Помоги проекту - поделись книгой:
Ленин похлопал Парвуса по плечу, ласково улыбнулся и запричитал:
— Подожди, Парвус, ты не имеешь права думать так, как думает гений мировой революции. Поэтому слушай дальше. На все это нужны деньги, огромные деньги. 50 миллионов не хватит. Твоя задача: убедить германское руководство, что я и моя партия, партия большевиков, поможет германской армии победить русских. Пусть заключают со мной тайный союз. Но как-то так…, сам понимаешь. Я не хочу светиться в этом вопросе. И повторная встреча между нами не может состояться. Я великий конспиратор и не могу стать иным. А что касается тебя, Парвус, то… как только мы, то есть я, вождь мировой революции, захватим власть, тебе место среди нас революционеров найдется, самое шикарное, самое почетное. Клянусь матерью, которая снабжает нас деньгами.
— Я верю тебе Уланов, − произнес Парвус, вздыхая.
− Я не Уланов, я − Ленин. И мне все верят. Вождю мировой революции нельзя не верить.
− Только как же мы будем общаться?
— Через Ганецкого и то тайно. Ни одна сволочь не должна знать, о чем идет речь. Указания будешь тоже получать через Ганецкого. Когда победим, ты станешь моей правой рукой в ЦК. Понял?
— Так точно, Владимир Ильич.
— А теперь иди на все четыре стороны и забудь, с кем ты встречался. Даже сучка, с которой ты станешь любезничать в постели, не должна знать о нашей встрече.
Парвус поднялся. Ленин даже руки ему не подал. Обиделся ли Парвус? Нисколько. Его больше интересовал процесс переговоров с немцами и кипящий котел революции, в которой захлебнется Россия, а он вместе с Лениным, этим жутким человеком будет играть не последнюю роль в создании новой общественной формации — коммунизма, где не будет браков, собственности, духовности. Революция поразит и другие государства и тогда будет создано одно великое государство на подобии Древнего Рима. А почему бы нет?
8
«Истерия идет, что творится; а жидки жидками — упористо и смело, неустанно нюхая воздух, они приспосабливаются, чтобы не творить, так как сами лишены творчества; творчество — вот грех для еврея… И я хорошо понимаю людей, которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки (и запах чесноку) — обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим губительным хватанием за фалды… Господи, когда, наконец, я отвыкну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык»…
Зиновьев, то бишь, Апфельбаум вернулся из Парижа раньше времени, какой−то весь замордованный, побитый, оцарапанный, с крупным синяком под левым глазом, прихрамывал на правую ногу и как бы искал у кого-то помощщи. Ему, должно быть, накостыляли где-то по дороге, поскольку он любил приставать к дамам, сопровождаемым кавалерами, представлялся без надобности и тут же интересовался именем дамы.
Не всякий раз такое поведение сходило с рук нагловатому еврею, любившему брать быка за рога. В этот он набрался наглости и шепнул даме на ушко, что у него до колен. Дама не то от радости, не то от ужаса воскликнула «Жорж, выручай!»
Жорж не сам нокаутировал революционера, он всего лишь кивнул головой двум охранникам, что его сопровождали.
Самое страшное, что произошло, Гершон так обильно омочил кальсоны, что на его сандалии потекли струйки, и это забросило его в область стыда и неудобства. Ему пришлось снять сандалии, выжать носки и надеть сандалии на босу ногу.
Миновав два дома и увидев еще одну парочку: мужчина низкого роста в соломенной шляпе, а дама с накрашенными губами, глянула на него, а он прочитал на ее лице: я тебя хочу и тут же бросился в забегаловку, вслед за парочкой, тут же заказал два стакана чаю и согрелся. Дама заметила его босые ноги и тут же с презрением отвернулась. «Гм, не вышло», — произнес он вслух и побежал к Ленину, которого не видел целых две недели.
− Ну, какие дела, Гершон? Почему синяк под глазом? — спросил вождь.
− На баррикадах сражался. У самом Приже. Нас было три иудея с палками, а хранцузов набралось с два десятка. Хорошо, что не убили. Нас спасло то, что мы стали петь Марсельезу. Хранцузы поняли по мелодии, что мы представители пролетариата.
— Почему носков нет? Врешь ты, Гершон, и ни разу глазом не моргнул, — наступал Ленин, щуря левый глаз.
— Что бы ты без меня делал? — задал Гершон провокационный вопрос.
— Гершон, не хвастайся и не лги. Небось, зацепил кого и получил в рыло. Так тебе и надо. Денег принес? У нас катастрофически не хватает денег, а без денег революцию не сделаешь.
