Франсуа Гизо: политическая биография

Гизо постоянно подчеркивал: какими бы благими целями не руководствовалась революция, к каким бы идеалам она ни призывала, она была войной. Война привела к победе: победе равенства над привилегиями, третьего сословия над дворянством и духовенством[276]. Французский политический деятель конца XIX в. Жюль Симон отмечал, что Гизо был «пылким другом революции 1789 года и пылким врагом революции 1793 года»[277]. Сам Гизо отмечал: «Мудрая революция меня возвысила, и я не хочу опускаться», но «революция жестокая меня поразила, она разрушила мою страну; я не хочу ей позволить возродиться»[278].

Поэтому реальный смысл революции заключался для Гизо в том, чтобы завершить ее, то есть поддержать революцию в принципах 1789 года и воспроизвести некий эквивалент Славной революции в Англии. П. Розанваллон верно отмечал, что Гизо пытался интегрировать в новое общество позитивные моменты революции (свободу и равенство перед законами) и отбросить негативные (якобинский террор и наполеоновскую диктатуру)[279], хотя отношение Гизо к Наполеону I и его режиму было далеко не однозначным. Гизо восхищался 1789 годом как величайшей датой социальной эмансипации среднего класса, но он ненавидел, как отмечал Франсуа Фюре, нескончаемый поток политических насилий, сопровождавших революцию. Гизо, по справедливому замечанию Фюре, настаивал на необходимости фиксировать государственные учреждения во Франции, вместо того, чтобы их постоянно изменять[280].

Выделяя положительные и отрицательные стороны революции, Гизо считал, что она была права в своих принципах и своих намерениях: «рассматриваемая с этой точки зрения, она предполагала ввести справедливость, то есть власть нравственного закона в отношения граждан между собой и в их отношения с правительством»[281]. Но, если рассматривать революцию как событие, имевшее дату начала и конца, то революция, по мнению Гизо, была реваншем, триумфом и местью большинства, долгое время угнетаемого господствовавшим меньшинством[282]. Революция стремилась к установлению справедливости, и в то же время была упорной ожесточенной борьбой: «Справедливость для всех, но война против некоторых – это неизбежное следствие революции»[283].

«Что же случилось с революцией?» – задается вопросом Гизо. «Первые и единодушные надежды были обмануты, вместо гармоничного прогресса французского общества в недрах политической свободы во Франции разразилась гражданская война, свободу сменила тирания; различные классы и партии устали от разрушения и саморазрушения; победители бродят, шатаясь, среди созданных ими самими развалин; они бы хотели остановиться, но не могут. Старого порядка уже не существовало, а нового еще не существовало; национальная независимость, без конца героически защищаемая, постоянно подвергалась опасностям»[284]. И в это самое время «явился Бонапарт, чтобы скоро стать Наполеоном»[285]. Именно он, по мнению Гизо, совершил то, к чему тщетно взывала Франция при терроре: произошла «реакция революции против самой себя»[286], то есть «консолидация важнейших завоеваний революции с отказом от некоторых ее самых законных чаяний и самых возвышенных надежд»[287].

Если современные исследователи склонны ограничивать Французскую революцию 1799 годом, то Гизо считает период с 1789 по 1799 г. лишь первым этапом революции. Второй этап – это эпоха Консульства и Империи (1799–1814). Для Гизо, при его неоднозначной оценке личности Наполеона, годы Консульства и Первой империи явились наивысшим этапом революции, когда произошло упрочение ее основных завоеваний.

В отношении к самому Наполеону ярко проявилась оценка Гизо роли личности в истории: «В кризисные моменты своей истории народы не могут обойтись без великого человека… Когда он пришел… Франция признала в нем того, кого она ждала. Он шел вперед, она следовала за ним»[288]. Заслуга Наполеона, по мнению Гизо, состояла в том, что он восстановил во Франции «социальную конструкцию», то есть создал органы государственного правления, преодолев анархию и разрушение. Наполеон, по словам Гизо, сумел возвести на революционных руинах органы новой французской государственности, взяв все лучшее, что было создано в годы революции; он сумел реабилитировать и упрочить во Франции государственную власть, «пережившую упадок и деградацию»[289].

Гизо полагал, что обладал инстинктом и даром управлять людьми: «Власть возрождалась и крепла в той мере, в какой возвышался сам Наполеон; это была власть персонифицированная»[290]. Конкордат, заключенный Наполеоном в 1802 г., Гизо считал ярким доказательством нравственного гения и практического здравого смысла Наполеона: он правильно понимал «служебную» роль церкви в государстве[291]. Эта идея о гармоничном взаимодействии церкви и государства была очень характерна для Гизо.

Почему же империя Наполеона рухнула? Ответ для Гизо однозначен: Наполеон, как и его предшественники, пренебрегал правами и свободами человека. Для него политическая свобода – это единственная эффективная гарантия безопасности частных интересов, право – это единственная эффективная гарантия во взаимоотношениях между людьми, между обществом и органами власти, а также в международных отношениях[292]. Историческая миссия Наполеона, по мнению Гизо, заключалась в том, чтобы продолжить революционные преобразования, и в то же время не допустить нового насилия; установить порядок в недрах общества и заставить уважать Францию на международной арене. Наполеон выполнил свою задачу «с гениальным успехом»[293]. Но, в то же время, продолжает Гизо, в своих действиях Наполеон руководствовался «фантазиями своих мыслей и страстей, и, вместо того, чтобы направить Францию в нужное ей русло, вовлек ее в новый виток крайностей и ужаса, в заблуждения революционного духа и анархии»[294]. Наполеон отступил от своей исторической роли, от задач, возложенных на него историей, он перестал выполнять общественные потребности.

И еще одна революция, Июльская, означавшая для Гизо возможность воплощения теоретических принципов в жизнь. Поэтому все дифирамбы достаются ей; Гизо – это настоящий певец Июльской революции, хотя, как известно, либералы ее не готовили, а совершил ее, прежде всего, парижский народ. Для Гизо Июльская революция явилась окончательной победой постреволюционной Франции над дореволюционной, окончательной победой среднего класса. Если общей целью всех революций, по мнению Гизо, была борьба с анархией или тиранией, борьба за осуществление важнейших социальных и политических реформ, которые абсолютная власть не смогла осуществить[295], то характер и цели Июльской революции были совсем иными. Предпринятая от имени нарушенных Карлом X законов и с целью их защиты, она была призвана восстановить законный порядок, но одновременно наносила серьезный удар по королевской власти[296]. Революция, по мнению Гизо, не могла ограничиться простым восстановлением попранных законов: она должна была осуществить «глубокие общественные преобразования и создать прочную и разумную власть»[297]. Умеренный либерал, Гизо подчеркивал консервативный оттенок этой революции: Франция «хотела революции, которая не была бы революцией, и которая дала бы ей, одновременно, порядок и свободу»[298]. Он отмечал значительное сходство Революции 1830 г. во Франции и Славной революции 1688–1689 гг., которая также, по его мнению, «была делом чистой обороны, и обороны вынужденной: в этом первопричина ее успеха»[299]. Славная революция была «точна и определительна в своих целях»[300], она «не вызывалась изменять основы общественной жизни и судьбы человечества; она отстаивала известную веру, известные законы, положительные права, и этим ограничивались все ее притязания и помышления. Она произвела революцию гордую и в то же время скромную, которая дала народу новых вождей и новые гарантии, но которая, как скоро эта цель была достигнута, сочла себя удовлетворенною и остановилась, не желая чего-нибудь меньшего, но не имея притязаний и на большее»[301]. Другая важная заслуга Славной революции, по мнению Гизо, заключалась в том, что она была совершена не народом, а «организованными политическими партиями, и при том организованными задолго до революции»[302]. Тори и виги были образованы не для того, «чтобы ниспровергать установленный порядок: это были партии легального правления, а не партии заговора и восстания. Они были доведены до того, что изменили государственное правление; они родились не для этой цели и без труда возвратились к порядку…»[303]. При этом Гизо подчеркивал, что виги и тори действовали солидарно, а не боролись друг с другом, как это было во Франции в годы Революции конца XVIII в., или как это произошло после Июльской революции. Гизо был не согласен с утверждением, что Славная революция – это революция верхов, дело аристократии, революция антинародная[304]. Эта революция, по его мнению, была совершена в интересах всего общества, в ее ходе были осуществлены две важнейшие идеи: провозглашены гарантии личных прав всех членов общества и усилена роль парламента в управлении государством[305]. Славная революция, по мнению Гизо, была народной по принципам и результатам, но аристократической по исполнению и движущим силам. Английская нация была «доведена» до революции и прибегла к ней лишь как к крайней мере, «чтобы спасти свою веру, свои законы, свою свободу и осуществить ее с помощью «друзей порядка», а не «революционеров»[306]. «Дело английского народа восторжествовало через английскую аристократию»; в этом, по мнению Гизо, заключался «великий характер революции 1689 г.»[307]. Этого, сожалел Гизо, не произошло во Франции в 1830 г.; дух консенсуса и социальной гармонии, как и в годы Революции конца XVIII в., уступил место народным страстям; после победы Июльской революции согласие в стане победителей сменилось ожесточенной борьбой между сторонниками группы Движения, выступавшими за углубление революции и приверженцами группы Сопротивления, убежденными, что необходимо остановиться на достигнутом.

