Помоги проекту - поделись книгой:
Еще слышала прекрасную историю: парень, с осени работавший дворником, твердо намеревался в начале марта вернуться к себе в Узбекистан. Но 15 марта начался новый снегопад, и он сдал билет. Остался. Сказал: «Как я свой двор брошу!»
И взялся за ломик.
Снежок и Клара
Когда снежок сыплется, и жить веселей. Сидишь на табуретке на 17-м этаже, качаешь ногой, а за окном белое на белом – снежинки толпятся на фоне неба, образуют пары и секстеты, летят вверх, и наискосок, и вообще в разные стороны. И вроде уже не просто сидишь-тупишь, а находишься в центре бурного движения, и все вокруг завихряется. Даже можно ничего не делать, только в окошко смотреть, даже не шевелиться – жизнь и так будет продолжаться, клубиться рядом! И начинаешь ею страшно интересоваться.
Или, наоборот, сидишь целый день в телефоне (без кавычек), что-то там прямо очень важное делаешь, а потом поглядишь в окно, увидишь, как большие мохнатые снежинки летят вверх. И наискосок. И вообще в разные стороны. И так прифигеваешь, останавливаешься, думаешь «надо каждый день выходить в лес под окном», замечаешь в конце концов небо, в нем четыре звездочки и луну. И внешний мир уже кажется гостеприимным.
Правда, потом две звездочки разлетаются в разные стороны, потому что это были самолеты. Но и две натуральные звездочки в светлом московском небе – неплохой результат.
Сегодня отвлеклась на снежинки, уперлась взглядом в новогодний открыточный пейзаж под окном и постоянно действующее настроение «что-то я еще должна была сделать» сменилось на забытое «новыйгоджескоро». Плюнула на текучку, убрала ноут и позвонила Кларе Филипповне.
Звоню я ей редко. Сначала, забегавшись, не звоню, потом не звоню, потому что неудобно, потом уже боюсь, что и звонить поздно. Ей 93 года, она живет между домом на «Динамо» и мастерской на «Белорусской». Если летом не едет в Дагестан. Так было всегда – и те десять лет, что мы знакомы, и еще лет 60 до этого.
Я бы в общем хотела, чтобы так все и продолжалось. Чтобы жить и знать, что днем Клара Филипповна работает в своей мастерской с видом на Белорусский вокзал, а вечером пьет чай с лимоном в своем доме художников на Масловке.
Звоню на сотовый, жду 10 гудков, потом звоню в мастерскую на городской. Трубку берет сосед Клары Филлипповны и отвечает, что сегодня она «еще не приходила». И затем говорит:
– Давайте я запишу ваш номер, передам Кларе, а она вам перезвонит. Сейчас я схожу за карандашом.
А что, люди все еще так делают?
Был слышен звук поезда у них за окном, и как художник кладет трубку на стол, долго идет по мастерской к столу, потом обратно, шуршит карандашом по бумажке…
И как бы время замедлилось, как в этом фильме с Ди Каприо. Волчок завращался плавней. Мой внутренний метроном удлинял перерывы между тик и так, и я это слышала. Поначалу сбивалась с ритма, но скоро стала попадать. Тик. Так. Представила все эти дремучие алоэ на подоконнике, подрамники и холсты, один – на мольберте, разбитую сахарницу и в большом окне тоже снежинки… Тик. Так.
Дальше вроде ничего особенного не случилось – но Клара перезвонила. И у нее все прекрасно. «Готовлюсь, говорит, к выставке. На «Беговой» мне дали два зала. 18 января – открытие. А еще была выставка в музее Востока, но я до тебя не дозвонилась – опять потеряла твой номер!»
Договорились увидеться.
Ощущение, что метроном продолжает замедляться, но будто прибавляет силы, как медленно ускоряющийся паровоз. Тик. Так. В моем мире все идет своим чередом – снежинки летят, и кто-то записал мой телефон простым карандашом, у Клары новая выставка, и в ее мире тоже все идет своим чередом… Тик. Так.
Потому что, наверное, когда замедляешься, жизнь вокруг тебя замедляется тоже. Чтоб потом пойти в нужном направлении.
– Ася, я звонила Кларе Филипповне! У нее все хорошо-о-о! – кричала я, качаясь на табуретке.
– А ты говоришь, тебе УЖЕ 44…
Февральские плачи
– Сегодня ветер, – говорила мама с утра.
Это значило, что жизнь приостанавливается и голова болит. В окне за маминой спиной метались деревья, сгибались под прямым углом, рывками били поклоны. Я была маленькая, деревья большими, а то, что «сегодня ветер», означало, что можно запереться и провести дома длинный день, полный апокалиптических звуков. С тех пор я рада любому поводу никуда не ходить, чтобы слушать мир из безопасного укрытия.
