Слишком много людей

– Я вообще-то ни во что такое не ве… – заикнулся Сабельзон, с опозданием соображая, что в его положении позволить себе роскошь оголтелого материализма сложновато.

– Ну да. Поэтому и нужна проверка. Сейчас люди сами не знают, во что верят. Так что приходится выяснять практически. Извините, Лев Владиленович, у меня клиент уже почти помер.

– Которого дубинками? – проявил участие академик.

– Ну да. Они там ему сейчас глаза выдавливают, так что он быстро загибается. Что поделать, сам виноват.

– А что он такого сделал? – зачем-то поинтересовался Сабельзон. – И где такое происходит? – уточнил он вопрос.

– Где-где. На рынке опиатов, – буркнуло существо, явно не желая вдаваться в подробности. Вам пора. До свидания, Лев Владиленович.

– Дос… – только и успел выдохнуть Сабельзон, когда его снова скрутила темнота.

* * *

– Доброй вечности. Вы христианин?

Пространство вокруг напоминало прежнее – разве что вокруг стало посветлее, а в центре вместо невнятного существа сидел вполне опознаваемый серафим, обвешанный со всех сторон крылами. Сабельзон посчитал крылья, вспомнил Пушкина, и понял, что перед ним серафим.

– Так вы христианин? – повторил серафим несколько настойчивее. Лев Владиленович вдруг осознал, что серафим говорит по-английски.

– Ну, вообще-то по происхождению я… – начал было излагать Сабельзон на том же языке, но ангел раздражённо махнул крылом:

– Нас интересует ваша вера, а не происхождение. Христианство – мировая религия, для нас несть ни эллина, ни иудея, – строго сказал серафим, воздевая верхнюю пару крыльев.

– Что ж. С церковью у меня не сложились отношения. Но я – человек европейской культуры, и признаю огромную роль христианства в её становлении, – с достоинством ответил он. Этой фразой он обычно отделывался от неприятных вопросов о конфессиональной принадлежности. Для самых упрямых у него была заготовлена ещё одна фраза – «мои отношения с Богом – это моё личное дело». Но он чувствовал, что здесь и сейчас она прозвучала бы несколько нелепо.

– Не морочьте моё сознание, – махнул крылом серафим. – Так вы претендуете на воплощение в Европе, Соединённых Штатах и прочих традиционно христианских странах, или как?

– Разумеется, – академику не понадобилось много времени, чтобы сообразить, что к чему. – Желательно, конечно, в Западную Европу. Особенно Париж мне нравится. В семью образованных людей хотелось бы попасть, – добавил он, чуть поспешно и несколько заискивающе.

– Париж – это растущий центр мирового ислама, – поправил его серафим, – а вы говорили про христианскую культуру. Если хотите в Париже и не у арабов – придётся поискать… Ладно, – он махнул крылом и откуда-то появилась книга в чёрной обложке. Он положил её на другое крыло и принялся листать, сдувая страницу за страницей. – Ну вот… вот… и ещё вот. Три вакансии. В смысле – три походящих зачатия на сегодня.

– То есть как это три? – не понял Сабельзон. – Я вообще-то занимаюсь демографией последние пятьдесят лет. Во Франции низкая рождаемость, как и по всей Европе, но чтобы всего три ребёнка… Тем более, сейчас наметился всплеск, у средней французской матери около одного, и девять десятых, почти двое…

– В основном в семьях иммигрантов, особенно арабов, – серафим поднял крыло. – И у атеистов. У католиков слишком хороший вкус, чтобы делать детей. А остальные вакансии разбирают заранее. Вам могу предложить то, что осталось. Слепая девочка, мальчик-даун, и ребёнок неопределённого гендера, рождённый суррогатной матерью для гейской семьи. Выбирайте.

– А что, нормальных нет? – возмутился академик.

– Всё разобрано на три года вперёд, – развёл крыльями серафим. – Знаете, сколько желающих родиться во Франции? Причём – настоящих потомственных католиков со всеми правами? Советую брать девочку, – добавил он, озабоченно глядя в книгу. – В гейской семье вам будет неуютно.

– Не хочу быть слепым, – решительно заявил академик. – Ну ладно, чёрт с ним… – он сообразил, что чертыхаться при ангеле как-то неправильно, – Бог с ним… – тут академик подумал, что это могут принять за божбу, и снова поправился, – хрен с ним, с Парижем. А может быть, по Лондону что-нибудь есть?

