Враг Геббельса № 3

Во дворе происходило любовное свидание, нежный шепот и отдельные слова развлекали меня. Потом они расстались. По шагам и скрипу дверей было ясно, что героиня ушла в маленький домик у входа во двор, а герой удалился в особняк в глубине двора… Вскоре пьяными шагами вернулся домой муж. В домике произошло довольно шумное объяснение. Муж был выгнан во двор и, несмотря на очень позднее время, пошел будить любовника. В особняке была крытая деревянная лестница. Он долго стучал в дверь на втором этаже. Наконец дверь открылась, и… он с грохотом был спущен с лестницы… Видимо, водка, ревность и обида совсем лишили его разума. Он подходил к большим окнам и двумя кулаками бил стекла. Во двор высыпали разбуженные, разъяренные жильцы первого этажа и начали смертным боем охаживать бедолагу. Я понял, что его убьют. Потушил в моей комнате свет, взял браунинг, выстрелил в небо. В ночи выстрел грохнул громоподобно. Воспользовавшись замешательством, бедняга вырвался, побежал по проулку, вся ватага за ним. Очевидно, они его не догнали. Через некоторое время вернулись и еще долго возбужденно обменивались во дворе, кто как бил: “Я его сапогами”, “А я сковородкой по кумполу”… Потом пришел милиционер. Жильцы ему дружно врали, что этот пьяница два раза стрелял им в окна, перебил стекла… Я ничего не мог сказать – разрешения на оружие у меня не было. Но совесть моя была чиста: этот выстрел спас жизнь – единственное, что оставалось у несчастного бедолаги».

Но вернемся к семейной реликвии…

Прекрасные дни отдыха на юге вновь и вновь становятся убежищем от сверхнапряжения военного времени.

«Потом в Батум пришла цивилизация. Она пришла по асфальтированным дорогам, воткнула над милиционерами бамбуковые зонты с зелеными лампочками, обежала крохотными фонтанами клумбы экзотичных цветов, раскинулась шезлонгами на пляже, построила новую гостиницу и оевропеила порт.

И Батум стал по-новому хорош.

…Кусочки турецкого шашлыка, помидоры желтого цвета, персики невероятного размера – в Батуме все было невероятно вкусно. Но потом мы познакомились с королем. Назывался он “чанах”.

Ты помнишь, Лялька?

Мы пришли на поплавок, за пустыми столами сидели аборигены, и все чего-то ждали. Потом перед каждым поставили дымящийся глиняный горшочек. Мы робко заказали себе то же и узнали, что такое пища богов! Мы каждый день приходили на поплавок есть чанах».

Судя по сопутствующему рисунку, Шура еще и катал свою Ляльку, мою будущую маму, по морю на лодке.

Счастьем лучится и следующий рисунок: узнаваемая пара впитывает лучи солнца, которые, пробившись сквозь тучи, заливают море и горы.

«Я не могу расстаться с тобой, Батум. Слишком большое место ты занял в моем сердце. Разве можно забыть этот бред архитектора, этот пятнадцатикилометровый пляж в Кобулети? Природа способна на самое невероятное, и здесь она доказала это в полной мере. Масштаб и романтика – вот что врезает в память этот пейзаж. Прямая стрела пляжа упирается в синий профиль гор. И дальше еще профиль гор уже лиловых, и еще, и еще, и потом чуть голубеют, как мираж, горы в Турции. И большое море – море, прикинувшееся океаном. И большое небо. Небо с библейскими тучами, сквозь которые острыми золотыми мечами вечернее солнце упирается в горизонт.

Начиная со второй половины 20-х годов художник иллюстрирует и оформляет ряд журналов

…Мы вышли из гостиницы пообедать и почему-то поехали на Зеленый Мыс. Но там уже все было закрыто, и мы сели в поезд и поехали в Кобулети. Потом нужно было долго ехать автобусом. Потом был этот пляж. Потом мы разыскали восточный ресторан. Но вино взять не смогли: оказалось, я забыл деньги в гостинице. На кое-какую еду хватило. На вокзал мы шли пешком. До него было далеко. Мы шли быстро. Мы должны были успеть к последнему поезду. Было темно. Я заставил тебя рассказывать что-то увлекшее тебя и слушал не перебивая, затаив дыхание. Я боялся, что ты заметишь, что мы идем чересчур долго и что ты устала. Мы вернулись в Батум совсем поздно.

Мы устали, но нам было очень хорошо».

Уже по рисунку – изгиб моря, пара, бредущая по приморскому шоссе с нависающей сбоку скалой, пальмы и солнце, – понятно: запомнившийся день входит в череду чудесных черноморских дней.

«Магнолии одуряюще пахнут лимоном. Мы идем по шоссе. Шумит море и трещат цикады. Из ущелья, как из открытой огромной печи, пахнуло на нас горячее дыхание.

Ночь. Черная южная ночь.

1930-е. Фотокомпозиции «для семейного пользования» – предтеча заказных фотомонтажей – сегодня смотрятся авангардом

Мы долго идем. Мы пришли в старый город. Мы входим в кафе. Садимся за деревянный стол на табуреты. Вместо крыши – зеленые листья и черные гроздья винограда. Крохотную площадку кафе огибает горный ручей. Его не видно, но мы слышим его холодное журчанье.

Хозяин-грек опускает руку в ручей. Он достает ледяные бутылки нарзана. Ставит на стол. Потом приносит маленькие чашки турецкого кофе, вкусного, как напиток богов. Мы пьем горячий кофе и холодный нарзан. Оставляем хозяину деньги. Идем домой.

Мы идем по шоссе. И магнолии еще более одуряюще пахнут лимоном».

Напомним, что каждая оснащенная иллюстрацией запись делалась глубокой ночью, после напряженнейшего дня. Работа с фоторепортерами, отбор фото – наших и трофейных, задания печатникам и ретушерам, подготовка, обсуждение, порой переделка, утверждение и выклейка макетов изданий на русском и немецком, и еще масса творческой суматохи, из чего состояла повседневная редакционная жизнь. И одновременно художнику надо было держать в голове тему очередного фотомонтажа. Обычно он сам и придумывал ее. Иногда отталкиваясь от какого-то фото, но чаще стараясь просто взглянуть на монтаж глазами того, кому он был предназначен, – вражеского солдата. И понять, что именно на него должно сильнее всего воздействовать.

В первых «официальных», рекламных фотомонтажах художник нередко использовал образ молодой жены

Начиналось все это в довоенной жизни, как игра, где вкрапленное фото или вырезки из журналов должны было придать убедительность шутливой композиции, основу которой обычно составлял рисунок. Иногда появлялись целые альбомы из забавных склеенных фотокомпозиций. Главными героями обычно были сам автор и его Лялька… То она шутливо целится в какое-то экзотическое животное, то восседает на плече орангутана, опираясь на путеводитель «Бедекер», то, стоя на карте земного шара, кокетливо облокотилась на маленькую пальму в ожидании супруга, вышагивающего по прочерченному через моря и континенты маршруту…

Потом последовали заказы на рекламные работы. Первые заказные работы с использованием фото рекламировали не только отдых в Кисловодске, но и потребительские товары: настольные лампы, консервы, букеты цветов. Фотомонтажные композиции Александра Житомирского стали появляться на обложках книг, например о теннисе и о боксе, на обложках журнала «Рост».

Ключевым же событием стала встреча с творчеством Джона Хартфильда. Антивоенные и антифашистские фотомонтажи этого немецкого художника публиковались в Arbeiter Illustrierte Zeitung (AIZ), иллюстрированной газете немецких рабочих, издававшейся вплоть до прихода к власти в Германии Гитлера. Она осталась в истории печати главным образом благодаря этим ярким, не похожим ни на какие другие работы, шедеврам политического фотомонтажа. Отец уже некоторое время с интересом приглядывался к композициям Александра Родченко, хотя в число корифеев тот войдет в первую очередь благодаря своим фото. Четкостью композиции, любопытным сочетанием шрифта, графики и фото привлекали монтажи Эль Лисицкого. Не проходили мимо его внимания и цветные композиции Густава Клуциса. Но когда он впервые увидит в AIZ наполненные энергетикой политические фотомонтажи Джона Хартфильда, то поймет, что готов идти вслед за этим мастером.

Вот некоторые из запомнившихся ему работ.

…Гитлер, из лейки поливающий худосочный дуб, на котором растут гигантские желуди-бомбы… Фюрер с поднятой вверх рукой и вывернутой назад ладонью, в которую гигант-толстосум вкладывает пачки купюр, и подписью – любимая фраза Гитлера: «За мной миллионы»… «Судья и подсудимый» – отклик на провокационный процесс о поджоге Рейхстага. Исполин Димитров нависает над своим «обвинителем» – стоящим на переднем плане коротышкой-Герингом. Впечатляющий прием – обратная перспектива… Фашистская свастика, органично образованная четырьмя связанными топорами, с которых стекает кровь… И подпись: Джон Хартфильд.

Его судьба будет драматичной. После прихода к власти нацистов Хартфильду чудом удастся избежать ареста, спустившись по пожарной лестнице во двор, пока эсэсовцы выламывали дверь. С помощью друзей он сможет нелегально перейти швейцарскую границу. Затем – Прага. Здесь продолжает выходить AIZ с его монтажами. Однако в 38-м Чехословакия оккупирована фашистами. Бегство в Париж, и опять его новые антифашистские монтажи в выходящей уже там AIZ. Но в 40-м придется бежать и из Франции, за Ла-Манш. Его работы станут появляться на страницах лондонских газет. И лишь во второй половине 50-х он встретится с тем, для кого стал учителем.

Хартфильд провел целый день у нас дома. Не жалел восторженных эпитетов в адрес работ своего ученика. В какой-то момент, разглядывая очередной монтаж-листовку, воскликнул «Это как удар в открытую рану!». Предложил устроить совместную выставку, которая в начале 60-х с огромным успехом и состоялась в Берлине. Наряду с работами стандартных размеров несколько фотомонтажей отца были напечатаны в грандиозном увеличении – чуть ли не три на четыре метра. Автор ощутил: монтаж от такого сверхувеличения многократно выигрывает, его убедительность возрастает в геометрической прогрессии.

…Но вернемся в довоенные годы. Отец тогда стал постоянным покупателем AIZ, дотошно рассматривая каждую новую работу Джона Хартфильда. К несчастью, накопленный потенциал вскоре будет востребован: наступил июнь 1941-го. Однако в его распоряжении уже не было «антологии» работ глубоко чтимого Хартфильда. Ютясь в шестиметровой комнате, забитой книгами и журналами, он однажды холодным вечером вытопил печь подшивками разных изданий. «Как я жалел о сожженных в печке журналах! – вспоминал позднее отец. – Это было плохо и вместе с тем хорошо. Будь журналы под рукой, я бы слепо подражал Хартфильду…»

Теперь же он искал свои пути. Ведь не было никаких учебников и пособий, в творчестве приходилось двигаться буквально на ощупь, руководствуясь собственными представлениями о психологии того, кому предназначались выпуски «Фронт-иллюстрирте».

Сила фотомонтажей заключалась в том, что документальными средствами немецкому солдату объяснялось: он, во-первых, человек; во-вторых, человек, сбитый с толку фашистской демагогией; в-третьих, что истинные его враги не по ту, а по эту сторону фронта – в Берлине; в-четвертых, что война против России – дело абсолютно безнадежное. Одна из самых ярких работ, ставших классикой, содержит вопрос: «Согреет ли тебя это?» Над полем боя, усеянным трупами немецких солдат, на фоне сполохов пожарища скелет руки держит огромный орден «Железный крест», с которого стекают капли крови. Многие монтажи показывали чудовищный разрыв в судьбах гниющих в окопах солдат и жирующей верхушки рейха. Особенно доставалось главному пропагандисту Геббельсу, которого раз за разом ловили на лжи. Художник добивался удивительного сходства с хромоногим карликом, изображая его в виде обезьяны с непременным микрофоном. И хотя авторство не указывалось, разъяренный рейхсминистр приказал установить фамилию своего обидчика и, видимо, с помощью агентуры добившись этого, внес ее в список «личных врагов» под № 3 (после Эренбурга и Левитана). Список был недвусмысленно озаглавлен «Найти и повесить!». Поначалу, правда, доктор Геббельс считал, что «фотомонтажи для русских, по-видимому, делают англичане». Это стало известно из его секретного приказа для офицеров немецкой армии о советской пропаганде и методах борьбы с ней. Экземпляр этого документа был прислан в редакцию из ПУРа. Несколько страниц в документе посвящалось Front-Illustrierte. Давалось конкретное указание: «Офицеры должны не только наказывать солдат за чтение этого журнала, но и разъяснять им, что это неправда. Нужно уяснить, что солдаты верят этим лживым картинкам»…

Свою разгадку этого творческого взлета художника предлагает современный американский искусствовед Константин Акинша. По его словам, в конце 20-х годов А. Житомирский «не только экспериментировал с инструментарием и методикой, которые использовались Родченко, Эль Лисицким и Клуцисом, но и вдохнул новую жизнь в этот жанр, увядавший к тому времени на корню… Он вернул монтажу гротеск, от чего Родченко отказался после 1923 года, и вышел победителем. Благодаря этому стал возможен успех его военных произведений». Прямое обращение к солдатам врага, отсутствие идеологических клише, ненужного пафоса, при этом выраженное образной и убедительной формой с использованием фотоматериалов становилось реально эффективным психологическим оружием.

Хороший фотомонтаж отец называл «своего рода маленьким изобретением». Острота ситуации, столкновение противоположных, внешне несовместимых элементов могут поднять фотомонтаж до уровня политического памфлета. На зрителя он производит внезапный эффект, надолго застревая в памяти. Для этого композиция должна быть еще и лаконичной. Многословность и тяжеловесность, обилие деталей, что заставляет всматриваться в них, затуманивают главную мысль, резко ослабляют качество и эффективность политического фотомонтажа.

Яркий пример – ставший классикой монтаж: портрет уважаемого немцами Бисмарка в тяжелой раме и реальная, живая его рука, указывающая на стоящего рядом тщедушного фюрера. Композиция сопровождается недвусмысленными словами: «Этот ефрейтор ведет Германию к катастрофе!». Кстати, эта работа была использована еще раз, для другой листовки. На обложке Front-Illustrierte № 28 ее держит в руках внук Бисмарка – сбитый и взятый в плен летчик Айнзидель… Листовку с Бисмарком в раме чаще всего называли как самую запомнившуюся немецкие пленные даже в конце войны. А ведь она была сделана в 1941-м.

Убедительна в своем лаконизме другая композиция – монтаж-диптих. Верхняя часть – парадный строй немецких солдат. Нижняя – вместо доброй половины самоуверенных вояк в том же строю кресты с касками в рост человека. И – цифра нашедших смерть и увечья на Восточном фронте.

…После завершения работы над очередной фотокомпозицией надо было оформлять несколько изданий и придумывать новый фотомонтаж. И вот для краткой передышки в этой сверхнапряженной работе заполнялся очередной лист в «Мечтах о прошлом и будущем». Хотя мы еще вернемся к рассказу о технологии создания «психологического оружия».

…Кавказ, но уже Гагры. Рисунок: Шура и Эрика с чашечками чая за столиком кафе. Фигура мужчины наклонена вперед, женская – чуть откинута назад. Аура притяжения между ними – это главное, что передала рука художника. Хотя присутствуют и листья пальмы, и почти театральный пролом в стене, сквозь который виден большой теплоход.

«В сумерки мы приходили пить чай к Курбану. На развалинах турецкой крепости он повесил кое-как написанную вывеску – “Чашка ароматного чая”. Чай у него был действительно ароматный и крепкий, и еще было варенье. Больше у него ничего не было. Но слава Курбана разлетелась далеко, его знали ленинградцы и москвичи. Мы больше нигде не пили такой чай.

Правда, Эрика?

И еще о нем был придуман милый анекдот, который, должно быть, переживет Курбана».

Анекдот не приводится – то ли подзабылся за давностью времени, то ли уже не кажется таким смешным, как в те безоблачные дни. Но чуть ниже еще несколько строк, в несколько неожиданной тональности:

«В Гаграх все было похоже на декорации. Или, вернее, на плакат “Интуриста”. В этой слащавой тропической экзотике есть все для глаза, но ничего не радует душу. Одна подмосковная береза в тысячу раз эмоциональней всего кавказского побережья. Но все-таки там приятно».

Новая запись, иной настрой, иная география. Окруженный березками старинный домик с колоннами, явно где-то в средней полосе. И – узнаваемая пара на переднем плане.

Письма Эрике в довоенные годы уснащались шутливыми монтажами

«Вода в реке заснула. Она неподвижна. Река скоро замерзнет. Листья желтые, и листья коричневые, и листья красные. Стволы берез очень белы.

Тихо.

Осень.

…Мы долго бродили у реки. Высокий берег спускался к реке огромными земляными ступенями. Это были площадки, усеянные листвой. Мы поднялись верх и там нашли дом. Островерхая крыша. Круглая терраса, окруженная белыми деревянными колоннами. Они увиты засохшим диким виноградом. Окна забиты досками. В этом доме давно не живут. Но люди, которые жили в нем, провели там чудесные дни. Дом был пропитан счастьем».

Похоже, пара, подошедшая к заброшенной усадьбе, так наполнена счастьем, что готова поделиться им даже с не известными им прежними обитателями этого жилья…

Отец иногда рассказывал о повседневной работе в военные годы. Кое-что он доверил бумаге.

Из послевоенных записок:

«…С самого начала моя работа над фотомонтажами в журнале поставила передо мной много задач – этических, политических, гуманистических, не говоря уже о технике монтажа, о чем нет никаких книг, она была путешествием для меня в джунглях без компаса. Если в нашей информации мы разговаривали со всей массой читателей, то в моих фотомонтажах я обращался к одному солдату, который в данный момент держит в руках журнал. Я себя ассоциировал с ним, ставил себя на его место. Был его заинтересованным собеседником. Понимал, что его лишили мирной жизни: любимой жены, детей, дома, собаки – словом, всего, что он любил. Что его бросили в грязь и кровь, в авантюрную, безвыходную войну. Объяснял ему наглядно, кто это сделал, кому это выгодно. Я говорил с ним, как с ЧЕЛОВЕКОМ, давал единственно правильный совет – порвать с гитлеризмом, зачинщиком этой войны, и сдаться в плен… Создание фотомонтажей осложнялось тем, что работа редакции была секретная, и я не мог приглашать актеров. У нас было шесть комплектов немецкой солдатской одежды, включая каски и шинели. В итоге я был художником, актером, режиссером, осветителем.

Конечно, самое главное и трудное – придумать монтаж. Следующая стадия – карандашный эскиз, точно в размер предполагаемого оригинала. И тут я нередко превращался в актера. Причем предпочитал всегда работать в фотолаборатории с лаборантами. Избегал съемки фоторепортеров, мне нужен был профессиональный технический исполнитель, каким являлся фотолаборант. Одевался в мундир, превращаясь в немецкого солдата, устанавливал свет – это важный компонент, поскольку все элементы монтажа должны иметь одно освещение, становился режиссером. Можно сказать, театр одного актера. Мой персонаж всегда был положительным героем, которому плохо, очень плохо. Так, в фотомонтаже «К ответу!» все семь солдат – я. Центральная фигура без ретуши, остальные лица изменены при помощи кисти и туши. Я любил применять обратную перспективу, она усиливает значимость идеи. Здесь солдаты на втором плане в несколько раз крупнее маленькой фигурки проигравшегося шулера Гитлера на первом плане. Аэрограф – необходимый участник монтажа. В этой работе аэрографом сделан диагональный луч света, он подчеркивает динамику фигуры солдата, занесшего кулак. Маленькая фигурка Гитлера плавает в луче, как черная муха в молоке.

Иная работа была с монтажом «Каждый немецкий солдат на Восточном фронте – смертник!». Я склеил поле, усеянное трупами на фоне горящих танков. При помощи аэрографа объединил это в одну картину, среди дымов вклеил огромную голову немецкого солдата, к которому я и обращался. Редактор резонно заметил: на лице солдата нет ужаса. Я запер свою комнату, поставил зеркало для бритья и кистью, тушью, белилами, скребком изобразил ужас в глазах, дрожащих губах полуоткрытого рта… с натуры.

…После многомесячной обороны Севастополь захватили немецкие войска. Я пришел к редактору: «Нужно сделать обложку для Front-Illustrierte». Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. В результате фотомонтаж на обложке выглядел так: гигантская гора трупов вражеских солдат, на вершине кондор с измазанными кровью лапами и головой Гитлера, внизу на первом плане белые руины Севастополя. Поперек монтажа окровавленная надпись: “300 000 трупов – вот цена, которую заплатил Гитлер за руины Севастополя!”».

И после всей этой редакционной круговерти – рассказ о «празднике, который всегда с тобой», передающий атмосферу своеобразной фиесты. По сути, это целая новелла:

«Эрика, Янка и Валя ждали меня в кафе на седьмом этаже (видимо, гостиницы “Москва” – В.Ж.). Я задержался в редакции и приехал довольно поздно. Мы что-то выпили. Кафе закрывалось рано, и мы перекочевали на крышу. Москва оттуда чудесна. Стройные ряды фонарей, уходящие в бесконечную черноту, к Москва-реке, звезды на Кремле, фары автомобилей и троллейбусов – все это отражалось в асфальте и было сказочно красиво. Я горожанин и очень люблю эту каменную ловушку – город.