Деревянные рамы свистели, выли, скулили, тоскливо пищали тоненькими голосами. У-у-у-у-у! И-и-и-и-и-и-и! От этих звуков становилось щекотно где-то между полушариями и накатывал игрушечный ужас. Ветер напирал на стекла, они сопротивлялись, но дрожали – то мелко, как в ознобе, то сильно, как в приступе. Порыв, еще порыв, сейчас что-нибудь растрескается… А нет, снова мы устояли, будто отбили атаку.
На подоконник наметало дорожки песка, иногда даже маленькие пирамидки. А снаружи гудело, гудело… В доме напротив жила безалаберная семья, плевать они хотели, что «сегодня ветер» – у них всегда были окна нараспашку и болтались разноцветные одежки на балконе. Легкомысленные синие рамы страшно хлопали, закрывались и открывались тысячу раз в минуту. Тах-тах-тах-тах. Полотенца и рубашки извивались на веревках, иногда их срывало и уносило – вверх в небо. Мне казалось – куда-то в космос. Я смотрела им вслед, и они махали мне до последнего.
Машин на нашей улице было мало, и если на другом конце города у кого-то с подоконника сдувало кастрюльку – мы узнавали об этом немедленно. Буря играла с кастрюлькой, как кошка с мышкой. Бамц-бамц-бамц. Было отчетливо слышно, как ветер несет кастрюльку издалека, переворачивает, смачно бьет о землю, с наслаждением извлекая из столкновения железа и асфальта самые громкие и жесткие звуки на свете. Ветер играл и самоутверждался одновременно – кастрюлька отправлялась в неизвестность.
Но любимым моим звуком был грохот оцинкованных листов на крышах. О! они не улетали! Они сворачивались и разворачивались. Кажется, именно так в театре за сценой имитируют гром и грохот бури – трясут лист железа. А если оно по-настоящему раскатисто гремит? Это страшно. И точно нельзя выходить на улицу. Даже за хлебом. Будем печь пышки, чаевничать и то и дело протирать запесоченные подоконники. Ведь чем громче снаружи, тем уютней внутри. И обычные домашние звуки – шипение газа, скрип закипающего чайника вдруг сообщают покой и дают ощущение надежного укрепления.
В подъездах хлопали двери, иногда вылетали и бились подъездные стекла (новые потом никогда не вставляли) Дзынь! – праздничный, как салют. Но на фоне общего рева звон разлетающихся осколков был не самым устрашающим. Так, добавлял апокалиптичности.
Собаки лаяли ветру в лицо, он дико бередил собачьи нервы. Коты же громко продолжали сношаться, их экстатические крики добавляли жути. Мимо несло бумажки и прохожих, бежали дети из школы, они всегда что-то громко кричали. Это весело, когда можно кричать что есть сил и все равно быть тише ветра.
Я много лет ждала, что у меня как у мамы, в ветер, будет болеть голова. Она так и не начала. Ветер люблю и слушаю, он оправдывает мое нежелание одеваться и выходить «на улицу». А когда выбираюсь, хочется бежать и кричать.
Когда проезжаешь мимо дома с потеками на штукатурке и говоришь «Тут у меня подружка жила», чувствуешь себя космически-тоскливо. Хочется верить в нелинейное время и думать, что прямо сейчас она там, за занавеской, и ей все еще 19, как в наши общие 90-е.
Она училась в меде и одновременно работала в больнице, носила косу с кудряшкой на кончике и самые густые ресницы на земле. Свои собственные.
У нее не было телефона, и если у меня что-то случалось, а случалось постоянно, я звонила ее соседке и долго ждала «на трубке». А она, выслушав, всегда говорила: «Лучше приходи, я как раз пеку». Я надевала пальто с меховым воротником, повязывалась шерстяным платком с красными розами и шла по улице, на которой не было тротуаров и фонарей. Зато я шла и знала, что сейчас мы посидим на кухне рядом с электрическим чайником, обсудим мои и ее события, ничего нового не придумаем, не решим, но попьем чаю, и она обязательно бросит гвоздичку в заварку. И идти обратно по улице без фонарей и тротуаров было не страшно.
Когда мне срочно понадобилось переливание крови, она сказала «сделаю», хотя я у нее была первая такая пациентка. Она преспокойно попадала мне в вену и ни разу не сделала больно. С тех пор я не боюсь уколов.
В родном городе «у меня еще есть адреса», но ее нет. Не знаю, где она, и не помню, как мы потерялись. Вся жизнь же была впереди. А настоящих друзей в эту жизнь оказалось совсем-совсем мало. Тех, с которыми совпадает чувство юмора, еще меньше.
Никого из потерянных друзей и любовей мне не удалось заменить. Новые есть, а таких больше нет. И когда я сама кидаю гвоздичку в заварку – мне невкусно.