— Наша книга вышла в Париже, но там только твое имя, а трудились мы оба, я даже больше тебя. Галиматья, правда, получилась, но это оправдывает название «Что делать».
— Ты трудился, не спорю, но думал-то я. Это мои мысли в этом великом труде, а не твои. Ты…,ну как тебе сказать? ты не дорос до вождя мировой революции. Давай садись, будем заниматься правкой, убирать неточности, там много наших предположений, а жизнь вносит коррективы…
9
«Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек: всему оригинальному, русскому объявляется бойкот. Вместо Гоголя объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается международный жаргон. Рать критиков и предпринимателей в значительной степени пополняется однородным элементом, вернее, одной нацией, в устах интернационалистов все чаще слышится привкус замаскированной проповеди иудаизма… Вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России. Вы увидите сплошь имена евреев. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык. То же и с издательствами: все крупные литературные предприятия России или принадлежат евреям, или ими дирижируются; вырастает экономическая зависимость писателя от издателя. Морально покупается за писателем писатель, за критиком критик. Власть еврейского «штемпеля» нависает над творчеством: национальное творчество трусливо прячется по углам; фальсификация шествует победоносно. И эта зависимость писателя от иудейской критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю; с другой стороны — еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимает голос в защиту права русской литературы быть русской, и только русской»…
Гершон умолк. Понял: спорить бесполезно. Он уже переоделся пока в рваные штаны и рубашку безрукавку: Ленин хоть и использовал его как своего слугу, но держал в ежовых рукавицах.
— Ты что орудуешь ножом.
— Карандаши оттачиваю…
— Великие труды пишут пером, гусиным пером. Послушай, Гершон, а ты Инессу в Париже не встречал? На митинге каком-нибудь речь произносила и мое имя произносила, ссылаясь на мои великие труды, в том числе «Что делать?» Может она купила эту книгу и захочет со мной познакомиться, ты не в курсе. Я ее один раз видел мельком.
— Нигде не видел, хоть искал денно и нощно, — бесстыдно врал Гершон.
— Ну, тогда дуй у Париж, схвати ее за руку и скажи: вождь мирового пролетариата велит тебе сию минуту предстать перед ним в голом виде, — произнес Ильич и выкатил глаза.
А когда вождь выкатывал глаза, Гершон знал: спорить бесполезно. Он набросил на себя робу, схватил заточенные карандаши из ящика письменного стола целую охапку, сунул во внутренний карман и выскочил на улицу.
— Шалом, Ильич, — произнес он по дороге, заметив, что Ильич семенит за ним следом.
— Гм, босяки, партия босяков. Вот молодцы-то, — долдонил Ленин, догоняя Гершона, — уже что-то удалось, но не совсем, потому что поп Гапон вмешался, — долой попов!
— Поп Гапон вышел по твоему заданию, — сказал тут же Апфельбаум.
— Что, что? Как ты смеешь возражать, Апфельбаум? Вон! пошел вон, жид проклятый.
— Сам ты жид…калмыцкий, — сказал Гоша в сердцах, но тут же пал на колени и стал целовать в мотню.
Ленин пригладил его пейсы, и это означало, что Гершон прощен.
— Ты мне Янкеля вызови с Урала. Кацнельсона мне и срочно. Он там чудеса творит, руководствуясь моими инструкциями. Я не просто так тут сижу. От босяков я дошел до настоящей партии, партии террористов, — стал хвастаться Ленин. — Мы кардинально разошлись с польским евреем Махаевским, который открыто поощряет террор, а я, пока тайно. Конспирация и еще раз конспирация. Что это означает? А это означает, что если наш человек, член нашей партии, террорист в подполье, то он ничего не должен знать. Ему дают задание бросить бомбу в министра, он должен ее бросить и спрятаться, как мышка в норку. Но я думаю усовершенствовать этот вопрос. Ты слушай, а не закрывай глаза, Зиновьев — Апфельбаум. Что, у сучки был, всю ночь не спал, так? Тоже мне революционер.
— О великий, о мудрый…я по пути за Инессой.
— Вот, это другое дело. Революция это целая наука. Ты понял, Гершон? Движущей силой и здоровым элементом рабочего движения Махаевский считал воинствующих хулиганов, босяков, люмпенов, вносящих в рабочую среду живую струю «здравого пролетарского смысла. Тут я с ним согласен, а дальше нет, дальше мы разошлись. Махаевский…он теперь никто, а я возглавляю партию большевиков.
