Слепой. Антикварное золото

— Я же сказала, это не мой знакомый, — возразила искусствовед.

Это прозвучало немного резко — она представила, что теперь станет болтать по этому поводу Маевский, и просто не могла себя сдержать.

— Конечно, конечно, — поспешно сказал коллекционер, который был достаточно проницателен, чтобы уловить изменение настроения Ирины и понять, чем оно вызвано. — Извините еще раз, но… Вы не знаете, как с ним связаться?

О Маевском поговаривали, что при случае он не прочь поразвлечься с мальчиком. «А что, понравился?» — завертелся у Ирины на кончике языка каверзный вопрос, но она его, естественно, не задала, тем более что знала: дело совсем не в этом.

— Понятия не имею, — сказала она с оттенком легкой обиды, как будто ее заподозрили в предосудительной связи с типом, изображенным на фотографии.

Это была чистая правда: Ирина действительно понятия не имела, как связаться с человеком, умершим не менее недели назад. А хоть бы и час назад — все равно.

— Я же говорю, — продолжала она, — фотография лежала в почтовом ящике.

— Да, сразу видно, что этот молодой человек вам не пара. Да и избранный им способ ухаживания… гм… прямо скажем, оставляет желать лучшего. Вы не боитесь? Может быть, стоит обратиться в милицию?

Милицию господин Маевский приплел явно для красного словца. Вмешательство милиции было ему нужно в самую последнюю очередь.

— Зачем? — сказала Андронова, ненавязчиво отбирая у Маевского фото и пряча его в сумочку. — Он мне не угрожал. И вообще, не звонил уже недели полторы.

— А вы все это время носите в сумочке его фотографию, — в тон ей подхватил коллекционер.

— Ношу, потому что безалаберна и никак не соберусь навести в сумке порядок, — отрезала Ирина. — Вхожу в квартиру, ставлю сумку на полку и сразу о ней забываю. И, как видно, напрасно. Не знаю, что вы себе вообразили…

— Ничего! — приложив ладонь к груди, перебил ее Маевский. — Клянусь вам, ровным счетом ничего!

— Тогда я не совсем понимаю…

— Причины моего назойливого любопытства, верно? Это совсем просто. Чудак, вы сказали? Тут я с вами согласен: что чудак, то чудак. Помните, я рассказывал о молодом человеке, который предлагал мне троянский головной убор из золотых цепочек? Так вот, это он самый и есть. Я узнал его с первого взгляда.

— Вот как?! — делано изумилась Ирина, которая очень надеялась услышать именно это. — Но тогда… — Она нахмурилась, изображая напряженную работу мысли. — Тогда получается, что его интересую совсем не я.

— Хм, — Маевский потеребил кончик длинного носа, который в сочетании с лысым лбом и ниспадающими почти до плеч седоватыми кудрями делал его похожим на располневшего, раздобревшего Дуремара. — В данном случае, на мой взгляд, речь может идти о сочетании приятного с полезным: с одной стороны, он надеется заработать денег, продав вам свою безделушку — скорее всего, поддельную, — а с другой, рассчитывает… Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

— Нет, — ледяным голосом солгала Андронова, — не понимаю.

— Простите, — спешно отступил Маевский. — Общение с такой женщиной, как вы, само по себе способно доставить огромное удовольствие любому мужчине…

— Так уж и любому, — усомнилась Ирина.

— Ну конечно, определенный уровень интеллектуального развития и материального благосостояния необходим, — согласился коллекционер. — Впрочем, вы, простите, городите чепуху, а я за вами следом. При чем тут это? Перечисленные мною условия необходимы, чтобы надеяться хоть на какой-то успех своих ухаживаний — пусть отказ, но, по крайней мере, вежливый. Но даже пропойца-сантехник может получить чисто эстетическое наслаждение, просто глядя на вас и слушая ваш голос…

Он замолчал, сообразив, по всей видимости, что заболтался.

— Кстати, — помолчав, добавил он, — эта теория, при всех ее недостатках, многое объясняет. В том числе и его затянувшееся молчание. Таким типам свойственна некоторая самонадеянность…

— Я вас не совсем понимаю, — честно призналась Ирина.

