Слепой. Антикварное золото

Бройлер кивнул, беззвучно поднялся с табурета и, порывшись в груде беспорядочно сваленной на рассыпающемся от старости диване одежды, извлек оттуда обшарпанный «TT». Когда он, пряча пистолет за спиной, скрылся в крохотной прихожей, катала, спохватившись, бросил деньги в кейс, опустил крышку и убрал кейс под стол. Его правая ладонь осторожно легла на рукоятку ножа.

В два не слишком широких шага преодолев расстояние, отделявшее его от входной двери, Бройлер приник к глазку. Стоял он при этом так, чтобы не оказаться на линии огня, если поздние гости вздумают стрелять прямо через дверь.

Но стрелять в него никто не собирался. За дверью стояла какая-то телка — молодая и вполне аппетитная, хотя и намазанная, как дешевая проститутка. Покуда Бройлер ее разглядывал, девице, судя по всему, наскучило стоять под дверью, и она снова потянулась к звонку.

— Тебе чего? — спросил Бройлер из-за двери.

— Чего-чего, — сердито передразнила эта размалеванная коза. — Вы мне весь потолок залили, вот чего!

— У нас не течет, — заявил Бройлер, вовсе не будучи уверенным в том, что это заявление соответствует действительности. — Давай вали отсюда.

— Я тебе повалю! — высоким истеричным голосом парировала соседка. — Месяц назад ремонт сделала! Устроили тут притон, житья от вас нету! Вот я сейчас милицию вызову, пускай у вас регистрацию проверят!

Бройлер поморщился. Милиция, проверка регистрации и вообще шум был совсем ни к чему. А чертова девка и так уже вопила на весь подъезд, и было понятно, что это еще не предел.

— Тихо, тихо, не ори, — примирительно сказал он сквозь дверь. — Сейчас посмотрю, что там у тебя течет…

— Знаю я, как вы посмотрите! — не сдавалась соседка. — Открывай, я сама посмотрю! Каждый месяц заливают. Посмотрит он… Открывай!

— Сама напросилась, сучка, — чуть слышно пробормотал Бройлер и отпер замок.

Катала и Муса, внимавшие этому диалогу сидя за столом, услышали щелчок замка и скрип дверных петель. Затем в прихожей раздался странный звук, напоминавший негромкий хлопок в ладоши. Сидевшие за накрытым столом подельники даже не успели удивиться, потому что вслед за хлопком в прихожей раздался короткий, моментально оборвавшийся и перешедший в сдавленное мычание женский визг, а сразу за ним — глухой шум падения.

В комнате появилась девица — молодая, смазливая, с недурной фигуркой, одетая и накрашенная, как верно подметил Бройлер, на манер «ночной бабочки». Это и была проститутка, согласившаяся за умеренную мзду помочь двоим симпатичным ребятам проникнуть в квартиру, где сидели их должники.

Один из этих симпатичных ребят, здоровяк в длинном кожаном плаще, в данный момент находился у проститутки за спиной, прикрываясь ею как щитом и зажимая ладонью в черной кожаной перчатке мычащий, густо накрашенный рот. В другой руке он держал пистолет с глушителем, ствол которого торчал у проститутки из-под мышки, как диковинный градусник. Высоко оголенные ноги в сетчатых колготках подворачивались на высоких каблуках; девушка не столько шла, сколько волочилась по полу, подталкиваемая сзади верзилой в плаще.

Катала мгновенно оценил ситуацию и метнул нож. Бросок был мастерский: узкий клинок, молнией сверкнув в свете лампочки, рассек задымленный воздух и вонзился в беззащитное горло проститутки, прямо под запрокинутый подбородок. Девушка конвульсивно содрогнулась и обмякла, прекратив сопротивление. В тот же миг верзила в кожаном плаще открыл огонь. Огромный заграничный пистолет с длинным глушителем хлопал раз за разом; катала с простреленной головой опрокинулся вместе с табуретом и затих на замусоренном полу. Три пули одна за другой ударили в костлявый торс Мусы, оставляя на застиранной, растянутой майке кровавые дыры с рваными краями. Одна из них прошла навылет, разбив стоявшую на столе бутылку, и окровавленный труп рухнул в водочную лужу и осколки стекла, а потом сполз на пол, увлекая за собой остатки нехитрой закуски.