– Сейчас посмотрим… – серафим заглянул в книгу. – По Лондону тяжело. Российские олигархи выкупили половину вакансий для своих людей. Но поищем… Ого! – серафим впился взглядом в страницу. – Абсолютно здоровый мальчик, в традиционной английской семье очень хорошего достатка. Такое улетает на раз. Вы везунчик. Оформляем?

Лев Владиленович чуть было не сказал «да», но торопливость серафима вселила в него некие подозрения.

– А что за семья? – спросил он. – Нет ли каких-то… э-э-э… побочных факторов?

– Семья как семья. Бывает и хуже. Занимаются… дистрибуцией некоторых веществ. Традиционный бизнес, ещё с позапрошлого века.

– Опиаты? – почему-то брякнул академик – видимо, в сознании что-то перещёлкнулось на предыдущую беседу.

Серафим посмотрел на него с уважением.

– Это у вас кармическое зрение прорезается, что-ли? – уважительно сказал он. – Передайте своему куратору поздравления. Ну так берёте?

– Всё-таки христианская культура и наркоторговля – это, знаете ли, как-то… – замялся Сабельзон. – Опять же, эта ваша карма. Что-то мне подсказывает, что здесь её можно испортить.

– Насчёт кармы вы правы, – признал серафим, – а насчёт культуры – это вы путаете христианскую культуру и христианские ценности. Вещи, можно сказать, противоположные, – наставительно сказал серафим. – Или вам ближе ценности?

– Ближе, – решительно заявил Сабельзон.

– Ну, так бы и сразу сказали, – серафим захлопнул книгу и извлёк откуда-то другую, в белой обложке. – Ага, вот. Есть замечательная вакансия на воплощение в семье истинных христиан, протестантов. Прекрасные люди, искренне верующие, добрые, смелые, умные, всем бы таких родителей… – вздохнул он. – Оформляем?

– А где они живут? – академик уже понял, что нужно держать ухо востро и на предложение не поддался.

– В Северной Корее, – развёл крылами серафим. – Сейчас там христиан преследуют по закону. Но они держатся за веру. Их, конечно, найдут и замучают, а вас отправят в концлагерь. Но вы выживете, – утешил он. – Крепкий нравственный фундамент, заложенный родителями, поможет вам перенести всё…

– Не надо, – решительно заявил академик. – Мне бы в нормальную семью в нормальной стране, чтобы я мог заниматься наукой. Лучше всего социологией и демографией. Я, знаете ли, привык.

– Очень нехристианские науки, – серафим неодобрительно прищурился. – Кстати, забыл спросить: вы вообще-то крещены?

– Гм, – растерялся Лев Владиленович. – Скорее всего, да, – решил выкрутиться он. – наверняка в детстве что-то такое было. Правда, я в церковь не ходил, в Советском Союзе это было, знаете ли, наказуемо…

– Ах вот вы откуда… – серафим как-то сразу помрачнел. – Я думал, вы европеец. У вас хорошее произношение. До свидания.

– Как это до свидания? – не понял Сабельзон.

– А вот так, – серафим захлопнул книгу. – Ваши и так все места скупили. Березовские там всякие, Абрамовичи.

– Я не Абрамович! – закричал академик, чувствуя, что фортуна ускользает.

– А это сейчас проверят, – серафим повёл крылами, и всё исчезло.

* * *

– Добrейшей вечности. Ви таки евrей?

На этот раз академик попал в пространство, сильно напоминающее физическую реальность. Он сидел в великолепно обставленном кабинете, в мягком кожаном кресле. Во всяком случае, кресло под ним было – не хватало только ощущения придавленной задницы. Но кресло было роскошным. Столь же роскошными были картины на стенах – в основном Шагал – и длинные книжные полки, заставленные аккуратными томиками.

Картину несколько портил хозяин кабинета. Можно было бы сказать, что он сидел за роскошным письменным столом красного дерева – если бы это было правдой. Увы, он не сидел, а парил в воздухе, чуть подёргиваясь, как воздушный шарик. На воздушный шарик он, впрочем, тоже не походил – хотя бы потому, что форма у него была далёка от округлой. По правде говоря, хозяин очень напоминал висящий в воздухе нос – правда, огромный и к тому же весьма характерного вида.

Из ноздрей свисали длинные пряди волос, сильно смахивающие на пейсы – ими он пошевеливал в такт разговору.

Сверху всё это безобразие прикрывала аккуратная кипа.

– Ну, если моя фамилия Сабельзон и я академик, то, наверное, да? – попытался мысленно улыбнуться Лев Владиленович. – Хотя никогда не придавал этому значения. Это другие придавали, – не удержался он.

– По всем сообrажениям вы таки пrавы, – согласился нос, – нос подался вперёд, как бы принюхиваясь или что-то высматривая. – Но если я чего понимаю, вы ж таки из rоссии, а с этой стrаной всегда ну всё так сложно. Всё таки надо за вас посмотrеть.

– Я не обрезан, – честно сказал Сабельзон.

– Ой, ну не говоrите мне за этих глупостев, – фыркнул нос. – Кого сейчас интеrесует ваш поц, котоrого у вас тут нет? А вот шо ви такой честный, таки настоrаживает…

– Простите, вы не могли бы думать без акцента? – не выдержал академик. – Знаете, раздражает.

Нос кивнул – как показалось Льву Владиленовичу, одобрительно.

– Извините, – сказал он совершенно нормально. – Это такая проверка. Если бы вы начали мне подражать, сразу стало бы ясно, что вы никакой не еврей. Столько сволочи сейчас к нам лезет! И все хотят родиться в хорошей еврейской семье. Особенно антисемиты всякие, – добавил нос и скептически хмыкнул. – Они, представьте, верят, что у нас там мёдом намазано.

– Ну, допустим, не мёдом… – подумал Сабельзон. – Я, безусловно, человек европейской культуры, и не откажусь родиться в хорошей еврейской семье. Я любил своего отца, и надеюсь, что следующий будет не хуже.

– Он у вас, извините уж, не еврей, – нос развёл пейсами.

– Гм. А кто же? – академик попытался приподнять бровь, и только её отсутствие помешало ему это сделать. – Да и почём вам знать, вы же не мой куратор?

– У нас есть свои источники, – важно заметил нос. – Говорю же, всякие к нам лезут. Поэтому мы наводим справки. Вот, кстати, и справка, – на столе развернулся длинный свиток, по виду пергаментный, нос поплыл над ним, принюхиваясь. – Любопытная история. Был начале века такой одесский фельетонист, писал под псевдонимом Сабель-Звон, ну, знаете, из классики… Писал, конечно, то, что требовала одесская публика, а сам был членом Союза Русского Народа, в Одессе это было – как быть белым расистом в Гарлеме. Но тем не менее, был. Потом случилась заварушка, к власти пришёл известно кто, и, в общем, он выправил себе документ на псевдоним, под которым его знали как прогрессивного публициста. Правда, документ выправлял таки еврей. Ну и написал как слышал. Так вот, это был ваш дедушка. Потом он, кстати, стал пламенным коммунистом, даже сына назвал в честь Ленина…

– Всё это полная ерунда, – заявил Сабельзон.

– Ну, допустим, ерунда, – нос покачнулся в воздухе, как кораблик на волне. – Хотя, по-моему, неплохая майса. А вам-то почём знать?

– Потому что моего папу назвали Владиленом не в честь Ленина, а в честь маминого брата. Которого действительно назвали в честь Ленина, но, несмотря на это, он был очень хороший человек, – рассказал академик семейную легенду.

– Ну, раз в честь маминого брата, значит, точно еврей, – удовлетворённо констатировал нос. – На самом деле это неважно. Важно то, что вы неглупый человек, а все неглупые люди должны иметь свой шанс… В общем, куда хотите? У меня есть несколько израильских вакансий. Придерживал, конечно – но для хорошего человека не жалко.

– Я буду здоровым? – для начала поинтересовался академик, вспомнив о слепой французской девочке, которой он чуть было не стал.

– Ну, как все… С обычными еврейскими проблемками, но, в целом, да, – нос клюнул воздух. – Мускулов, как у Шварцнеггера, не обещаю, зато светлую еврейскую голову – пожалуйста.

– А семья нормальная? Наркотиками не торгуют? – продолжал допытываться Сабельзон.

– Да боже ж мой! Нормальные семьи, хасидим, на пособии… – пробормотал нос, но академик услышал.

– Извините, – сказал он вежливо, но твёрдо. – Я как раз недавно читал статью про демографические проблемы ортодоксов. Быть десятым ребёнком в религиозной семье мне не хочется.

– Приятно иметь дело с умным человеком, – выражение носа, однако, свидетельствовало о другом. – Как тогда насчёт Америки? Есть пара интересных вариантов.

– Ничего против не имею, – профессор заинтересовался. – Можно мальчиком? Здоровым, нормальным, из хорошей семьи? Образование тоже очень желательно.

