Помоги проекту - поделись книгой:
Умеренные либералы были против немедленного расширения избирательного права во Франции, являясь сторонниками цензовой демократии и жестко увязывая собственность и политические права. По твердому убеждению либералов, начиная с Б. Констана, только собственность, предоставляющая достаточный досуг, дает человеку возможность осуществлять политические права.
Либералы-орлеанисты полагали, что дальнейшее расширение избирательного корпуса во Франции в тех условиях являлось бы преждевременным и даже опасным, поскольку в политическую жизнь оказались бы вовлечены совершенно не подготовленные для этого слои населения, не обладавшие должным образовательным уровнем[123].
Умеренность орлеанистов отчетливо проявилась в их отрицательном отношении к идеям народного суверенитета. Один из теоретиков умеренного либерализма П. Руайе-Коллар писал: «Претензии самой капризной и сумасбродной тирании не идут так далеко, как претензии народного суверенитета, потому что никакая тирания не свободна до такой степени от ответственности»[124]. Для французских либералов было характерно обращение к кантианской этике: человек по природе своей несовершенен, он не может утверждать, что в каждую конкретную минуту обладает истиной. Поэтому и абсолютная власть, как и суверенитет, не может принадлежать никому – ни одному человеку, ни нескольким, ни всем людям. Гизо убежден, что право власти принадлежит не людям, а истине, разуму и справедливости, высшему божественному закону. Он писал: «Я не верю ни в божественное право, ни в суверенитет народа. Я верю в суверенитет разума, справедливости, права: это в них заключен легитимный суверенитет, который ищут и всегда будут искать люди, поскольку разум, правда и справедливость никогда не царствуют полно и неослабевающе. Никакой человек, никакое собрание людей не владеет и не может ими владеть… беспредельно»[125].
По мнению Гизо, в каждом обществе заключено определенное количество этих справедливых представлений о взаимных правах людей и их отношениях. Эти понятия существуют среди людей, составляющих данное общество, но распределены между ними неравномерно, в зависимости от умственного и нравственного развития человека. Поэтому необходимо собрать эти рассеянные частицы справедливости и разума и организовать их в правительство. Именно представительная форма правления, по мнению Гизо, разрешает эту задачу. Она заключается не в простой сумме голосов, а во всех институтах свободного государства: выборах, гласности, свободе слова, ответственности, системе разделения властей. Гизо был уверен, что представительная форма правления позволяет выделить все то количество истины, которое доступно данному обществу и превратить эту истину в единственную законную для данного общества власть.
Носителем политического разума и справедливости, по мнению Гизо, является средний класс, под которым он понимал очень широкую категорию, включавшую в себя все страты общества, кроме аристократии и беднейших слоев населения, то есть наемных рабочих и крестьян. Идея среднего класса как основы общества, как гаранта его процветания и стабильности – это сущность либеральной концепции орлеанистов.
Исходя из приведенной выше трактовки принципа народного суверенитета, нетрудно понять, что отношение умеренных либералов к носителю этого суверенитета, то есть к народу, было неоднозначным. Гизо писал в своих «Мемуарах»: «Поскольку я сражался с демократическими теориями и сопротивлялся народным страстям, мне часто говорили, что я не любил народ, не сочувствовал его нищете, не понимал его инстинктов, нужд, желаний». Он полагал, что любовь к народу может проявляться в разных формах: «Если любовь к народу заключается в том, чтобы разделять все его чувства, все его вкусы и уделять этому больше внимания, чем его интересам, быть по любому поводу склонным и готовым думать, чувствовать и действовать, как он… то это не моя позиция…» Гизо писал, что он любит народ с преданностью глубокой, но свободной, и несколько беспокойной; он готов служить ему, но не быть его рабом, не потворствовать любым его желаниям и идеям. Для Гизо любить народ – это, прежде всего, его уважать, а значит, не обманывать его, и не позволять народу обманывать самого себя: «Ему предлагают суверенитет; ему обещают полное счастье; ему говорят, что он имеет право управлять государством, и достоин всех радостей жизни. Я никогда не повторял эту вульгарную лесть; я считал, что народ имел право… стать способным и достойным быть свободным, то есть вносить свой вклад в развитие общества»[126].
Исходя из своего отношения к идее народного суверенитета, умеренные либералы отрицательно относились к идее о необходимости легитимации власти большинства, то есть к демократии. Такой подход был характерен для большинства либералов того времени: демократия в смысле народовластия, по их мнению, могла привести общество только к анархии или к диктатуре. По словам Гизо, «справедливость и мудрость отнюдь не всегда встречаются в желаниях численного большинства»[127]. В работе «О демократии во Франции», написанной в январе 1849 г., то есть под прямым впечатлением от событий февральской революции 1848 г. во Франции, Гизо называл демократию «величайшим из зол, которое подтачивает и разрушает правительства и свободы, достоинство и счастье граждан»[128].
Впоследствии Гизо более взвешенно подходил к этой проблеме, отмечая, что демократия играет большую роль в современном ему обществе, но политическое развитие, по его мнению, не исчерпывалось только ею: демократия – это «сок, который питает корни и циркулирует в ветвях дерева, но она не является самим деревом, с его цветами и плодами. Она – ветер, который дует и гонит вперед корабли, но она не является ни солнцем, которое освещает дорогу, ни компасом, который ими управляет. Демократия имеет дух прогресса, но у нее нет дара предохранения и предвидения. Она слишком легко возбуждается и слишком слабо сопротивляется»[129].
Выше отмечалась, что как в советских, так и во французских исследованиях прежних лет подчеркивалась эволюция «вправо» французских либералов в 1840-е. Скорее всего, французские либералы, находившиеся у власти, которых современники зачастую справедливо обвиняли в доктринерстве, напротив, не до конца осознавали, что решение новых задач, выдвинутых новыми обстоятельствами, было невозможно в рамках прежних доктрин. Как справедливо отмечал Дж. Грей, «если вообще и возможна стабильность в политике, то ее обеспечивают постоянные изменения, а не застывший характер структуры основных свобод и легалистских конструкций»[130].
Это в итоге признали сами умеренные либералы. В частности, Гизо писал в 1847 г.: «…Мы являемся решительными консерваторами… Но в то же время… мы решили быть консерваторами разумными. Мы верим, что для самых консервативных правительств существует долг и необходимость признать и осуществить без колебаний изменения, которых требуют социальные нужды, рожденные новым состоянием дел и духа… Если они будут отклонены, то это приведет… сначала к глубокой болезни, потом к продолжительной борьбе, и, рано или поздно, к ужасному взрыву»[131].
Эту же мысль Гизо развивал после крушения режима Июльской монархии. В работе «Наши надежды и наши разочарования» (1855 г.) он писал, что после периода испытаний и потрясений общество просит у власти только порядка, как основного условия его существования. Но оно не может долго довольствоваться только этим; «активные силы развиваются в состоянии покоя, общество просыпается…» Он отмечал, что если правительство не способно удовлетворить потребности общества в развитии, если оно не может обеспечить общественный прогресс, «то оно оказывается неспособным осуществлять задачу обеспечения порядка и общественной безопасности; тогда правительство и нация или отдалятся друг от друга, или вместе погибнут во взаимной антипатии…»[132]. Как видим, через семь лет после своей отставки Гизо понимал, что общество нуждается не только в спокойствии и порядке, но и в постоянном развитии, в движении вперед, которое возможно путем осуществления хорошо продуманных и детально разработанных реформ.
Итак, либерализм времен Июльской монархии – это умеренное политическое течение. Либералы-орлеанисты зачастую исповедовали ценности, которые в настоящее время считаются прерогативой консерваторов. В отличие от либерализма англо-саксонского, французский либерализм носил доктринерский, бескомпромиссный характер, что дает основание говорить о некоем «консервативном либерализме». Такая верность изначально провозглашенным принципам и доктринам имела для французского либерализма двоякие последствия: она снискала ему репутацию негибкого, чуждого духу реформ, в первую очередь социального плана, но это же доктринерство позволило ему избежать конъюнктурных изменений на крутых поворотах истории.
Гизо – теоретик власти. Теория представительного правления
Сложнейшие проблемы парламентаризма, представительного правления, создания правового государства всегда были в центре внимания Франсуа Гизо, начиная с его работы 1816 года «О представительном правлении» и заканчивая его самыми поздними произведениями, относящимися ко второй половине XIX века («Три поколения», 1863 г.). Большой интерес представляет изучение его взглядов как видного социолога, историка и политического деятеля на проблемы парламентаризма и определение возможной эволюции в его взглядах. Сразу можно отметить, что точка зрения Гизо не была застывшей, неизменной, несмотря на свойственный ему догматизм и доктринерство; она эволюционировала по мере развития общества, изменения политической и социально-экономической реальности. В то же время, Гизо нельзя назвать оппортунистом, как его политического соратника Руайе-Коллара, во взглядах Гизо было гораздо больше постоянства относительно основных положений его теории. Не случайно, что в сборник его работ, опубликованный в 1869 г. «Mélangés politiques et historiques» вошли работы, написанные им в годы Реставрации. Это означает, что Гизо остался верен тем идеям, которые он защищал в первой трети XIX века, будучи молодым политиком.
Гизо всегда был противником абсолютизма и сторонником конституционной монархии, считая ее идеальной формой государственного устройства, которая была установлена во Франции на основе конституционной Хартии 1814 г. Он был противником установления во Франции республиканской формы правления, считая, что пятнадцать веков монархического правления не создали во Франции благоприятных условий для республики. В то же время, саму идею существования республики он допускал, высоко оценивая республиканский строй в США.
Итак, залог прочности государственного устройства заключался для Гизо в конституционной монархии и Хартии 1814 г. Он писал в своих «Мемуарах»: «Наследственная монархия, превратившаяся в монархию конституционную, заключала в себе, по моему мнению, все условия прочности и представлялась надежным поприщем для примирения сословий и партий, так яростно враждовавших когда-то между собой»[133].