Несмотря на то, что Июльская революция была для Гизо «самым разумным, самым тихим и кратким из этих потрясений»[308], «восхищаясь такими всеобщими чувствами, такими проявлениями могущества разума… и героической сдержанностью», Гизо «содрогался, видя возвышающуюся и возрастающую, с минуты на минуту, огромную волну безумных идей, брутальных страстей, порочных поползновений, ужасных фантазий, готовых разразиться и все потопить»[309]. Июльская революция, подчеркивал Гизо, была совершена не «законной властью», а «народным восстанием»[310]. «Вместе с изумительным возвышением народного духа тотчас же явилась и величайшая национальная опасность»: Франция снова подверглась опасности впасть в хаос революции. К счастью, продолжает он, «в это самое время, посреди хаотичного волнения, восстановилась политика порядка, сохранения законной свободы»[311], проводимая группой Сопротивления, перед которой стояла двойная задача: «одновременно бороться против стойких представителей старого французского общества и безрассудных детей нового, против реставрации и революции»[312]. Под политикой Сопротивления Гизо понимал сопротивление «беспорядку, химерическим желаниям, революционным предприятиям»[313]; эта политика, по его словам, осуществлялась «с единственным оружием – со свободой, не прибегая ни к каким исключительным законам, ни к каким жестокостям… уважая все права и свободы своих врагов»[314]. Итак, революция должна быть завершена, Франция не нуждалась больше в нововведениях, она должна упрочить все то позитивное, что уже было достигнуто. Главный залог этого, по мнению Гизо, заключался в укреплении во Франции режима конституционной монархии, в синтезе традиции и современности. Как отмечал П. Розанваллон, во Франции было установлено равенство граждан перед законом и сохранен сам монархический принцип, то есть продолжена связь с предшествовавшей традицией; Июльская революция явилась «политическим компромиссом и историческим синтезом новой и старой Франции»[315].

Итак, полагал Гизо, современную Францию необходимо рассматривать как наследницу революции. Это наследие нужно принять с точки зрения положительных результатов революции, а не сопровождавшего ее экстремизма и насилия. Поэтому даже Революция 1848 г., приведшая к крушению Июльской монархии, к крушению политической карьеры и политических идеалов самого Гизо, не рассматривалась им как отклонение от поступательного развития общества. Оценивать опыт революции 1848–1849 гг. только негативно – это значит, для Гизо, разувериться во всей французской истории, во всей предыдущей традиции, и не только Франции, но и всей Европы[316]. Эта революция, по его мнению, была также борьбой за свободу и прогресс в развитии цивилизации, как и Революция конца XVIII в.: «это те же намерения, те же идеи, часто даже те же формы и те же слова»[317]. Революция 1848 г. – это та же борьба классов, «наполнявшая нашу историю»[318]. Все это так, но, похоже, за этим обоснованием закономерности Революции 1848 г. наблюдается некоторое стремление сгладить свои собственные ошибки и просчеты…

Что касается «классовой борьбы», то, как справедливо отмечал французский исследователь П. Триомф, некоторые страницы «О демократии во Франции» Гизо вполне могли бы быть написаны Карлом Марксом, признававшим Гизо и Огюстена Тьерри создателями классовой теории. Более того, продолжает П. Триомф, между Гизо и Марксом прослеживаются и другие параллели: «Оба автора имели сходное телеологическое представление об истории: для Гизо кульминацией являлась буржуазная монархия, для Маркса – диктатура пролетариата. Оба интересовались европейской цивилизацией, усматривая в ней цивилизацию универсальную. Несмотря на то, что они пришли к диаметрально противоположным выводам, концептуальный долг Маркса по отношению к Гизо очевиден…»[319].

Глава 4

Июльская монархия: первое десятилетие

Министерство народного просвещения. Закон Гизо

Сразу же после Июльской революции в августе 1830 г. Гизо возглавил Министерство внутренних дел, но уже в сентябре 1830 г. вышел из его состава, будучи несогласным с левым, как ему представлялось, курсом правительства. В 1832 г. он получил портфель министра народного просвещения и на этом посту разработал очень важный закон о начальном образовании, вошедший в историю как «закон Гизо», а самого Гизо французские историки считают первым знаменитым во Франции министром народного просвещения. Кроме того, Гизо восстановил уничтоженную Наполеоном Академию нравственных и политических наук.

Гизо был убежден в необходимости теснейшей взаимосвязи социальных вопросов с проблемами воспитания и образования, отмечая: «…Невежество народа является источником многих зол, от которых страдает нация… Образование, если оно хорошее – это одновременно добродетель индивидуального и коллективного прогресса, даже если человек, пользующийся его плодами, еще не осознал потребности в нем…» Несмотря на обладание не самым важным министерским портфелем, уже тогда Гизо играл одну из ключевых ролей в политической жизни страны, являясь проводником в жизнь идей умеренного либерализма. Пост министра народного просвещения Гизо занимал четыре с половиной года, с 11 октября 1832 по 15 апреля 1837 г., с двумя перерывами: первый, в несколько дней, во время министерства Бассано; второй – в течение семи с половиной месяцев, во время министерства Тьера. Французский историк Фабьен Ребуль отмечал, что никто больше, чем Гизо, бывший издатель «Анналов образования», автор «Размышлений об истории и современном состоянии образования во Франции», не сознавал жизненной важности «правительства разума»[320]. По мнению исследователя, важные успехи в других отраслях политической и научной деятельности не помешали Гизо остаться в истории, в том числе как автору закона о начальном образовании от 28 июня 1833 г., который носит его имя, и как автору незавершенного проекта о среднем образовании 1836 г.

Выступления Гизо в правительстве и парламенте на тему народного просвещения становятся сразу педагогическими и политическими. Согласно ему, образование улучшает человеческую природу и может трансформировать само общество. Но оно является также составной частью политических институтов и отражает состояние общества. Он полагал, что после крушения Старого порядка и революционных потрясений необходимо было создать систему воспитания для новой Франции, которая не будет опираться «либо только на государство, либо на церковь, либо на просвещенную элиту, и не будет возлагать на одну из этих сил заботу воспитания и образования народа»[321]. Новая система образования и воспитания должна основываться на содействии всех сил общества. Гизо отмечал, что французское общество после Июльской революции сильно отличается от того, каким оно было в 1789 г.; оно испытывает гораздо большую потребность в образовании.

Итак, Гизо подчеркивал важную социально-политическую роль народного просвещения в обществе. В условиях коренных изменений социально-политического строя перед Францией встали новые цели и задачи, для правильного решения которых было необходимо повысить уровень образования основной массы населения и на первом этапе дать хотя бы элементарные знания, что было особенно важно в условиях, когда основная масса населения, прежде всего крестьянство, была неграмотной.

Основное внимание Гизо уделял развитию начального образования. Феликс Понтей верно отмечал, что в представительном правлении определяющим является именно развитие начального образования. Представительное правительство не является таковым, если оно не занимается интеллектуальным, гражданским и нравственным воспитанием граждан. Начальное образование – это лучший способ народного возрождения; оно является первейшей необходимостью с точки зрения экономической, политической и социальной[322].

Гизо подчеркивал – для того, чтобы улучшить материальное состояние народа, прежде всего, его необходимо просветить: «…Чтобы улучшить условия жизни людей, сначала надо очистить, укрепить и просветить их души»[323]. В этом вопросе Гизо стоял на позициях, близких просветителям. Но он подходил к этой проблеме не с абстрактной точки зрения, не просто как ученый-теоретик, а как активный практик, видя основное решение этой проблемы в коренной модификации системы начального образования. К тому же для Гизо решение вопроса о начальном образовании было теснейшим образом связано с разрешением социально-политических проблем. Гизо отмечал, что образование воспитывает стремление к знаниям, стимулирует жизнь низших и средних классов общества, прежде всего, буржуазии.

Гизо полагал – для того, чтобы начальное образование способствовало социальной стабильности в обществе, оно должно быть теснейшим образом связано с религиозным воспитанием: «…Необходимо, чтобы народное образование осуществлялось в недрах религиозной атмосферы, чтобы религиозные традиции и впечатления проникали сюда… Религия не является предметом для изучения или упражнения, которой определено свое место и свой час; это вера, закон, который должен везде и постоянно чувствоваться и который существует только такой ценой…»[324]

Гизо доказывал, что взаимодействие государства и церкви в деле народного образования являлось не предположением, основанным на моральных рассуждениях, а исторически доказанным фактом. Только в тех странах и в те времена народное просвещение по-настоящему процветало, где либо церковь, либо государство, либо, еще лучше, одно и другое вместе сделали это своим долгом. Пример Голландии, Германии, США свидетельствуют об этом: «Необходимо в этой работе влияние власти всеобщей и постоянной, какой является власть государства и его законов, или власти моральной, везде присутствующем и постоянной, какой является власть церкви и ее ополчения»[325].