— Ну как же! — воскликнул Маевский. — Вот представьте: каким-то образом заполучив подделку под бесценный предмет антиквариата, некий юноша выходит на меня — известного в определенных кругах человека, страстного коллекционера. Он прощупывает почву, видит, что на мне не наживешься, и начинает искать другого простака. Каким-то образом он выходит на вас. Вы молоды, красивы, и у него, болвана, есть все основания предполагать, что вы еще и глупы, что ваша ученая степень и репутация достались вам по наследству или попросту куплены и что вскружить вам голову и обмануть вас ему будет несложно. Однако после пары телефонных разговоров с вами этот юноша понимает, что опять дал маху, и прерывает контакт…

Ирина с трудом подавила зевок. В рассуждениях Маевского была логика, но он исходил из неверной предпосылки, полагая, что молодой человек, поманивший его троянским золотом, до сих пор жив. А приманка, судя по поведению Маевского, и впрямь выглядела весьма аппетитно, недаром же он чуть ли не через слово поминает подделку…

— А почему вы так уверены, что речь шла именно о подделке? — спросила она, чтобы хоть как-то прервать поток бессмысленных рассуждений, извергаемый собеседником.

— Как вы сказали? Почему подделка? Но помилуйте!.. Не думаете же вы, что речь идет о подлинном раритете времен Париса и царя Приама?

Убежденность, звучавшая в словах Маевского, показалась Ирине чересчур горячей, чтобы быть искренней. А следующая реплика коллекционера убедила ее, что господин Маевский заинтересован в упомянутой «подделке» куда больше, чем старается показать.

— Вы знаете, — сказал он, — это, конечно, нелепо и смешно… Но если этот ваш чудак снова вам позвонит, не сочтите за труд передать ему от меня привет.

— Только привет? — вежливо удивилась Ирина.

Коллекционер замялся.

— Ну… э… Ну да, разумеется, только привет. Что же еще? И… ну, вы меня понимаете.

Ирина понимала. Ничего себе — «только привет»! В такой ситуации, когда никому не известный проходимец является к знаменитому коллекционеру и предлагает купить вещь, которой в буквальном смысле слова нет цены, а потом коллекционер через третье лицо передает проходимцу привет, это просто нельзя не понять. Это означает, что коллекционер обдумал предложение, нашел его весьма заманчивым и желает продолжить переговоры…

Ирина похолодела при мысли, что предмет, который покойный проходимец предлагал Маевскому, существовал в действительности и был подлинным. То есть что значит — был? Он и есть, он продолжает существовать, вот только знать бы, где…

Она допила кофе, погасила сигарету. К ним уже спешил, сгибаясь под тяжестью заставленного тарелками и блюдами подноса, запыхавшийся официант.

— Странный у нас с вами получился разговор, — сказала Ирина, бросая в сумку сигареты и зажигалку и нарочито громко щелкая замочком. — Вы не находите?

— Пожалуй, — осторожно согласился Маевский. — Но я полагаюсь на вашу деликатность, уважаемая Ирина Константиновна. Вы ведь не станете пересказывать этот разговор третьим лицам?

Тут было самое время оскорбиться, но Маевский выглядел искренне взволнованным и озабоченным, да и вопрос его был задан таким просительным, почти жалобным тоном, что его обидный смысл как-то стушевался. Коллекционер уже понял, что наговорил лишнего и раскрыл свои намерения так же ясно, как если бы прямо о них объявил. И раскрыл он их, между прочим, не перед кем-нибудь, а перед Ириной Андроновой — человеком, широко известным своей принципиальностью во всем, что касалось сомнительных махинаций с предметами искусства, достойной продолжательницей дела своего отца, которого до смерти боялись все спекулянты антиквариатом.

— Разумеется, не стану, — пообещала Ирина.