Как справедливо отмечал Гизо в работе «О правительстве во Франции со времен Реставрации и о современном министерстве» (1820 г.), если «либералы требовали всей Хартии, то роялисты – ничего, кроме хартии»[134]. Хартия, устанавливавшая во Франции новое государственное устройство на штыках интервентов, была далеко неоднозначно встречена во французском обществе и вызвала самые разнородные чувства, которые, впрочем, как отмечал Лависс, сходились в одном: в недоверии и недовольстве ею. В отношении Хартии Гизо занял позицию «золотой середины»: он соглашался, что правление, установленное Хартией, носило на себе следы иноземного влияния и «имело физиономию несколько странную», но добавлял, что в 1814 г. задумываться об этом было некогда: обстоятельства требовали непременного преобразования прежней монархической власти, а Хартия из всех других способов этого преобразования представлялась наилучшей: она была делом необходимости, неизбежным следствием, вытекавшим из обстановки, сложившейся во Франции[135]. Гизо так писал о Хартии в своих «Мемуарах»: «Взятая сама по себе и несмотря на свои собственные несовершенства и на возражения своих противников, Хартия была удобоисполнимою политической машиной; власть и свобода находили в ней одинаковые средства для своих действий и для своей защиты, и не настолько, вообще, плох был механизм, сколько были плохи приставленные к нему работники»[136]. Как справедливо отмечал французский исследователь Д. Бажж, Хартия была необходимой, разумной и своевременной, но в то же время, она была лишь политическим инструментом, и все зависело от того, как ею воспользуются на практике. Следует отметить, что французские либералы периода реставрации далеко неоднозначно отнеслись к Хартии. По верному замечанию французского государственного деятеля правого спектра Бартелеми, если партия независимых (более радикальные либералы) видела в Хартии только первый шаг на пути к будущему, то доктринеры (более умеренные либералы) считали порядок, установленный Хартией, «абсолютно хорошим»[137]. Но если Руайе-Коллар рассматривал Хартию только как текст для комментариев, то Гизо, как верно отмечал Д. Бажж, видел в ней материал, из которого можно создать нечто новое. Хартия не была для Гизо десятью заповедями, раз и навсегда данными; она явилась только инструментом, с помощью которого можно было проводить свою политику и направлять ее в нужное русло согласно обстоятельствам[138].
В первые годы существования режима Реставрации, во время правления министерства Ришелье и господства «бесподобной палаты» среди доктринеров преобладала точка зрения Руайе-Коллара, в основу своей концепции поставившего сильную королевскую власть. Палате депутатов он отводил чисто совещательную роль: она должна только доводить до сведения короля различные мнения, существующие в обществе. Это было естественно в условиях ультрароялистской реакции «бесподобной палаты»: если бы такая палата располагала неограниченной властью, то это грозило бы отказом от основных положений Хартии 1814 г., поэтому в этих условиях Руайе-Коллар защищал идею сильной королевской власти, а не парламента. Гизо был согласен с мнением Руайе-Коллара о том, что всевластие палат ведет к узурпации власти, к тому, что, несмотря на провозглашенные политические свободы, на самом деле политические права будут отсутствовать, поэтому именно реставрированная королевская власть должна быть точкой опоры в обществе[139]. В работе «Три поколения» Гизо отмечал, что в то время он, тогда еще не заседавшей в Палате депутатов (ему еще не было сорока лет), полностью одобрял политику своих политических товарищей, направленную против «мстительной власти палаты 1815 года, и их усердие защитить от ее притязаний королевскую власть»[140]. В то же время, он подчеркивал, что, несмотря на то, что он «оказывал… партии сопротивления свое самое старательное содействие, теория… об основных властях государства…его отнюдь не удовлетворяла»[141]. Гизо занял свойственную ему позицию «золотой середины», стремясь соединить идею сильной королевской власти с парламентским образом правления по примеру Великобритании. Эти мысли нашли свое выражение в работе «О представительном правлении и о современном положении Франции» (1816 г.), которая была направлена против учений теоретиков крайних партий Витролля (лидер ультрароялистов) и Б. Констана (лидер независимых). Как отмечал
В. А. Бутенко, Гизо, знавший английский государственный строй лучше Руайе-Коллара, не мог так легко осудить систему парламентского министерства[142]. В то же время, его личное прошлое в гораздо меньшей степени связывало его с принципом легитимизма и династией Бурбонов, чем прошлое Руайе-Коллара, что давало Гизо возможность более беспристрастно оценить положение королевской власти во Франции. Поэтому после 1820 г., когда ультрароялистская реакция перешла в наступление, и доктринеры оказались в оппозиции правительству, политическая система, построенная Руайе-Колларом, потерпела неудачу, и именно Гизо взял на себя задачу создать новую теорию для своей партии – теорию парламентаризма. В работе «О представительном правлении» сущность английской парламентской системы Гизо видел не в том, что фактическое руководство перешло в руки Палаты общин, а том, что «правительство решилось поместиться в недрах самих палат, установить здесь центр своей деятельности и управлять… среди них и посредством них»[143]. Как видим, Гизо призывал к гармоничному взаимодействию королевской власти, правительства и парламента, к совместной работе всех ветвей власти. В 1816 г. Гизо, прежде всего, делал упор именно на взаимодействии, а не на разделении властей, как Руайе-Коллар. Гизо настаивал в это время на слиянии законодательной и исполнительной власти: «Так как общество одно, то и правительство тоже должно быть одно»[144]. В этой работе Гизо называл теорию разделения властей «напрасной», считая, что она вносит дисбаланс в политическую систему, так как правительство и парламент, по его мнению, при системе разделения властей будут находиться в постоянной вражде друг с другом, и борьба между ними закончится либо разрушением наиболее слабого элемента, либо слиянием ветвей власти. Поэтому власть, по мнению Гизо, должна быть единой в своей основе, хотя и раздельной внешне[145]. Гизо ни в коем случае не отвергал сам принцип разделения властей, но выступал за согласованные действия различных ветвей власти, настаивая на их гармоничном взаимодействии и внутреннем единстве. Он полагал, что согласно теории разделения властей, король представляет собой правительство, Палата депутатов – оппозицию, а Палата пэров – посредника между ними. В действительности же, напротив, король, Палата пэров и Палата депутатов должны составлять одну и ту же власть, которая управляет соединенной силой этих трех элементов. При этом оппозиция, существующая в парламенте, является, по мнению Гизо, оппозицией внутренней, которая действует в самом правительстве. Такая оппозиция, считал Гизо, является своеобразным средством устрашения власти, когда одно наличие оппозиции будет обязывать правительство быть мудрым и твердым[146].
Гизо не рассматривал вопрос о том, как эта гармония между властями должна осуществляться на практике. Он ссылался только на право роспуска палаты и на «законное» влияние, которое должно оказывать на выборах правительство, а также был убежден в необходимости сильной королевской власти. Гизо писал: «Мы далеки от того, чтобы думать, что природа представительного правления обязывает короля быть только королем-лентяем или азиатским монархом, за которого управляет визирь»[147]. Гизо продолжал: «Только король хочет и может действовать, он один имеет право желать власти и управлять. Министры же только освещают волю короля, это не только их долг, но и необходимость, поскольку без воли короля министры – это ничто, они ничего не могут без него[148]. Таким образом, именно король, по мысли Гизо, определяет политический курс страны, министры являются лишь исполнителями его воли; их основная обязанность – доводить мнение короля до сведения парламента, а мнение палат до сведения короля. Что касается ответственности министров за акты королевской власти, то ответственные министры, по мнению Гизо, вовсе не получают инициативы в делах управления. Принимая свои портфели, они лишь «подтверждают, что взгляды и намерения короля вполне совпадают с их собственными, или, что они надеются приобрести на взгляды короля достаточное влияние, чтобы не бояться скомпрометировать себя, исполняя его намерения»[149].
В вопросе о законодательной инициативе Гизо в этот период решительно встает на сторону королевской власти. В руках палат, которые, по его мнению, являются по отношению к правительству «естественно нападающей властью», законодательная инициатива неизбежно превращается в «орудие агитации и беспорядка». С ее помощью парламент будет бороться с правительством, а правительство, все время вынужденное защищаться, всегда будет слабым и неустойчивым, и либо погибнет само, или сокрушит власть палат[150]. Гизо подчеркивал, что если в Англии право законодательной инициативы принадлежит парламенту, то это не потому, что оно должно ему принадлежать, а потому, что парламент в Англии является центром сосредоточения власти. Парламент является инструментом, с помощью которого король управляет. Во Франции же право законодательной инициативы должно принадлежать именно королю, а не парламенту, поскольку именно королевская власть, по мнению Гизо, являлась центральным органом власти[151].
Гизо справедливо полагал, что после пережитых Францией революционных потрясений общество нуждалось в существовании некоего авторитета, внушавшего бы уважение и доверие. Таким авторитетом, по его мнению, могла быть только реставрированная королевская власть: «Король должен говорить, приказывать и предлагать»[152], а не замыкаться в себе и не быть пассивным под предлогом своей неприкосновенности и ответственности министров[153].
Гизо неоднократно подчеркивал, что система парламентского правления находилась во Франции только в стадии становления, во Франции, в отличие от Великобритании, не было опыта парламентской деятельности. Поэтому революция, целями которой были свобода и справедливость (под которой Гизо понимал справедливые, то есть равные для всех граждан, законы), закончилась борьбой политических групп за власть. Эта борьба не только не прекратилась после 1814 г., но разгорелась с новой силой. В таких условиях, считал Гизо, только королевская власть могла быть посредником между противоборствующими общественными интересами[154]. Отсюда вытекала основная задача королевской власти: стремиться быть надклассовой, внепартийной силой, которая смогла бы объединить под своей эгидой все общество[155].
