнает. Кто знал, но в упор не согласен — пусть дальше не читает. Пусть чешет чем-то где-то (пятерней — в затылке, например) или идет на демонстрацию (тоже Западное культурное явление, кстати).
У любой социальной идеи есть своя богословская подоплека. Эту подоплеку можно назвать мистической или метафизической. Это не важно. Именно эту подоплеку нужно искать. Проиллюстрируем вопросом о свободе воли. Это довольно сложная проблема богословия и антропологии. Знает Бог о моих намерениях или не знает? Наследственность, общество с его законами оставляют ли мне какое-то пространство нравственной свободы, или я полностью зависим? Если я полностью подконтролен, то я, следовательно, неподсуден? Если мною командует полностью Провидение, звезды, кто-то или что-то еще; если меня «быт заел» по слову классика, и свободы выбора у меня нет в принципе, то тогда прощай судебная система. Все преступники неподсудны! Все они — жертвы обстоятельств. А это уже не просто богословская и социальная антропология. Это — правила поведения в зверинце, то есть вопрос «держать ли волков и овец в одном вольере?»
Судебная система, зная это или не зная, стоит на фундаменте христианской веры в свободу, а значит, и ответственность человека. Тут все так плотно пригнано, что убирание одного камушка грозит опасным наклоном всего сооружения.
Таких примеров полно. Если закон карает убийство человека, но не обращает внимание на убийство куриц на птицефабрике, то значит, что идея о разном достоинстве человека и животного живет и действует. У них действительно разное достоинство. Случись этой идее уступить место другой — о полном равенстве всего живого — наступят времена вегетарианства или что похуже. За примерами можно обратиться в Индию. Там эти мысли додумали до самых крайних пределов абсурда и воплотили в действительность. Так мы живем в окружении богословских идей, впитавшихся в плоть и кровь народной жизни, которые либо бережно хранятся, либо активно изгоняются, либо существуют по инерции, как само собой разумеющиеся.
У нас и у европейцев эти идеи одинаковы.
Одинаковы, правда, не в том смысле, что мучаемся мы ими в равную степень. Мучаются в основном они, а мы подъедаем за ними мысленные объедки, которые называем образованием. «Собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов» наша земля рождать может, спорить с Ломоносовым не будем. Но ведь мы пальму первенства по абортам держим. Что если мы всех Платонов и Невтонов расчленили во чреве и задушили в колыбельке, исполняя в точности планы Верховенского младшего? Должна же быть причина нашего мысленного отставания, нашего благодушного сна, нашей детской самоуверенности?
Одинаковость нас и европейского мира заключается в христианском взгляде на жизнь, который, как некий код, живет и в них, и в нас. «Практических» христиан, святых и живых, критически мало и здесь, и там. Но даже в своей стихийности, в своем бытовом безобразии мы остаемся в объятиях христианских смыслов, умножая свою беду тем, что этого не чувствуем.
Что есть у нас такого, чего нет на Западе? Вот вопрос, блещущий в воздухе, как отточенная сталь. Если все, что есть у нас, есть и у них, а того, что есть у них, нет у нас, то нам нужно сливать воду и поливать фикус. Для патриотизма силы найдутся тогда только у самых отмороженных националистов. Но видит Бог, я даже одним боком прикасаться к такому патриотизму не хочу. Хотя бы потому, что ведет этот патриотизм прямиком в местное язычество. (Все националисты — изрядные язычники, что можно было бы развить, как тему, но не досуг)
У нас есть Литургия. Не наука. Не космос, не нефть, и даже не литература. Вернее, все это тоже, но не как основа, а как придаток к главному. А главное — Литургия. Первым это понял Гоголь! Если люди не едят друг друга живьем, писал он, то тайная причина тому — служение Литургии. Гоголь ощутил Литургию. Достоевский, вышедший из шинели Николая Васильевича, ощутил монастырскую святость с ее старцами и тайными праведниками. Это лик подлинной Руси. Это особый тип святости, особые формы восхождения на небо, сохраненные во времена космических полетов. Это, как юродство. Россия и есть юродивая. Либо ради Христа, либо — просто. Просто юродивая, это сумасшедшая.
Если (хочется сказать «когда») Литургия станет живой для всех масс крещеного народа, то этот народ из глубин своих (темных, но живых) изведет такие формы жизни, что мир ахнет очень громким «ахом». Литургия и сейчас жива, но не для всех. Тех, для кого она жива, при желании можно переловить, как злодеев, и истребить, как представителей прошлого мира. Она должна стать понятной, живой и любимой для всей огромной массы православных людей, которые затем смогут изнести из сердечной сокровищницы творческое слово, оплодотворяющее все области жизни.