Гизо тщательно занимался разработкой законопроекта, он изучал опыт других стран, прежде всего, Германии, Швейцарии, Голландии и предыдущий французский опыт. Он писал: «Когда внимательно смотришь на то, что произошло в деле народного просвещения с 1789 по 1832 гг., поражаешься сразу мощью идеи и тщетностью попыток ее реализации». Гизо писал, что этот вопрос занимал всех людей, управлявших или пытавшихся управлять Францией. С 1792 по 1795 гг. Конвент издал семь декретов, которые постановили, что повсюду будут созданы начальные школы и предписывали, чем они будут – «слова бесплодные, и, однако, искренние»[326]. В годы Первой Империи мало занимались и мало говорили о начальном образовании; Наполеона больше интересовало среднее образование. В годы Реставрации «возобновились великие политические битвы»: Руайе-Коллар и Кувьер пытались увеличить число начальных школ, улучшить их состояние; по их предложению король издал ордонансы, направленные местным властям в целях содействия начальному образованию. В это же время были сделаны попытки применения новых методов обучения: системы взаимного, синхронного обучения; методы ланкастерской школы.

В 1816 г. Людовик XVIII учредил в каждом кантоне для контроля за народным просвещением благотворительный комитет, в который входили старший по возрасту священник и мировой судья. Всякий, желавший открыть школу, должен был иметь свидетельство о добропорядочном поведении и обладать специальным дипломом, быть представлен мэром и священником коммуны, утвержден благотворительным комитетом и, наконец, назначен ректором (в период с 1824 по 1830 гг. право назначения учителей было передано «департаментскому комитету» под председательством епископа).

Народные учителя, принявшие на себя обязательство заниматься педагогической деятельностью в течение десяти лет, освобождались от военной службы (по закону 1818 г.). Для подготовки народных учителей правительство Реставрации открыло несколько «низших нормальных школ», но для пополнения кадров оно, главным образом, рассчитывало на религиозные конгрегации. С 1821 по 1826 г., как отмечал Гизо, Корбьер, министр народного просвещения, подписал восемь ордонансов, разрешавших открытие в четырнадцати департаментах религиозных конгрегаций, ведавших начальным образованием, и нескольких новых школ. Чтобы получить право заниматься педагогической деятельностью, члены религиозных конгрегаций не нуждались в дипломах, выдававшихся ректором; для них было достаточно получить у приора ордена «свидетельство о послушании». Такая несовершенная система имела ничтожные результаты: в 1833 г. большинство коммун не имели народных школ.

Важнейший вопрос, который предстояло решить – вопрос о всеобщности и обязательности начального образования: «Нужно ли было сделать начальное образование абсолютной обязанностью для всех детей, которую закон налагал бы на всех родителей и устанавливал бы некоторые наказания в случае пренебрежения им, как это практиковалось в Пруссии и в большинстве германских государств»[327]. Гизо, объясняя причины этого, отмечал, что всеобщее и обязательное начальное образование «существует только у народов, до этого мало требовательных в деле свободы; оно родилось у них как продолжение Реформации XVI века… когда гражданская власть в предметах религиозных, или стоящих рядом с ними, являлась высшей властью». У свободных же народов, в том числе и у французов, где после 1830 г. светская и духовная власть являются независимыми, это условие плохо приспосабливается к действительности: «Там, где традиции этого не санкционируют, законы терпят неудачу…» Гизо приводит в пример Великобританию: «народное образование является там объектом внимания и настойчивых усилий со стороны национальных и муниципальных властей, однако никто не предлагает повелевать родителями абсолютно и через закон». Начальное образование достигло больших успехов и в Соединенных Штатах; по мнению Гизо, отдельные штаты и частные ассоциации пошли на большие жертвы, чтобы увеличить число школ и улучшить их состояние; но они «…не мечтают проникнуть внутрь семьи, чтобы там силой рекрутировать учеников»[328].

Следующий важный вопрос, стоявший на повестке дня – это вопрос о свободе образования, то есть о свободной конкуренции частных и государственных школ, светских и духовных. Гизо отмечал, что на этот счет не могло быть двух мнений: Хартия гарантировала свободу образования. В то же время, полагал Гизо, не могло быть и речи о том, чтобы начальное образование было полностью отдано частным школам. Он писал: «Здесь необходимо действие государства. Свободная конкуренция государственных и частных школ, открывавшихся на одинаковых основаниях, это все, на чем настаивали самые требовательные либералы, и то, с чем соглашались самые осторожные сторонники власти».

Большие споры вызвал вопрос о бесплатности обучения. Гизо отмечал, что оно было «всеобщей мечтой»[329]. В Конституции 1791 г. говорилось о бесплатности начального образования; Национальный Конвент, поддержав этот принцип, установил минимум жалованья учителям в тысячу двести ливров. Как отмечал Гизо, «опыт показал бесплодность этих обещаний, столь же мало основанных на праве, сколь и невозможных для реализации»[330]. Поэтому, полагал он, государство должно предложить обучение всем детям, но сделать его бесплатным только для тех, кто не в состоянии платить за него.

Именно эти положения лежали в основе проекта Гизо. Он предусматривал создание двух степеней начального образования: первая – элементарное, «необходимое повсюду, в самых отдаленных деревнях и для людей самого низкого социального положения», вторая – высшее начальное образование, предназначенное для городского населения, «которое по своим нуждам и вкусам относилось к более сложной, более богатой и более требовательной части общества»[331]. Гизо предполагал строго ограничить элементарное образование самыми простыми знаниями, а начальное высшее образование сделать более разнообразным и объемным.

Один из самых важных аспектов нового законопроекта – это вопрос о подготовке кадров, учителей для начальных школ. Гизо заимствовал систему нормальных начальных школ, первый опыт которых был опробован во Франции в 1810 г.; к 1833 г. насчитывалось 47 таких учреждений. Гизо сделал такую систему «обязательной и всеобщей». Он писал: «При современном состоянии и при существенно светском характере нашего общества, это является единственной возможностью иметь для начального образования учителей, подготовленных для своей миссии»[332]. Гизо отмечал, что создавая систему начальных нормальных школ, он был далек от мысли ликвидировать второй источник пополнения школы учителями – религиозные конгрегации. В «Мемуарах» мы читаем: «…я желал, напротив, чтобы они широко развивались, и чтобы между ними и нормальными светскими школами установилось славное содействие»[333]. Гизо даже намеревался пойти дальше и содействовать общественному признанию и уважению религиозных конгрегаций, посвятивших себя начальному образованию. В итоге закон от 28 июня 1833 г. превратил институт коммунальных учителей в общественное учреждение и интегрировал их в Университет, то есть в общую систему образования. Как отмечал Ф. Ребуль, таким образом, учителя, являясь представителями правительства, установили бы на местах моральное влияние в народной среде, в котором правительство нуждалось больше, чем во власти сборщиков налогов, полицейских комиссаров и жандармов[334].

Проект закона о начальном образовании был представлен в Палате депутатов 2 января 1833 г. Гизо, недавно перенесший болезнь, еще не мог сам прочитать свою речь. За него это сделал его коллега Ренуар.

Проект содержал два важнейших принципа: утверждение свободы начального образования и создание общенародного начального образования, которого фактически не существовало. Это была одна из самых ярких речей, написанных Гизо. Однако проект натолкнулся на враждебность «католической правой», поскольку церковь хотела сохранить свою монополию в начальном образовании и «крайней левой», выступившей против свободы образования, видя в этом угрозу создания монополии церкви.

Именно по вопросу о религии в школе Гизо лично выступил при обсуждении проекта. Выше отмечалось, что он полагал, по соображениям нравственным и социальным, что школа должна оставаться связанной с церковью, и начальное образование должно сочетать нравственное и религиозное воспитание. В Палате депутатов «католическая правая» утверждала, что начальная школа должна зависеть только от церкви. Большинство палаты стремилось сократить влияние церкви и ограничить ее свободу. Гизо предложил сохранить существующую систему освобождения от необходимости получения «диплома способностей» для членов духовных конгрегаций. Большинство палаты отклонило это предложение и настаивало также на необходимости исключения религиозной программы из сферы школьного обучения.

Проект Гизо предусматривал создание в каждой коммуне «Коммунального комитета начального образования», в котором участвовал бы и кюре. Задачи комитета – наблюдать за школой и представлять утверждение преподавателей перед министром народного просвещения. Палата депутатов в первом чтении проголосовала за упразднение коммунального комитета, но Палата пэров восстановила его; во втором чтении Палата депутатов утвердила это положение (Гизо отмечал, что ему пришлось приложить для этого максимум усилий)[335]. Палата отклонила проект образования для девочек, поставленного под контроль женских конгрегаций.