В феврале 1820 г. ремесленником Лувелем был убит племянник короля герцог Беррийский. Ультрароялисты добились от Людовика XVIII отставки Деказа; к власти пришло министерство герцога Ришелье. После выборов 1820 г. большинство в Палате депутатов заняли ультрароялисты. Лидеры группы доктринеров – Гизо, Руайе-Коллар, Барант, К. Жордан – были лишены своих должностей в Государственном совете. Гизо сохранил за собой преподавательскую деятельность в Сорбонне. Еще до начала своего курса лекций по новой истории он опубликовал несколько работ по важнейшим политическим вопросам, стоявшим перед Францией в тот период: «О правительстве во Франции со времен Реставрации и о современном министерстве» (1820), через несколько месяцев – «О средствах управления и об оппозиции в современном положении Франции», «О заговорах и о политическом правосудии» (1821), «О смертной казни по политическим вопросам» (1822), в которых выступил против политики правительств Реставрации, которые все больше склонялись на сторону ультрароялистов. Впоследствии, уже после падения режима Июльской монархии, в своих «Мемуарах» он отмечал, что и в 1850-е он мог подписаться под каждым словом, написанным им в годы Реставрации: «Тридцать шесть лет прошло. За этот долгий период времени, в течение восемнадцати лет я принимал участие в работе моего поколения по созданию свободного правительства. Это правительство было сметено. Однако, и я заявляю это без скептических колебаний и без ложной скромности: то, что я написал в 1821 г. о средствах управления и об оппозиции в современной Франции, я и сегодня перечитываю с удовлетворением и почти со всем согласен»[156]. Гизо писал в «Мемуарах», что в этих работах он пытался опровергнуть мнение большей части консерваторов, согласно которому после всех смут и переворотов во Франции не мог утвердиться стабильный режим. Наоборот, он утверждал, что конституционная Хартия предоставляла такую возможность, и исполнение этой сложной задачи зависело от всей французской нации. Он подчеркивал, что никакая человеческая мудрость не в состоянии спасти народ, если он сам ничего не сделает для своего спасения[157]. Власть, со своей стороны, должна удовлетворять насущные нужды и потребности общества, именно в этом она черпает свою поддержку и опору. По мнению Гизо, одной из причин ослабления королевской власти во Франции в XVIII в. явилось именно то, что все связи, соединявшие прежде правительство и народ, были расторгнуты самим правительством[158]. Он отмечал, что люди, управляющие государством, часто впадают в заблуждение: они считают, что власть самодостаточна, что она имеет свою собственную силу, свою жизнь, не только отличную, но и независимую от жизни общества: «Министры, префекты, мэры, солдаты – это то, что власть называет средствами управления, и когда она ими владеет… она полагает, что управляет, и удивляется, встречая на своем пути препятствия, потому что она не владеет своим народом, как своими агентами»[159]. Истинные средства управления, по мнению Гизо, заключены в недрах самого общества и не могут быть отделены от него: «Слава Богу, человечество не является полем, возделываемым землепашцем; человеческое общество само производит свои самые прочные средства управления»[160]. Гизо разделял гражданское общество и политическое. В работе «О демократии во Франции» он так определяет эти понятия: гражданское общество – это «семья, собственность во всех видах: земля, капитал или зарплата; труд во всех его формах: индивидуальный или коллективный, интеллектуальный или ручной; положение людей в обществе и отношения между людьми, которые приводят к семье, собственности и труду…»[161]. Итак, гражданское общество – это сфера частных, личных отношений граждан, без вмешательства органов власти. Политическое общество – это отношения, возникающие между людьми в их взаимодействиях с правительством, то есть с органами власти[162]. Взаимодействие власти и гражданского общества Гизо рассматривал в двух аспектах: во-первых, власть как бы договаривается с общей массой граждан, которых она непосредственно не видит и с которыми она непосредственно не общается; во-вторых, непосредственные отношения с индивидами, которые находятся в прямых отношениях с государственной властью, то есть с должностными лицами. Поэтому «воздействовать на массы и управлять посредством индивидов – это и означает управлять»[163]. Гизо отмечал, что из этих двух аспектов власть часто забывает первый. В этом, по его мнению, заключается фатальная ошибка, поскольку именно в массах, в самом народе власть должна черпать свою важнейшую силу, свои средства управления[164]. Гизо приводит такой пример: с 1795 по 1799 гг. Директория пыталась управлять Францией, но напрасно; это правительство, по его мнению, преклонялось перед индивидуальными интересами и было неспособно подняться до интересов страны. Люди, стоявшие во главе государства, как и большинство чиновников, занимались только собой, «одна Франция была забыта»[165]. Что сделал Наполеон? «Он отнюдь не забыл индивидов, но он в первую очередь занимался массами. Он сделал кое-что для каждого из своих приближенных и многое для народа, который был далеко от него. Он признавал его нужды, понимал его чаяния… и стал «общественным» деятелем»[166]. Наполеоновский режим пал. Означало ли это, спрашивал Гизо, что Наполеон пренебрег личными интересами своего окружения? Нет, конечно: «никогда еще человек не был окружен таким кортежем индивидуальных интересов; никогда человек не имел больше средств и большего искусства руководить людьми. Но в то же время, он забыл Францию. Он не находил больше в чувствах и интересах нации свои главные средства управления»[167]. Как видим, именно нация, общественное мнение являются для Гизо основой сильной власти. В умении договариваться с массами, по его мнению, заключается «великая пружина власти»[168]. Гизо приводит слова Христа: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию». (Ев. от Марка, гл. 2, стих 17). Задача власти, по мысли Гизо, заключается в том же самом: она имеет дело, главным образом, с социальными болезнями. Ее искусство состоит в том, чтобы находить в самом обществе точку опоры…»[169]
К сожалению, именно этого взаимодействия между властью и обществом не хватило режиму Июльской монархии и явилось одной из главных причин его падения. То, что Гизо очень точно понимал как теоретик, он не смог реализовать на практике.
7 декабря 1820 г. Гизо начал читать свой курс лекций в Сорбонне. Он писал, что в этом курсе он отбросил все то, что могло иметь намек на современную ему систему и образ действия правительства[170]. В то же время для Гизо история всегда была теснейшим образом связана с политикой, она служила обоснованием правильности его политических идей. Поэтому, как верно отмечал русский публицист Е. М. Феоктистов, лекции Гизо не были спокойным изучением прошлого, без всякой связи с настоящим. Гизо – убежденный сторонник конституционной монархии; он служил ей делом, находясь на государственной службе; когда же эта сфера деятельности оказалась закрытой для него, он продолжил развивать свои идеи с преподавательской кафедры. Основной мыслью его курса было доказать, что конституционный образ правления вытекал из всего предшествующего исторического развития Франции. Гизо неоднократно подчеркивал, что история Франции – это не только 1789 год, но и вся предыдущая история; вся история страны заключалась для него в постепенном восхождении к современной цивилизации. Гизо писал: «Я избрал предметом своего курса историю древних политических учреждений христианской Европы… Таким образом, я близко касался поразительных затруднений той современной политики, от которой я решился держать себя вдали. Но вместе с тем, предмет этот, естественно, давал мне случай стремиться путем науки к двойной цели:… разрушить революционные теории и привлекать интерес и уважение к прошедшим судьбам Франции»[171]. Вся история Франции была поэтапным восхождением к представительному образу правления. Он писал, что ему «хотелось воскресить старую Францию в памяти и в понимании новых поколений, так как было бы столь бессмысленно, как и несправедливо презирать опыт предшественников, поскольку современное поколение французов совершало огромный шаг на том же пути, по которому следовала Франция в течение многих столетий»[172]. Как видим, Гизо был всецело предан интересам нового французского общества и полон уважения к истории Франции, он выступал за примирение новой и старой Франции, за их мирное сосуществование.
В декабре 1821 г. министерство Ришелье пало, к власти пришло крайне правое министерство Виллеля, бывшего лидера ультрароялистов в «бесподобной палате». Курс Гизо был запрещен. Лишенный государственных должностей и преподавательской кафедры, он всецело посвятил себя изучению вопросов государственного строительства во Франции, парламентаризма, что и привело его к пристальному анализу политической истории Великобритании, как страны, имевшей давнюю традицию конституционного образа правления.
В это время Гизо проявил себя уже как решительный защитник парламентаризма, поскольку он видел, что королевская власть не смогла обеспечить для страны конституционное правление. Особенно ярко эти проблемы нашли свое выражение в упоминавшейся выше работе «О правительстве во Франции со времен Реставрации и о современном министерстве» (1820). Здесь Гизо выступил как убежденный сторонник системы парламентаризма и защитник сильной власти парламента. Теперь Гизо полагал, что именно парламенту должен принадлежать решающий голос в формировании министерства: «оспаривать у палат решающее влияние на формирование министерства или требовать от министров быть сильными без поддержки палат, значит, отказаться от представительного правительства»[173]. Если раньше в качестве посредника между различными ветвями власти, между властью и гражданским обществом Гизо рассматривал королевскую власть, то теперь эта посредническая функция отводилась именно парламенту. Парламент, по его мысли, является единственным звеном, соединяющим власть и общество: «Ослабьте их связь и общество и власть отдалятся, изолируются друг от друга, не смогут признать и постичь друг друга»[174]. Сильный парламент является единственным средством, способным примирить монархию и Хартию, то есть старую и новую Францию[175]. Как видим, если для Руайе-Коллара, как и для Гизо в 1816 г. именно королевская власть являлась гарантом стабильности в обществе, связующим элементом между ветвями власти, то для Гизо в 1820 г. такой силой являлся именно парламент. Как и четыре года назад он подчеркивал мысль о необходимости взаимодействия государства, органов власти и гражданского общества. Но во Франции, как уже отмечал Гизо, не было опыта парламентаризма, как в Великобритании или в США; в отличие от Франции, в этих странах «…дерево выросло на своих корнях, здание возводилось на старинном фундаменте»[176]. В Англии и Соединенных Штатах, по его мнению, прогресс системы представительного правления был внутренней необходимостью; каждая новая потребность, возникающая в обществе, приводила к развитию новых, более совершенных институтов. Во Франции же, наоборот, представительный образ правления пришел извне; представительное правление «сверху спустилось на страну, которая сама не создала его. Таким образом, мы сразу получили высшие формы, не располагая более простыми и незаметными элементами»[177]. Гизо полагал, что у французов был некий идеальный, взращенный на идеологии Просвещения, книжный образ представительного правления, который, казалось, должен был немедленно воплотиться на практике: «Мы требовали от представительного правления быть всем, чем оно должно быть, хотя так мало сделали для этого»[178].
Убежденный сторонник конституционной монархии и яростный противник абсолютизма, Гизо признавал огромную позитивную, централизующую роль королевской власти на определенном этапе развития французского общества. Эти идеи были им ярко раскрыты в его курсе лекций по истории цивилизации в Европе и во Франции, прочитанном в Сорбонне в 1828–1830 гг. В «Истории цивилизации во Франции» он писал, что «королевская власть – это учреждение, наиболее, может быть, содействовавшее образованию европейского общества, слиянию всех общественных элементов в две силы – правительство и народ»[179]. По его мнению, «королевская власть, очевидно, играла огромную роль в истории европейской цивилизации… развитие ее долго шло, так сказать, одним шагом с развитием общества, – прогресс их совершался одинаково и одновременно»[180]. Он писал, что королевская власть «является самым прочным учреждением, которое весьма трудно избегнуть там, где его еще нет, и уничтожить там, где оно уже существует»[181]. Королевская власть, по мнению Гизо, выражается не просто в личной воле монарха. Она «есть олицетворение державности, верховной власти по праву, то есть той существенно разумной, просвещенной, справедливой, беспристрастной воли, которая выше всякой отдельной личной воли, и поэтому имеет право управлять людьми»[182]. Одновременно Гизо задается вопросом: «Существует ли такая правовая верховная власть, есть ли такой высший закон, который имеет право управлять людьми?». По его мнению, «верховная власть, по праву полная и неизменная, никому принадлежать не может… всякое присвоение ее какой-либо единоличной силой опасно и ложно в самых коренных основах своих»[183]. Поэтому Гизо настаивал на необходимости ограничения всякой власти, «каково бы ни было ее происхождение – завоевание ли, наследственность или избрание»[184].