Только что данное обещание, в любом другом случае бывшее бы абсолютно правдивым и искренним, сейчас не содержало в себе ничего, кроме продуманной, хладнокровной лжи. Естественно, она не собиралась болтать об этом по всей Москве, как, несомненно, поступил бы Маевский, не будь он сам кровно заинтересован в сохранении тайны. Но Глебу Петровичу она обо всем расскажет, а тот, несомненно, передаст ее слова Федору Филипповичу…

Одно было хорошо: наговорив лишнего и попав из-за своей разговорчивости в щекотливое положение, сам Маевский сохранит их разговор в тайне, и слух об интересе, проявляемом к этому делу Ириной Андроновой, пройдя кружным путем, не достигнет ушей нынешнего владельца бесценного раритета.

«Ушей преступника, — мысленно поправила себя Ирина. — Вора и убийцы, который способен на все».

В этом деле было еще много неясного, да и Глеб Сиверов явно не спешил поделиться с ней всем, что знал. Но Ирина интуитивно чувствовала, что найденный в подземелье труп с троянской серьгой в кулаке и странный анекдот, рассказанный Маевским на открытии выставки, как-то связаны между собой. Теперь она получила подтверждение этой догадки; никто не говорил ей, что найденный под землей человек был убит именно из-за оказавшихся в его распоряжении золотых украшений, но она чувствовала, что это так.

Расплатившись за кофе, она пожелала Маевскому приятного аппетита, вежливо отклонила его не слишком настойчивое предложение остаться и разделить с ним трапезу и покинула кафе, торопясь поделиться с Глебом добытой информацией.

* * *

Дмитрию опять повезло: он первым заметил блеснувший за поворотом, отразившийся от мокрой кирпичной стены электрический свет и, погасив собственный фонарь, спрятался в какой-то нише, которая очень кстати оказалась рядом.

Свет приближался, становясь ярче. На стене одного из коридоров, хорошо видной с того места, где притаился Дмитрий, корчились, вырастая на глазах, уродливые черные тени.

Вскоре стали слышны негромкие голоса и плеск разбрызгиваемой ногами воды. Потом Дмитрий увидел людей. Их было пятеро, они шли гуськом, освещая себе дорогу прикрепленными к пластмассовым каскам фонарями. Диггеры — любители прогулок под землей, разведчики городских катакомб, знатоки канализационных труб и заброшенных бомбоубежищ.

Дмитрий уже встречался с диггерами, и они оказались вполне приятными, нормальными ребятами — спокойными, доброжелательными и готовыми помочь. Правда, они не скрывали, что считают Крестовского чокнутым из-за того, что гуляет под землей один, без специального снаряжения. «Играешь в русскую рулетку», — неодобрительно сказал ему один из них, а другой помянул какого-то Рыжего, который, как понял Дмитрий, тоже предпочитал исследовать московские подземелья в одиночку.

Но помешать ему никто не пытался. Их самих считало чокнутыми подавляющее большинство так называемых здравомыслящих граждан, но лучше прослыть чокнутым, чем проводить вечера на диване, уныло и привычно ругаясь с женой и непрерывно переключая программы телевизора в бесплодных попытках убежать от вездесущей рекламы.

Так что диггеры Дмитрию не мешали. Иное дело — сотрудники коммунальных служб, технический персонал метро и прочая публика, которой находиться под землей повелевает долг службы! Едва завидев одинокого странника, они кидались на него, как цепные псы, грозя пересчитать кости и даже вызвать милицию, и был случай, когда Крестовскому пришлось спасаться от них бегством. Он тогда заблудился, сбившись со счета поворотов и развилок, и только чудом выбрался на поверхность километрах в пяти от того места, где спустился под землю.

Когда голоса и свет отдалились и пропали за одним из бесчисленных поворотов, Дмитрий включил фонарь и покинул свое убежище. Он развернул запаянную в полиэтилен карту — вернее, самодельную схему, с грехом пополам составленную по описанию, данному предком, Дмитрием Аполлоновичем Крестовским, в его шифрованных записках. Толку от этой схемы было чуть, как, впрочем, и от самих записок, из которых только и явствовало, что Дмитрий, сам того не ожидая, действительно нашел чертовски жирную заначку, достать которую у него оказались руки коротки.