В целом, несмотря на все разногласия, закон был принят без существенных изменений и вошел в историю как «закон Гизо».

По этому закону каждая коммуна должна была содержать светскую или конгрегационную, то есть приходскую школу на свои собственные средства или сообща с соседними коммунами. При каждой школе создавался коммунальный наблюдательный комитет, а в главном городе округа – окружной комитет. Учителя должны были представить свидетельство о нравственности, выданное мэром их коммуны и обладать аттестатом на звание народного учителя низшей или высшей степени. Только народные учительницы из монахинь могли представить вместо этих документов выданное приором свидетельство. Закон предоставлял народным учителям квартиру, жалованье и пенсию[336]. В случае недостатка обычных коммунальных расходов, выделяемых на эти нужды, были утверждены два специальных налога, один – муниципальным, другой – генеральным советом департамента. «Если же этих местных налогов будет недостаточно, министр народного просвещения должен будет восполнить дефицит посредством дотации, выделяемой из кредита, который ежегодно предоставляется начальному образованию из бюджета государства».

После совещания с министром внутренних дел Тьером, Гизо направил префектам и ректорам детальные инструкции, разъяснявшие их полномочия в «деле исполнения нового закона и условий его гармоничного развития»[337]. Гизо писал, что он сделал шаг дальше: по его просьбе Тьер подготовил распоряжение, согласно которому ежегодно в каждом департаменте начальное образование будет объектом особых статей местного бюджета и отчет об этом будет ежегодно передаваться министру народного просвещения.

На места, для самих учителей, Гизо направил обстоятельное письмо, датируемое 18 июля 1833 г., которое было составлено Ш. Ремюза. Г. Брой так отзывался об этом письме: «…Этот изящный текст элегантного языка и благородной мысли возвышал в преподавателе чувство достоинства от его новой миссии, ее социальной важности, способствовал росту его личной ответственности за детей…»[338].

Сам Гизо высоко оценивал значение этого закона. В обращении к учителям отмечалось: «Этот закон… воистину является Хартией начального образования, и поэтому я желаю, чтобы он дошел до вашего сведения и использовался всеми преподавателями. Если вы осмысленно его изучите, если вы внимательно поразмышляете над его положениями… вы будете обеспечены знанием своего долга и своих прав…» Обращаясь к преподавателям, Гизо подчеркивал важность их скромной ежедневной миссии: «…Хотя карьера учителя начальной школы очень скромна, хотя его заботы и его время чаще всего ограничены пределами коммуны, его труд интересует все общество, он осуществляет очень важную общественную функцию»[339]. Гизо четко проводил мысль, что образование имеет общегосударственную необходимость и интерес, что государство весьма заинтересовано в развитии народного просвещения: «не только для коммуны и в чисто местных интересах закон желает, чтобы все французы получили, если это возможно, знания, необходимые для общественной жизни и без которых ум человека слабеет и иногда огрубевает; это также важно для самого общества и в общегосударственных интересах, потому что свобода может быть гарантированной и стабильной только у народа достаточно просвещенного, который способен при всех обстоятельствах внимать голосу разума». Всеобщее начальное образование, отмечал Гизо, будет одной из гарантий социального порядка и социальной стабильности[340].

Гизо сравнивал заботу учителя о детях с отеческой заботой и власть учителя с властью отца в семье: «Учитель призван отцом семьи к разделу его естественной власти; он должен ее исполнять с той же бдительностью и почти с той же нежностью. Не только жизнь и здоровье детей подчинены его заботам, но воспитание их души и ума зависит от него почти полностью».

Особенно Гизо подчеркивал роль морального фактора в деле воспитания; он отмечал, что это «самая важная и самая трудная часть» миссии учителя. Он писал учителям: «…Доверяя вам ребенка, каждая семья просит вас возвратить его порядочным человеком, а страна – хорошим гражданином. Знайте: добродетели не всегда следуют за просвещением, и уроки, полученные в детстве, могут стать печальными, если они были обращены только к разуму». Гизо перечисляет основные нравственные принципы, которые учитель должен развивать в детях в процессе обучения и воспитания: «Вера в Провидение, святость духа, подчинение родительскому авторитету, уважение законов и прав…»[341].

В целях улучшения воспитания детей, большое внимание Гизо уделял проблеме взаимоотношений семьи и школы. Он считал, что учитель должен часто общаться с родителями своих учеников, при этом отношения с ними должны быть доброжелательными, иначе «…власть над детьми будет скомпрометирована, и плод его уроков будет для них потерян»[342]. Чтобы установить постоянные отношения между министерством и образовательным корпусом, в октябре 1832 г. Гизо организовал публикацию «Всеобщего учебника начального образования» – периодического сборника, который содержал основные документы педагогического плана, знать которые было необходимо преподавателям на местах. В докладе на имя короля от 19 октября 1832 г. Гизо отмечал, что сборник должен содержать: публикацию всех документов относительно народного просвещения во Франции; публикацию всего того, что достигнуто в этой сфере за рубежом; анализ работ, посвященных народному просвещению; конкретные советы и указания[343].

Три недели спустя после опубликования закона Гизо направил его 39 300 учителям, сопровождая его письмом. Он получил 13 850 ответов, которые дали ему основание думать, что он «не напрасно стучал в двери этих скромных жилищ, где тысячи невежественных детей должны встретиться с незнакомым им человеком, и для большинства из них вступить в единственную школу в их жизни»[344].

В июле 1833 г. Гизо создал должность генерального инспектора всех начальных школ королевства, общественных и частных. Он писал: «Я не хотел контролировать только внешние или материальные дела, являющиеся предметом статистического исследования в деле народного образования, такие как численность школ, учеников, их возраст, расходы; в особенности я поручил инспекторам изучать внутренний режим школ, пригодность, старание, поведение учителей, их отношения с учениками, их семьями, местными властями, гражданскими и церковными, моральное состояние начальных школ…»[345]. 490 человек, большинство из которых – чиновники различных уровней Университета, занимались этим вопросом в течение четырех месяцев. Они посетили 33 460 школ; отчеты были отправлены Гизо. Через два года по его предложению королевский ордонанс изменил статус этих инспекторов, превратив их из временных в постоянных представителей власти на местах.

Как верно отмечал французский исследователь Г. де Брой, не было ни одного аспекта в деле народного просвещения, который бы не привлек внимания Гизо. Он планировал бесплатно предоставить школам азбуки, учебники по чтению и орфографии, грамматике, географии, нравственному и религиозному образованию. Ремюза в своих «Мемуарах» подчеркивал ту тщательность, с которой Гизо относился к исполнению закона 1833 г. Впервые Гизо оставил свои теоретические занятия и попытался трансформировать социальную реальность на самой дорогой его сердцу почве, на почве образования. По словам Г. де Броя, он одновременно выполнял теоретическую, правительственную и административную работу[346].

Каковы были результаты политики в сфере начального образования? 15 апреля 1834 г., меньше чем через год после утверждения закона от 28 июня 1833 г., Гизо представил Луи Филиппу отчет о его исполнении в детальном докладе. В течение этого года число начальных школ для мальчиков увеличилось с 31 420 до 33 695; количество учеников в них увеличилось с 1 200 715 до 1 654 828. В 1 272 коммунах были построены, приобретены или полностью отремонтированы школьные здания. Для подготовки учителей было учреждено 15 новых «нормальных» школ. К концу 1848 г. число начальных школ для мальчиков увеличилось до 43 514; количество учеников, обучаемых в них, – до 2 176 079; количество школьных зданий – с 10 316 до 23 761. Число «нормальных» школ увеличилось до 77[347].

Главная задача Гизо заключалась в «генерализации» начального образования. Она включала в себя следующие принципы: свобода, дававшая простор конкуренции; децентрализация, вследствие которой начальное образование поручалось местным органам; вмешательство государства, впервые интегрировавшее начальное образование в университетский корпус и гарантировавшее его всем[348].

Между тем на практике некоторые из этих принципов трансформировались. Хотя обязательности образования не существовало, в коммунах публиковались специальные списки с фамилиями родителей, не посылавших своих детей в школу. Закон не устанавливал бесплатного начального образования, но предполагал бесплатное обучение для бедных детей за счет коммуны. Однако точных предписаний по этому вопросу выработано не было.

Начальное образование соединялось в связанную систему. В каждой коммуне была своя начальная школа, свой учитель; в каждом городе, насчитывающем не менее 6 тыс. жителей или в главном городе кантона создавалась начальная высшая школа по немецкому образцу; в каждом департаменте – «нормальная» школа для подготовки будущих учителей. Для управления начальным образованием создавались: коммунальный совет, состоящий из мэра, кюре (или пастора) и трех муниципальных советников; совет округа, состоявший из префекта, судьи, кюре, генерального советника; департаментская комиссия, выдававшая дипломы, подтверждавшие способности преподавателей, а также дипломы директорам школ[349].