Гизо очень высоко оценивал деятельность Людовика XIV, при котором абсолютизм во Франции достиг апогея. Людовик XIV, по мнению Гизо, впервые представил Европе «зрелище правительства, уверенного в самом себе, свободного от всяких внутренних врагов, спокойно обладавшего своей территорией, своим народом, исключительно преданного правительственным трудам и заботам. Правительство Людовика XIV первое подало пример исключительного попечения о своих выгодах, первое соединяло в себе все свойства власти, окончательно установившейся и прогрессивной, которая не чуждается нововведений, потому что рассчитывает на долговечность свою»[185]. Гизо задается вопросом: «Каким образом правительство столь блестящее, столь прочное… так быстро дошло до такого упадка?». И отвечает: «…единственным принципом, единственным основанием этого правительства была абсолютная власть – и вот почему оно дошло до заслуженного падения». Правительство
Людовика XIV, по мнению Гизо, «это факт великий, блистательный могучий, но лишенный основания и корня»[186]. Он отмечал, что при абсолютной власти отсутствовали политические силы и учреждения, которые «существовали бы сами по себе и были способны к политической деятельности, к сопротивлению… Воля и действие центральной власти – вот все, что ярко проявляется в это время». По мнению Гизо, только свободные учреждения могли обеспечить не только мудрость, но и прочность правительства. Он верно отмечал, что «нет системы, которая могла бы существовать без помощи общественных учреждений»[187].
Итак, Гизо делал вывод о необходимости ограничения любой власти, «умственной или материальной, кому бы она ни принадлежала, правительствам или народам, мыслителям или государственным деятелям, в какой бы сфере она ни проявлялась…», поскольку всякая человеческая власть «носит в самой себе врожденный недостаток, зародыш слабости и злоупотреблений»[188].
Если в 1816 г. Гизо выступал как защитник сильной власти короля, в 1820–1830 гг. как сторонник сильной власти парламента, то начиная с 1840 г. он вновь настаивает на необходимости сильной королевской власти, которая обладала бы реальными властными функциями, а также на идее парламентского министерства, под которой он понимал наличие сильного парламента, обладающего правом назначать и смещать министров. В то же время эта система, по его мнению, подразумевала сильное правительство, что было необходимо для гармоничного взаимодействия всех ветвей власти.
Политический строй, установленный после Июльской революции 1830 г., Гизо считал идеальной формой государственного устройства. Конституционная монархия, по его мнению, являлась «правлением, основанным на взаимном уважении прав, на принципе договора между королем и страной». Он подчеркивал свою приверженность монархической идее: «…все знают, что я убежденный монархист. Я убежден, что монархия – это слава и спасение нашей страны… Монархия – это наследственность трона, освященная временем». Конституционное правительство, по мнению Гизо, – это «организованный социальный суверенитет», суверенитет разума и справедливости, вне которого общество «плывет наугад, подвергаясь опасностям революции»[189]. Гизо отмечал, что начиная с 1830 г. конституционная монархия «доказала свое право управлять Францией, поскольку она удовлетворяла различные потребности общества, его самые противоречивые нужды»[190].
Выше отмечалось, что во время своей оппозиции в 1820-е Гизо был убежденным сторонником парламентаризма, преобладающей роли представительного органа в системе государственных властей. Эта позиция ярко проявилась во время его участия в коалиции против министерства Луи Моле (1839), когда возобновилась борьба между теорией преобладания палаты и теорией доминирования короля. В печати парламентская доктрина была сформулирована Дювержье де Горанном в его книге «О принципах представительного образа правления и об их практическом применении». В ней говорилось: «Если только выборы не являются пустой декорацией… то необходимо предоставить законно опрошенной нации решающий голос… парламенту должно принадлежать последнее слово…». Исходя из этого автор настаивал на необходимости заменить «личное управление парламентским режимом»[191]. Здесь же был сформулирован лозунг «Король царствует, но не управляет», ставший девизом коалиции. Лидеры коалиции – Гизо, Тьер и Одиллон Барро – признавали за королем право назначать министров, но с тем условием, что его выбор будет падать на лиц, указанных ему большинством Палаты депутатов. Они хотели опрокинуть «придворное министерство», чтобы поставить на его место министерство парламентское, то есть выбранное парламентом. Гизо писал о причинах, которые побудили его присоединиться к коалиции: «В коалиции я видел давно желанный случай расширить основание правительства, образовать одну обширную конституционную партию, сблизить, примирить людей, в сущности, одушевленных одинаковыми желаниями, стремящимися к одной и той же цели. Между Одиллоном Барро, Тьером и мною не было непреодолимых преград, непримиримого разногласия. Ничто не мешало нам соединиться, по крайней мере, на время, для одной специальной цели»[192]. Из уважения к правящей династии Гизо не назвал одну из главных причин коалиции: она была направлена не столько против министерства Моле, сколько против самого Луи Филиппа. Его влияние все увеличивалось, и, по мнению многих политиков, выходило за пределы его конституционной власти. Среди членов правительства не было «ни замечательных дарований, ни твердых, настойчивых характеров»[193]. Пользуясь этим, король лично вмешивался в дела управления, назначал чиновников, решал вопросы внешней политики. Министерство стало орудием в руках короля и потеряло все свое конституционное значение. Поэтому Луи Филипп так крепко держался за министерство Моле, упорно поддерживая его против возрастающей оппозиции. Впоследствии в «Мемуарах» Гизо отмечал ошибочность своего участия в коалиции (но не защиты принципа парламентаризма). Он писал, что «предвидел последствия своего решения, но увлекся своею старинною, задушевною мыслью укрепить, возвысить влияние палаты депутатов. Устремясь к этой цели, я забыл о чувствах и взглядах моей партии, я следовал только своему собственному чувству, своей собственной идее»[194].
Однако, когда Гизо 29 октября 1840 г. стал министром иностранных дел, его позиция вновь изменилась. Теперь он настаивал на необходимости сильной исполнительной власти. Можно сказать, что Гизо выступал за учение тори, заключавшееся в признании за королем права выбирать своих министров, принимая во внимание мнение палаты, но, не связывая себя окончательно с желанием большинства. Тьер, лидер левого центра, был сторонником учения вигов, согласно которому король обязан выбирать своих министров, повинуясь желанию народа, выражавшемуся в парламентском большинстве. Гизо, поддерживавший тезис «король царствует, но не управляет» во время коалиции, теперь был не согласен с ним. Он писал в «Мемуарах»: «Престол – это не пустое кресло, которое заперли на ключ, чтобы кто-нибудь не вздумал на него усесться. В этом кресле восседает лицо, одаренное разумом и свободой воли, имеющее, подобно всем людям, свои собственные понятия, чувства и желания»[195]. Обязанность короля, «ибо обязанности существуют одинаково для всех и для всех священны», состоит, по мнению Гизо, в том, чтобы «управлять при содействии других органов государственной власти, установленных Хартией, опираясь на их мнения и прислушиваясь к их советам»[196]. Он подчеркивал, что «корона покоится на голове существа разумного и наделенного свободой воли, с которым мы вступаем в договор…»[197]. Как видим, Гизо отстаивал идею не божественной сущности королевской власти, а идею общественного договора, заключенного между королем и нацией. Он допускал, что если королевская власть не будет выполнять основные потребности общества, оно имеет право расторгнуть этот договор. Итак, если Тьер полагал, что король должен царствовать, а министры – управлять, то Гизо в 1840-е считал необходимым активное участие монарха в управлении государством в согласии с палатами.
Заслуга королевской власти, по мнению Гизо, заключается в том, что она вносит в правительство одновременно действие, развитие, и в то же время постоянство. Он настаивал на необходимости сильной королевской власти; только тогда она сможет соответствовать своему предназначению и будет способствовать осуществлению задач, стоящих перед страной[198]. Гизо с сожалением отмечал, что в современном ему обществе, в 1840-е, во Франции наблюдалась тенденция к ослаблению королевской власти, точнее, двух ее элементов: непосредственно королевской власти и администрации[199].
Гизо подчеркивал важную роль администрации на протяжении всей французской истории и особенно со времени Революции конца XVIII в., когда именно администрация была «принципом и залогом национального единства, общественного порядка, прогресса в развитии цивилизации». Именно благодаря централизации, по мнению Гизо, Франция стала «единой и управляемой»[200].
Гизо полагал, что при представительном правлении было необходимо ослабление централизации и создание более сильной местной власти. По его мнению, «начиная с 1830 года французское законодательство пыталось уменьшить централизацию, то путем введения избирательного принципа в местную администрацию, то отправлением большого числа дел местным властям…»[201]. В то же время Гизо подчеркивал, что процесс децентрализации является очень сложным и длительным, как «переход от абсолютной монархии к свободному правительству и как переход от правительства революционного к правительству стабильному»[202]. Он отмечал, что Наполеону пришлось приложить массу усилий, чтобы разрушить во Франции революционную администрацию и создать администрацию имперскую. Гизо делал следующий вывод: с пороками централизации нужно бороться, но только при условии, что не будет разрушено то, «что составляет единство французского общества и французского правительства»[203].
Определяя функции правительства, Гизо, как и в годы Реставрации, полагал, что обязанность министров – доводить до сведения короля мнения о политике, которую они считают нужной и возможной осуществлять в парламенте. Задача министров заключается в поддержании согласия между различными ветвями власти, в недопущении преобладания одной власти над другой: «…они не должны возвышать королевскую власть над палатами, или палаты над королевской властью. Соединять их, напротив, одной мыслью и одинаковым образом действия, – вот в чем состоит конституционное правительство: в разделении властей, в системе сдержек и противовесов»[204]. В отличие от 1816 г., теперь Гизо настаивал именно на разделении властей, на системе сдержек и противовесов, и в то же время на гармоничном взаимодействии всех ветвей власти: «Все власти должны действовать твердо и в полную силу, согласно своей роли и своим пределам». Ослабление же «одной из ветвей власти приведет к тому, что будет ослаблена и потрясена государственная система в целом»[205].