На обороте схемы его рукой был написан краткий конспект расшифровки — заметки о глубинах и расстояниях, количестве поворотов, особых приметах и ориентирах на поверхности. Составить этот конспект оказалось куда труднее, чем поначалу решил Дмитрий. Одни только аршины, сажени и локти чего стоили! Легкомысленный предок, конечно же, не подозревал, что вскоре после его смерти соотечественники примут французскую систему мер и весов и простые, понятные и привычные ему аршины, золотники и фунты отойдут в прошлое. Откуда, в самом деле, ему было знать, что его тезка и отдаленный потомок через сто с лишним лет расшифрует составленное им послание, но будет лишь очень приблизительно представлять, чему равняется верста?

Поэтому, прежде чем предпринять свой первый экскурс в катакомбы, Дмитрий целую неделю просидел в библиотеке, приводя оставленные предком туманные указания в соответствие с ныне действующей метрической системой. Но и потом легче не стало. С конца девятнадцатого века Москва очень сильно изменилась, причем не только на поверхности, но и внизу, под землей. Работая в читальном зале, Дмитрий старательно гнал от себя мысль о том, что спрятанное предком золото еще в тридцатых годах прошлого века нашли какие-нибудь метростроевцы или те, кто прокладывал коммуникации к новым высотным зданиям.

Увы, когда он спустился вниз, оказалось, что его опасения были не так уж далеки от действительности. Все тут было не то и не так, как описывал в своих шифрованных мемуарах Дмитрий Аполлонович. Старые подземелья бесследно исчезли, а на их месте появились новые трубы и коридоры, шедшие не в тех направлениях и пересекавшиеся совсем не под теми углами.

В первый день Дмитрий решил послать эту затею к чертовой бабушке. Такое решение могло бы стать для него спасительным, но Дмитрий, естественно, не знал, что каждый шаг, с огромным трудом сделанный им в избранном направлении, ведет его к гибели. Надежда уже поселилась в сердце; голос давно умершего предка звучал в ушах, суля золотые горы, и слушать его было куда приятнее, чем внимать голосу рассудка.

Дмитрий Аполлонович писал о без малого десяти фунтах золота и драгоценных камней, причем это было не просто золото, не слитки и не лом, а старинные, да что там — древние украшения, за любое из которых коллекционеры всего мира порвали бы друг друга голыми руками.

Он часами блуждал в подземных лабиринтах, раз за разом возвращаясь на одно и то же место. Привыкал, осваивался и понемногу вырабатывал методу. Он учился находить и взламывать потайные железные дверцы и решетки, что перегораживали проходы в старые, никем не используемые части подземелий, он исследовал люки, проломы и провалы, опускаясь все глубже в сырые недра. Он простукивал стены и пробовал их на прочность, нанося по ним молодецкие удары кувалдой; иногда кирпичные перегородки рушились под его ударами, открывая таинственные темные коридоры и залы. Он исследовал их — как правило, безрезультатно, но надежды не терял.

Порой ему удавалось отыскать в дальних, заброшенных уголках этого лабиринта описанные предком приметы. Тогда он ликовал, понимая, что находится на правильном пути, и с удвоенной энергией продолжал поиски.

Время от времени, идя извилистыми коридорами и распугивая крупных крыс, которые не очень-то спешили посторониться, Дмитрий гадал, откуда у лишенного наследства и офицерского жалованья предка вдруг взялись какие-то несметные сокровища и, главное, почему он ими не воспользовался.

Дмитрий шел подземным коридором, ощупывая лучом фонарика стены и пол. В руке у него был длинный проволочный крючок, вроде тех, которыми вскрывают канализационные люки, за спиной в самодельной ременной петле висела, тяжело поддавая в поясницу, купленная в магазине хозяйственных товаров кувалда. На бедре болталась тощая сумка с флягой и парой бутербродов, правый карман куртки оттягивал пневматический пистолет — точная копия девятимиллиметрового полицейского «вальтера»; закуривая, Дмитрий пристраивал крючок под мышку, чтобы освободить руку, а когда на пути встречалась особенно наглая крыса, снова им вооружался, норовя наподдать хвостатой твари, как клюшкой по шайбе. Иногда это ему удавалось, иногда нет; порой, унюхав характерный запашок сочащегося из какой-нибудь трубы газа, он поспешно гасил сигарету и менял направление поисков: там, где лежали газовые трубы, искать ему было нечего.