«Соль» реформы заключалась в изменении положения преподавателя. Он становится важным лицом в коммуне, чиновником, интегрированным в Университет, получавшим фиксированную зарплату в 200 франков в год от государства и вознаграждения, вносимые родителями согласно таксе, установленной муниципальным советом.

На практике реформа столкнулась с большими трудностями. Преподаватели чаще всего были людьми посредственными, плохо знавшими предмет, который они собирались преподавать. Жалованье для новых учителей было недостаточным, что не способствовало привлечению квалифицированных специалистов. Учитель оказывался изолированным, подчиненным местным властям, без возможностей какого-либо изменения или повышения. Учителя часто имели дополнительные заработки: имели ферму, занимались торговлей, держали лавки, постоялые дворы, даже кабаки[350]. Коммуны зачастую противились открытию школ; родители не пускали детей учиться во время полевых работ[351].

За годы Июльской монархии значительно вырос бюджет министерства народного просвещения. В 1832 г. он составлял 7 883 803 франков, в 1835 г. – 12 371 527 франков, в 1837 г. – 13 826 460; в 1847 г. – 19 269 438 франков, то есть был более чем удвоен. 71 % расходов приходился на коммуну, 11 % – на департамент, 12 % – на государство[352].

Следующий важный шаг, который предстояло осуществить в деле народного просвещения – это реформировать среднее образование и решить вопрос о свободе образования, обещанной ст. 69 Хартии 1830 г. Что представляла собой система среднего образования к 1832 г., когда Гизо стал министром народного просвещения? В годы Реставрации в среднем образовании сохранялась система, созданная Наполеоном. Императорские лицеи были просто переименованы в королевские коллежи и сохранили свое название вплоть до 1848 г. В программе коллежей изучению Закона Божьего отводилось гораздо больше места, чем изучению философии, которое ограничивалось изучением логики; преподавание истории было перенесено в младшие классы.

Наряду с государственными средними учебными заведениями и независимо от них стали развиваться духовные средние школы. Еще на основании декрета 1808 г. частные учебные заведения подлежали надзору Университета и должны были получать от него предварительное разрешение. Действие этого правила не распространялось на «малые семинарии», которые епископы имели право создавать в своих епархиях для подготовки будущих священников. Со временем число таких семинарий и их учеников значительно возросло, причем только часть выпускников впоследствии вступала в духовное звание. На деле же малые семинарии являлись постоянными средними учебными заведениями, некоторые из которых были под контролем иезуитов. В этом быстром развитии семинарий общественность, еще не привыкшая к идее свободы образования, видела только посягательство на монополию университета. 16 июня 1828 г. Мартиньяк склонил Карла X подписать два ордонанса: первый ограничивал число воспитанников малых семинарий 20 тыс. человек и требовал, чтобы списки назначенных епископами ректоров и директоров утверждались королем; второй ставил малые семинарии под контроль Университета и требовал от профессоров семинарий присяги в том, что они не принадлежат к запрещенным конгрегациям. Таким образом, монополия Университета была усилена[353].

Сразу же после Июльской революции Барт, министр народного просвещения в первом правительстве Июльской монархии, ордонансом от 3 февраля 1831 г. создал комиссию, которая должна была подготовить проект закона о среднем образовании.

Монталиве, министр народного просвещения в кабинете Казимира Перье, сформированного в марте 1831 г., полагал, что свобода образования является преждевременной: либералы, пришедшие к власти, опасались, что свобода образования будет способствовать росту влияния католических организаций и тайных обществ[354].

С 1834 г. в парламенте усилились дебаты по вопросу среднего образования во время обсуждения бюджета на 1835 г. Многие парламентарии требовали не только свободы образования, но и преобразования самой системы среднего образования, которую они считали анархичной и плохо приспособленной к потребностям времени: основой среднего образования являлось изучение «мертвых» языков; если и давались какие-то научные знания, исторические сведения, то только в виде дополнения. Молодой человек, выйдя из школы, встречал общество, совершенно неизвестное ему, был непригодный ни к сельскохозяйственной, ни к промышленной, ни к торговой деятельности; у него не было даже интереса к этому. У юноши могло возникнуть только два желания: или измениться самому, или изменить общество, переделать его по своему усмотрению. Он становится сначала реформатором, а затем и революционером[355]. Парламентарии полагали, что в области среднего образования, как и начального, Франция должна следовать примеру Германии.

Итак, стремление реформировать систему среднего образования было всеобщим: католики требовали свободы образования; промышленники и торговцы – создания образования практичного и современного. Как отмечал Морис Гонтар, у всех было доверие к министру-реформатору, проведшему закон о начальном образовании[356].

Гизо придавал огромную важность среднему образованию, поскольку оно предназначалось для представителей среднего класса, защитником и идеологом которого был он сам. Гизо обращается к системе среднего образования, созданной Наполеоном: Наполеон, создавая Университет, руководствовался «глубоким пониманием нашего общественного состояния, его историей, природой, его потребностями; он понимал, что после… революционных потрясений… для того, чтобы утвердить победу средних классов и обеспечить их роль в обществе, необходимо культивировать и развивать в этом классе любовь к наукам, знаниям, стремление к интеллектуальному превосходству, в целом привычку к умственной работе, чтобы сделать их действительно достойными своего положения». Гизо отмечал огромную важность интеллектуального потенциала среднего класса: «Магистраты, администраторы, адвокаты, медики, преподаватели, ученые, писатели – это не только внутренняя потребность народа, это его достоинство, это уважение во всем мире».

Говоря о значимости такого образования, Гизо в то же время отмечал сложности, с которыми оно встречалось: многие представители старых дворянских фамилий еще не доверяли Университету, не решались отправлять своих детей учиться вместе с детьми буржуа.

Поэтому, согласно Гизо, было необходимо «…полностью отказаться от принципа государственного суверенитета в деле общественного образования и принять… со всеми последствиями свободную конкуренцию между государством и его соперниками, светскими или церковными, частными или корпоративными». Он отмечал, что при такой системе «никто из претендентов не мог жаловаться, поскольку все они могли полностью и свободно употреблять все свое оружие»[357], и в то же время государство контролировало бы уровень борьбы, не давая ей выйти за рамки закона. По мнению Гизо, для Университета «было лучше согласиться на открытую борьбу со своими соперниками, чем защищать свое доминирование и свои привилегии, разжигая зависть озлобленных врагов». В то же время, опасения, что свобода образования приведет к засилью католичества, были велики. Гизо отмечал, что французское общество «видело в церковной свободе предвестник церковного доминирования, объект антипатии и страха»[358]. Гизо выделил три основные идеи, которые должны лечь в основу нового закона: необходимость поддержать Университет, обеспечить свободу образования и отложить решение вопросов, будораживших общественное мнение, и тем самым представлявших опасность для общественного спокойствия (малые семинарии, религиозные конгрегации и др.). Эти вопросы должны быть объектом специальных мер, а закон должен быть посвящен общим вопросам среднего образования.

Гизо сам не понаслышке знал о ситуации, сложившейся в коллежах. В августе 1832 г. его сын Франсуа окончил учебу в коллеже и собирался поступать в Политехнический институт. Гизо писал, что в личности своего сына он видел «…что-то, не отвечающее современному состоянию общества, его естественным потребностям»[359].

Гизо полагал, что в деле среднего образования не было той срочности, что в начальном образовании. К 1835 г. проект закона был готов, но встретил резкую критику со стороны левой оппозиции, недовольной статьями, гарантировавшими свободу среднего образования. На заседании 1 января 1836 г. Гизо представил окончательный вариант законопроекта. Проект допускал, наряду с общественными учреждениями, королевскими и коммунальными, существование частных учреждений, не подчинявшихся Университету, которые могли открываться без его разрешения и могли быть закрыты только по решению суда. От руководителей частных учреждений требовался только диплом о нравственности и способностях. Между тем министр мог направлять в эти учреждения своих инспекторов «всякий раз, когда он сочтет это необходимым». В проекте, как и предусматривалось Гизо, ничего не говорилось о малых семинариях и конгрегациях, остававшихся в ведении прежнего законодательства.

Далее, в проекте признавалась необходимость разнообразить программу среднего образования. Поскольку представители среднего класса трудятся в различных сферах, среднее образование должно отвечать его потребностям в получении самых разнообразных знаний. Проект определял два вида среднеобразовательных учреждений. Во-первых, традиционные королевские или большие коммунальные коллежи, дававшие традиционное классическое образование с упором на изучение литературы. Во-вторых, коммунальные коллежи второго порядка, дававшие знания, необходимые в торгово-промышленной деятельности. Здесь преподавали древние языки, французский язык, географию, математику, физику и специальные дисциплины в области торговли, промышленности сельского хозяйства, с учетом специфических интересов того или иного района.