Убийца наконец отпустил тело проститутки, и оно упало ему под ноги, как сломанная кукла. Он посторонился, пропуская в комнату еще одного человека в таком же, как и у него, кожаном плаще — уже не столь модном, как когда-то, но зато немарком. Этот второй бегло оглядел комнату, заметил под столом серебристый кейс и, перешагнув через мертвую женщину, устремился туда.

Через час деньги, все сто двадцать четыре тысячи, вернулись туда, откуда были взяты в начале дня, — то есть в сейф Александра Антоновича Гронского. Господин Гронский был в высшей степени серьезным и деловым человеком и умел при любых обстоятельствах соблюсти свою выгоду и извлечь прибыль. В данном конкретном случае чистая прибыль господина Гронского выразилась в таком пустячке, как трехкомнатная квартира в одном из арбатских переулков, доставшаяся ему совершенно бесплатно.

* * *

Рукопись обнаружилась на антресолях, среди старого пыльного хлама, который Дмитрий давно собирался, но все никак не мог собраться выкинуть на помойку. Попытка вытащить что-то — Дмитрий почти сразу забыл, что именно, — из самого низа этой груды привела к небольшому обвалу, который едва не сшиб Крестовского с шаткой стремянки, помнившей, надо полагать, если не его прадеда, то уж деда наверняка.

Выглядело это именно так, как должно было с учетом десятилетий, на протяжении которых вместительная антресоль заполнялась пришедшими в частичную негодность (руки дойдут — починим) или просто ставшими ненужными предметами домашнего обихода. Все это обрушилось вниз с рассыпчатым грохотом, в облаках едкой пыли. Ржавый конек, привинченный к облупленному коричневому ботинку, ощутимо треснул Дмитрия по темечку; фарфоровый Пушкин — в задумчивой позе, за столом, с пером в руке и со взором, устремленным в вечность, где обитают музы, — памятный с раннего детства, кувыркнувшись в воздухе, с достойной лучшего применения точностью приземлился прямо на этот конек. Раздался негромкий треск, и кучерявая голова с бакенбардами, подскакивая, укатилась под комод.

В этот момент Дмитрий чувствовал себя так, словно некий деревянный Гаргантюа, улучив момент, отрыгнул излишки чересчур обильной трапезы прямо ему в лицо. Это происшествие заняло достойное место в ряду глупых, досадных и даже катастрофических событий последней недели. Строго говоря, чего-нибудь в этом роде следовало ожидать; как-никак, антресоль являлась неотъемлемой частью старого родового гнезда, которое Дмитрий разорил и пустил по ветру, и имела полное право тем или иным способом выразить свое недовольство.

Крестовский боком сполз со стремянки, добрел, разгребая ногами хлам и отряхивая с одежды пыль, до кухни, взял со стола пачку сигарет и прикурил от сторожевого фитилька газовой колонки. Виски у него ломило с похмелья, к горлу то и дело подкатывала тошнота, и, говоря откровенно, курить ему сейчас не следовало бы.

Отметив про себя это обстоятельство, Дмитрий присел на стул с высокой гнутой спинкой и мягким сиденьем и стал курить, с тоской разглядывая груду старых вещей в коридоре. Лучше всего было бы просто перетаскать весь этот мусор на помойку, где ему самое место, но заниматься этим было лень. Кроме того, каждый отдельный предмет, будучи извлеченным из беспорядочной кучи, которую иначе, как мусором, просто не назовешь, при ближайшем рассмотрении оказывался не таким уж никчемным. Эти вещи навевали легкую, приятную грусть по ушедшим временам, возрождали давно похороненные в самых дальних уголках памяти воспоминания — имена, лица, события, разговоры…

«Кой черт, — подумал Дмитрий. — Пускай Гронский выбрасывает, если ему надо. Или кому он там эту квартиру продаст… Для новых хозяев это будет вот именно мусор, от которого следует поскорее избавиться. Вот пускай и избавляются на здоровье. Они будут полны энтузиазма по случаю приобретения отличного нового жилья, и расчистка антресоли станет для них чем-то вроде символического акта: долой память о прежних обитателях, даешь новый порядок! Ну и на здоровье. А я им не дядюшка Том, чтобы задаром спину гнуть».

Очень хотелось оставить все как есть — пускай валяется, раз такое дело, — но он понимал, что заняться уборкой все равно придется. Не станешь же целый месяц обо все это спотыкаться! Да и дверь в туалет завалило, а без него как же? На балконе, что ли, оправляться?

«Черт меня понес на эти антресоли!» — с чувством подумал он.