Очередной поворот привел его в тупик. Стена здесь была сложена из здоровенных бетонных блоков, таких мощных и несокрушимых, что Дмитрию и в голову не пришло пробовать их кувалдой. Под стеной на корявом бетонном полу лежала горка какого-то неопределенного мусора. Наученный опытом, он осторожно поддел торчащую из этой груды заскорузлую тряпку своим крючком. Налипший на тряпку мусор сплошной массой с негромким шорохом поехал по полу, открыв вмурованное в бетон массивное железное кольцо и ржавый чугунный блин крышки. Это был люк — еще один люк, который следовало проверить.

Крестовский посветил фонариком на часы. Дешевая китайская подделка под швейцарский хронометр блеснула фальшивой позолотой, вызвав этим бесстыдным блеском привычное раздражение. Ничего, даст бог, скоро эту дешевку можно будет выкинуть, даже не затрудняя себя поиском ближайшей мусорки, — просто бросить через плечо, и желательно так, чтобы она упала на проезжую часть, прямо под колеса какого-нибудь троллейбуса…

Стрелки показывали без четверти девять, и он не сразу сообразил, утро сейчас на поверхности или вечер. Потом тряхнул головой, отгоняя навеянную бесконечным однообразием подземных нор одурь, и все встало на свои места: конечно же, вечер, двадцать часов сорок пять минут, время московское…

Дмитрий с сомнением посмотрел на люк. Вообще-то, пора было возвращаться, если он хотел заночевать в своей постели, а не в этой сырой подземной норе. Но…

Он представил себе, как завтра с утра спустится в катакомбы и будет вынужден заново проделать весь пройденный сегодня маршрут, чтобы добраться до этого вот люка и все-таки в него заглянуть. Хорошо, если люк откроет ему путь на новый, более глубокий уровень лабиринта. А если нет? Если нет, придется возвращаться и искать другую дорогу — снова, уже в который раз, а день будет потерян, и все из-за того, что он поленился сегодня задержаться под землей на лишние полчаса.

Петля, собственноручно согнутая Дмитрием из толстой стальной проволоки, вошла в отверстие на крышке. Зазор между крышкой и вмурованным в бетон кольцом был плотно забит слежавшейся, окаменевшей грязью, и, чтобы сдвинуть с места ржавый чугунный блин, Крестовскому пришлось поднатужиться. Наконец крышка уступила его усилиям, приподнялась, сдвинулась с характерным ржавым скрежетом и с глухим похоронным звоном упала на бетон, открыв круглый черный зев уходящего вертикально вниз колодца.

Посветив туда, Крестовский увидел кирпичные стенки с вбитыми в них ржавыми железными скобами. Половины скоб не хватало; внизу, на дне колодца, виднелись на две трети погребенные под слоем грязи остатки каких-то труб и вентилей — ржавые, разбитые, явно пришедшие в полную негодность много десятилетий назад.

На старые, заброшенные колодцы и трубы Дмитрий уже насмотрелся до тошноты. Некоторые из них действительно помогали ему проникнуть в новые коридоры, иные оказывались бесполезными. Это напоминало сюжет компьютерной игры, где герой движется через запутанную систему вентиляционных и канализационных труб, по дороге уничтожая населяющих эти трубы монстров, к известной только разработчикам игры цели. Разница между этим виртуальным героем и Дмитрием Крестовским заключалась в том, что внутри компьютерной игры можно заблудиться лишь на короткое время: путь там всегда один, и рано или поздно он выведет тебя, куда надо. Здесь же, в реальном лабиринте подземных коммуникаций десятимиллионного города, можно было блуждать годами, не приближаясь к цели, а, напротив, удаляясь от нее с каждым сделанным шагом…