Апфельбаум смутно догадывался, что будущая революция будет принадлежать босякам и люмпенам, тем, кто сидит в тюрьме за убийство, изнасилование, а ее успех зависел «только от одной его «наглой» требовательности, от одной его «хамской» ненасытности».
— А что такого сделал великий Янкель на Урале, поделись. И потом, я не понимаю, куда мне чапать, на Урал к этому жиду паршивому или у Париж за прекрасной дамой? У тебя мозги на месте? Похоже, что не совсем.
— Гершон, у великих людей бывают заскоки. Ты не обращай внимания, сколько тебе говорить? Пойди, достань Инессу, а потом отправишься на Урал за Янкелем.
— Помилуй и спаси! я не выдержу всего этого и потом, где мне взять деньги на дорогу? Ты все жмешься. Дошло до того, что я в рваных башмаках хожу.
— Ладно, пришлет мать свою пенсию, выделю тебе на тапочки, так уж и быть.
Гершон прослезился. Он хотел еще выразить какую-то мысль, но слова получились только «потом, потом, потом».
— Потом, потом, подожди, мне твои слезы по фигу. О Янкеле потом. Он там делает чудеса. Мои советы о том, чтоб привлекать к большевистской партии всех без исключения: и кустарей, и пауперов, и нищих, и прислугу, и босяков, и проституток, и бывших зэков Янкель выполняет четко. И есть результаты. Это девиз будущего переворота, учти. Все демократические принципы должны быть исключительно подчинены выгодам нашей партии, включая и неприкосновенность личности. Опорой, основой нашей партии остаются, и будут оставаться люмпен-пролетарии, уголовники и босяки. Опираясь на опыт многочисленных российских сионистских сект, мы должны строить структуру партии на жестких диктаторских принципах абсолютного подчинения. Несогласные с этими методами внутри партии подвергаются, шельмованию, клевете и…уничтожению.
Апфельбаум на этот раз совсем потерял спокойствие и чувство меры.
— Ты упрям и жесток, — выдал он, — не переносишь чужих мнений, по поводу чего бы то ни было, и не только в политике. Ты завистливый до исступления, не можешь допустить, чтобы кто-нибудь, кроме тебя, остался победителем. Жестокое и злое проступает в тебе — как в споре, как в игре в крокет или в шахматы, когда проигрываешь. Проявить независимость, поспорить с тобой о чем угодно или обыграть тебя в крокет — значит раз и навсегда приобрести себе врага в… лице Ленина.
— Га-га-га, это правда. Вот черт: не в бровь, а в глаз. Это черты гения, Гершон, учти. Но…дальше, ты только послушай: в Православии мы видим огромного конкурента в борьбе за души людей. Всякая религиозная идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье с боженькой есть невыразимая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная зараза. Я собираюсь написать труд «О религии и церкви». Еще в 1901 я заявлял: «Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора». Исходя из этих двух принципов, и надо начинать строительство партии большевиков. А, забыл. Церковь…мы ее снесем с лица земли, а попов перевешаем, могилы раскопаем, серебро и золото соберем и отошлем европейскому пролетариату…еврейской национальности.
— У меня голова раскалывается, отпусти меня. Я уже опаздываю на поезд.
— А Янкель Кацнельсон? Ты не хочешь услышать о нем хороший отзыв?
— Потом, потом.
Ильич еще раз вспомнил по пунктам свое строение партии и успехи Кацнельсона на Урале.
Они, два еврея, сидели на поляне под швейцарским дубом, ели икуру, пили пиво, п отом Ленин поднял палец кверху и сказал:
— Ты, Гершон, возвращайся обратно, дописывай главу, Париж уже недалеко, я пойду один. В любой газетенке дам объявление «Коммунизм — общество свободных половых связей». Я прочитаю эту лекцию сам. Инесса, конечно же, придет. Она не может не прийти. В последнем письме, уже которым по счету, она выразила желание познакомиться и вот там-то и состоится знакомство.
10
«Жиды выцедили из нас все имения. Они околдовали нас, как цыгане, и заразили своим дыханием, как волки. Разоряют нас, как хотят, и, к стыду нашему, всех — от низшего сословия до высшего — водят за нас!
На окраине Парижа несложно было снять небольшую общественную столовую и быстро превратить ее в зал для слушателей. Соорудили трибуну, поставили вазу с цветами на непокрытый столик, и вождь мирового пролетариата, еще мало знакомый парижанам, уже сидел за этим столиком, просматривая написанную лекцию неделю тому назад. Как любое произведение Ленина она получилась сумбурной и мало доступной. Поэтому мы просим извинения у читателей за ее несуществующие прелести с крючковатыми загибами, что способствовали позывам ко сну, а некоторых возбуждали и заставляли верить в гениальность лектора.