Итак, Гизо настаивал на гармоничном взаимодействии трех ветвей власти, на участии парламента в формировании министерства. Однако, как справедливо отмечал французский исследователь Ж. К. Карон, на практике Гизо требовал абсолютного повиновения министров, выбиравшихся не столько по способностям, сколько по покорности, и осуществлял тесный контроль за действиями чиновников как в провинции, так и в Париже[206].
По мнению Гизо, основной чертой правильного министерства является его гомогенность и необходимое большинство в палатах. По мнению французского историка Ф. Понтея, в годы Июльской монархии, как раз наоборот, министерские кабинеты являлись гетерогенными, поскольку не было ни одной группировки, которая могла бы управлять в одиночестве. Министры заседали в Палате депутатов, но, как главы министерских департаментов, они считались чиновниками; они назначались королем и получали жалованье.
Социальная философия Гизо
Вопросы о взаимоотношениях государства и общества, о том, к чему общество и государство вправе обязывать человека, и что он вправе требовать от государства и общества, всегда были объектом пристального изучения либеральной философии. Для постнаполеоновской Франции эти проблемы были особенно актуальными: либеральные принципы, провозглашенные в годы революции конца XVIII века, и начавшиеся реализовываться в годы нахождения у власти либеральных конституционалистов – фельянов, а потом жирондистов, были свернуты в годы якобинской диктатуры и в период правления Наполеона I, который сохранил основные социально-экономические завоевания революции, но в политической сфере установил режим жесткой власти, не подразумевающей диалога между государством и обществом. В годы Июльской монархии либералы-орлеанисты получили возможность практической реализации своих идей.
В либеральной гносеологии именно человек является носителем основных знаний, от которых зависит процветание или деградация общества. Если в наполеоновское время во главу угла ставились, прежде всего, общегосударственные интересы, идея «величия Франции», а права и свободы отдельного человека задвигались на второй план, то в годы Июльской монархии орлеанисты предприняли попытку «индивидуализировать» свою политику. Однако им не удалось в значительной мере отойти от «коллективистской идеологии», в основе которой – желания, интересы, воля государства, класса, коллектива. И если Наполеон Бонапарт представлял себя «отцом французов», то либералы-орлеанисты значительно сузили свои патерналистские функции до выразителя интересов так называемого «среднего класса», который, правда, они трактовали как весьма широкую социальную категорию.
В настоящее время к среднему классу
Для Франции в силу исторических особенностей издавна было характерно преобладание средних слоев и среднего сектора в экономике. Ряд французских исследователей полагает, что как некая социальная общность средний класс возник во Франции на рубеже XIX–XX вв. Однако концепция среднего класса как гаранта социально-экономической и политической стабильности общества была сформулирована еще в первой половине XIX в. либералами-орлеанистами.
В ходе промышленного переворота во Франции не сложилось такой жесткой полярной структуры, как в Великобритании. Франция оставалась страной мелких собственников, со своими частными интересами; здесь сформировалась почва для развития различных идеологических концепций. Как отмечал русский публицист XIX в. Г. Вызинский, было «невозможно провести определенную и постоянную черту между высшим классом буржуазии, с одной стороны, и низшими ее слоями, с другой. Между буржуазией, в собственном смысле этого слова, и тем, что французы называют
Специфика Франции породила особую политическую культуру, которая упирается в средние слои, в теорию их преобладания в обществе. Однако интерпретация ими этого термина существенно отличалась как от современных прочтений, так и от трактовки, характерной для английской традиции тех лет.
В англо-саксонской традиции
Здесь, однако, следует учитывать сложность и многогранность понимания самого термина «буржуазия» во Франции конца XVIII – первой трети XIX веков. Для историков-марксистов понятие «буржуазия» имело, прежде всего, социально-экономическое содержание. Буржуазия рассматривалась как «господствующий класс капиталистического общества, собственник средств производства, эксплуатирующий наемный труд»[209]. Между тем буржуазия именно в таком понимании начала формироваться во Франции достаточно поздно. Как в конце XVIII в., так и в начале XIX в., термин «буржуазия» применялся для обозначения более или менее определенного социального слоя. Французская буржуазия в предреволюционный период – это в основном юридическая и отчасти социально-культурная категория. Так называли жителей городов, принадлежавших к третьему сословию, имевших вполне определенный правовой статус и отличавшихся от других социальных групп особым образом жизни[210].
Сам термин «буржуазия» в первой половине XIX в. был широко распространен, хотя и без какого-либо четкого определения. В декабре 1847 г. правительственная газета «Le journal des Débats», стремясь показать, что буржуазия – это открытый и обширный слой французского общества, дала ей следующую характеристику: «Буржуазия – это не класс, это положение. Его достигают, его теряют. Его можно достичь работой, бережливостью, способностями. Его можно потерять вследствие праздности, расточительности и пороков. Буржуазия – это класс, двери которого открыты для всех, как на вход, так и на выход»[211].
В обществе XIX в. понятие «буржуазия» соответствовало различным социальным реалиям. Было достаточно сложно провести четкую грань между ремесленником, использующим труд пяти-шести помощников и хозяином кузницы, между торговцем с улицы Сен-Дени и марсельским судовладельцем, между преподавателем королевского колледжа и знаменитым парижским медиком. Они отличались по образу жизни и уровню культуры, имели различные политические пристрастия от консерватизма до республиканизма. Однако все они именовались «буржуазией», хотя этот термин употреблялся без какого-либо четкого определения.
Орлеанисты полагали, что средний класс, или буржуазия, является классом открытым, постоянно расширяющимся за счет вливания в него представителей других социальных страт, по мере развития их материального благосостояния и повышения образовательного уровня. Буржуазия, по мнению Гизо, не требовала для себя какой-либо исключительности и доминирования; она являлась классом, в котором «всегда хватит места для тех, кто хочет и умеет туда войти»[212].
В среде крупной финансовой буржуазии доминировала группа парижских банкиров, как их называли, «дворянство буржуазного класса»; мир крупной промышленной буржуазии составлял совсем другую категорию, то есть наблюдалось заметное социальное расслоение и разделение банковской и промышленной буржуазии. Мелкая буржуазия – владельцы магазинов и хозяева ремесленных мастерских – часто была очень близка к народу, из среды которого она вышла.
О неоднородности французской буржуазии ярко свидетельствует следующий факт: в Париже буржуазия составляла 20 % населения, однако избирательный корпус Парижа составлял 2 % жителей, то есть основная масса парижских «буржуа» – это мелкая и средняя буржуазия, не соответствовавшая избирательному цензу. 30 % парижских состояний были сосредоточены в руках 1 % населения[213].
Идея среднего класса как основы общества, как гаранта его процветания и стабильности есть сущность социально-политической концепции Гизо. Он писал в «Мемуарах», что средний класс – это «наилучшая защита принципов 1789 г., социального порядка, гражданских и политических свобод, прогресса и стабильности»[214].
Гизо являлся сторонником цензитарной демократии, отклоняя принцип народного суверенитета и идею демократии как народовластия; он был убежден, что право власти принадлежит не людям, а истине, разуму и справедливости, некоему высшему божественному закону. Носителем политического разума и справедливости Гизо считал именно «средний класс».
Само развитие цивилизации заключалось для него в постепенном развитии и преобладании среднего класса. В работе «О демократии во Франции», написанной в 1849 г., он писал: «Во все времена, для всех государственных нужд, для войны и для мира, средние классы обильно снабжали поколения людьми способными, действующими, готовыми пожертвовать собой на службе родине».
Со времени революции конца XVIII века рост влияния среднего класса являлся, по мнению Гизо, характерной чертой французской истории. В 1830 г. именно средние классы, писал он, привнесли «в это сложное предприятие дух справедливости и политической искренности… Несмотря на все страсти, на все опасности, которые их одолевали… они серьезно хотели… конституционного порядка; они уважали и поддерживали внутри страны свободу, одновременно законную и эффективную, вне – мир активный и процветающий»[215].
Термин «средний класс» Гизо трактовал очень широко: он включал в себя все социальные слои, кроме аристократии и беднейшей части населения, то есть наемных рабочих и крестьян. Средний класс для Гизо – это буржуазия в широком толковании этого социального слоя, это класс открытый, постоянно расширяющийся за счет вливания в него представителей других социальных групп, по мере развития их материального благосостояния и повышения интеллектуального уровня.
Гизо выступал за примирение старой и новой Франции, за сотрудничество всех социальных групп общества. По его мнению, во Франции в годы Июльской монархии не было больше той глубокой социальной пропасти между буржуазией и народом, подобной той, которая разделяла прежде дворянство и буржуазию. Он писал в работе «Церковь и христианское общество в 1861 г.»: «Хотят ли записать в законах, что буржуа одни будут освобождены от того или иного налога, одни будут пользоваться такими привилегиями, что никто другой не может сделаться полковником, придворным или судьей, если он не докажет, что он простолюдин? Слава Богу, политическая справедливость выше законов возмездия; эмансипированные побежденные требуют наследства прежних завоевателей. Все, что от вас хотят, это – принять равенство, вам предлагаемое»[216].
Как видим, концепция среднего класса, сформулированная Гизо, его представления о его социальном составе, его интересах весьма расплывчаты, неточны, не доведены до логического конца. Вероятно, Гизо сознательно предложил именно такую концепцию, пытаясь сгладить социальные противоречия в обществе, прикрывая интересы правящего слоя интересами безосновательно расширенного социального блока, которого на самом деле в те годы еще не существовало.
Отметим, что такая концепция среднего класса как обширного слоя, существовавшего в те годы во Франции, включающего разные социальные группы и являющегося гарантом стабильности и процветания всего общества, имела своих оппонентов. В частности, либерал, интеллектуал Алексис де Токвиль определял средний класс как вполне определенную и достаточно узкую социальную группу. Он писал: «В 1830 г. среднее сословие одержало окончательную и такую полную победу, что все политические права, все льготы, все прерогативы, вся правительственная власть оказались замкнутыми и как бы наваленными в кучу в узких рамках этого одного сословия, в которое был закрыт доступ легально всем, кто стоял ниже, а фактически всем, кто стоял выше. Таким образом, среднее сословие сделалось единственным руководителем общества, даже, можно сказать, взяло его в арендное содержание. Оно заместило все должности, до крайности увеличило их число и приучилось жить почти столько же за счет государственной казны, сколько своим собственным трудом»[217]. Как видим, Токвиль, сожалевший о подавлении аристократии «демократией», определял средний класс скорее как крупную торгово-промышленную, финансовую и аграрную буржуазию.