Дмитрий аккуратно затоптал окурок и сверился с картой. Ничего нового он на своем самодельном плане не увидел. Как и прежде, он кружил по небольшому пятачку, который на поверхности был ограничен парой кварталов, снова и снова пересекая точку, помеченную на плане жирным крестом, — место, где Дмитрий Аполлонович зарыл свои сокровища. Возможно, он ходил в метре над кладом или в метре под ним; возможно, клад лежал прямо за стеной справа или слева от него. А возможно, его, этого клада, и вовсе никогда не было…

От этой мысли Дмитрий похолодел. Все, что он знал о своем предке, говорило в пользу такого предположения. Помимо всего прочего, он был еще и великий насмешник, шутник и мистификатор, и его шуточки далеко не всем казались безобидными, недаром же дуэли в его послужном списке насчитывались чуть ли не десятками. Этот тип запросто мог от нечего делать измыслить байку о каком-то золоте в расчете на то, что шифровка будет найдена еще при его жизни. Поиски несуществующего клада наверняка доставили бы ему огромное удовольствие, вот только что-то помешало осуществлению этого плана, и шутка растянулась на сто с лишним лет…

А может, ничего и не помешало. Может быть, клад начали искать еще при его жизни; может быть, прадед Дмитрия Крестовского, и даже его дед-большевик тайком искали выдуманное давно приказавшим долго жить шутникам золото, убив на эту бессмысленную затею лучшие годы своей жизни. Почему бы и нет?

Да, это здорово походило на правду. Недаром ведь использованный Дмитрием Аполлоновичем шифр сразу показался Дмитрию-младшему примитивным, детским. И недаром, ох недаром и отец и дед говорили о Дмитрии Аполлоновиче неохотно, сквозь зубы и таким тоном, словно этот давно умерший забияка нанес им тяжкое личное оскорбление!

Дмитрий стиснул зубы. Хороша шуточка! За такие шутки убивать надо. Жалко, что это уже кто-то сделал за него…

Он усилием воли прогнал прочь эти предательские, разъедающие решимость, вызванные усталостью мысли, пристроил крючок рядом с кувалдой, взял фонарик в зубы и, усевшись на край люка, спустил ноги в черный колодец, нащупывая носком ботинка первую из ведущих вниз металлических скоб.

Глава 7

Глеб Сиверов сидел в удобном кресле, придвинутом к стеклянному столу-аквариуму, в подсвеченной глубине которого плавали пестрые тропические рыбы, и, подавшись вперед, водил шариковой ручкой по листу бумаги. Андронова удивилась, обнаружив, что Сиверов рисует — покрывает бумагу изображениями чего-то похожего на улиток.

Подавая чай генералу Потапчуку, она постаралась заглянуть через плечо Глеба, чтобы рассмотреть рисунок: он по памяти рисовал серьгу, найденную в подземном коридоре. Получалось у него, надо признать, недурно, хотя были и кое-какие неточности, вызванные, несомненно, тем обстоятельством, что Сиверов видел серьгу только мельком.

Поставив чашку перед генералом, Ирина склонилась над плечом Глеба и легонько постучала по бумаге кончиком ногтя.

— Вот этот завиток, — сказала она, — идет не совсем так.

— А как? — заинтересовался Сиверов.

Он выглядел смущенным, как будто его застали за каким-то предосудительным занятием. Ирина отобрала у него ручку и внесла в рисунок необходимые поправки. Темные стекла очков, как всегда, скрывали глаза Сиверова, но Ирина почему-то была уверена, что он смотрит вовсе не на рисунок, а на нее.

— Итак, урок рисования окончен? — ворчливо поинтересовался Федор Филиппович. — Может быть, перейдем к делу?

Ирина вернулась к своему креслу и села, привычно одернув на коленях юбку. Как обычно, в присутствии этих двоих она испытывала неловкость. Началось это далеко не сразу, не с первой встречи, а лишь тогда, когда Ирина узнала их поближе и поняла, что быть в их компании — это то же самое, что находиться в одной комнате с двумя постоянно включенными рентгеновскими аппаратами, которые видят тебя насквозь.