6 января кабинет, оказавшись в меньшинстве, подал в отставку. В новом правительстве, возглавляемом А.Тьером, пост министра народного просвещения занял Пеле де ля Лозер. Палата назначила из своей среды комиссию, докладчиком которой был назначен Сен-Марк Жирарден. Она, в целом, присоединилась к общим положениям проекта Гизо и затронула те же вопросы, что и в отношении начальной школы: диплом способностей, сертификат нравственности, запрещение преподавательской деятельности конгрегациям, не имеющим на то прав. К тому же она занялась вопросом о малых семинариях и иезуитах. Некоторые члены комиссии требовали, чтобы на иезуитов не распространялось право пользования свободой образования; большинство отклонило эти меры как дискриминационные.

Было предложено, чтобы малые семинарии подчинялись действию закона и были включены в систему частного среднего образования. Это было выгодно малым семинариям: они освобождались бы от обязательств, налагаемых на них ордонансом 1828 г., ограничивавшим число учеников. Но большинство комиссии высказалось против этого предложения.

5 июля 1836 г. Пеле де ля Лозер обратился к префектам и ректорам с предложением высказать свое мнение о законопроекте, в том числе о малых семинариях. Они в целом согласились с новой программой среднего образования, но рекомендовали быть крайне осторожными в вопросе о свободе образования. Генеральный инспектор Бюрнуф писал, что вне Парижа и крупных городов «светские учреждения, общественные или частные, не в состоянии конкурировать с церковными учреждениями». Огромное большинство отцов семей стремится отдать своих детей в более дешевые католические школы. Низкий уровень знаний не беспокоит большинство родителей. Он отмечал, что малые коммунальные коллежи уже не в состоянии выдерживать конкуренцию малых семинарий и пансионов, находящихся под патронажем клерикалов[360]. Было очевидно, что большинство ректоров и префектов были обеспокоены ростом малых семинарий и активностью иезуитов.

К тому же, иезуиты сами себя скомпрометировали. После многих лет изгнания, на следующий день после Июльской революции иезуиты стали возвращаться во Францию. Они восстанавливали свои общины и создавали новые. 25 июля 1835 г. они появились в Париже. Гизо обещал иезуитам: «Когда закончится обсуждение закона о свободе образования, не опасайтесь, что вы окажетесь в исключении; исключений не будет ни для кого». Он выполнил свое обещание: проект закона 1836 г. не содержал положений, ограничивающих права членов общества. Префект полиции в докладе министру народного просвещения отмечал, что в клерикальной среде о проекте говорят с «ликованием»[361]. Впоследствии по соглашению с папой новицианты были распущены, а иезуитские заведения закрыты (ордонанс 6 июля 1845 г.). Результаты этих мер были незначительными и не помешали в дальнейшем части французской буржуазии воспитывать своих дочерей в монастырях, а сыновей в католических учебных заведениях[362].

Между тем в сентябре 1836 г. Пеле де ля Лозер после отставки Тьера оставляет министерство. Когда законопроект вновь был поставлен на обсуждение в Палате, Гизо снова был министром народного просвещения. Обсуждение законопроекта задерживалось по причине болезни, а затем и смерти сына Гизо Франсуа. В начале марта 1837 г. в конфиденциальном докладе префекта полиции министру народного просвещения говорилось о «надеждах, которые связывают легитимисты, и, в частности, фракция этой партии, известная под именем партии священников, с некоторыми положениями закона о среднем образовании». Доклад был основан на данных собрания иезуитов на улице Регар, 15, которые предоставил один священник, «пользующийся их доверием, и от которого они не скрывали своих мыслей, проектов и надежд». В докладе отмечалось, что иезуитов, которых было во Франции ко времени Июльской революции 800 человек, в настоящее время – 1500. Прежде у них были три малых и одно большое ученичество, а к 1837 г. – пять малых и одно большое. Парижский орден только что отправил в Нант трех отцов, которые должны создать в этом городе ученичество. В качестве заключения отмечалось: «Отцы уверены, что если закон о среднем образовании пройдет таким, каким его представило правительство, они будут в состоянии открыть 20 коллежей к концу ближайших каникул»[363].

Заседания 14 и 15 марта были посвящены общему обсуждению законопроекта. Некоторые депутаты (де Траси, Вирей, Мерлен) сочли недостаточными изменения в программе среднего образования. Они полагали, что проект «далек от того, чтобы соответствовать общественному прогрессу»; что в нем слишком много места отводилось классическому образованию. Среднее образование, отмечали депутаты, «вместо умов изящных и эрудированных», должно сформировать людей практичных, обладающих знаниями в области промышленности, которые пригодились бы им в жизни. Другие депутаты опасались роста влияния иезуитов в среднем образовании.

15 марта в обсуждение законопроекта вмешался Гизо. Он доказывал необходимость установления свободы образования, обещанной

Хартией 1830 г. 17, 20 и 23 марта обсуждалась вторая глава проекта «Публичные учреждения среднего образования». Было сделано два важных предложения. Aparo выступил против преобладающего изучения греческого и латинского языков и высказался за более глубокое изучение современных языков и наук. Он сожалел, что большое число преподавателей «имело мало вкуса, мало склонностей и расположения к научным дисциплинам». Ламартин, защищая преподавание литературы и древних языков, ответил: «Разве человек – это машина, орудие, предназначенное исключительно для того, чтобы получать зарплату? Разве человек имеет только меркантильные, земные интересы?»[364].

В конечном итоге проект Гизо получил большинство в 57 голосов, а при окончательном голосовании – большинство в 29 голосов. Можно было ожидать, что проект не встретит большого сопротивления в Палате пэров, и что вскоре Франция получит второй закон Гизо. Однако через несколько дней министерство пало, и Гизо покинул, на этот раз окончательно, министерство народного просвещения. Впоследствии, вернувшись к власти, он не возобновлял обсуждение своего законопроекта, так и оставшегося нереализованным.

В области высшего образования Гизо не ставил своей целью осуществление такой же масштабной реформы, как в начальном или среднем образовании. Он отмечал, что во французском обществе не было такой настоятельной потребности в кардинальных реформах в этой сфере. Мы читаем в «Мемуарах»: «…Достигнутый уровень высшего образования являлся достаточным для практических нужд общества, которое рассматривало его со смесью удовлетворения и беспечности»[365]. Гизо отмечал, что он только наполовину разделял первое из этих чувств и совсем не разделял второе. По его мнению, в области математики и физики превосходство французской школы было общепризнанным; в филологии, философии и истории французская высшая школа начала развиваться не так давно, но успешно. В то же время, полагал Гизо, высшее образование было достаточно слабо развито во Франции: полноценный университет существовал только в Париже.

Прежде чем заняться разработкой проектов реформ, Гизо хотел заручиться поддержкой, как он писал, не просто коллег, но друзей и единомышленников. В первый год его министерства такой случай представился: четыре кафедры университета (греческого языка и греческой философии, санскритского языка и философии, французской литературы и политической экономии) стали вакантными по причине смерти их руководителей. Гизо мог выбирать из кандидатов, представленных Коллеж де Франс и Институтом. Кафедру санскритского языка и литературы занял Вюрнуф; греческого языка и литературы – Жуффруа; французской литературы – Ампер и политэкономии – Росси. Последний же 29 ноября 1834 г. в Коллеж де Франс стал вести курс конституционного права.

Гизо понимал, что одного университета в Париже было явно недостаточно. Он предполагал осуществить децентрализацию высшего образования. Еще в годы Реставрации он принимал участие в разработке ордонанса от 17 февраля 1815 г. о всеобщей организации режима Университета, целью которого была децентрализация не управления образованием, а самого образования, особенно высшего. Согласно ордонансу создавались университеты, распределенные по департаментам, где должны быть все факультеты: филологический, исторический, математический, физический, права и медицины.

Гизо подчеркивал: начальная школа – это «насущный хлеб нации», но, как говорится в Евангелии, не хлебом единым жив человек. Поэтому, для величия нации необходимо, чтобы «великая культура духа не была феноменом редким и сконцентрированным только на вершине общества»[366]. Гизо предполагал создать четыре центра образования, кроме Парижа: в Страсбурге, Рейне, Тулузе и Марселе. Так можно было бы повысить значение периферийных образовательных центров. Однако реформа не была осуществлена.