На антресоли Дмитрия занес, конечно же, никакой не черт, а некое свойство его собственной натуры, имевшее, правда, большое сходство с вселившимся в человека бесом, который постоянно нашептывает ему в ухо соблазнительную чушь, толкая на нелепые, а порой и самоубийственные поступки.

Произведя полный и окончательный расчет с Мусой и его компанией, Дмитрий Крестовский ушел в трехдневный запой, оставивший его почти без средств к существованию и на целых трое суток сокративший и без того недолгий срок, дарованный ему судьбой на то, чтобы завершить земные дела. Жить ему оставалось чуть больше месяца, но Дмитрий об этом даже не подозревал, а потому относился ко времени с присущей ему во всем расточительностью.

Кроме того, в этом эйнштейновском мире все относительно. Месяц — это очень короткий срок, но по сравнению с тремя днями, изначально отведенными Дмитрию на выплату чудовищного проигрыша, он кажется почти вечностью. Посему, вернувшись домой без денег, но более или менее успокоенным, Дмитрий Крестовский прибег к испытанному лекарству от всех горестей. Когда люди Гронского убивали в Наро-Фоминске Мусу и его приятелей, он уже не вязал лыка, и, если бы кто-то поведал ему о печальной и поучительной участи троих кидал, он встретил бы это известие лишь бессмысленным хихиканьем.

Однако все, что имеет начало, имеет и конец. Что касается запоя, то продолжительность его, как правило, определяется двумя факторами: количеством имеющихся в наличии денежных знаков и терпением окружающих, которые, исчерпав свои запасы христианской кротости, могут вызвать бригаду скорой психиатрической помощи. Факторы эти действуют когда как — то вместе, то по одному; когда же не действует ни один из них — например, денег у человека хватает на то, чтобы непрерывно пить в течение года, а в «скорую» позвонить некому, — рано или поздно срабатывает третий фактор. И по эффективности он намного превосходит первые два, вместе взятые: познакомившись с ним, человек не просто выходит из запоя, а прекращает пить раз и навсегда. Данный фактор люди называют по-разному, а медики — «летальный исход».

Правда, упиться до смерти или хотя бы раздражить соседей настолько, чтобы они позвонили в психушку, Дмитрий Крестовский не успел — деньги у него закончились раньше, чем здоровье и терпение окружающих. Кроме того, алкоголиком он не был и, более или менее протрезвев, решил, что с него довольно.

Полдня он слонялся по квартире, не зная, чем себя занять, и бесцельно заглядывая в шкафы и на книжные полки. Постоянной работы Дмитрий Крестовский не имел, а играть было не на что. Можно было продать кое-что, но у него хватило ума сообразить, что, занявшись распродажей своего имущества в таком виде — красные глаза, опухшая от пьянства, три дня не бритая физиономия и перегар, способный с одного выдоха свалить здоровую тягловую лошадь, — он рискует не получить и четверти настоящей цены.

И Крестовский бродил по комнатам, время от времени открывая застекленную горку или шкаф и шаря рукой в дальних углах или снимая с полки какую-нибудь книгу и рассеянно перелистывая страницы. Мало-помалу движения его делались все более быстрыми и целенаправленными, а поиски, которые поначалу и на поиски-то не походили, в конце концов стали прямо-таки лихорадочными. Так заядлый курильщик, оставшийся без табака, раз за разом обшаривает все углы и карманы, перетряхивая содержимое полок и ящиков в надежде отыскать — нет, не пачку, а хотя бы одну, пусть пересохшую или даже сломанную, сигарету или в незапамятные времена упавший мимо мусорного ведра, закатившийся под мебель и там окаменевший окурок. Так горький пьяница перебирает трясущимися руками стоящую под окном батарею пустых бутылок, ища и не находя ту единственную, пропущенную в угаре развеселой гулянки, на дне которой уцелел глоточек живительной влаги. Умом и тот и другой понимают, что ведут себя смешно и глупо, идя на поводу у навеянной предосудительной слабостью надежды, однако не прерывают своего бессмысленного занятия до тех пор, пока от надежды не остается и следа.