— Социалистическое общество, архи важно, освободится от буржуазного брака. Ну, там, которое требует венчания в церкви, а церковь — это обман, сами понимаете. Общество свободных пролетариев и прочих протестующих, содержащихся за решеткой по указанию царя, могут совокупляться без регистрации. Девочки, достигшие 16 лет, у которых там, в запретном месте появился пушок, обязаны оголяться в помещении и на улице, если нет сильных морозов. Они не должны отказывать двуногим жеребцам в совокуплении, особенно если видят, что пенис в готовности, в социалистической потребности, распирает штаны. Таково веление партии большевиков.
Важно, чтоб социалистический пенис находился в революционной готовности, чтоб был тверд, как социалистический штык. Женщина может визжать от удовольствия или принять пенис молча. Сами понимаете, при социализме общество будет свободным.
— А если пенис будет заражен сифилистом? — задала один вопрос дама с сигарой во рту.
— Ему, мужику с социалистическим пенисом, разрешается найти женщину, болеющую тоже зараженную сифилисом, — ответил докладчик. — Пошли дальше. Конечно, будут появляться внебрачные дети, и никто не сможет определить, кто чей отец. Таким отцом может стать вождь мирового пролетариата, то есть, разумеется, я. Прошу любить и жаловать. Перед вами не х. собачий, а будущий вождь мирового пролетариата. Нам нужно общество без отцов, а точнее с одним отцом. Можно это общество назвать просто — общество без отцов. Пролетариат всего мира поддержит такое начинание. В России у меня уже много сторонников.
Слушатели, поумнев, а некоторые подурнев, начали перешептываться, поднимать свои пятые точки, потом уходить в одну шеренгу. Докладчик мужественно стоял, заложив руку за жилетку. И не зря. За первой же колонной пряталсь таинственна женщина в шляпе, шикарном пальто, с воротником вокруг шеи — впритык. Она редко выглядывала из-за коллоны и подмаргивала. Никак Инесса?
— Ес, — сказала Инесса и снова спряталась за коллону, запуская магнитные линии в сторону гениального докладчика.
Докладчик подпрыгивал, собираясь освободить пролетарку от колонны, в которой прятался капиталист, но снова садился, будучи в глубоком раздумье. Положив подбородок на раскрытую ладошку, и включив все свои пролетарские силы, он продолжил:
— Тогда прошу поближе. Можете мне засунуть руку в районе живота, под бруку и пощупать, если там что-то есть, спеть «Мы смело в бой пойдем«…А если там пролетарская пустота, можно сказать: передышка, надо немного подождать, ибо это архи важно.
У Ленина запылали щеки, он не знал, куда девать правую руку, запихивая ее то за жилетку, то расстегивая мотню.
Инесса, как настоящая революционерка, одобряющая безбрачный союз, приблизилась к докладчику и уперла взгляд в то место, откуда растут ноги.
— Ничего не видно, но давай не торопиться. Я только что купила твою книгу за 10 франков под названием «Что делать?» Муть, конечно, но, что делать? Давай соединяться. Или ты против?. Я женщина горячая и страстная. К тому же, там у меня мышцы, как куски резины на колесах брички. Как сожму, глаза на лоб, не смотря на то, что я мать пятерых детей.
— Именем мировой революции, обнажайся. Надо удостовериться.
— Ты обрезанный?
— Нет. к сожалению..
— Тогда это хорошо. Но не будем торопиться. Собери все свои конспекты и поедем ко мне, я живу одна, у меня шикарные условия. Ты такого кайфа еще не испытывал. Приспусти штаны, я должна его увидеть.
Ленин повиновался. К этому времени его дружок уже был готов к революционному сражению.
— Красавиц! ну потерпи, что ты так вздрагиваешь? Ну, уж если невтерпеж…
— Скорее. Именем мировой революции. Это архи важно.
Как всякая женщина, Инесса решила помучить немного будущего любовника.
— Что-то я не очень, к тому же он уже крючком. У меня дома — сколько хочешь. Надо принять душ, выпить бокал вина, снять с себя одежду, побаловаться, на обниматься, в том числе помять твоего красавчика, да так, чтоб у него начались позывы к рвоте. Ради нее, этой головки со шляпкой женщины идут на всякие непредсказуемые мучения. На аборт, тяжело рожают, и тяжело воспитываю детей, особенно таких, которые не знают, кто у них отец.