Кроме того, Гизо предполагал реформу «более морального, нежели научного» плана, направленную на создание более благоприятных условий для обучающейся молодежи. Он намеревался, по примеру Великобритании, создать студенческие городки при университетах. Когда Гизо посетил Оксфорд и Кембридж, его особенно поразило соединение в них дисциплины со свободой: «молодые люди обучаются в различных коллежах, составляющих университет; имеют свое жилье, но вместе обедают, вместе присутствуют на общих молитвах, должны возвращаться в определенный час. Здесь существуют многочисленные правила и привычки, напоминающие семейные: подчинение большинству, уважение властей». Гизо отмечал разительный контраст между английской и французской системой высшего образования: в Париже молодые люди, выйдя из школы, попадают в огромный город, одинокие, без поддержки и совета: «Никто не знает, никто не может подсчитать, сколько наших детей теряется в этом беспорядке…»[367] Поэтому, полагал Гизо, необходимо совместное проживание студентов, с большой степенью личной независимости и свободы, но с дисциплиной, под присмотром наставников. Этот проект, к сожалению, также не был реализован.

Итак, Гизо отмечал важную социально-политическую роль образования для прогрессивного развития общества, настаивая на необходимости взаимодействия и сотрудничества политиков и ученых в деле управления государством. Он писал в «Мемуарах»: «Два дела, на мой взгляд, являются необходимыми: первое, чтобы силы, посвятившие себя интеллектуальной работе, элита писателей и ученых, были привлечены к управлению государством; чтобы они свободно объединялись вокруг правительства и находились бы с ним в естественных и привычных отношениях. Второе, чтобы правительство не оставалось чуждым к нравственному развитию последующих поколений… чтобы оно смогло установить личные связи между ними и государством, в недрах которого их создал Бог». Сами правительства, существовавшие в годы Июльской монархии, называли «правительствами ученых»; впервые видные деятели французской науки находились в таком количестве во главе государства. «Людей разума по профессии»[368] Гизо знал очень хорошо, поскольку сам был одним из них.

Гизо рассматривал Университет, созданный в 1808 г., объединявший высшее и среднее образование, а после закона 1833 г. и начальное образование в единую систему, как инструмент, который король должен использовать в интересах нации, содействуя развитию свободных конкурирующих учреждений. Гизо ставил перед собой следующие цели в области народного просвещения: во-первых, передать управление воспитанием и образованием правительству; во-вторых, объединить всех людей, служащих в учреждениях народного просвещения в единый корпус; в-третьих, поставить образовательные учреждения под контроль специальной администрации. Система образования должна функционировать как аналог социальной системы, а университет являться прототипом общества.

Гизо был убежден в необходимости теснейшей взаимосвязи социальных вопросов с проблемами воспитания и образования: «…Невежество народа является источником многих бед, от которых страдает нация… Образование, если оно хорошее, – это сразу добродетель индивидуального и коллективного прогресса, даже если человек, пользующийся его плодами, не испытывает еще потребности в нем… Не опасайтесь, что массы неистово попросят вас обучить их, поднять выше того морального и интеллектуального уровня, на котором они находятся. Они не ведают этой потребности; надо развить ее в них, чтобы они получали от этого удовлетворение…»[369].

Если система образования должна быть аналогом социальной системы, то встает вопрос о социальном неравенстве, существующем в обществе. Применительно к образованию Гизо подчеркивал, что дети рождаются с очень разными способностями, склонностями и задатками, что накладывает отпечаток на организацию воспитания и обучения. Образование носит иерархический характер: дети представителей беднейшей части населения получают только элементарные навыки счета, письма; так называемое «трудолюбивое население» городов может отправить своих детей в высшие начальные школы, где они приобретут профессиональные знания; для детей из среднего класса, то есть из семей крупной буржуазии, созданы средние учебные заведения, дающие либо традиционное, классическое образование, либо образование, необходимое для занятий торгово-промышленной деятельностью. Высшая школа дает профессиональное образование. Как отмечал Ребуль, такая система предполагала наличие нескольких степеней, скорее параллельных, нежели последовательных[370].

С 1829 по 1847 гг. объем средств, выделявшихся из бюджета на нужды народного просвещения, увеличился в 2,7 раза (с 7 292 000 франков до 19 269 438 франков)[371]. При этом основные средства шли на развитие начального образования: в 1829 г. на начальное образование было выделено 99 677 франков, на среднее – 1 809 498; в 1832 г. на начальное – 1 056 400 франков, на среднее – 1 737 481; в 1834 г. – 1 568 796 – на начальное, 1 738 701 – на среднее; в 1835 г. – 4 921 356 и 1 639 414 франков соответственно[372].

Княгиня Ливен

15 февраля 1837 г. у Гизо скоропостижно скончался от воспаления легких 21-летний сын Франсуа. После смерти сына у Гизо осталось трое детей: старшей дочери Генриэтте на тот момент было восемь лет, Полине – шесть, Гийому – четыре.

Вернувшись на улицу ля Виль-Эвек после погребения Франсуа, Гизо бросился на постель своей дочери Генриэтты, прошептав: «У меня есть только ты»[373]. Сорок пять лет спустя она вспоминала об этом, как будто это произошло только вчера. Гизо, несомненно, принимал участие в воспитании и обучении своих детей, однако именно жёны, сначала Полина, потом Элиза, выполняли все материнские заботы. Вторично овдовев, и особенно после смерти Франсуа, Гизо все хлопоты переложил на плечи 72-летней матери.

Гизо занялся обустройством Валь-Рише, поместья, находящегося в департаменте Кальвадос, в Нормандии, купленного им в 1836 г. Он хотел быть поближе к избирателям, а заодно дать детям возможность дышать свежим воздухом и бывать на море: Трувиль тогда становился модным местом. В 1831 г. здесь же Гизо впервые увидел море. Но для Гизо поместье значило гораздо больше. Как уже отмечалось, в годы Июльской монархии обладание землей определяло социальный статус человека. Большинство его коллег и друзей были земельными собственниками: у некоторых, как у Броя и Баранта, были родовые замки; Моле имел поместье в Шамплантре; Сент-Олер – в Этиоле. Помимо самого аббатства, Гизо стал владельцем семидесяти пяти гектаров лугов и обрабатываемых земель, а также ста гектаров леса. За все это Гизо уплатил немалую сумму -85 тыс. франков, что по нынешнему курсу соответствует примерно 350 тыс. евро, однако доходы от поместья незначительны: в год оно приносило от 2500 до 3000 франков[374].

Гизо планировал, что его сын Франсуа станет управляющим Валь-Рише, но ему пришлось восстанавливать усадьбу самому Гизо очень полюбил это полуразрушенное старинное аббатство XII века, окруженное вековыми деревьями. Гизо его восстановил; здесь он жил с конца июня, после окончания парламентской сессии, и до ее открытия в начале ноября. Валь-Рише после обустройства стало местом, где обосновалась его семья. Отец занимался всем, что касалось детей: «Завтра я везу моих девочек к Казн, к их провинциальному дантисту. Им нужно удалить по два молочных зуба. Нет возможности ждать возвращения в Париж. Новые зубки сзади давят. Это путешествие меня немного беспокоит. Но я их мать»[375]. Он серьезно беспокоился об их здоровье, особенно того, что касалось простуды и кашля, зная о тяжелой наследственности. Летом он возил своих детей на море в Трувиль, тогда эта мода только начала развиваться, внимательно следил за питанием детей. Он считал, что в рационе должно преобладать мясо. Он писал матери из Лондона в 1840 г.: «Чем больше я за ними наблюдаю, тем больше я убеждаюсь, что сила, несомненно, превосходящая, англичан проистекает от того, что они обычно питаются превосходным мясом». Соответственно, он рекомендовал матери: «Давайте хорошие куски говядины, телятины и баранины. Это они любят больше всего»[376]. Наполнив желудок, можно было приступить к занятиям: «Досуг, движение, свобода – вот о чем надо беспокоиться. Свобода заключается не в том, чтобы дети были предоставлены сами себе. Даже просто присутствие взрослого в моменты их детских развлечений лишает их разболтанности, воодушевляет их, что для них так хорошо»[377]. Не склонный вмешиваться в игры детей, Гизо вместе с детьми работал в саду, кормил уток и лебедей, собирал клубнику, разгадывал шарады или играл в настольные игры. «Мне доставляет удовольствие видеть моих детей счастливыми»[378]. Но самым важным моментом было чтение, глубоко проникавшее в сердце и душу детей, а потом и внуков. Чтение об охоте на тигров в Индии, романы Вальтера Скотта – голос, интонация, жесты Гизо, его комментарии были потрясающими: «Вы не можете представить себе, в какое экзальтированное состояние приходили мои дети. Они подскакивали на стульях, они грезили всю ночь… Я тщательно подбирал, что им почитать. Я избегал того, что могло слишком возбудить их неокрепшие нервы»[379].

Обустраивая Валь-Рише, Гизо не забывал и о своих избирателях. В 1831 г. он добился выделения 16 тыс. франков на строительство новых рынков в Лизье; 7 тыс. франков были выделены в следующем году на больницы; 5 тыс. франков округ получил в качестве помощи во время эпидемии холеры в мае 1832 г.; 3 тыс. франков были выделены в том же году на строительство ланкастерской школы; 3 тыс. томов книг были переданы муниципальной библиотеке. Гизо содействовал созданию в Лизье Музея изящных искусств, который представил свою первую экспозицию в 1838 г. Благодаря его содействию в 1845 г. был принят план строительства железной дороги Париж – Шербур через Лизье. На поезде этот путь занимал шесть часов, в то время как на дилижансе – шестнадцать[380].