Итак, как либералы в годы Июльской монархии, так и современные исследователи именно средний слой определяют как основу общества, как гарант социальной стабильности и экономического благосостояния. Однако, если в современных условиях средний класс сохраняет свое благополучие во многом благодаря активной социальной политике и помощи со стороны государства, то либералы-орлеанисты, считая средний класс открытым социальным слоем, однако, не стремились расширять его путем активной социальной политики, считая ее уделом частных благотворительных организаций. Рассуждая о среднем классе, они имели в виду, прежде всего, класс политический, игнорируя экономический аспект. Отметим, что еще со времен Реставрации политическая экономия рассматривалась во Франции как дисциплина подозрительная, по причине своей кажущейся связи с философией и идеологией XVIII века (в условиях антипросветительской реакции в постреволюционной Франции).
Положение о том, что активная социальная государственная политика приведет к нивелированию заслуг каждой отдельно взятой личности, была неразрывно связана с интерпретацией умеренными либералами идеи равенства, одной из самых противоречивых и неоднозначных категорий либерализма. Французские либералы сформулировали концепцию равных и неравных прав. Они полагали, что все люди по факту своего рождения обладают равными неотъемлемыми правами, среди которых наиболее важные – права на жизнь, свободу, собственность. В то же время люди не равны ни по биологическим параметрам, ни по уму, ни по нравственному облику. Либералы-орлеанисты в духе современного неоклассического либерализма и консерватизма исходили из представления о естественном неравенстве людей, считая, что попытки искусственного выравнивая их экономического положения через вмешательство государства приводят к элиминации стимулов частной предпринимательской инициативы и препятствуют экономическому развитию. Как писал Гизо в своих «Мемуарах», «долг правительства – прийти на помощь обездоленным классам, помочь им в их растущем стремлении к благам цивилизации. В этом нет ничего более очевидного и более святого. Но это должно делать не государство, а сами люди»[218].
В этом отношении Гизо придерживался базового для классического либерализма принципа
В то же время в русле классического либерализма Гизо полагал, что государство должно создавать нормальные политические условия, поддерживать внутренний мир и внешнеполитическую стабильность для успешного развития экономической активности граждан. Еще в своих ранних работах он подчеркивал взаимосвязь между внутриполитической стабильностью и социально-экономическим положением основных групп населения: «Если классы одновременно зажиточные и трудолюбивые будут чувствовать себя униженными, если они будут жить в состоянии моральной депрессии, сталкиваясь лицом к лицу с наглостью… это будет иметь очень опасные последствия для общественного спокойствия и для самой власти»[219].
Для орлеанистов богатство было важно не само по себе: оно принималось в расчет, скорее, как показатель личных заслуг, умственных способностей или моральных качеств. Именно в этом ракурсе следует интерпретировать лозунг, сформулированный Гизо, в своем кратком варианте широко известный, как «Обогащайтесь!», который понимается подчас искаженно и неверно, символизируя якобы господство духа стяжательства, жажду неуемного обогащения и денег. В полном варианте этот лозунг звучит следующим образом: «Обогащайтесь посредством труда и бережливости, и вы станете избирателями!»
Гизо подчеркивал два момента обогащения: обогащение, получение прибыли является естественным вознаграждением за труд, и, кроме того, постепенная эволюция условий жизни посредством труда представляется для него, несомненно, более надежной, чем импровизированная трансформация и революционные потрясения. До настоящего времени остается спорным вопрос, когда Гизо мог произнести оба этих выражения. Сам Гизо не повествует об этом ни в «Мемуарах», ни в своей переписке, ни в многочисленных статьях. Во время обсуждения в Палате депутатов 1 марта 1843 г. вопроса о секретных фондах Гизо произнес речь об «истинных нововведениях», откуда можно было извлечь урезанный лозунг: «Обогащайтесь!». Но эти слова нельзя вырывать из общего контекста его речи: «Было время, славное время, когда нация боролась за обретение социальных и политических прав… Это дело совершено, права завоеваны, теперь переходим к другим. Вы хотите продвинуться вперед, вы хотите совершить то, что не успели сделать ваши отцы. Вы правы… В настоящее время, исходя из этих прав, создавайте свое правительство, укрепляйте свои институты, просвещайтесь, обогащайтесь, улучшайте моральные и материальные условия нашей Франции: вот истинные инновации»[220]. Он призывал отнюдь не к непомерному обогащению, а к уважению труда, посредством которого человек сможет подняться на более высокую ступень социальной лестницы, опираясь на свои собственные таланты и способности.
Как видим, Гизо и в целом либералы-орлеанисты полагали, что если государство и общество будет жестко диктовать индивидууму возможности использования таланта, умения и имеющихся у него средств, то область для его жизненного маневра может оказаться слишком узкой и общество законсервируется в имеющемся состоянии[221].
Итак, для орлеанистов было характерно следование одному из важнейших постулатов социальной философии либерализма – человеку нужно дать ровно столько власти над необходимыми ему вещами, сколько потребуется для реализации индивидуальных целей в соответствии с его уникальными навыками, идеями и знаниями. Максимально использовать индивидуальные знания и умения для достижения личных целей и жизненного успеха человеку позволяет частная собственность, являющаяся одной из базовых категорий либерализма.
Умеренным либералам Июльской монархии был, однако, чужд идеал процветания на американский манер; среди них не было крупных промышленников, промышленные предприятия носили семейный характер. В условиях развития промышленной революции главным богатством по-прежнему считалась земля: именно земельная рента являлась источником капиталов для развивающейся промышленности. Это буржуазное общество по своим вкусам, нравам, взглядам было весьма близко миру землевладения[222]. Отметим, что в годы Июльской монархии французское общество продолжало оставаться сельским: 75 % населения страны составляло крестьянство[223].
Именно земельная собственность давала так называемое
Гизо определял причины, по которым земельная собственность была предпочтительной: это ее устойчивость, меньшая изменчивость, лучшая сопротивляемость социальным изменениям. Однако эти причины сугубо материального характера – не единственные. Движимая собственность, капитал могут дать человеку богатство. Земля же дает ему и нечто другое, то, что Гизо называл «частицей мира». Земельная собственность, по его словам, как бы объединяет бытие конкретного человека со всем миром, она носит вселенский характер, связана с космосом, с Богом, земельная собственность возвышает индивидуума над природой и создает для его семьи «домашнюю родину». Кроме того, по мнению Гизо, земельная собственность наиболее гармонично соответствует природе человека: благодаря ей жизнь и деятельность человека становятся более нравственными. Он подчеркивал, что почти во всех сферах профессиональной деятельности, не связанных с землей, успех зависит от усилий человека, его профессиональных навыков и способностей. В сельскохозяйственной деятельности человек постоянно ощущает присутствие Бога, во многом зависит от сил природы.
Как видим, цензитарная система обеспечивала доминирование общества, в котором главным богатством по-прежнему оставалась земельная собственность[225].
В то же время, несмотря на приверженность в социальной сфере принципу
Традиционно политика протекционизма, проводимая правящими кругами Франции в годы Июльской монархии, рассматривалась как серьезный тормоз на пути быстрого экономического развития. В то же время, следует учитывать, что без подобных защитительных мер экономика страны была бы не в состоянии выдержать конкуренцию, прежде всего, Великобритании, Бельгии или Пруссии после создания Таможенного союза 1834 г. Французские умеренные либералы были не согласны с позицией английских либералов, в частности, Адама Смита, утверждавшего, что государство не должно вмешиваться в торгово-промышленные вопросы. По мнению Гизо, интересы промышленности и торговли должны находить эффективную поддержку со стороны государства. Он говорил о «легитимности принципа протекционизма, применяемого в интересах промышленности и торговли» и подчеркивал, что «всякое разумное правительство… должно его осуществлять»[227]. В целом, несмотря на некоторые негативные стороны системы протекционизма, такие как искусственное сдерживание иностранной конкуренции, высокие монопольные цены на внутреннем рынке, что затрудняло быстрое развитие производства и приводило к низкой покупательной способности основной массы населения, протекционистские меры, принимаемые либералами-орлеанистами, были эффективными[228].
Либерализм является поборником сложной организации общества, он приветствует создание гражданского общества, наполненного многочисленными, независимыми от государства разнообразными организациями. Самое страшное – когда государство противостоит гражданину при отсутствии иных общественных организаций. Как отмечал Гизо в «Истории цивилизации во Франции», только свободные учреждения могли обеспечить не только мудрость, но и прочность правительства. По его словам, «нет системы, которая могла бы существовать без помощи общественных учреждений»[229]. Именно нация, общественное мнение рассматривались французскими либералами как основа сильной власти. К сожалению, эти идеи о необходимости взаимодействия гражданского общества и государства в годы Июльской монархии остались во многом благими пожеланиями. Ошибка либералов заключалась именно в том, что они отгородились от страны рамками так называемой
Итак, сложнейшая конструкция социальной философии либерализма создавалась путем множества проб и ошибок, в ходе длительной и продолжающейся общественной эволюции. Это особенно четко прослеживается на примере формирования либеральной философии и идеологии во Франции, происходившей на фоне революционных потрясений и кризисов конца XVIII и всего XIX века. Идеи классического либерализма, сформулированные в первой половине XIX века, пережили свое время, и, претерпев определенную эволюцию, стали базовыми категориями и ценностями современного общества.
Революции – локомотив французской истории?