Дмитрий тоже понимал, что только впустую тратит время и глотает пыль, однако поиски, как и запой, раз начавшись, должны были обрести логическое завершение. Он все яростнее перетряхивал старые книги с потускневшей позолотой на переплетах и шарил по ящикам комодов и сервантов, в которые не заглядывал, пожалуй, со дня гибели родителей. Если бы кто-то спросил, что он ищет, Дмитрий затруднился бы с ответом; он стеснялся признаться даже самому себе, что ищет заначку. Переворачивать квартиру вверх дном в поисках заначки — что может быть глупее? По крайней мере, ответ на этот вопрос Дмитрию был известен. Глупее поисков забытой заначки могут быть только поиски заначки, которой ты не делал.

В этой квартире прожили жизнь три поколения Крестовских — Дмитрий был единственным представителем четвертой и, надо полагать, последней генерации некогда славного рода, — и почему бы кому-то из них было не припрятать что-нибудь на черный день? Отец и мать, к примеру, явно не планировали свою смерть в автомобильной катастрофе заранее, и гипотетические тайники с небольшими суммами, отложенными ими на подарки ко дню рождения или, скажем, на покупку новой мебели, вполне могли их пережить.

Или, скажем, дед… Нет, дед — это, скорее всего, пустой номер. Профессорский, более того, дворянский сын, член семьи врага народа, он был так напуган судьбой своего отца, что выслуживался перед Советской властью как мог — писал пламенные передовицы, вдалбливал азы грамматики в еловые головы так называемой «красной профессуры», в сорок первом ушел добровольцем на фронт, воевал в ополчении, чудом остался жив и вернулся домой, дойдя до Берлина, весь увешанный орденами, — нет, ЭТОТ предок Дмитрия Крестовского вряд ли припрятал что-нибудь от своей горячо любимой власти.

А вот прадед — тот мог. Большевиков он ненавидел лютой ненавистью и никогда этого не скрывал, поэтому и сгинул где-то на Колыме. Такое развитие событий он наверняка предвидел заранее и, очень может статься, позаботился о том, чтобы во время обыска господа чекисты получили кукиш с маслом… Так как насчет царских червонцев?

Сладостное видение увесистой холщовой колбаски, туго набитой золотыми николаевскими десятками, так неотступно маячило перед внутренним взором Дмитрия, что он почти уверовал в ее существование. «Ищи, ищи! — пронзительно вопил в самое ухо неугомонный бес. — Хорошо ищи! Лень — мать всех пороков! Не гордыня, а именно лень! Через месяц тебя отсюда выселят к чертовой матери, и все, чего ты не нашел, достанется новым хозяевам. Хочется тебе этого? Нет? Тогда ищи!»

И он искал — искал до тех пор, пока удар ржавым коньком по темени не привел его в чувство. Сидя на кухне с дымящейся сигаретой в руке и обозревая картину учиненного им разгрома, Дмитрий с полной ясностью осознал: ничего здесь нет — ни заначек, ни тем более кладов с золотыми монетами. Эти три комнаты, являвшиеся лишь частью огромной квартиры, некогда целиком принадлежавшей Крестовским, пережили многое и не раз меняли хозяев, прежде чем снова отошли деду. Даже если прадед что-то и припрятал, то почему обязательно в этой части квартиры? И вообще, почему обязательно в квартире, а не на чердаке или, скажем, в подвале? А если даже и в квартире, то уж никак не в комоде и не в антресоли…

— Вот и разгребай теперь это дерьмо, — вслух сказал себе Дмитрий, потушил в пепельнице окурок и отправился «разгребать дерьмо».

Прямоугольный, обернутый пыльной холстиной предмет обнаружился почти сразу. Он лежал почти на самом верху кучи вывалившихся из антресоли вещей, из чего следовало, что изначально хранился в самой ее глубине. Холстина была крест-накрест перевязана толстой вощеной нитью; Дмитрий, никогда в жизни не видевший сапожной дратвы и даже не слышавший этого слова, тем не менее догадался, что это именно она и есть — дратва, которой сшивали («Тачали», — всплыло из глубин наследственной памяти еще одно полузнакомое, забытое слово) обувь.

Узел был затянут намертво — зубами не развяжешь, а дратва, несмотря на почтенный возраст, сохранила внушающую невольное уважение прочность. Подергав ее так и этак, Дмитрий с кряхтением поднялся с корточек и отправился на кухню за ножом.

«Старинная икона!» — немедленно подумал Крестовский, и сразу же возникло видение массивного золотого оклада.