Это и есть наша национальная идея. Так мне кажется. Я имею твердое чувство, что это не бред мечтательного иерея. Впрочем, о моих личных чувствах после и не здесь.
Слова, которые мы смогли бы дать в ответ на болезненные западные вопросы, будут в случае Литургического возрождения, живыми словами. Это будет не то слово, к которому привык и которое справедливо разлюбил Запад — слово вялое, скептическое, безжизненное, как семя старика. Салонная болтовня, ученый снобизм, журналистское словоблудие да пьяный треп за барной стойкой. Такие виды словесной деятельности для души, что хлорка для растений.
Наше вымученное и вымоленное слово должно будет стать огнем и светом. Оно сможет быть коротким, как притча мудреца или реплика того же юродивого, но в нем будет жизнь и сила. Это слово может быть сказано о науке и ее поисках; о женщинах и их желании равенства с мужчинами; о смерти и том, что есть способ ее не бояться; о будущих судьбах мира и о прошлой исторической боли, ставшей невидимой, но никуда не исчезнувшей. Это слово сможет быть сказано о чем угодно. Рождаясь в недрах воцерковленного народа и в слезе его молитв, это слово везде и всюду будет метким, как выстрел Зверобоя, и сильным, как объятия встретившихся влюбленных.
Ради этого стоит учить народ молиться и питать его Словом и Небесным Хлебом.
Наша национальная идея формулируется, как церковность. Поскольку слово «церковность» у многих воплощено в дикие мысли и несуразную деятельность, я добавлю уточнение. Церковность должна быть глубокой, доходящей корнями до апостольских слоев, а еще — умной, не чуждающейся знания, все покоряющей на службу Слову, пленяющей всякий помысел в послушание Богу и — Евхаристичной. Если это будет, откуда только что возьмется!
Описывать то, что возьмется, не буду, поскольку это расслабляет читателя и сбивает его с прицела. Цель — не в побочных плодах, а в истине. В точном соответствии со словом Евангелия о том, что ищущему Царства Небесного все остальное (как второстепенное) приложится, и здесь нужно искать себя самих, а не награду за обретение. Царство Христово — существительное, все остальное (блага многоразличные) — прилагательное.
Отдышимся теперь. Вокруг оглянемся. На широкой и богатой земле живет неглупый и непростой, подуставший малость, народ, которому нужно научиться молиться и думать. Не просто молиться, чтоб лоб не разбить, и не просто думать, чтоб ум за разум не зашел. Нужно учиться делать то и другое не оставлять. Тогда свое слово, своя оригинальная идея будут у нас.
Если иже нет, то мы — сброд самолюбивых тунеядцев, желающих бесплатно харчеваться с чужого стола. Или — большой европейский бездомный, которого никто в дом погреться не пускает, опасаясь неадекватного поведения.
Нефть, пока в земле, есть потенциальное богатство страны. Разведанная и добытая, она превращается в реальное богатство. Так же и в мире слов и идей. Ценные мысли и интуиции должны быть добыты и сказаны. Будучи сказанными, они начнут приносить пользу всем вообще, поскольку великие дела одного народа являются достоянием всех народов, желающих учиться. Но прежде чем они выскажутся, нужно вступить в стадию всенародного труда. Этот труд я назвал бы культурно-молитвенным.
Многое сказано. Гораздо больше осталось между строк или ждет своего часа. Но скажу последнее: нет большего врага для нашего правильного будущего, чем евхаристический предстоятель, любящий что-то другое больше, чем свое служение.
Не занимай взлетную полосу! (28 июня 2012г.)
Мирянин может проповедовать. Особенно если батюшка молчит. Батюшка молчит лишь по двум причинам. Первая: он свят, но неискусен. То есть хотел бы говорить и понимает необходимость слова, но малограмотен, или косноязычен, или застенчив. Вторая причина — он враг благочестия, враг Церкви, сколько бы митр ни хранилось в его запасниках. Сам о себе он этого не то что не скажет, но и не знает. Он мыслит о себе, что он — «столп и утверждение». А он — враг и посмешище. Ну, да не много ли о таком? Лучше говорить о первом.
Он хочет говорить, но не умеет. Научился бы, если бы захотел, но он боится. Ему можно готовить к проповеди своих мирян, своих прихожан, которые способны сказать слово перед литургическим собранием. Что для этого надо? Кое-что надо.