— Итак?.. — повторил Потапчук, дав ей время закурить.

Андронова кашлянула в кулак, мысленно выругала себя за то, что готова без видимой причины покраснеть, как девчонка, и начала:

— Я пригласила вас, чтобы сообщить…

— Пренеприятнейшее известие, — пробормотал Сиверов, разглядывая свои художества.

— …кое-какую информацию, которая может представлять определенный интерес, — ледяным тоном закончила свою фразу искусствовед. — Она касается этого вашего убитого, Крестовского.

— Вот как? — Глеб отложил лист с набросками и повернулся к ней. — Выходит, этот парень имел какое-то отношение к искусству?

— Этого я не знаю, — сказала Ирина. — Я вообще ничего о нем не знаю, извините. Но его фамилия показалось мне знакомой…

— Мне тоже, — снова перебил ее Сиверов. — Что, думаю, за притча, откуда я эту фамилию знаю? А потом вспомнил. Обручев, «Земля Санникова». Там тоже был Крестовский. Книгу кто-то мог и не читать, но фильм видели все. Тем более что Крестовского там играл Олег Даль.

Генерал Потапчук многозначительно кашлянул. Андронова наградила Глеба холодным взглядом и продолжала:

— Мне показалась знакомой не столько сама фамилия, сколько ее сочетание с именем: Дмитрий Крестовский. Что-то такое я когда-то не то читала, не то слышала… Словом, я обнаружила довольно любопытные вещи. В семидесятых годах девятнадцатого века какой-то Дмитрий Крестовский принимал активное участие в раскопках на холме Гиссарлык, которые производил небезызвестный Генрих Шлиман.

— Интересное кино, — пробормотал Сиверов.

— Продолжайте, пожалуйста, Ирина Константиновна, — попросил генерал.

— История участия Дмитрия Аполлоновича Крестовского в раскопках не совсем ясна, — снова заговорила Ирина. — Как, впрочем, и история самих раскопок, которая выглядит довольно запутанной и противоречивой. Это ставится в вину самому Шлиману, который не особо утруждал себя ведением документации. К тому же общеизвестно, что так называемый «клад Приама», обнаруженный в тысяча восемьсот семьдесят третьем году, он фактически украл у турецкого правительства. Его жена, гречанка Софья, вывезла золото в корзинах с овощами прямо на глазах у турецких таможенников.

— Какие были времена! — мечтательно произнес Сиверов.

— Времена меняются медленно, как и люди, — сказала Ирина Глебу. — Помимо всего прочего, Генрих Шлиман был удачливым дельцом, способным сделать деньги из чего угодно. Во время Крымской войны он нажил громадный капитал, поставляя русской армии по завышенным ценам сапоги на картонной подошве, мундиры из скверного сукна, протекающие фляги и прочую, с позволения сказать, амуницию. Так что, будучи «Колумбом археологии», он в то же время оставался мошенником. Вообще, мнение о том, что никакого «клада Приама» Шлиман не находил, высказывалось неоднократно, — продолжала Ирина. — Его высказывают и теперь, основываясь на некоторых, мягко говоря, странных фактах. Например, именно Шлиман намеренно внес путаницу в сведения о месте, обстоятельствах и времени находки клада. Далее, известно, что в то время он вел активные переговоры с турецкими ювелирами — по его собственному утверждению, он намеревался сделать копии найденных им античных украшений. Это позволило некоторым ученым считать его находку грандиозной мистификацией. Лично я в это не верю, тем более что уже в семьдесят пятом году Шлиман начал настойчиво предлагать «клад Приама» России. Именно в России он стал купцом первой гильдии и миллионером, прибыв туда простым представителем голландской торговой фирмы. Он писал русскому археологу Богушевскому, прося его о содействии. В обмен на свой воистину неоценимый дар Шлиман рассчитывал получить от русского правительства пятьдесят тысяч фунтов стерлингов…