Ножи у Дмитрия были острые, и дратва лопнула с негромким треском, едва соприкоснувшись с лезвием. Этот звук и ощущение мгновенно исчезающего сопротивления по ассоциации вызвали воспоминание далекого детства: отец разрешает Дмитрию вскрыть пришедшую от дальних родственников из Удмуртии бандероль. Она завернута в хрустящую оберточную бумагу и вот так же крест-накрест перевязана бечевкой, на которую сверху налеплена сургучная печать. Хруст новенькой вощеной бумаги, тихий треск разрезаемой бечевки и дурманящие почтовые запахи — все той же бумаги, бечевки и сургуча — заставляют маленького Диму ждать какого-то немыслимого чуда, тем более что бандероль получена по случаю дня его рождения и адресована лично ему. На вощеной бумаге рукой троюродной тетки написано имя его отца — «Крестовскому П. С», потому что у маленьких мальчиков не бывает паспортов, а без паспорта бандероль не отдадут, но в скобках добавлено: «Для Крестовского Д. П.». Точно такая же приписка была сделана и в казенном, украшенном почтовым штемпелем извещении на бандероль, и, увидев свое написанное «по-взрослому» (Крестовский Д. П.) да еще и заверенное печатью имя, он преисполнился торжественного сознания собственной значимости. На почту они ходили вместе, и, расписавшись в квитанции, отец посторонился, так что почтальонша вручила бандероль прямо Дмитрию в руки, перегнувшись через обшарпанный деревянный барьер…

Сознание своей взрослости, предвкушение праздника и подарков, ожидание чуда, содержащегося в хрустящем коричневом свертке, — все это было так остро и сильно, как бывает только в детстве, когда чувства еще не успели притупиться от долгого и небрежного использования. И такими же, если не более сильными, были разочарование и обида, когда под волшебной оберточной бумагой обнаружился мятый и помутневший от частых стирок полиэтиленовый пакет, а в нем — горсть дешевых шоколадных конфет и связанная руками все той же троюродной тетки кофта. Не свитер, не джемпер даже, а вот именно кофта — почти девчоночья, противного бледно-фиолетового цвета, да еще и с красными пуговицами! Хорош подарочек, нечего сказать…

Дмитрий развернул холстину, и детское чувство разочарования вернулось. Там, внутри, была не икона в тяжелом золотом окладе (а хоть бы и без оклада, только бы старинная и редкая!) и даже не просроченные полвека назад сталинские облигации, а просто какая-то тетрадь — правда, тоже старая и даже старинная, разбухшая и потрепанная, в покоробленном кожаном переплете, на котором поблескивала потускневшим, частично стершимся золотом затейливая монограмма: «Д.А.К.».

Крестовский осторожно, чтобы не повредить, открыл тетрадь и озадаченно хмыкнул: первая страница была густо, убористо исписана какой-то абракадаброй. Чернила порыжели и выцвели, однако текст оставался достаточно разборчивым для того, чтобы понять: это не текст, а какая-то дребедень. Строчки тянулись сплошняком, без пробелов и переносов, а буквы в них никоим образом не желали складываться во что-либо осмысленное. Кроме того, тут были не только буквы, но и цифры, без видимой системы разбросанные по всему, с позволения сказать, тексту, и даже какие-то непонятные значки — не то иероглифы, не то и вовсе бессмысленные закорючки.

Дмитрий быстро перелистал тетрадь. Она была исписана примерно на три четверти — и все той же не поддающейся прочтению белибердой. «Точно, псих какой-то писал, — решил он. — Интересно, были у нас в роду сумасшедшие? Черт, и спросить не у кого…»

Тут ему подумалось, что версия о сумасшествии не выдерживает критики. Даже если это был тихий, милый, забавный и всеми любимый придурок, его каракули вряд ли заслуживали того, чтобы бережно хранить их десятилетиями, нести, передавая от поколения к поколению, сквозь войны и революции, нищету и скитания…

Скорее уж это был какой-то шифр.

И вот тут-то, стоило ему подумать о шифре, Дмитрия осенило: ба! «Д. А. К.»! Дмитрий Аполлонович Крестовский, вот это кто! Дамский угодник, задира и дуэлянт, авантюрист, запятнавший родовую честь, — словом, кто угодно, но только не тихий сумасшедший, лопочущий что-то на птичьем языке и заполняющий тетради бессмысленными каракулями! Так вот это чья тетрадочка! Вот кто исписал бог знает сколько страниц самолично изобретенным шифром!

Беспутный предок вряд ли стал бы шифровать сентиментальные воспоминания о том, как мадемуазель Мими подарила ему кружевной платочек (хорошо, если не засморканный). Этот парень был тот еще ходок, и платочков этих у него, надо полагать, насчитывалось четыре сундука и два комода. Репутация у него была — врагу не пожелаешь, так что воспоминания о каких-нибудь своих неблаговидных проделках он тоже вряд ли стал бы шифровать — чего шифровать-то, когда похождения твои известны каждой собаке, да еще и с такими присочиненными подробностями, о каких ты и сам не подозреваешь?

Тетрадочка запросто могла содержать в себе что-то важное или, как минимум, очень любопытное.

Дмитрий вернулся к первой странице и присмотрелся к шифру внимательнее. Его губы тронула снисходительная улыбка: да, это шифр! Тайна, понимаете ли, за семью печатями… То ли предок сам был не шибко умен, то ли придерживался крайне нелестного мнения об умственных способностях окружающих. Тайнопись-то детская!

Шифр и впрямь был самый что ни на есть примитивный. Значки-иероглифы вставлялись в текст либо вместо пробелов, либо вместо знаков препинания, либо вместо каких-то букв. Судя по всему, каждая буква алфавита была заменена произвольно подобранной парой — другой буквой, цифрой или вот таким непонятным значком.

— Ха! — громко произнес Дмитрий. — Извини, тезка, но все твои секреты мы за полчаса расколем в лучшем виде.

Примерно такой же шифр, как тот, которым пользовался предок Дмитрия, был описан классиком детективного жанра в «Пляшущих человечках». Там соль фокуса заключалась в том, что никто не понимал, зачем преступник рисует схематические изображения человеческих фигурок в различных позах. А как только великий сыщик Шерлок Холмс сообразил, что это на самом деле не рисунки, а надписи, в которых человеческие фигурки служат заменой буквам, расколоть шифр не составило никакого труда…

Забыв о своем намерении навести в коридоре порядок, Дмитрий рассеянно выбрался из груды старых вещей, сходил в гостиную за ручкой и бумагой, а затем устроился со своей находкой на кухне, закурил и взялся за расшифровку.

Локомотив, призванный доставить его к месту последнего упокоения, дал свисток и с лязгом тронулся с места. Но увлеченный работой Дмитрий Крестовский этого, естественно, не заметил.

Глава 6

Ирина Константиновна Андронова, искусствовед, вошла в уютное кафе, с давних пор облюбованное служителями муз — художниками, писателями, музыкантами, а также коллекционерами. Захаживали сюда, хотя и намного реже, актеры театра и кино; кто тут не появлялся, так это поп-звезды — независимо от величины и яркости, их здесь не жаловали, а звезды этого не любят. Бывали здесь также и недавние бандиты, а ныне преуспевающие бизнесмены, измученные жаждой культурного общения и мечтающие прикоснуться к большому искусству через посредство его адептов. Этих здесь немного побаивались, но в общем любили: будучи, как правило, вполне разумными людьми, они отлично понимали, какое место занимают в мире искусства, и вели себя соответственно — тихо, вежливо, культурно и предупредительно (насколько были способны).

Ирина любила приходить сюда. Здесь было по-настоящему уютно, здесь вкусно и не слишком дорого кормили, здесь был богатый винный погреб и привычный круг общения.

Но сегодня, входя в полутемный зал, Ирина Андронова чувствовала себя немного не в своей тарелке. Это неприятное чувство было вызвано причинами, по которым она была здесь.

Ей было необходимо поговорить с Маевским, но так, чтобы встреча и разговор выглядели случайными. Якобы невзначай пересечься с ним можно было в «Какаду» — так называлось кафе, где господин коллекционер любил обедать, по ходу этого приятного дела развлекая окружающих своими байками. Проще всего Ирине казалось прийти в кафе заранее и подождать, но Сиверов решительно отверг этот план. «Случайности в нашем деле должны быть тщательно организованы, — назидательно объявил он. — Что же, завидев его в дверях, вы вскочите и начнете зазывать его за свой столик? Зная, как вы относитесь к его историям, он сразу сообразит, что нужен вам позарез, и насторожится. Придется врать, выкручиваться, а вы этого совершенно не умеете…»

По поводу последнего заявления Ирине было что возразить: ну где, спрашивается, этот тип видел женщину, неспособную обвести мужика вокруг пальца? Но в общем и целом Глеб Петрович, как обычно, был прав, и она согласилась с предложенным им планом: проследить за Маевским, чтобы «случайно» появиться в кафе сразу же вслед за ним, пока он в силу присущей ему общительности не поймал другого собеседника.