Французская революция конца XVIII века, ее причины и предпосылки, цели и задачи, движущие силы, влияние, оказанное ею на дальнейшее развитие страны, – это одна из тех проблем в истории Франции, которая неизменно привлекала внимание Франсуа Гизо. Для него эта революция была реальной действительностью, в которой прошли его детство и отрочество, и стала историей в годы его молодости. В годы Реставрации Бурбонов, когда началась политическая и научная карьера Гизо, во Франции отмечалось усиление интереса к проблемам минувшей революции, изучение ее опыта стало настоятельной необходимостью, поскольку перед страной стояла проблема определения ее дальнейшего политического и социально-экономического развития. Французский исследователь П. Розанваллон в работе «Момент Гизо» справедливо отмечает, что если до 1815 г. большинство политических деятелей, даже представители ультрароялистов, отвергая якобинский террор, признавали закономерность революции, то после установления режима Реставрации, особенно в годы правления «бесподобной палаты», обострилась борьба вокруг вопроса о ее закономерности[231]. В 1818 г. появилась работа Жермены де Сталь «Размышления об основных событиях французской революции», ставшая ориентиром либеральной историографии. Дочь банкира Неккера, она пыталась оправдать политику своего отца, на которого взваливали ответственность за революцию. Жермена де Сталь, кумир тогдашних интеллектуалов, призывала к углубленному пониманию французской революции, к определению ее сильных и слабых сторон, к разграничению позитивного и негативного в революции, «духа, рожденного революцией» от «духа, рожденного в период революции». С 1823 г. в Париже стали выходить первые тома «Истории французской революции с 1789 года до 18 брюмера» Адольфа Тьера; в 1824 г. появилась работа Ф. Минье «История французской революции», в которой он приветствовал революцию и высоко оценивал ее значение для изменения социальной структуры общества, но отрицательно относился к якобинскому террору. Гизо же, являвшийся ровесником революции, не написал специального научного исследования, посвященного непосредственно ей, однако, во многих своих произведениях он обращался к изучению основных проблем революции. К числу этих работ относятся: «О представительном правлении во Франции» (1816), «О правительстве во Франции со времен Реставрации и до современного министерства» (1820), курс лекций по истории нового времени, прочитанный им в Сорбонне в 1820 – 1822 гг., курс лекций по истории цивилизации в Европе и во Франции (1828–1830), работы более позднего периода: «О демократии во Франции» (1849) и «Три поколения» (1863), в которой Гизо рассматривал вопросы, связанные с тремя революциями во Франции: Революцией конца XVIII века, Революцией 1830 г., Революцией 1848 г. В 1818 г. появились четыре статьи Гизо, опубликованные в журнале «Политические и литературные архивы», выпускаемом доктринерами. Гизо был ведущим сотрудником этого журнала.
П. Розанваллон справедливо задается вопросом: почему Гизо написал «Историю Английской революции», но не написал историю революции во Франции?[232]. Сам Гизо не дал на него ответа ни в своих «Мемуарах», ни в переписке. Как считает Розанваллон, причину этого нужно искать в той интерпретации французской революции, которую дал Гизо: он не считал целесообразным уделять основное внимание фактологии, его интересовал анализ важнейших проблем революции. Гизо рассматривал революцию как важнейший этап в многовековом развитии французской цивилизации, потребность в которой стала ощущаться задолго до 1789 года, а ее результаты, по его мнению, оказали огромное влияние на дальнейшее развитие страны. Гизо, по верному наблюдению Розанваллона, стремился понять революцию «не столько в ее событиях, сколько в ее принципах»[233]. Действительно, Гизо не занимался детальным изучением конкретных событий, связанных с революцией; это не входило в его основную задачу. Наиболее важным он считал понять идейно-политические истоки, причины революции, ее историческое значение.
Отмечая, что каждую революцию можно анализировать в двух аспектах: как определенный этап в развитии цивилизации, и как событие, ограниченное начальной и конечной датой, Гизо справедливо полагал, что французскую революцию нужно изучать именно как наивысший этап в поступательном развитии французской цивилизации, продолжавшийся, по его мнению, и в современной ему Франции. В этом отношении этому подходу близка позиция известного французского историка Ф. Фюре, для которого Французская революция завершилась только в 1875 г. с институционализацией во Франции режима Третьей республики. Розанваллон справедливо отмечал, что если Гизо не создал истории революции, то он работал над созданием ее теории. По его мнению, изучение Гизо истории Английской революции позволяло ему глубже понять причины возникновения, цели, задачи революций во Франции[234].
Изучая историю Английской революции середины XVII в., Гизо пришел к выводу, что, несмотря на существенные различия между ней и Французской революцией конца XVIII столетия, между этими революциями было и много общего: «Конечно, различие обоих переворотов немаловажно, как это видно из самих последствий их; но, в сущности, положение дел было весьма сходно, и значение событий в окончательном виде их – одно и то же»[235]. Июльская революция 1830 г. являлась, по мнению Гизо, французским аналогом Славной революции 1688–1689 гг. в Англии. Главной же причиной обращения Гизо именно к истории Английской революции представляется следующее: Гизо, стремясь определить пути дальнейшего развития государственности во Франции в постнаполеоновскую эпоху, обратился в годы Реставрации к изучению истории Великобритании как страны, в которой в результате революции значительно усилилась власть парламента, в целом режим конституционной монархии, являвшейся, по твердому убеждению Гизо, идеальной формой государственного устройства.
С первых лет существования режима Реставрации, когда Гизо стал заниматься изучением вопросов, связанных с революцией, он занял в оценке этого события неизменно свойственную ему позицию «золотой середины», пытаясь найти путь к установлению во Франции парламентской монархии, в равной степени удаления как от абсолютизма, так и от крайностей якобинизма[236]. Различая и выявляя положительные и отрицательные стороны в революции, Гизо хотел определить средний путь политического развития Франции, хотя эта теория, по справедливому замечанию Розанваллона, не являлась ни новой, ни оригинальной[237]. Р. Капланов в статье «Франсуа Гизо: у истоков либерального европеизма» верно отмечает, что в первые годы Реставрации, когда во Франции значительно возрос интерес к минувшей революции и существовала необходимость определить пути дальнейшего развития государственности в этой стране, было очень важно помочь общественному мнению найти правильную точку зрения на революцию, отделить «зерна» – то есть ее позитивные социально-политические завоевания: равенство всех граждан перед законом, ликвидацию сословных привилегий, конституционную форму правления – от «плевел»: анархии и деспотизма[238].
Высоко оценивая Французскую революцию, Гизо рассматривал ее как наивысший этап в развитии французской цивилизации, неразрывно связанный со всей предыдущей историей. Основное внимание он уделил рассмотрению причин революции, ее идейно-политическим истокам, движущим силам, целям и задачам, поставленным и решавшимся в ходе революции, изучению ее достижений и ошибок, в том числе насилия и террора, определению значения и результатов революции.
Гизо, как и в целом доктринеры, пытался примирить «новую», постреволюционную Францию со «старой», дореволюционной, подчеркивал связь между ними. Революция была для него не каким-то изолированным фактом, а событием, имеющим глубокие исторические корни. Эта мысль нашла яркое отражение в курсе лекций по новой истории, прочитанном Гизо в Сорбонне в 1820–1822 гг. Он писал: «Я хотел доказать, что усилия, употребленные нашим временем к установлению в государстве политической свободы и ее гарантий, не заключали в себе ничего нового или странного; что в продолжение всей нашей истории, более-менее безвестно, более или менее неудачно, но уже неоднократно, Франция бралась за это дело; что, схватившись за него с жаром и страстью, поколение 1789 г. было и право и не право: право потому, что оно возобновило великую попытку своих отцов; не право потому, что приписывало себе ее честь и изобретение, и почитало себя призванным, на основании одних только идей и своих желаний к созданию совершенно нового мира. Я хотел, таким образом, служа интересам современного общества, пробудить в нем справедливость и сочувствие к нашим нравам, к тому старинному французскому обществу, которое, на продолжении пятнадцати столетий, трудолюбиво и славно собирало для нас доставшееся нам наследство цивилизации»[239]. Гизо был прав, утверждая, что «забвение своего прошлого и презрение к нему составляют в народе важный недостаток и великую слабость»[240]. Итак, Гизо подчеркивал, что борьба за глубокие преобразования была далеко не новой в истории Франции, новыми были только формы, но суть – борьба за свободу и порядок, то есть борьба против деспотизма и произвола, началась задолго до революции. Гизо развивал эту мысль и в курсе лекций по истории цивилизации во Франции и в Европе (1828–1830 гг.). История Франции показывает, писал Гизо, что «мы не такие мечтательные утописты, как нас обвиняют. Цель, к которой мы стремимся, в сущности та же, что цель наших предков: подобно нам, они трудились над освобождением и воспитанием, нравственным и материальным, различных классов нашего общества; подобно нам, они старались создать гарантии хорошего заведования общественными делами, прав и вольностей частных лиц, в свободных учреждениях и в действительном участии народа в управлении»[241]. Таким образом, полагал Гизо, французская революция была не только изолированным кризисом, мечтой поколения, охваченного революционным пылом; она была естественным продолжением всего хода французской истории; революция – это ускоренное развитие того процесса, который уже в течение пятнадцати веков Франция рассматривала как прогресс в развитии цивилизации[242].
Главную причину революции Гизо усматривал в том, что королевская власть, особенно начиная с Людовика XIV, порвала все связи, соединявшие ее с формирующимся обществом, с третьим сословием, терявшим свое прежнее политическое значение и большую часть своих свобод. Королевская власть перестала быть выразителем общенациональных интересов и наряду с аристократией стала тормозом на пути прогрессивного развития французского общества. Именно отказ королевской власти от проведения коренных преобразований, требуемых обществом, явился, по мнению Гизо, главной причиной революции. Однако он не выступил с резкой критикой Людовика XVI и его окружения, поскольку «они так дорого заплатили за свои ошибки, и такою горькою ценою их искупили, что было бы очень жестоко постоянно бередить их память»[243]. Гизо полагал, что ответственность за революцию лежала не только на Людовике XVI, но и на всей французской нации: «Нация, стремившаяся стать свободной, не может оправдываться тем, что она, как толпа, была подчинена безумным или извращенным желаниям своих руководителей»[244]. Гизо считал, что возникновение революции во Франции было результатом общих ошибок, допущенных всем «поколением 1789 года». Как видим, в своей оценке причин Революции Гизо близок идеям, развиваемым в современной историографии: главные причины Революции – это причины социально-политического характера, неспособность власти адекватно отвечать на модернизационный вызов.
Каковы же были, по мнению Гизо, цели и задачи революции, цели «дворянства, духовенства, третьего сословия, всего этого народа, еще так мало привыкшего действовать вместе?»[245]. Эти цели он определил так: «справедливость в социальном порядке и свобода в порядке политическом; соблюдение личных прав всех граждан и эффективное участие всей нации в управлении государством; справедливое общество и свободное правительство»[246]. При этом «справедливость» Гизо понимал как установление равенства граждан перед законом. Он подчеркивал, что реформ требовало все общество, а не только его наиболее передовые представители, принимавшие участие в управлении государством, такие как Неккер, Тюрго; сама нация, по словам Гизо, «все классы общества: духовенство и дворянство, третье сословие, деревенские собственники и жители городов, вместе и активно вступили в бой»[247]. Он отмечал, что хотя между интересами различных классов общества, естественно, были противоречия, дух реформ и политического прогресса доминировал как в третьем сословии, так и в среде дворянства и буржуазии.