Горы зимой – это серые скалы, серые деревья, серые дороги и серое небо. Картинка высокой резкости, контрастности и разрешения, но тысячи роскошных зимних пейзажей пролетают мимо несфотографированными. Потом раз – и чернильно-зеленая река выплывает из-за поворота, как свежая зеленая клякса посреди пейзажа, нарисованного простым карандашом. Твердым кохинором 2H.
А за следующей дорожной петлей снова серый фон, на нем силуэты гор во много слоев: ближний, самый светлый, тот, до которого можно дотянуться рукой из машины, дальний – совсем черный, громоздится у горизонта. Кажется, их легко отодвинуть один за другим, как театральные задники и увидеть огромное небо.
Отступлений от серого мало, собственно, два: коралловые ягоды шиповника на бестелесных кустах, будто подвисшие в воздухе, и бордовые с сизым налетом ветки деревьев. Идеальный рисунок на платок Hermes. А, да – еще белоснежные полоски снега в трещинах камней. Цвета один в другой перетекают акварельно, но не смешиваются и видны вместе с полутонами. Людей мало, машин мало, мохнатые, меланхолично настроенные коровы с кудрявыми рогами бредут вдоль обочин и смотрят без любопытства.
В детстве мама делала люля на вишневых веточках. Вишня росла у нас прямо под окном, и мама говорила: принеси палочек – тоненьких, но прочных. Я радостно бросалась их ломать с нашей вишни под окном. И они были как раз такими – бордовыми с сизым налетом…
Когда вспоминаешь вот так себя маленькой, значит, тебе хорошо.
В горах было.
Да, я не забралась сюда пешком, но ехали долго, порой вертикально, по грунтовым дорогам прорывались сквозь леса и туманы, хотели увидеть горы вблизи. И вот мы тут. И выше уже невозможно, думаю я. А потом фары гаснут, и я замечаю гору, темнеющую справа. Она нависает, загораживает луну. И на ней сильно ближе к небу кучка огоньков – там люди живут. Сильно, сильно выше.
Вокруг много сухих можжевеловых кустов, и когда начинает холодать, хочется сжечь их все, добыть тот самый вкусный дымок, который медвежонок обещал ежику. Под ногами хрустят пучки подмороженной белесой травки. А вокруг темно-зеленые сосны молчат, даже не качаются. Лес вбирает в себя туман по самые макушки. Сосны выступают из тумана ровными рядами, и за каждым из них я, как за новой крепостной стеной. Вот оно, детское «ощущение надежного укрепления»!
Собака лает где-то у реки, и эхо ее лая уходит в ущелья, делится на семь, множится, расщепляется многократно, каждый раз становясь на тон выше. И капли оранжевых ягод все так же парят среди капель белого тумана и ломаных силуэтов веток. Идеальный рисунок на платок Hermes.
Темнеет, уезжать не хочется.
– Белый туман – это облако, а черный – значит туча.
В горах все знают, что туман может быть черным. И он наползает мгновенно. И вот уже не видно ни одного огонька – ни вверху, ни внизу, ни травки под ногами, ни звездочки на небе, ни очертаний вершин. Только сам туман, он густой и темный, как дым от покрышки.
Когда включаются фары, мгла не расступается, а сжимается в точку.
Весенний оксюморон
Парень-медведь
Количество оксюморонов в жизни нарастает.
Перьевая подушка после чистки пахнет живыми курами. Кофе, который я купила, не вовремя вспомнив присказку, что «дороже не значит лучше», – пахнет так, что вспоминается сеновал, покос, ячмень, Левин и советская столовая – одновременно. Дешевле – тоже не значит лучше. Особенно кофе.
Горячий шоколад в пафосной кофейне пахнет перцем, это тоже неправильно, но прекрасно. В том числе на вкус и визуально. В меню написано, что этот перец – розовый. Ред хот чили пейперс в моем шоколаде. Уже достала телефон, чтоб сфотографировать, но напротив сидел парень в куртке от такого бренда и смотрел на меня так требовательно, что пришлось сделать вид будто я пишу эсэмэску.
А однажды от мужчины, который внешне напоминал медведя, пахло, как от грудного младенца, у кроватки которого сидишь и агукаешь, не потому что любишь детей, а чтобы понюхать. И это такой запах, который парфюмер Зюскинда включил в свой окончательный парфюм и от которого все так с ума сошли, что с ними случился свальный грех. Но парень-медведь был давно.
Жизнь прошла, и теперь я сплю, будто в курятнике, и пью кофе, смолотый из ржи, а в кофейне с перцем случайно оказалась. Тот, в куртке, это сразу понял.