Что и было сделано. Войдя в обеденный зал, Ирина сразу увидела коллекционера, который только что принял из рук официанта меню и как раз небрежно открывал тисненную золотом папку. По сторонам он, естественно, не смотрел, но Ирина знала, как привлечь его внимание.

Она двинулась вперед, ловко лавируя между столиками, и, проходя мимо Маевского, слегка задела свободное кресло. Кресло скрежетнуло ножками по паркету; коллекционер поднял голову от меню, и выражение легкого неудовольствия от неожиданной помехи на его полном румяном лице мгновенно сменилось восторгом.

— Ирина Константиновна! — воскликнул он на все кафе, вскакивая и галантно склоняясь над ее протянутой рукой. — Какая приятная неожиданность! Надеюсь, вы не откажетесь со мной отобедать?

— С удовольствием, — с милой улыбкой солгала Андронова. — Если, конечно, не помешаю.

— Помешаете? Вы?! Что вы, как можно! Прошу вас, присаживайтесь!

Опередив официанта, он сам подвинул Ирине кресло и только после этого вернулся на свое место. Официант вернулся к столику и выслушал заказ Ирины: чашка кофе и стакан минеральной воды без газа.

— Минуточку, милейший! — остановил его Маевский и повернулся к Андроновой: — А как же обед?

— А это и есть обед, — сообщила ему Ирина. — Я всегда так обедаю. Не люблю есть днем, второпях, отвлекаясь на мысли о делах.

— Да, вы у нас человек занятой, — согласился коллекционер, — не чета мне, тунеядцу… Минуточку, прошу вас.

Отложив меню, в которое так и не успел толком заглянуть, он продиктовал официанту длинный заказ. Это заняло не «минуточку», а немного больше, но Ирина была рада лишней возможности собраться с мыслями перед предстоящим разговором.

Когда официант удалился, они немного поболтали о пустяках. Андронова в шутливом тоне, но в целом вполне серьезно убеждала Маевского в том, что он вовсе не тунеядец, а, наоборот, носитель важнейшей социальной функции — хранить, оберегать, отыскивать и спасать бесценные сокровища культуры. Маевский же, который сам неоднократно и во всеуслышание высказывал именно эту точку зрения и почти теми же словами, на этот раз шутки ради занял противоположную позицию. «На работу не ходют, — довольно удачно имитируя манеру речи пенсионера, всю жизнь занимавшегося калибровкой гаек на каком-нибудь автозаводе имени Ленинского комсомола, вещал он на все кафе, — зарплату им не плотют, и на что оне, спрашивается, живут? «Мерседесы» на что покупают? Полна квартира добра, разве что в окна не вываливается, а откудова? На какие такие шиши? Ясно, спекулянты! Тунеядцы, захребетники, гнать их в шею за сто первый километр, а еще лучше — на Колыму. Там золота много, а они, паразиты, до золота страсть какие охочие!» Ирина смеялась вполне искренне.

Официант принес кофе и воду. Коллекционер попросил его поторопить кухню с выполнением заказа; официант пообещал сделать все возможное и испарился.

Момент был самый подходящий. Ирина пригубила кофе, открыла сумочку и достала сигареты. Выжидательно уставилась на Маевского.

Коллекционер машинально похлопал себя по карманам и сказал:

— Виноват, не курю.

Вид у него действительно был виноватый.

— Ах, простите, я забыла, — пролепетала Ирина, точно знавшая, что Маевский никогда не носит при себе ни сигарет, ни зажигалки, и снова нырнула в сумочку.

— Ну что вы! Это мы сейчас поправим, — уверил ее коллекционер и начал оглядываться в поисках официанта. — Молодой человек! Официант! Милейший!

Официанта не было — он ушел на кухню.

— Прошу вас, не беспокойтесь, — сказала Андронова. — У меня есть зажигалка. Вот только найти ее… В моей сумочке вечно такой беспорядок!

— Боюсь прослыть хвастуном, — важно сказал Маевский, — но поверьте на слово: я в своей жизни видел огромное количество дамских сумочек. И ни в одной — заметьте, ни в одной! — не было ничего, даже отдаленно напоминающего порядок. Отсюда вывод: хаос — это нормальное, природное состояние всех без исключения дамских сумочек. Вернее, их содержимого, — заключил он.

— Наверное, вы правы, — с напряженной улыбкой согласилась Ирина, продолжая свои раскопки.