Именно в дворянстве и духовенстве третье сословие должно было найти, по мнению Гизо, своего искреннего и естественного союзника. Он настаивал на необходимости социальной гармонии, единства действий всех классов общества, представителей «новой» и «старой» Франции. К сожалению, полагал Гизо, этого гармоничного взаимодействия достичь не удалось, и страна оказалась, по его выражению, «втянутой в революцию». Может быть, несколько переоценивая результаты Английской революции, Гизо полагал, что в Англии «установились и никогда не прекращались тесные связи между различными классами общества. Там аристократия и демократия умели жить и процветать вместе, взаимно поддерживая и сдерживая друг друга»[248]. Во Франции же «дворянство и буржуазия не соединились, чтобы бороться с деспотизмом, или чтобы положить прочные основания свободы и пользоваться ею, а остались раздельными: они горячо хватались за каждый удобный случай, чтобы удержать или оттеснить друг друга…»[249] Во Франции, продолжал Гизо, различные классы общества не сумели усвоить «сопряженного с собственной выгодой уважения к чужим правам…»[250]Именно отсутствие согласия между дворянством и буржуазией привело, как считал Гизо, к революции: «Они не сумели действовать заодно, чтобы быть вместе свободными и сильными и тем отдали себя и Францию на жертву революциям»[251].
Гизо во многом унаследовал от своего наставника и друга Руайе-Коллара отношение к аристократии. Аристократия, по мнению Руайе-Коллара, «защищала колыбель народов», «была богата великими людьми», «украшала человеческую природу великими добродетелями»[252]. Но время аристократии, продолжал Руайе-Коллар, прошло, она осталась только «историческим воспоминанием», французская почва завоевана равенством. Гизо же подчеркивал мысль о том, что аристократия не должна остаться в стороне от развития «новой» Франции, тем более она не должна этому противодействовать. Аристократия должна примириться с потерей своих привилегий и объединиться с другими классами общества, содействуя прогрессу французской цивилизации.
Гизо полагал, что французское дворянство в целом не выполнило своего исторического предназначения; «вследствие тщеславия или недостатка просвещения и политического духа оно самоизолировалось, хотело остаться привилегированным классом в самом себе, а не стать во главе нации»[253]. Дворянство, по мнению Гизо, не стало союзником королевской власти, а было то ее соперником, то ее слугой[254]. Растущая демократия, то есть народ, которому не хватало союзников для достижения своих свобод, могла освободиться от гнета дворянства только с помощью королевской власти, и королевская власть в период борьбы за централизацию, «воспользовавшись этим демократическим союзом, смогла какое-то время быть одновременно и народной, и абсолютной»[255]. Как видим, Гизо справедливо отмечал прогрессивную роль абсолютной монархии в борьбе за централизацию государства, против феодальной раздробленности и сепаратизма. В то же время он был прав, утверждая, что в дальнейшем королевская власть отказалась от взаимодействия с различными классами общества, что и явилось главной причиной революции.
Важное место в работах Гизо занимают вопросы об идейных истоках революции. В работе «Три поколения» Гизо выделял три основные идеи, доминировавшие в обществе накануне и в ходе революции и, по его мнению, оказавшиеся ложными: «никто не должен повиноваться законам, с которыми он не согласен»; «легитимная власть – это власть численного большинства»; «все люди являются равными»[256].
Первая идея, по мнению Гизо, является деструктивной для власти и ведет к анархии. Гизо, как это часто он делал, обращается к примеру семьи: разве законам, устанавливающим власть и повиновение в семье, дети всегда охотно и добровольно подчиняются? Повиновение авторитету родителей, по мнению Гизо, – это нравственный долг, без чего не было бы самой семьи. Те же процессы, по его мнению, происходят и в обществе: разве законы, даже в самых свободных странах, являются предметом постоянного обсуждения и оспаривания? Ведь какими бы правильными и справедливыми они ни были, в обществе всегда найдутся люди, которые будут действовать вопреки закону. А если так будут поступать все члены общества, то это приведет к анархии. Гизо полагал, что большинство людей испытывает обязанность повиноваться законам вследствие не своих желаний, а «справедливости и мудрости, присущих законам и власти»[257]. Хотя скорее люди соблюдают закон из-за страха ответственности и наказания за его нарушение. В этих рассуждениях Гизо есть что-то и от патриархальной теории происхождения королевской власти, и от Николло Макиавелли. Итак, Гизо был убежден, что законы должны быть обязательными для всех, и все члены общества должны быть равными перед ними. В то же время, он отмечал, что «люди имеют право на справедливые законы (то есть равные для всех. –
Утверждение о том, что законной является только власть численного большинства, Гизо считал разрушительным для свободы; власть не может и не должна принадлежать численному большинству: «справедливость и мудрость не всегда встречаются в желаниях численного большинства»[259]. Разве в большинстве, спрашивает Гизо, сосредоточены все нравственные добродетели, все человеческие идеалы? Большинство – это безличная и посредственная масса, а власть должна принадлежать людям наиболее способным и достойным.
Идея равенства людей, с точки зрения Гизо, являлась разрушительной для прогресса общества. Да, люди являются равными от природы, и «это природное сходство предоставляет им права, равные и священные для всех»[260]. Но, с другой стороны, продолжает Гизо, люди являются неравными по своим способностям, задаткам, чертам характера, талантам, добродетелям. Соответственно, существуют права, распределяющиеся согласно неравенству, существующему в обществе, согласно заслугам каждого отдельного человека. К числу таких прав относятся политические права, в том числе избирательное право. Именно это неравенство людей, по мнению Гизо, «является одной из самых могущественных причин, притягивающих людей друг к другу, делающих их необходимыми друг для друга, и, таким образом, формирующих общество»[261]. Итак, он полагал, что все люди являются равными в том отношении, что они – люди, и что они равны перед законом, но в то же время физически и психологически люди отнюдь не равны. Таким образом, естественно-правовую теорию Гизо рассматривал только с точки зрения юридического права, в смысле равенства перед законом.
В условиях антипросветительской реакции, наблюдавшейся во Франции в годы Реставрации, позиция Гизо по отношению к Просвещению не могла быть однозначной. С одной стороны, либералы XIX века – это наследники идей умеренного Просвещения, прежде всего, Ш.-Л. Монтескье. С другой стороны, Гизо выражал свое несогласие с важнейшими идеями Просвещения, выделяя три главные ошибки философов-просветителей: волюнтаризм, теорию народного суверенитета, и, что менее понятно, теорию общественного договора. Гизо был не согласен с концепцией «благородного дикаря» Ж.-Ж. Руссо, считая ложной саму веру во всемогущество человека, в то, что человек является хозяином общества и самого себя[262]. Гизо отмечал, что человек «способен одновременно и на хорошее, и на плохое, он одновременно и свободен, и зависим»[263]. Если человек забывает это, он неправильно оценивает самого себя и не может верно определить свое место в мире; он забывает Бога и ставит себя на его место. Именно в плену этого заблуждения пребывало, по мнению Гизо, «поколение 1789 года»: «Это здесь яд, который так быстро отравил благотворный источник французской революции и примешал столько зла к таким превосходным замыслам и надеждам»[264]. Поэтому Гизо предостерегал своих соотечественников от абсолютизации любых политических доктрин. В «Истории цивилизации в Европе» он отмечал: «…Человеческий дух достиг почти абсолютной власти, в свою очередь, он возымел чрезмерное доверие к самому себе…»[265] Как следствие, «…обладание неограниченной властью имело в это время пагубное влияние на человеческий дух, он совратился с истинного пути своего, с презрением и ненавистью стал относиться к действительным фактам и общепринятым идеям, а эта незаконная ненависть привела его к заблуждению и тирании»[266].
Принимая Революцию как закономерное историческое явление, обусловленное серьезными причинами, Гизо отвергал сопровождавшие ее произвол и насилие. Он отмечал разительный контраст между первыми шагами революции и ее дальнейшим развитием, «между надеждами сегодняшнего дня и тем спектаклем, который развернулся назавтра. Какие расстояния, какая пропасть между 1789 и 1793 годом! Всего за четыре года Франция одолела этот путь и упала в бездну в тот самый момент, когда она уже стучалась в двери рая, созданного своими собственными руками!»[267] Гизо спрашивал себя: «Как такая невероятная катастрофа не оставила после себя только впечатление страха и ужаса?.. Как столько ужасных, сумасшедших и абсурдных преступлений, столько неслыханных страданий и возмутительных ударов по человеческой совести, человеческому сердцу и здравому смыслу могли быть так сглажены и почти прощены… так воспеты в литературе и живописи, так обольщали и пленяли человеческое воображение?..»[268] Обобщая особенности развития революции как таковой, Гизо сделал вывод о том, что революции являются глубоко несовершенными, даже самые благотворные из них. Люди, «делавшие» революцию, были, по мнению Гизо, далеко не идеальными: «…большинство было, по правде говоря, только людьми посредственными и простыми… декламаторами, упивавшимися своими собственными речами, или же были злобными и завистливыми заговорщиками»[269]. Он подчеркивал, что революция неизбежно подвергается опасности захлебнуться в крови; революция «…сама по себе уже есть беспорядок, страстный и безвестный, который ввергает общество в великие бедствия, великие опасности, великие злодейства»[270]. Гизо повторял: какой бы необходимой и закономерной ни была революция, она «подвергает общество великим смутам, и оно долгое время остается в положении шатком и опасном»[271].
Гизо продолжал развивать мысль Руайе-Коллара и вообще французских либералов начала XIX века о переплетении созидательных и разрушительных тенденций в революции. Он был категорически не согласен с теми приверженцами Старого порядка, для которых само слово «революция» стало синонимом преступления, безумия, бедствия, которые не признавали в «этих вулканических потрясениях человеческих обществ никакого хорошего принципа, никакого положительного результата»[272]. Руайе-Коллар был прав, утверждая, что революция «совершила много отрицательного, но и много положительного; она была источником многих заблуждений, но и являлась также отправной точкой многих истин»[273]. Для всех доктринеров была характерна идея Гизо, высказанная им с преподавательской кафедры: революция – это высшая стадия многовековой эволюции, нашедшая свое завершение в обществе равенства перед законом и преобладания средних классов. Ш. Ремюза писал: «Говорить только о зле, совершавшемся революцией, – это абсурд. Она была закономерна, но почти всегда была не права в своих действиях»[274]. Осуждая якобинский террор, Гизо, чей отец погиб на гильотине, писал: «Террор погубил революцию. Но террор – это не вся революция, он был случаем, которого могло и не быть»[275] (хотя Гизо полагал, что в ходе каждой революции выявляются и консолидируются деятели, являющиеся приверженцами экстремистских взглядов).
Поделиться книгой: