Враг Геббельса № 3

Потом мы сели в открытый рыдван, в представлении аборигенов он был автобусом. И то, что он не развалился, тоже было чудом. Мы ехали в горы. Стояла жара, и вокруг не было деревьев. Дорога была некрасивая и безрадостная. Но высоко-высоко в горах, там, где уже стало холодно, возникло самое чудесное чудо – озеро Севан. Синяя эмаль разлилась между скалами, и глаз не видит ее конца. Посреди озера брошенный, как в сказке, рукой великана, остров – скала, окаймленная деревьями, и наверху монастырь. Мы дали друг другу слово отдохнуть на этом острове недельки две, но с тех пор прошло немало лет, но мы больше туда не попали… Нам зажарили форель, и надо сказать, среди чудес она не на последнем месте.

Автобус ехал по берегу Севана, и вода в нем была прозрачней стекла. Гладкие камешки лежали на дне, и голубые тени форелей проплывали над ними. Потом пейзаж начал резко меняться, все стало зелено. Мы приехали в Дилижан. Автобус дальше не шел.

Слева и справа высились горы. Деревья покрывали их до вершин. Редкие домики и густая зелень красивыми ярусами поднимались вверх. На одной из террас этого Колизея прилепилась крохотная гостиница. В ней мы провели ночь и утро. Два молодых архитектора, живших в ней, устроили нам сеанс красивого гостеприимства. Один из них, особенно симпатичный человек, занимался планированием реконструкции Дилижана. Он с увлечением рассказывал, что это будет лучший легочный курорт в мире. И действительно, воздух там был, как сухое белое вино. Он наверняка сделает чудесный курорт. Хотя война связала теперь ему руки. Только бы она не свихнула ему шею…

Утром нас посадил в свой ЗиС секретарь ЦК Армении (мы не были с ним знакомы, но наши “старые друзья” – архитекторы представили нас) и повез по прелестной дороге, с бесчисленными острыми поворотами, в Кировакан. Черные от дыма, с плоскими земляными крышами дома здешних деревень были обнесены каменными заборами. Вдруг промелькнула голубая деревня. Она вся была сложена из благородного базальта. Он лежал на поверхности, и его не нужно было добывать. Следующая деревня оказалась розовой. Нам объяснили: здесь на поверхности лежал туф. Впрочем, из туфа, как выяснилось дальше, были сложены даже привокзальные туалеты.

Внезапно возникла картина, напоминающая мираж. Белоснежные хаты с красными черепичными крышами, с кружевными занавесками в окнах. Украинские волы с гигантскими рогами и девушки, светловолосые девушки в украинских платьях. Молокане. Их выгнала из России Екатерина II, и до сих пор они сохранили, как в музее, свой быт.

В Кировакане мы купили билеты в международный вагон, но в купе я так и не вошел. Я все время простоял в коридоре у окна. Пропасть сменяла пропасть, голубые базальтовые скалы чередовались с розовыми горами, ущелья, дикие, как в старых восточных легендах, монастырь, заброшенный на вершину отвесного утеса. Природа здесь выглядела так, словно вчера произошло землетрясение и все еще не встало на свои места».

Конечно, последняя фраза, образная сама по себе, звучит сегодня, после катастрофического катаклизма конца 80-х в республике, жутковато. Но так видел, так чувствовал художник, побывавший в Армении, судя по всему, во второй половине 20-х годов. После 1931 года такие путешествия они совершали уже с моей матушкой. Кстати, и Ереван автор именует еще Эриванем, как он и назывался вплоть до середины 30-х. Да и горный массив Алагёз уже давно обычно называют Арагацем… А во время основательной поездки в Армению где-то в 50-х – 60-х он очень много рисовал – и пейзажи, и портреты. Среди его героев епископ Саак в священном Эчмиадзине, обнаруживший в ходе сеанса дар остроумца, а также 110-летний крестьянин Авло, который по получении небольшой финансовой благодарности от художника, произнес: «Пойду куплю табак». Для отца это прозвучало бальзамом на душу: если такой старец курит, то и ему можно пока не бросать, что настоятельно требовали и мама, и врачи. Кстати, рисовал отец тогда карандашом – любимый черный фломастер еще не возник в его арсенале, а может, и не был изобретен. Когда он появится, вначале в виде толстых самодельных ручек, куда надо было добавлять черную жидкость, а затем в виде привозных сувениров, рука художника будет так тверда и верна, что нестираемые и несмываемые линии будут точны и убедительны.

…При первой же возможности, а она возникла в начале 70-х, я тоже отправился в Армению. Рисунков насмотрелся, наслушался семейных рассказов, да и вообще новое место всегда интересно. Туда мы отправились вместе с гостем моей тогдашней редакции – румынским коллегой и его супругой. Встречали нас, выражаясь сегодняшним языком, как вип-гостей. Даже более того. Оказалось, что незадолго до того был избран новый глава армянской церкви – католикос всех армян, родом из Румынии. И моего румынского коллегу воспринимали как лицо, к нему приближенное. Это принимало гротескные формы. Помимо встреч и официальных приемов, в ходе поездок по республике хозяева подвозили нас к неказистым с виду, но готовым к нашему приезду придорожным кафе. И первое, что ставилось рядом со столом, это ящик с двадцатью бутылками коньяка. Я все же запомнил из той поездки прекрасные горные пейзажи, дома из розового туфа. И конечно, поездку на Севан.

Голубая жемчужина республики, ее гордость и боль, озеро стало жертвой плохо просчитанных экономических экспериментов. Его воды в значительной мере решили пустить на нужды гидроэлектростанции, а обнажившееся дно использовать в хозяйственных целях. В итоге и озеро попортили, и отдачи особой не получили. Когда мы там были, то остров-скала из отцовских воспоминаний уже превратился в полуостров, а хозяева рассказывали нам о строительстве почти 50-километрового туннеля для переброски вод реки Арпа в Севан. Это перемежалось цветистыми тостами на берегу озера за столом с неповторимой жареной форелью. На обратном пути в Ереван сидевший в машине позади меня представитель союза журналистов, как и по дороге наверх, к Севану, время от времени от души и совершенно неожиданно хлопал меня по левому плечу, задавая вопрос: «Как дела, Владимир? Все хорошо?» Беда была в том, что этот дядя в молодости выступал на боксерском ринге в тяжелой категории. С тех пор он еще набрал живого веса, так что дружеское «похлопывание» заставляло меня вначале вздрагивать, а затем накреняться в сторону шофера.

…Двое приятелей безмятежно проводят вечерний досуг на балконе. Художник (он сидит на стуле) запечатлел себя играющим в шахматы с другом нашей семьи Александром Корсунским – «Шуриком», «Корсуничем». Вскоре после начала войны он оказался на долгие годы оторван от всех близких ему людей. Принудительный лесоповал и прочие сибирские реалии. Когда стало возможно, родители передавали для него посылки. Я познакомился с ним только году в 57-м, когда он, наконец, приехал в Москву и пришел к нам в гости. Остроумный, много знающий человек с прекрасной реакцией. Каждый раз, когда он приезжал в Москву из Ленинграда, где теперь жил, бывал у нас. Иногда оставался ночевать, я уступал ему свой диван, а сам устраивался на полу на надувном матрасе. Мы подолгу разговаривали с ним перед сном. Общение с ним несмотря на разницу в возрасте было легким и увлекательным. Позднее свое жилье в ленинградской коммуналке Александр Иосифович любезно предоставил нам с Ольгой для нашего недельного «медового месяца», на это время деликатно перебравшись к кому-то из знакомых: устроиться в гостиницу в начале 70-х было непросто. Лет двадцать спустя мы с Ольгой решили показать Ленинград дочке Ксене. В один из дней позвонили ему. Его жена сказала, что он болен. Я знал, что незадолго до того он вернулся после нескольких недель в Америке, куда ездил по приглашению обосновавшегося там сына. Так на склоне лет он впервые попал заграницу. Из жившей в тот момент впроголодь страны – сразу в Штаты, сильнейший стресс. Эмоциональный и впечатлительный человек, он вернулся оттуда в инвалидной коляске, которую был вынужден купить ему его сын.

Когда мы приехали навестить Александра Иосифовича, стало ясно, что болеет он уже в последний раз. Лежал пластом, в полузабытьи, но нас с Ольгой все же узнал. Попрощался, тихо проговорив: «Мне пора в путь…»

«”Ваш ход, старик”. – “Ладно, – сказал я, – пожертвую вам этого коня, но как бы это не вышла вам боком”. – “Ничего, ничего, детка, все равно я эту партию выиграл. Может, начнем новую?” – “Э нет, Шурик. У меня еще кое-что для вас припасено. Сомневаюсь, чтобы вы ее так легко выиграли. Да и выиграете ли – вопрос!”.

Дышать в Москве в то лето было нечем. Солнце явно ошиблось адресом, и все лучи, назначенные для Батума, направляло на бедных, малоподготовленных москвичей. Все москвичи, особенно дворники и милиционеры, ходили с коричневыми обожженными лицами, словно только вернулись с курорта.

Шурик приносил с собой глыбу искусственного льда своего изготовления. Мы пили воду со льдом и с клубничным вареньем из огромных чашек. Мы играли в шахматы на балконе. Весело и мирно болтали. Иногда свирепо спорили. Нам было о чем спорить, наши вкусы не во всем сходились. Я его очень любил, Шурика. Нам было хорошо. Иногда мы говорили о будущей войне. Мы представляли ее разно. И ударила она нас по-разному.

Друзья уходят из моей жизни раньше, чем перестают быть друзьями.

Грустно, Шурик».

Этот друг, как мы знаем, к счастью, вернулся.

…Большой пузатый балкон занимал центральную часть четвертого, единственного «обалконенного» этажа фасада нашего дома в Трубниковском переулке. Одним концом переулок упирался в Поварскую (тогда называвшуюся улицей Воровского), а другим – в скверик, прилегавший к Арбату. (Это место известно каждому по картине Поленова «Московский дворик»).

Серый пятиэтажный дом был построен в 1912 году, о чем свидетельствовали крупные накладные цифры над нашим балконом. А над ними – герб еще с пятью ленточками вокруг колосьев, каким он был, когда в составе СССР было только пять республик. Герб был размещен на месте гигантского распластанного орла, светлые контуры которого выделялись на фронтоне. До революции здесь размещалось Ведомство уделов. А в недрах – винные подвалы. В 1952 году я наблюдал с балкона, как на фасад вешали белую мраморную доску, возвещавшую, что дом построен по проекту архитектора Павла Малиновского. Во время недавнего капитального ремонта цвет дома зачем-то изменили с традиционного серого на песочный. Заодно куда-то дели белую мемориальную доску. Теперь здесь висит более новая. Упоминающая, к счастью, фамилию архитектора и сообщающая, что здание – «памятник архитектуры», и что «здесь работал основатель научного виноделия в России Л.С. Голицын». Вообще-то, где-то до 56-го года тут могла бы появиться и другая мемориальная доска – что здесь размещался Наркомат по делам национальностей, который, как известно, возглавлял сам Сталин. И что он, соответственно, работал здесь. Об этом в наших коммуналках, во что был затем превращен будущий памятник архитектуры, старались не говорить.

Слащавое изображение коммуналок в фильмах 50–70-х годов имеет мало общего с жизнью нашей квартиры. Длиннейший коридор, сворачивающий в еще один, покороче, который вел к «местам общего пользования», с их неизменными очередями, и общей кухне, с ее неизменными сварами. Одиннадцать семей, минимальное народонаселение – 33 человека, порой оно бывало и больше. Никаких особых дружб и хождений в гости друг к другу не было. Как-то в институте ко мне подошла девушка с моего курса и спросила, не помню ли я ее – ведь мы жили в одной квартире. Не вспомнил. Хотя из этой коммуналки мы выбрались, когда я пребывал уже в достаточно сознательном возрасте, мне исполнилось 16 лет. Помню, что все старались не сталкиваться в коридоре с низкорослым соседом, который ходил всегда с кобурой у пояса и ни с кем не здоровался. Говорили, что он «начальник кадров» какого-то завода. Розовый быт всеобщей любви, открытости и добросердечия жильцов коммуналок, представленный на примере нашего дома на суд почти сорока миллионов кинозрителей и несчетного количества телезрителей фильмом «Романс о влюбленных», можно отнести к разряду мечтаний или фантазий. Действие ленты Михалкова-Кончаловского разворачивается в квартирах и во дворе-колодце как раз нашего «памятника архитектуры».

Превращенные в «Винную базу № 2» голицынские подвалы порой не вмещали всей продукции, и огромные бочки толпились во дворе. Однажды такая бочка лопнула, и красный ручеек потек через арку на мостовую вдоль бордюра. С кружками и мисками сбежались любители дармового спиртного. Один даже лег на тротуар и пытался пить из неожиданной реки. Подошел милиционер. Обращаясь к невозмутимому дворнику в фартуке и с бляхой, сказал: «Ты бы убрал все это, асфальт-то не шибко чистый». Тот ответствовал: «А что азфалт? Утром подмел, чистый он».

На короткое время в центре прославленного кинолентой двора возник неуклюжий фонтан с одной центральной струей. Потом на его месте поставили стол для пинг-понга, который уже начинали называть «настольным теннисом». Мы отчаянно махали маленькими ракетками. Наступила вторая половина 50-х, оттепельные времена. А вскоре, с началом хрущевского домостроительства, у нас появилась отдельная квартира в одном из далеких московских районов.

Спустя лет двадцать дом в Трубниковском капитально перестроили под нужды чиновников, жителей выселили. В ельцинское время, похоже, не без исторических параллелей, сюда въехало Министерство по делам национальностей. Однажды я встретил приятеля, который, как оказалось, работал советником руководителя этого министерства. Хотел напроситься в гости к нему на работу, поглядеть, что да как, благо кабинет был, как я понял, на месте нашей квартиры. Но раздумал: пусть в памяти останется не перестроенная коммуналка, какой бы она ни была. Детство все же там прошло.

И опять в записках всплывает наш балкон. Хотя речь идет о счастливых минутах творчества.

«Я возвращался домой, и ночное небо было совсем светлое. Звезды исчезли, и только на востоке, над горизонтом неправдоподобно ярко сверкала огромная звезда.

…Первый луч солнца разбудил меня. Я проснулся бодрым и счастливым.

Всю ночь я работал.

Я открыл шторы и вышел на балкон. Луч солнца ослепил меня. Я заснул усталый, но счастливый».

Это тоже о том, что любимо. О ветре и животных. Отец обычно делал наброски, когда в детстве родители водили меня в зоопарк. Но и раньше он делал там зарисовки. Об этом свидетельствуют и иллюстрация, и запись.

«Круторогий каменный козел с гордо повернутой головой стоит на воротах зоопарка. Тяжелые белые облака медленно ползут за его спиной по синему небу.

Ветер.

Листок блокнота трепещет под карандашом.

…Вышло солнце, асфальт быстро просох. Только на лаке и стеклах автомобилей дрожали капли дождя.

Дул ветер».

«Ночь. Я вошел в последний трамвай. Закрытая площадка была пуста. Ни в одном стекле я не увидел своего отражения. Эдгар По не написал один рассказ. Человека вталкивают в комнату. Стены, потолок и пол – из зеркал, но ни в одном зеркале человек не видит себя. В каждом зеркале бесконечное число раз отражается вся комната. Но человек не видит себя. Комната залита светом. Человек сходит с ума».

И после отбивки, чуть ниже:

«День. Я еду в автобусе. Сажусь у окна. Я крепко задумался. Смотрю в окно. Не узнаю улицу. Не знаю, куда еду. Где еду. На какой остановке мне нужно выйти.

Выяснилось – еду из редакции домой, маршрутом, которым езжу ежедневно».

Автора можно понять. Работа на износ, испепеляющее многолетнее напряжение… Это уже те годы, когда появилась возможность по ночам сменять холодный редакционный диванчик на домашнюю обстановку. Уже можно было подводить кое-какие итоги своей работы. Конечно, точная цифра перешедших на нашу сторону с листовками в руках немцев не была известна, но уже стало ясно: трудились далеко не впустую. Интересны в этой связи воспоминания военного летчика, полного кавалера орденов Славы Анатолия Руссова: «Наша пехота смотрела на журнал «Фронт-иллюстрирте» и на листовки, создаваемые Александром Житомирским, как на боевое оружие особой эффективности. Этого мы, летчики, на первых порах, признаюсь, не могли понять. Мы были недовольны, когда наземные войска установили нашему авиаполку квоту: одна бомба – один контейнер с листовками. Я и мои друзья верили тогда больше в бомбу, реактивный снаряд, пулю. Мы, однако, ошибались. Количество уничтоженной полком живой силы и техники укладывалось в трех-четырехзначные цифры. Это не выдерживало сравнения с той массой вражеских солдат, которые сдавались в плен на нашем участке, имея при себе листовку-пропуск… С тех пор мы в полку поверили в листовку, ждали очередных номеров журнала, никогда не забывая брать их с собой в боевой полет не только в специальных контейнерах, но и в кабину самолета, в карманы комбинезона…».

Добавим, что наши военные изобретали самые разные способы доставки журналов и листовок немецким солдатам. Выстреливали пачками печатной продукции из минометов. Связисты, разрезав телефонную линию врага, привязывали экземпляры к концам проволоки. А там, где линия фронта проходила вдоль реки и враг располагался ниже по течению, грузили пачки с печатными изданиями на небольшие плотики…

Но – вновь к книге:

«Не заглядывай на предыдущие страницы. Загляни в себя. Что ты там обнаружишь? Хе! Вино! Что же еще? Омара Хайяма! Ну и как ты себя чувствуешь? О’кей! Или, как говорит Володька, хитро прищурившись и подняв большой палец, “Шанго!”.

Я один.

Передо мной полный бокал и пустая бутылка.

И пузырек туши. А в руке перо.

Наверное, это то, что мне нужно.

Эту страницу, Володька, ты прочтешь, когда тебе будет 39 лет. Раньше читать не стоит. Не будь дураком».

Рядом – автопортрет. Тонко передано душевное состояние художника.

И постскриптум непосредственно на листе с рисунком:

«Радио перестало передавать негритянскую музыку, и Святослав Кнушевицкий играет “Сентиментальный вальс”.

И мне опять грустно».

Конечно, редакционная работа изнуряла. Но без чувства юмора она была бы еще тяжелей. Друг отца фоторепортер Марк Редькин как-то прислал в редакцию с фронта пакет с негативами для очерка, приложив к нему трофейную книгу гитлеровских парадов. Перепуганный редактор вызвал к себе художника и дрожащим пальцем ткнул в надпись на титульном листе: «Шуре Житомирскому от Адольфа Гитлера». С огромным трудом отцу удалось успокоить редактора-перестраховщика, убедить, что он не состоит в числе знакомых фюрера. В итоге уговорил попросту вырвать титул, а книгу отдать ему для фотомонтажей. Кое-что из книги действительно пошло в дело.

А вот другой случай, о котором он как-то вспомнил: «Я пришел в кабинет к редактору с эскизом очередного разворота. Как всегда, вверху написал заголовок. Любил придумывать заголовки, хотя это не входило в мои обязанности. “Нет, этот заголовок не годится”, – сказал редактор. Взял лист бумаги и стал писать и зачеркивать новые варианты заголовка. Я стою, он сидит. Проходит почти час. – “Ну вот, это то, что надо”, – произносит он. – “Но ведь это то, что написано на моем эскизе!” – “Да что вы говорите?” – удивился он… Когда я вышел из его кабинета и подошел к двери своей комнаты, увидел, что шутники-коллеги не теряли времени. На двери в жирной черной рамке красовалась моя фотография с некрологом, который заканчивался словами: “Зверски умучен в кабинете главного редактора”. Время. Число. Вынос тела. Дата похорон…»

Несколько десятков выразительных профилей людей и даже слона из зоопарка на правой части разворота книги. И короткий текст на левой странице:

«Я принес их всех с улицы. Я многое мог бы о них рассказать».

И неожиданная добавка внизу почти пустой страницы:

«В городе пахнет бензином и неприятностями».

И вот финальная запись, сделанная после Победы.

Но предварим ее отрывком из записок 80-х годов:

«…Годы работы во время войны, работы над журналом и листовками – самые яркие и вдохновенные в моем творчестве. Я рад был говорить своим искусством то, что думаю».

Итак, завершение книги «Мечты о прошлом и будущем»:

«Моя память сохранила многое. И многое не вошло в эти страницы. Я помню ослепительный магниевый свет висящих ракет. И оглушительный лай зенитных пулеметов. И ракеты плакали огненными слезами. Зенитные орудия устраивали небольшой ад, и бомбы рвались слева и справа.

Я помню лисицу, которую привел Шурик. У нее на шее был обрывок веревки, и она съела мой ужин.

Я помню белые грибы. Мы собирали их с тобой, Володька, и мы заблудились в лесу. И еще, Володька, нас вымочили до нитки три грозы в лесу. И нам очень попало от Эрики. И нам было очень хорошо.

Я помню грузинское гостеприимство. И пышные тосты.

И рассвет на палубе теплохода. Он застал меня в плетеном кресле, и я изрядно продрог и согрелся черным кофе в Сухуме.

Я помню мартовское солнце в заснеженном лесу, и голубые тени, и поскрипывание лыж.

Я помню удар шаровой молнии и перепуганных голубей.

О многом я хочу еще написать. И многое не вошло в эти страницы.

Прощай, моя случайная книга.

Прощай, мой светлый друг».

И значок-подпись автора, уже традиционно скомпонованный из стилизованных букв «А» и «Ж». Тот, что он ставил на довоенных рисунках, но не мог ставить на своих военных фотомонтажах.

Автор книги «Мечты о прошлом и будущем»

Обложка рукописной книги «Мечты о прошлом и будущем», титул, иллюстрации