Удивительно, но зажигалка, будто решив немного ей подыграть, действительно куда-то запропастилась, так что поиски скоро перестали быть притворными. Извинившись перед Маевским, она принялась выкладывать на столик содержимое сумочки — кошелек, ключи от машины, пудреницу, косметичку, связку ключей от квартиры, три или четыре тюбика губной помады на разные случаи жизни, баллончик с перечным газом, флакон духов, какую-то фотографию с заломанными уголками…

Как воспитанный человек, Маевский старался смотреть в сторону, но свойственное ему любопытство было сильнее правил хорошего тона, и он, явно против собственной воли, краешком глаза наблюдал за женщиной.

Ирина, в свою очередь, наблюдала за ним. Увидев небрежно отложенную ею в сторону фотографию, господин коллекционер слегка переменился в лице. Собственно, на этом миссию Андроновой можно было считать благополучно завершенной — все было ясно без слов. Но, представив себе, что скажет Сиверов, выслушав ее доклад о мимике господина Маевского, у которого в этот момент, очень может быть, просто кольнуло в животе, она решила развить и закрепить достигнутый успех. Это было довольно-таки противно, но Ирина очень вовремя вспомнила, что инициатива в данном расследовании принадлежала не кому-нибудь, а ей. Не Глеб Петрович обратился к ней за помощью — наоборот, она сама его разыскала и попросила помочь.

Она вообразила, какую мину скорчит ее теперешний сосед по столику, если к нему начнет приставать с расспросами незнакомый человек, более того — агент ФСБ. Конечно, если Ирина сама, лично, представит ему Сиверова и объяснит, чем вызван этот визит, Маевский ответит на все вопросы. Но его вошедшая в поговорки болтливость гарантирует широкую огласку как самого дела, так и участия в нем Ирины Андроновой. Независимо от результатов расследования, ее репутация в определенных кругах будет загублена раз и навсегда: коллекционеры ни за что не захотят пользоваться услугами консультанта, замеченного в тесном сотрудничестве с силовыми структурами. А если вся эта история с троянскими украшениями окажется пустышкой, недоразумением или, хуже того, мистификацией, над ней вдобавок станет хохотать вся Москва, а потом и Питер — культурная столица России… Нет, действовать в открытую означало бы совершить профессиональное самоубийство, а к этому Ирина Андронова еще не была готова.

Она нашла наконец зажигалку, нервно прикурила и, безо всякого удовольствия сделав пару быстрых, коротких затяжек, стала кое-как заталкивать в сумку ее разбросанное по столу содержимое.

Маевский тем временем уже перестал делать вид, что смотрит в сторону. Теперь он неотрывно смотрел на фотографию, а Ирина методично собирала вещи — косметичку, ключи от квартиры, помаду, бумажник, пудреницу, кошелек с деньгами и кредитками, духи, перечный газ…

На столе остались лежать ключ от машины и фотография. Ирина бросила в сумочку ключ (отметив про себя, что, когда он понадобится, найти его снова будет ох как непросто) и потянулась за фотографией.

— Одну секундочку, если позволите, — остановил ее Маевский. — Прошу простить мою бестактность, но… Словом, если не секрет, кто это?

Ирина украдкой перевела дух. Коллекционер заглотил приманку и прочно сидел на крючке.

— Даже не знаю, как объяснить, — сказала она. — Так, чудак какой-то. А может, и маньяк. Несколько раз звонил по телефону, признавался в любви… вернее, в том, что такие люди называют любовью. А потом я нашла в своем почтовом ящике вот эту фотографию. Взгляните!

Она взяла фотографию со столика и, перевернув, протянула ее Маевскому обратной стороной. «Дорогой Ирине на память от поклонника», — было написано на обороте. «Поклонника» было написано через «а», и по тому, как насмешливо приподнялись аккуратно подстриженные брови Маевского, Ирина поняла, что эта подробность не укрылась от его внимательного взгляда. Написано было рукой Глеба Сиверова, но это не имело значения, поскольку коллекционер, конечно же, не мог знать почерк секретного агента ФСБ.

— Симпатичный у вас знакомый, — заметил Маевский, переворачивая фотографию и снова впиваясь взглядом в изображенное на ней лицо.

Ирине он вовсе не казался симпатичным — может быть, потому, что фотография представляла собой сильно увеличенную копию казенного снимка с водительского удостоверения и выглядела расплывчатой, а возможно, и по каким-то другим причинам.