8 марта
Когда я была в третьем классе, кто-то, не знаю кто, положил мне подснежники в капюшон шубы, прямо со снегом. Она висела на облезлой вешалке в школе. Иду, тащу портфель, сменку и издалека замечаю, как там что-то белеет…
Те подснежники пахли не цветами, а землей, как полагается. До сих пор помню, как у меня сердце забилось.
А моей подруге парень тоже как-то раз принес подснежники прямо с землей и снегом 8 марта. С утра лазил по горам, правда, они были недалеко. Собирал, пришел весь в грязи и с мешком подснежников. Вот было счастье!
Потом в молодости было много ожиданий по этому поводу, все они как-то скомкались, никто не поздравлял так, чтоб было хорошо и радостно. Мужчины объясняли, как это тяжело – поздравлять, когда социум вынуждает, и все чего-то ждут от тебя, и вообще обязаловка.
Я думала, что раз обязаловка, то не надо. И потом уже заранее говорила, что праздник этот не люблю и не отмечаю. Чтоб не давить.
А сегодня Асин мальчик принес сразу три букета роз с атласными лентами – ей, мне и бабушке. Я смотрю, новое поколение не парится по поводу давления социума.
Вручил, поздравил, я только руками всплеснула, а они уже пошли к лифту. Чтоб потом в кино на какой-то супергеройский ужас.
Но Ася вернулась, просунула голову в дверь и сказала:
– Вот так-то вот.
В реале
Удивительно, сколько, оказывается, все еще происходит в реальном мире. Просто сегодня утром я была в лесу, ну почти в лесу – в большом парке.
Ночью ударял мороз, и все заиндевело. Вы знаете такое слово – «заиндевело»? На дорожках образовались «кружки и стрелы», гербаривые узоры, как раньше на окнах – до того, как они стали пластиковыми. Скамейки покрывал иней, от ручья поднимался пар (от ручья поднимался сюр), склон над озером был ритмично разлинован косыми тенями сосен, и оказывается, есть люди, которые стоят на берегу прекрасного пейзажа и делают зарядку – вдох-выдох, вдох-выдох. И приседают, и пыхтят. Вот же для чего нужна жизнь – чтобы морозным утром оглядываться вокруг и ощущать: какая красота! И делать зарядку.
А некоторые, знаете, умудряются орать на собак. Я вот не люблю, когда орут на детей и дергают их за руки, а тут женщина орала на собаку очень зло: «Куда ты прешься! Сколько раз я тебе сказала!» И в таком духе. Среди красоты и инея. Наверное, дети у нее выросли и ушли. Не встретилось ни одной мамочки с коляской, и мне это понравилось. Хочу заново знакомиться с миром за пределами материнства и детства.
А еще был один лыжник и один старый лабрадор с одышкой. Хозяйка ушла далеко, и он все никак не мог ее догнать – не хотел идти по колючему снегу, выбирал сухие дорожки. Я долго видела хозяйкину спину, а потом она остановилась, повернулась и сказала: «А сегодня мороз, да?» Лабрадору сказала. Он как бы ответил «да» и снова обогнул снежный нарост на асфальте.
А кругом тишина.
Из птиц видела много синиц. Немножко воробьев. Слышала удода – тра-та-та, сухое и гулкое. Тра-та-та. И еще слышала одну загадочную птицу, мне она всегда важна. Воробьи-то понятно, они есть, удод – здорово, но когда оказывается, что рядом живет и поет птица, которую никто не знает, – это вдохновляет. Это делает парк таинственным лесом.
Еще была девушка в лосинах с розами, которая ничего вокруг не видела – ни сосен, ни пруда, ни мерцанья скамеек, ни узоров на асфальте. Она бегала. Не ради удовольствия – таких сразу видно, – а, наверное, ради какой-то цели. Например, тренировала волю или переживала из-за толстых ляжек. Молодая еще.
Я так заморочилась с виртуальным миром, смотрю столько красивых картинок, мыслю постами и иллюстрациями…
А недавно вглядывалась в лицо смайлика, чтобы понять, искренняя ли у него улыбка? И не сердится ли на самом деле человек, который ее прислал?
С ума сойти, да? А сегодня было немного реальной красоты. Она есть, но и на нее нужно время.
Одинокие люди
Это была весна. В полпервого ночи в метро напротив меня шесть старушек целую лавку заняли. Все разные по фактуре. Образы классические. Одна в шляпке с вуалькой и маникюром, одна в шерстяном берете с пимпочкой и клетчатом шарфе, одна в шапке кривой домашней вязки, кто-то в подкрашенных фиолетовой синькой волосах. Митенок не хватало. Разнообразие и в обувке – от массивных ортосапог до поношенных, но изящных ботиночек со шнурочками. (Всегда ж выбираешь, в ком видишь себя, – я выбрала ботиночки). И налет небольшой запущенности на всех шестерых. Как патина. Слово это нравится – патина.
Поделиться книгой: