Враг Геббельса № 3

Мы не успели толком промочить горло, как выяснилось, что и это кафе без потолка, с потоком чистого воздуха, уже закрывается. Мы пошли в “Националь”. Был будний день, и там оказалось пусто. Официанты окинули нас сумрачными взглядами. Им явно хотелось домой, а нас одолевала жажда. Асфальт, еще теплый от дневной жары, делал ночь особенно душной. После некоторого колебания мы отправились в “Метрополь”, в этот кабак периферийных растратчиков. Там играл джаз, было людно, пьяно и шумно. Мы подождали немного, и когда освободился стол, заняли его. Пока с него убирали посуду, Валя взял газету, забытую нашими предшественниками, и шутя начал читать карандашные надписи на полях. Переписка велась на блатном жаргоне. Было два почерка. Речь шла о том, что одного из своих собутыльников они собираются “пришить”. Мы смеялись над Валей. Мы считали, что он жертва мистификации. На всякий случай газета была отдана дежурному. Тот расспросил официанта, кто сидел за нашим столом до нас, и быстро удалился. Мы счастливы были, что наконец-то перед нами появились бутылки. Долго и весело мы с ними беседовали, отдав должное каждому цвету. Выйдя на улицу и сев в такси, решили развести домой Янку и Валю. Они оба жили далеко, и когда мы повернули на наш Трубниковский, было совсем светло.

Нам было весело. Спать совсем не хотелось. И нам, в наши немного пьяные головы пришла шальная идея поехать на дачу на станции “42-й километр” в гости. Мы заехали домой. Эрика одела более удобные туфли. По дороге на вокзал нам пришло на ум захватить с собой Розу. Мы повернули к ней на Кисловский. Подыматься по лестнице мне было лень и, благо окно ее комнаты оказалось открытым, я принялся кричать неистовым голосом: “Розочка!!”. Диалог у нас завязался смешной: “Я не могу поехать, у меня не выглажено платье”. – “Включите утюг и погладьте, мы подождем”. – “Ничего не выйдет. Поезжайте без меня”. – “Я подымусь к вам и выглажу платье”. – “Нет, Шурочка, поезжайте без меня”. – “Розочка, у вас что, мужик там, что вы не хотите меня пускать?” – Все это я орал неистовым голосом. Перебудив весь ее переулок, под возмущенное хлопанье окон мы отправились на вокзал.

В поезде нам было весело. Мы были еще пьяны, и поэтому Эрика относилась снисходительно к моим остротам.

Свежее и ароматное утро превратило длинный путь на дачу в восхитительную прогулку. Мы открыли калитку и прошли мимо цветов и клубники к даче. Овчарка и бульдог на веранде подняли сначала злой, а потом радостный лай. В даче начался переполох. Когда заспанные приятели поняли, что на них в столь ранний час свалилось стихийное бедствие и что от этого никуда не уйдешь, они вынуждены были превратиться в гостеприимных хозяев. Нам было все равно. В голове еще бродили виноградные пары. Нас накормили хорошим деревенским завтраком. Овощи хрустели совсем не так, как в городе. Мы пили чай из самовара.

Потом притащили сена на веранду. Устроили царскую кровать и уложили нас спать. Хозяева ходили на цыпочках и вполголоса прикрикивали на собак».

Действительно, умозрительно вернувшись в тот маленький праздник, который был соткан собственными руками, можно было перевести дух, наскрести сил для завтрашнего 18-часового рабочего дня.

На рисунке к новелле – джаз-банд в «Метрополе», танцующие пары, за столиком. Эрика, Шура и двое их друзей. Я их помню. Ян Золотарев, красавец с вьющимися черными волосами, был директором небольшого завода. Приезжал к нам на дачу на мотоцикле, сажал меня на плечи и, несмотря на оханье взрослых, так катал меня вокруг участка. К сожалению, году в 47-м он погиб, попав под стоявший товарный поезд, который неожиданно с другой стороны толкнул маневровый паровоз. Валентин Поляковский, насколько помнится, руководил чем-то авиационным. Когда мне было лет пять, наши семьи снимали дачи неподалеку друг от друга. Он заходил рано утром за мной со своей рыжеволосой дочкой моего возраста, и мы отправлялись по грибы. Я уже немного разбирался в грибах – меня научил отец, с которым мы ходили по выходным в лес. Чаще в «ближний», но иногда и в «дальний».

Не поддавшаяся на настойчивые приглашения Роза Салтанова, как я понимаю, вращалась в литературных кругах. Во всяком случае, когда однажды в весьма юном возрасте я был послан мамой к ней с каким-то поручением, дверь в квартиру открыл маленький худощавый человек с гривой взъерошенных седеющих волос. Это был тот, кто придумал трех толстяков, прекрасную куклу Суок и наследника Тутси, – прославленный Юрий Олеша. Его незадолго до того выписали из больницы. По его словам, ему там разрезали живот, перевернули лицом вниз, подняли над операционным столом и «трясли, как лодку», чтобы удалить все лишнее. Я слушал и не знал, верить или считать это новой его сказкой.

…Перелистываем страницу книги. Рисунок: летное поле, на краю которого за раскладным деревянным столиком автор; на дальнем плане самолетик У-2. Вот воспоминание, которое этот набросок иллюстрирует:

«В синем небе, в небе, залитом солнечными лучами, в небе моего безоблачного детства повисла желтая фанерная стрекоза. Я смотрел на нее сквозь листья маслины, и восторг мешал мне дышать. Соломенная широкополая шляпа упала на землю. Стрекоза медленно растаяла в воздухе.

Узкие, нежные листья серебряной маслины растаяли в моем детстве, а самолет прочно вошел в мою жизнь, как папироса, как трамвай.

…Самолет приземлился в Ельце. На чудесном зеленом лугу стояла хата, рядом столик и табурет. Это был ресторан Елецкого аэродрома. Хозяйка угостила меня дымящейся глазуньей и парным молоком. Желтая проворная лисичка суетилась вокруг меня. Хозяйка жаловалась, что лисица – воровка. Вчера она выпила в кладовой все яйца.

Я летел в город моего детства – в Ростов.

В твою жизнь, Володька, самолет пришел еще раньше. В два года ты умудрился сделать трехдневный перелет».

Я родился за полгода до июня 41-го. Спустя два года мы с мамой были отправлены в эвакуацию. Маме пришлось оставить свой филфак МГУ, где все экзамены (сохранилась синяя зачетка с серебряным тиснением) сдавались на «отлично». Мы летели в Тифлис, как еще по инерции называли грузинскую столицу, незадолго до войны переименованную в Тбилиси. Там жили бабушка и дедушка – мамины родители. По пути дважды, как я узнал гораздо позднее, избежали крупной неприятности. Встреченные в воздухе бомбовозы с черными крестами не стали отвлекаться на такую незначительную цель, как наш маленький и явно не военный самолетик, продолжив свой запланированный смертоносный курс. А во время промежуточной посадки в прикаспийском Красноводске один из летчиков притащил мне бумажный фунтик со словами: «На, поиграй с жучком». Мама в ужасе оттолкнула фунтик: в нем сидела опаснейшая фаланга. Как я понимаю, таким неудачным способом летчик хотел завести знакомство с красавицей с золотистыми волосами, какой была тогда моя мама… Четверть века спустя я вновь оказался на красноводском аэродроме. Вышел из самолета, севшего для дозаправки. Прошелся по летному полю. Вспомнил о чудесном избавлении от ядовитой фаланги… А заодно и о последовавшем вскоре еще одном малоприятном случае.

…Мы обосновались в сельском местечке Окроханы. (Том самом, прославленном Тицианом Табидзе в переводе С. Заславского: «Если ты поэт и душой не слаб – / Рассвети, будто неба высь. / В Окроханах – вот этим утром хотя б / Не пиши стихов. Поленись».) Как я впоследствии услышал, к нам во двор заползла довольно крупная змея. Сосед по имени Вахтанг разрубил ее лопатой и пока добивал гадину, хвост уполз. «Теперь ее муж придет», – мрачно предрек этот смелый грузин и не ошибся. На другой день на ужасный крик матушки выскочили соседи. С бельевой веревки, натянутой во дворе над колыбелькой весьма юного тогда автора этих строк, свисала толстая белая змея – либо не знавшая про самый первый подвиг Геракла, либо знавшая, что под нею отнюдь не Геракл. Все тот же Вахтанг, которого я мысленно благодарил, бывая иногда в Грузии, бесстрашно расправился и с «мужем» змеюки…

Обо всем этом мама не стала писать отцу, остававшемуся в Москве, – к чему ему лишние волнения. Письма были наполнены теплом, любовью и скрытой тревогой: враг был все еще не так далеко от центра страны… Я читал некоторые сохранившиеся военные письма моих родителей. Но степень их эмоциональности не позволяет их цитировать.

…Я помню эти дубовые стулья. Квадратное сиденье с острыми углами, прямая спинка, ножки, скованные снизу по бокам брусками. Сколь тяжелые, столь и прочные, они заменяли отцу стремянку, когда надо было сменить лампочку или поправить проводку. Отец водружал на стол два таких стула один на другой – потолки-то были высотой почти четыре с половиной метра. Он всегда сам возился с электропроводкой, которая частенько выходила из строя. «А как ты этому научился?» – спросил я однажды. – «Был случай, пригласили мы электрика. Все вроде он сделал, а когда за ним закрылась дверь, провода отвалились. Я подумал, что смогу сделать лучше, попробовал – не так это уж и сложно оказалось». Каждый раз после очередного электроремонта, перед тем, как щелкнуть выключателем, отец произносил свое шутливое «С нами бог и крестная сила!».

Сразу после окончания войны родители сменили мебель, исчезли и дубовые стулья. Но я помню их жесткость, тяжесть и надежность и сейчас. И вот на краешке такого стула, подобно Нильсу, ставшему по воле гнома миниатюрным, пристроился карапуз, набивающий табаком отцовскую трубку. Мне знаком этот малыш. Позднее я видел его на фотографиях в семейном альбоме. А тогда мог видеть его, проходя мимо зеркала. И трубка эта коричневая с черным мундштуком, и коробка металлическая, салатового цвета, и даже вкусный запах табака – все это в числе самых ранних впечатлений навечно угнездилось в глубинах памяти. Где-то рядом с невероятно большим, округлым и вытянутым, пристегнутым к земле металлическим тросом, похожим на тучу серым аэростатом заграждения. Его было видно прямо из наших заклеенных крест-накрест белыми полосками окон, которые по вечерам задергивались не только шторами, но еще и тяжелыми портьерами выцветшего голубого цвета.

Слова, написанные рядом с рисунком, мне и сегодня не удается прочесть без кома в горле:

«Володька, ты маленький нахал. Ты решительно и смело вошел в мое сердце, заставил всех дорогих и близких мне потесниться и раз и навсегда занял первое место».

Как и эту запись:

«Вот передо мною лежит чистый лист, и я не хочу сегодня думать о прошлом. БУДУЩЕЕ! Оно будет ярким и солнечным, оно будет как береза после дождя на голубом небе. Мне не придется больше возиться с этими вшивыми фрицами, чьи головы набиты манией величия, а души – смердящим калом.

Будет бумага, и будет карандаш, и я буду сам заказчиком и сам редактором. Володька будет со мной каждый день! И мы будем доставлять один другому миллион мелких и крупных радостей.

И будет море.

…Мы лежим на горячем песке. Сквозь закрытые веки я смотрю на солнце. Мир розовый и оранжевый. И запах у него соленый. И шум у него спокойный и радостный, и легкий крик чаек вызывает улыбку.

Я знаю, что ты рядом, любимая.Я слышу Володькину возню с крабом.И радость заполняет мое сердце до края».

Набросок городского пейзажа – расплывчатый абрис домов, самолет в небе, на переднем плане огромная пикирующая ласточка. А рядом – гимн любви к жизни, ко всему тому, что радует, что приносит ощущение счастья:

«Я люблю коньяк. Это напиток мужчин. Я люблю восходящее солнце, оно вошло ко мне через двери балкона. Я люблю перо – за то, что оно пишет тушью по бумаге. Я люблю Восток за то, что он создал этого проклятого Будду. Он стоит передо мной на столе и цинично смеется мне в лицо. Слишком белые у него зубы и белки глаз. Он так же смеялся в 41 году и так же смеется в 44 году. Хам этот Будда. И я люблю цирк. И беседу с другом. Над чем смеется этот Будда? Над тем, что со мной нет больше моих друзей?

Я люблю кафе. Маленькую чашку кофе и большую стопку коньяку. Будда думает, что я больше не войду в кафе?

Я люблю пароход и дельфинов за кормой. Я люблю модель, потому что она неповторима и потому, что я ее вижу иначе, чем мой сосед по студии. Я люблю карандаш, потому что он мне доставил много радости.

Я люблю летний день, когда я медленно иду по асфальту и по бульвару. И девушка ждет своего любимого под часами. И кто-то прыгнул на ходу в трамвай. И свисток милиционера. И встречу с приятелем, которого помнишь в лицо и не помнишь по имени. И несчастный случай, который не видишь, потому что он окружен любопытными. И торговок цветами. И дворников, поливающих асфальт из шлангов на рассвете. И хрупкую девочку, которая вошла в вагон дачного поезда. И сирень на Театральной площади. И карнавал в парке на Москве-реке. И мост иного масштаба, что перешагнул через мелкую воду Москвы-реки. И вернисажи посредственной живописи. И «французов» на Остоженке с пустыми залами.

И селедку с парой чая в извозчичьем трактире.

И дымы паровозов в морозном воздухе. И прохладный сквозняк метро в жаркий день.

И Уланову в «Лебедином озере». И Мравинского за пультом. И медведя, просящего сахар сквозь решетки Зоосада. И косой полет ласточек в Трубниковском. И вишню с белым нарядом невесты, что заброшена в каменный двор. И этот гигантский овраг с полевыми цветами, где мы целовались с энтузиазмом семнадцати лет.

И я люблю тебя.

Я люблю жизнь.

…К тебе просьба, Володька: разбей этого Будду. Я не хочу, чтобы он смеялся, когда меня не станет. Обещай мне это, любимый мой».

После ухода отца я оказался перед тяжелым выбором: выполнить его просьбу или, поняв, что писалось это под настроение, посчитать ее метафорой? Я вновь и вновь рассматривал массивную деревянную фигуру сидящего Будды, точнее, Хотея. Китайцы его считают богом счастья, благополучия, достатка и веселья. Иногда его именуют богом довольства. У нашего Хотея наполовину повыпали зубы, от возраста появилась вертикальная трещина. Но он все равно улыбается полубеззубым ртом: еще одно имя Хотея – Смеющийся Будда. Мне было жалко уничтожать его, он ведь желает людям добра, а если его регулярно поглаживать по толстому животику, то якобы сбудутся ваши желания. И я решил сохранить жизнь нашему Хотею, придя к мысли, что просьба отца была высказана в особом состоянии, после рюмки-другой «напитка мужчин». К тому же больше никогда отец к этой теме не возвращался. Возможно, и сам запамятовал о том ночном настроении.

А у Хотея с годами появилось немало собратьев, больших и поменьше, но с неизменной улыбкой и традиционным брюшком. Мы привозим их из разных стран, и они мирно уживаются у ног старшего собрата.

Рисунок: держась за руки, мы с отцом переходим мостик над бушующей рекой. Я в матроске, мне идет пятый год. Только что кончилась война, и отец прилетел за нами с мамой в Тбилиси. В памяти засело название парка, где мы были, – Муштаид. Паровозик с маленькими вагончиками – детская железная дорога, не работавшая тогда, видимо, по причине трудного времени. Мальчишки на дорожке, выбивающие камнями расставленные кости. Это у баранов в коленках такие суставы, объяснил отец, мы в детстве просверливали в них дырочки и заливали туда свинец, для тяжести… Но главное, осталось воспоминание о том состоянии, о руке, сжимавшей твою, полном внимании к тебе, о том, что рядом не просто твой папа, но сильный и верный друг.

«В горах уже выпал снег, но солнце еще греет по-летнему. Мы идем вдвоем. Большой и маленький. Мы идем в незнакомую часть города. Идем кривыми переулочками. Они извилисто спускаются к Куре. Маленькие дома и большие деревья, яркое солнце и резкие тени радуют нас.

“Разобьем палатку, Вокин?” – “Давай, папка!” Володька солидно уселся на железный стул, вкопанный в землю перед домиком. Стул был теплый от солнца. Я устроился на пне. Мы сняли пальто и принялись за мандарины. Потом мы шли узеньким мостиком через бурную Куру, и Кура упиралась в заснеженные горы. Мы прошли через пригород и, минуя центр, вернулись домой.

…Вино бродило в моей голове, и солнце бродило в моей голове. И меня волновало, что мой любимый, мой Володька идет со мной в этом городе, и я, пожалуй, никогда не был так счастлив».

В Москву мы ехали на поезде. Я получил первые уроки игры в шахматы. В Ростове отец планировал выйти, чтобы на несколько дней задержаться у родных, повидать свою маму, уцелевших родственников. Когда мама меня спросила, хочу ли я ехать прямо в Москву или сойти с отцом, я не колебался: «Я хочу с папкой в Ростов». Город был сильно разбит. Навсегда врезалась в память картинка: почерневший остов многоэтажного дома, и на внутренней стене верхнего этажа белизной на фоне копоти сверкает раковина умывальника.

Еще более раннее мое воспоминание. Возможно, мы с мамой еще не отбыли в эвакуацию, либо вернулись на время в московскую квартиру.

…Придя с работы, отец положил передо мною конверт, наполненный марками. На них стояли печати, и они были вырезаны с прямоугольничками бумаги. Их надо было класть в блюдечко с водой, чтобы отмочить марки от бумаги. «Завалили нас совсем письмами этих фрицев», – улыбнулся отец. Гораздо позднее он рассказал о том, как они появлялись в редакции.

По приказу Политуправления армии письма с семейными фотографиями, взятые у пленных, а возможно, и у убитых немцев, мешками свозились в редакцию «Фронтовой иллюстрации». Их использовали для придания убедительности контрпропаганде. Для этого архива была выделена специальная комната, заставленная ящиками. Отец превратил архив в рабочую картотеку, постоянно раскладывая фото по темам: «жены», «дети», «старики», «дома», «зверства», «расстрелы» и т. д. Порой у одного и того же немца изымались фотокарточки с нежными надписями вроде «В память о счастливых часах» и фото изнасилованной и убитой русской девушки, повешенного заложника или партизана. Отец называл авторов снимков своими «заочными фоторепортерами». Фото со зверствами помещал в русскоязычную «Фронтовую иллюстрацию», лирические снимки использовались во Front-Illustrierte и листовках.

Для обложки одного из первых номеров Front-Illustrierte отец сделал монтаж из документальных фотографий: убитый немецкий солдат, его документы и раскрытая записная книжка с фразой «Господи, что несет мне 22 июня 1941 года?». Тем самым разоблачалась ложь фашистского командования о том, что-де СССР первым напал на Германию. Кстати, и впоследствии фашистских пропагандистов постоянно ловили на лжи. Главари рейха запугивали своих солдат утверждениями, что «русские расстреливают пленных». Во Front-Illustrierte регулярно помещали фотоочерки о лагерях военнопленных. Демонстрировали распорядок дня, меню, помещали интервью с солдатами, указывая их фамилии и личные номера. Иногда прямо призывали выбирать сдачу в плен, иногда подводили к этой мысли исподволь.

Один из фотомонтажей был весь сделан из трофейных фотографий, под каждой подпись: «Твоего сына… Твоего внука… Твоего брата… Твоего мужа… Твоего отца… Гитлер убил на Восточном фронте в России». Внизу было более крупное фото военного кладбища с березовыми крестами с касками и табличками с именами похороненных. Именно на этом монтаже появилась упомянутая выше резолюция начальника ПУРа о том, что его следует напечатать отдельной листовкой массовым тиражом.

Некоторые полагают, что фотомонтаж входит составной частью в фотоискусство. И заблуждаются: это самостоятельный вид искусства. Фотография реалистична, фотомонтаж условен. Здесь используются такие приемы, как обратная перспектива, метафора, гипербола вплоть до фантастичности, любые трактовки пространства и времени. «Сила действенности фотомонтажа огромна, – утверждает и своим творчеством подтверждает Александр Житомирский. – От простого сопоставления фотодокументов художник идет к сложнейшему синтезу фото-образов, монтируя на чистом листе не фрагменты фотографий, а составные части нового образа». Удивительно ли, что вражеский генералитет чувствовал опасность, исходившую от этих листков, явно влиявших на состояние боевого духа солдат. В период наступления войск вермахта был издан приказ, запрещавший «коллекционировать русские листовки». Позднее реакция начальства стала более жесткой: за найденную листовку – в разведку вне очереди. А после разгрома на Волге за такое уже расстреливали. И все же после окружения очередной немецкой части кто-то непременно из потайного места доставал «пропуск» с фотомонтажом, объясняя, что вот, мол, готовился перейти линию фронта, да не было случая. Вернувшиеся с фронта редакционные фоторепортеры рассказывали, что присутствовали при том, как после ликвидации «котла» на Корсунь-Шевченковском направлении с поднятыми руками вышла большая группа, человек двести, немцев. И у каждого была припрятана либо листовка, либо Front-Illustrierte. Это ведь гарантировало жизнь.

А спустя двадцать лет после окончания войны художник встретится с одним из своих «крестников». Будучи в Берлине с очередной своей выставкой, отец разговорился с шофером по имени Флориан, неплохо изъяснявшемся на русском. Выяснилось, что язык тот освоил в плену, куда добровольно попал в начале 1942-го, предъявив листовку «Этот ефрейтор ведет Германию к катастрофе!». Вспоминая об этом, отец говорил, что еще раз ощутил: они недаром тогда работали не щадя сил.

Возвратимся к рукописной книге:

«Ночью выпал большой снег, и теперь, утром он лежит красивый и серебряный, как шкура белого медведя. Весна, солнце и синие тени деревьев свободно входят в мое сердце. Глаза, обоняние, слух – через эти двери счастье входит в меня. Но что-то мешает мне.

Я вышел из дома, и я спешу в редакцию. Несчастье горожанина. Он всегда идет откуда-то и спешит куда-то.

Вот я не помню больше, куда я иду, и я не знаю, откуда я ушел, это было целых два века назад.

Теперь снег хрустящий, солнце ласковое, тени синие, и шаг легкий. Теперь я чувствую счастье этой минуты, без прошлого и без будущего».

И чуть ниже в стороне:

«Море прозрачное, розовый краб пятится от меня в расщелину.

Звенящий снег, и ветер в лицо, и с середины горы я кубарем лечу вниз. Это мой первый день на лыжах.

Девушка меня вытащила за волосы, я выплюнул литр желтой воды. Я больше не утопленник.

Я неистово гребу. Я снова сплю чаще в шлюпке, чем дома. И я по-прежнему не умею плавать».

Кому-то это может показаться потоком сознания. Я бы назвал это «потоком чувств». Удивительно ярко передано состояние, так мог написать только художник. А то, что отец был спасен, когда случайно соскользнул с борта лодки, то он должен благодарить не только неведомую спасительницу, но и то, что носил тогда длинные волосы…

Иллюстрация: знакомая фигура автора – повзрослевшего несостоявшегося утопленника, по щиколотку в водах родного Дона, явно любующегося просторами и пароходиком на горизонте.

На рисунке могучая старинная арка, вбирающая в себя узкую тбилисскую улицу. По ней идет автор. Вот его рассказ:

«Маленький, крикливый восточный базар с яркими плодами остался за моей спиной. Узкая кривая уличка медленно, зигзагами поднималась в гору. По ее крутизне могли пройти ишак и человек.

Дома временами сходились балконами над моей головой. Дома были старые. И камни мостовой древние. От одного дома время сохранило только стену. В стене открылась дверь. За ней было синее небо. Из двери вышла женщина с ребенком.

Где-то за спиной осталась улица Руставели с домами, построенными восемь веков спустя.

Уличка нырнула под толстую тенистую остроконечную арку. Я вошел во двор монастыря. Он стоял на горе Давида. Перед дверью церкви сидел монах. Старый монах с круглым лицом. Он перебирал четки. Он посмотрел на меня добрыми, ласковыми глазами-маслинами. Я хотел заговорить с ним, но не решился. В церкви была тишина и прохлада святого места. Я не потерял веру в бога, я просто никогда ее не имел.

Прошло десять лет. Я опять пришел в этот монастырь. Церковь была заперта. Я заглянул в окно. Внутри была безрадостная пустота. Никто не помнил этого монаха. Но я его буду помнить всегда.

У него были глаза моего отца».

И снова к «фону», на котором рождалась книга-реликвия. Отец рассказывал, что не раз бывал в лагерях пленных. Ездил с редакционным фотокорреспондентом для подготовки репортажей о жизни пленных солдат. В лагерях кормили вполне прилично. Дефицитным был лишь табак. К нему подходили с протянутой рукой и словом «махорка». Враг без оружия – уже не враг, говорил отец. Он видел в нем такого же курильщика, каким был сам. И хотя журналисты остро переживали нехватку курева (отец даже для экономии табака завел трубку), он возвращался в Москву с пустой коробкой. Вспоминая об этом, мрачнел: «При этом к тому времени у меня был свой счет к Гитлеру. В моем родном Ростове расстреляли одиннадцать тысяч человек. Среди них был мой старший брат – фоторепортер и мой любимый дядя Самоша».

Позднее я получу документальные подтверждения гибели родственников – в иерусалимском мемориале Яд ва-Шем.

«Когда ты думаешь, мысль твоя бежит легко и свободно. Она спокойно перескакивает с одного на другое. Но ты берешь перо, и перед тобой бумага. Ты стараешься облечь свои мысли в “литературную форму”. Это уже фальшивый шаг. Зачем я это пишу? Стоп. Об этом не стоит. Как и еще о многом.

…Я шел по Тверской. Из переулка длинными, упругими прыжками вылетел, как стрела, радостный и веселый, с лоснящейся шерстью доберман.

Через секунду на мостовой лежал изуродованный, дрыгающийся коричневый комок.

Грустно.

Это было очень давно. Но он мне чем-то напомнил меня. Я и запомнил это. Грустно».

А на рисунке – одна из любимых собак автора, которую он не раз запечатлевал на бумаге. Ее звали Тума.

«Была весна, и солнце только что вышло. Оно осветило одну сторону улицы, но его ласковые лучи еще не пробили голубой предутренний туман в переулках. Волчий аппетит моих восемнадцати лет безошибочно направил меня в извозчичий трактир. Мне дали селедку и пару чая. Это был вкусный завтрак в хорошем обществе. Извозчики прихлебывали чай из блюдца, степенно говорили о политике, о ценах на овес и о смысле жизни.

Потом я шел по мосту. Ледоход уже закончился. Вода стояла тихая и сонная. Вдалеке показалась льдина, мохнатая и белая, как белый медведь. Я подождал ее. Она тихо приблизилась к мосту и прижалась к быку. Солнце пригрело ее. Край льдины слегка подтаял, и она медленно скользнула под мост.

На острове я разыскал буддийский храм. Он стоял, красный с золотом, нарядный, как праздник».

И – автор перед огромным изваянием восточного божества.

Древний автобус с чемоданами на крыше мчит вдоль кромки озера. Посередине полусказочный остров. Яхточка, ловящая парусом ветер. Этим рисунком иллюстрируется следующая новелла:

«Масса чудес есть на свете, и очень многие из них столпились в одной маленькой стране. Я давно уже топчу землю и смотрю на солнце, и иногда я чувствую себя старым. К счастью, не часто. Много дней в моей жизни было дождливых, но еще больше солнечных. Четыре самых солнечных дня я провел в Армении.

Я проснулся и в окне поезда увидал чудо номер один: высоко в небе огромная снежная сверкающая вершина горы, отрезанная облаками от земли. Это Арарат. Потом за окном появилась пустыня. Земля, потрескавшаяся во всех направлениях и усеянная осколками камней. Следующее чудо – Эривань. Каждая улица Эриваня заканчивалась Араратом. А фоном для площади были две снежные вершины Алагёза. Каждый прохожий ел виноград, как на Дону лузгают семечки. И сорок прохожих ели сорок разных сортов винограда. На базаре была просто виноградная вакханалия. На земле, на коврах, в корзинах лежали горы гроздьев.

Коран с чудесными миниатюрами я увидел в городском музее. Хорош караван-сарай. В нем замерла жизнь, но в его тени притаился средневековый Восток. Тонкими контурами и красивыми зданиями прорисовывается будущий Эривань. Город завтрашнего дня.

Чудесно гостеприимство Армении, но еще лучше шашлык. Мы были в саду и слушали джаз. Музыканты были армяне, и все слушатели были армяне. Я никогда не видал столько армян в одном вместе. Несмотря на дикую жару и мужчины, и женщины были в черном.