* * *

В это сложное время в жизни Гизо произошла судьбоносная встреча. Она на двадцать лет определит его дальнейшую личную жизнь и во многих отношениях повлияет на развитие его политической карьеры. Первой такой судьбоносной встречей можно считать знакомство с Полиной де Мелан, его первой женой, которая ввела никому не известного начинающего литератора в высшее столичное общество. Вторая встреча случилась тоже с женщиной, русской подданной княгиней Дарьей Христофоровной Ливен[381]. Во многом благодаря этой встрече Гизо превратился в настоящего политика, имевшего для своей деятельности не только парламентскую трибуну, но и политический салон – пространство, необходимое для достижения политических успехов.

Этот союз, длившийся двадцать лет, был и странным, и взаимовыгодным. Княгиня Ливен, супруга князя Христофора Андреевича Ливена, на протяжении двадцати двух лет, с 1812 по 1834 гг., занимавшего пост посла Российской империи в Англии. Родная сестра Александра Христофоровича Бенкендорфа, шефа Третьего отделения, любимца императора Николая I. Женщина, за которой закрепилась слава интриганки, которую уважали и боялись сильные мира сего, которой приписывали многочисленные романы и увлечения. Действительно, Дарья Христофоровна была незаурядной женщиной; по отзывам современников, именно она, а не ее супруг, была настоящим послом, точнее, посланницей в Лондоне. Министр иностранных дел Карл Васильевич Нессельроде вступил с ней в частную переписку и шутил, что у него было два посла в Лондоне. Она была в доверительных отношениях с английским королем Георгом IV, с ведущими английскими политиками, такими как лорд Чарльз Грей, автор знаменитой парламентской реформы 1832 г., с Дж.-Г. Абердином, что будет особенно важным в 1840-е гг. Что касается ее «романов», то самым известным и самым продолжительным, хотя, большей частью, по переписке, был роман с «кучером Европы» австрийским канцлером Клеменсом фон Меттернихом. Об этом романе историки ведут дискуссии до сих пор, споря, прежде всего, по вопросу о том, австрийская или российская сторона была инициатором этих «романтических отношений», и чего в этом романе было больше, любви или политики. В 1834 г. князь Ливен был отозван со своего дипломатического поста и супруги вернулись в Петербург. Христофор Андреевич получил высокое назначение на должность воспитателя наследника престола, цесаревича Александра. Дарья Христофоровна, как фрейлина Ее Императорского Величества, стала обучать наследника манерам и обхождению в свете. Однако очень скоро однообразная жизнь в Царском Селе наскучила княгине, привыкшей к насыщенной политическими событиями и интригами европейской жизни. За годы пребывания в Лондоне она стала западным по духу и стилю жизни человеком. Она не могла долго оставаться в России. Страшное несчастье ускорило ее отъезд: в 1835 г. за один месяц она потеряла двух своих сыновей, Артура и Георгия, которые умерли от скарлатины в Дерите, где обучались в университете. Под предлогом восстановления своих физических и душевных сил княгиня отправляется на лечение в Баден, а осенью 1835 г. обосновалась в Париже, не приняв еще окончательного решения и не имея императорского разрешения на длительное пребывание за границей.

Всего за два года пребывания в Париже княгиня создала себе солидное положение. Она тщательно скрывала свои материальные и душевные заботы от всех, кроме одного человека, которому она вскоре привыкла говорить все. Этим человеком стал для нее Франсуа Гизо. Их многолетней дружбе было суждено сыграть существенную роль в определенной стабилизации непростых русско-французских отношений в годы Июльской монархии.

По словам самого Гизо, они познакомились на обеде у его друга и коллеги герцога де Броя вскоре после приезда княгини в Париж. Герцогиня де Брой, приглашая Гизо, доверительно сообщила ему: «Среди нашего очень узкого круга будет персона очень изысканная и очень несчастная, княгиня Ливен. Она только что потеряла двух своих сыновей. Повсюду в Европе она искала забвения, но нигде его не нашла. Может быть, беседа с вами доставит ей удовольствие»[382]. Как вспоминал Гизо, он «был поражен печальной торжественностью ее лица и ее манер; ей было пятьдесят лет; она была в глубоком трауре, который никогда не снимала; она начинала разговор и вдруг его прекращала, будто оказываясь каждое мгновение во власти мысли, от бремени которой она пыталась освободиться»[383]. Первое время они виделись изредка, но постепенно между ними возникли искренние дружеские отношения, которые не прерывались до самой смерти княгини.

Что сблизило французского министра и княгиню Ливен? Сами они объясняли свой роман тем, что оба в недавнем прошлом пережили тяжкие утраты. Княгиня, как отмечалось выше, потеряла двух сыновей.

На следующий день после смерти сына княгиня написала Гизо письмо с соболезнованиями: «Среди всех свидетельств соболезнования, которые Вы получили в связи с постигшим Вас несчастьем, простите мне мое тщеславие надеяться, что мои воспоминания что-то значат для Вас? Я дорого заплатила за право понять, как никто другой Вашу боль… Подумайте обо мне, в сто крат более несчастной, чем Вы, поскольку по прошествии двух лет я также страдаю, как в первый день, и однако Бог ниспослал мне сил вынести этот ужасный приговор. Я сожалею, что у меня есть лишь право выразить Вам в письменном виде мое самое живое, самое нежное участие и, позвольте мне добавить, мою самую искреннюю дружбу»[384].

Этот странный союз можно было считать взаимовыгодным. Гизо подарил княгине свое присутствие и поддержку. Княгиня, со своей стороны, предоставила Гизо свой салон – пространство, игравшее в светской географии Парижа весьма важную роль. При Июльской монархии все значительные политические лидеры принимали в своем салоне гостей, в число которых входили не только светские знакомые, но и должностные лица. Гизо использовал для этой цели салон княгини Ливен, делившийся на две части: в одной половине, именуемой «большой гостиной», восседала на канапе княгиня в окружении своих приверженцев; в другой, называемой «малым кружком», беседовали перед камином пять-шесть дипломатов или депутатов; сам Гизо присоединялся попеременно то к завсегдатаям «большой гостиной», то к членам «малого кружка». В салоне княгини Ливен Гизо удалось превратить свой политический успех в успех светский[385].

Для политика той поры эти две составляющие успеха были взаимосвязанными. Адольф Тьер, например, так и не смог дополнить свой политический успех успехом светским: его жена и ее мать не смогли стать подлинными хозяйками светского салона. Для Гизо салон Ливен был весьма важен, особенно с учетом того, что сам он в быту был очень скромен и к традиционным светским увлечениям относился более чем прохладно. Гизо не был меломаном, хотя любил Россини, и не часто посещал Оперу. Он не был и частым посетителем театров; пьесы он предпочитал читать и многие знал наизусть. Он не любил путешествовать. Кроме Женевы, где прошло его детство, и Англии, где он занимал посольскую должность, потом совершал короткие протокольные визиты и куда бежал в 1848 г., за шестьдесят лет своей взрослой жизни он лишь десять дней 1850 г. провел на водах в Эмсе, где лечилась княгиня Ливен; на одну неделю он приезжал к ней в Брюссель в 1854 г.[386]

Отношения Гизо и княгини Ливен развивались в рамках салонной общежительности: влюбленные встречаются ежедневно, но не ведут совместную жизнь; точнее, их совместная жизнь ограничена пределами света. Связь Гизо с княгиней развивалась по образцу, унаследованному от XVIII века: дама исполняла роль хозяйки салона, в котором царил великий человек – ее любовник. На эту же модель ориентировались при Июльской монархии и некоторые другие пары: графиня де Кастеллан и Моле, графиня де Буань и Пакье и самые прославленные любовники – г-жа Рекамье и Шатобриан. В отличие от пар, связанных узами законного брака, эти незаконные пары не были обязаны передавать потомкам имя и состояние, однако они исполняли очень важную социальную функцию: поддерживали, прославляли и, участвуя в политической жизни и покровительстве искусствам, передавали следующим поколениям представление о превосходстве выдающегося ума.

Салон княгини посещали столько же ради Гизо, сколько ради нее самой. Но близкие люди являлись к ней только в известный час; они знали, что Ливен и Гизо, когда он был в Париже, обязательно виделись дважды в день. Виктор Гюго писал об их отношениях: «Г-н Гизо каждый день выходит прогуляться после завтрака в 12 часов и всякий раз отправляется на улицу Сен-Флорантен посидеть часок-другой у княгини Ливен. Вечером он опять возвращается туда же и, за исключением каких-нибудь официальных случаев, проводит у нее все вечера»[387].