– Ну разумеется. Вот у нас тут нормальная здоровая еврейская семья. Первый сын уже есть, будете вторым. Младшеньким, – это слово нос протянул как-то очень сладко.

– А чем я буду заниматься? – не отступал профессор.

– Вас будут заставлять учиться на юриста, но вы взбунтуетесь, переживёте духовный кризис и станете творцом, – нос задрался к потолку. – Скорее всего, займётесь прозой. Но, может быть, изберёте живопись. Или сцену. Вам ведь нужно духовно развиваться, не так ли?

– Пожалуй, – сказал Сабельзон, припомнив слова куратора. – А как насчёт материального положения? Не хотелось бы, знаете ли, голодать. И вообще не люблю быть стеснённым в средствах, – решительно закончил он.

– Тут всё в порядке, – заверил нос. – В молодости возможны небольшие трудности, но большую часть жизни будете хорошо устроены. Плюс признание, премии, пресса, молодые любовники…

– Что-о? – не понял профессор. – Какие ещё любовники?!

– Ну, – заюлил нос, – вы же понимаете, современная культура – очень сложный механизм, там очень большая конкуренция. Чтобы сделать карьеру в этой области, мало быть евреем, нужно ещё иметь соответствующую ориентацию… Да в этом нет ничего страшного. С точки зрения чистого сознания, все эти различия – такая мелочь!

Профессор, однако, был иного мнения.

– Нет, – твёрдо сказал он. – Вы меня извините, но я традиционалист. Во всяком случае, в этом вопросе.

– От гомофобии – один шаг до антисемитизма, – предупредил нос, спустился вниз и озабоченно почесался о столешницу… – Ну да ладно, я не особенно на это и рассчитывал. Хорошо, открываем карты. Вот ваше место! – свиток снова развернулся. – Для вас берёг. Светская семья, отец – учёный, мать – дочь миллионера. Родом из Штатов, живут в Италии. Обеспеченные люди, к тому же вскоре ваш будущий отец получит кафедру. Собираются завести ребёнка. У них роскошный дом в старом квартале. Под окном – персики. Вы любите персики?

– Люблю, – признался Сабельзон. Ему уже хотелось поскорее родиться в доме с персиками, но он боялся подвоха. – А какие ещё есть минусы? Семья гетеросексуальная? Мать нормальная? Отец не алкоголик?

– Всё, всё в абсолютном порядке, – успокоил его нос. – Никаких проблем вообще. Мать – бывшая студентка вашего будущего отца, очень красивая женщина. Отец – восходящая звезда, социогуманитарный мыслитель. Сейчас готовит к печати второй том «Введения в проективную социографию»…

– Что-о? – академик аж подскочил, несмотря на отсутствие ног. – Вы предлагаете мне стать сыном Абрахама Пейтлина? Этого… этого… – у него не нашлось слов. – Я умер из-за его дурацкой статейки, – с горечью признал он. – А вы мне предлагаете стать сыном этого идиота и шарлатана. Ещё, наверное, придётся разбирать его так называемое научное наследие… – представил он себе перспективы, – готовить рукописи к публикации… гордиться… нет. Никогда и ни за что.

– Н-да, – нос горестно повис. – Это ваше последнее слово?

– Да, – твёрдо сказал профессор. – Всё что угодно, но только не это.

– Ну, простите, – нос чихнул, и кабинет исчез.

* * *

– Доброй вечности, любезный странник. Вы уже приняли Ислам?

На этот раз Лев Владиленович оказался в очень своеобразном месте. Он сидел – точнее, находился – на мраморном полу, уходящем куда-то вдаль, к бесконечно далёкому горизонту. Пол был испещрён геометрическими узорами и каллиграфическими надписями на арабском.

Прямо из пола росла пальма – видимо, финиковая (академик был не силён в ботанике). Рядом журчал родник.

А перед пальмой на коврике лежала гурия. Самая натуральная, одетая в легчайшие шелка, не скрывавшие никаких прелестей, а только подчёркивающие их наличие.

Сабельзон механически отметил, что соски у гурии нежно-розовые, а лобок не просто выбрит, а, похоже, никогда не знал растительности. Исследовать этот вопрос подробнее мешала газовая ткань, но он понимал, что гурия, наверное, не будет излишне строга к любезному страннику. Останавливало только то, что интерес к её прелестям был обречён оставаться чисто теоретическим: своей плоти академик не имел, да и насчёт плоти гурии тоже сильно сомневался.

– Я не принимал ислам, – сказал он, обдумав все эти обстоятельства. – Я человек европейской культуры. А сейчас в любом случае поздно.