Ленин, как будущий гений, много слышал всяких историй, теорий и доказательств, всегда возражал, но то, что говорила Инесса, он слышал впервые, и ничего возразить не мог. Язык не поворачивался. Стоило банану приподняться, язык тут же немел и не подчинялся. Эта красивая женщина говорила такие вещи, от которых он пришел в непрекращающуюся дрожь и все время намеревался кулаком свалить ее на пол, и задрать юбку, чтоб самому увидеть пылающий костер.
— Пошли, куй железо пока горячо.
Квартира у Инессы была не шибко просторная, но очень уютная, с ванной, биде, на полу ковры, широкая кровать и душевая. Инесса очутилась в тоненьком коротком халатике, застегнутом на одну пуговицу, стала накрывать на стол, а вождя тут же отправила в ванную отмываться, уж очень сильно несло от него не то революцией, не то лошадиным потом. Она дала ему халат, и когда он вышел из ванной, тут же ухватилась за сосиску.
— У, я его съем, чтоб никому больше не достался. Я ревнивая сучка.
Ленину так понравилось это слово, что он тут же захрипел:
— Именем мировой революции.
— Садись к столу, жеребец.
Она сама поторопилась ванную. Потом они выпили вина. Потом Инесса стала сверлить его курвьеми глазами, затем просунула ручку под халат и пришла в неописуемый восторг от сосиски, которая дошла до изнеможения.
— Я уже не могу больше, пошли, сколько можно испытывать терпение. Когда ты захватишь власть в России, подаришь мне дворец за это терпение.
— О десять дворцов. Половина Тверской улицы — твоя. Там собираются проститутки, и мое Политбюро по субботам сможет навещать эту улицу, ели ей не присвоят мое имя.
У кровати она сняла с него халат, он выглядел не шибко: кривой, сутулый, это от сиденья, а шея в морщинах, это от постоянных мыслей о судьбах человечества и только дружок по всем параметрам соответствовал представлениям Инессы о мужском достоинстве. Он его не использовал, бедненький. Ни одну бабу не осчастливил. Это от лошадиной рожи. Мысли у нее отлетали и прилетали, но она решила, что медлить — смерти подобно, собрала все силы воедино и толкнула в грудь, он упал на спину и застонал.
— Я немного побалуюсь, это невероятный кайф для женщины, потом…пусть он побудет в сладкой пещере. Это все нам дал Бог. Это выше золота, денег, власти, если люди умеют пользоваться…
Инесса — необычная женщина, у нее необычная судьба. Трагическая судьба. Мы эту судьбу забили в глухой угол, упаковали в железный ящик и закрыли на замок. И все это ради того, чтобы показать, что этот прохвост, у которого руки в крови, не земной человек, а ангел, святой, вне земного бытия вне человеческого общества. Это она, Инесса, по сравнению с ним ангел, несмотря на то, что имела двух мужей и родила пятеро детей. У палача уже тогда была развратная натура. Это он ее отстранил, это он ее убил, а потом пускал слюни, делая вид, что страдает. Мы еще вернемся к Инессе.
11
«Кстати, обращаю ваше высочайшее внимание: «Россия» и «Московские Ведомости», эти главные органы национализма, призывающие «бить жидов — спасать Россию», имеют своими главными редакторами… двух евреев! Позволительно ли это с точки зрения моральной этики в государстве»…
Ленин не сразу поверил Парвусу, когда тот доложил, что ему афера в Берлине удалась. Ведь до появления Парвуса, переговоры с немцами шли трудно и медленно.
Высшие чины в Германии не принимали Ленина, чтоб его выслушать и подозревали в нем простого прохиндея, который, получив крупную сумму, скроется в неизвестном направлении. А Парвус заставил их поверить в авантюру и выделить огромную сумму, пропустить через свою территорию для совершения государственного переворота в стране противника. Пришлось включить и разведку связаться с Америкой. Американское еврейское лобби уже тогда было мощным и встретило перспектив разорения России с восторгом. Это и сыграло решающую роль для утверждения немецкого плана полностью ликвидировать это государство. А тут еще грянула февральская революция.
Едва Ленин узнал, что руководство страны действительно выделяет деньги на переворот в России от своих начальников, где получал зарплату, как шпион, что-то невероятное произошло с ним: он потерял покой и сон. Ночью его мозг выдавал многочисленные варианты переезда в Россию, если немцы откажутся пропустить его и его единоверцев в количестве 32-х человек через свою территорию. В одну из ночей, приблизительно, в три часа утра ему пришла идея переправиться в Россию на аэроплане.
Поделиться книгой: