Помоги проекту - поделись книгой:
— Маша сказала! — размахивал Валера морковкой, — Посмотрите! Вот морковь — не просто так! Мы привыкли есть ее в супе, но это слишком малая доза. Надо есть морковку сырой, по нескольку штук в день, тогда проявляется эффект. Мозг начинает работать быстрее! Важно ее употреблять вместе с зеленью. То есть и вершки, и корешки. Так Маша сказала.
Иногда Маша хмурилась особо и тогда Валера бегал вокруг нее, сам не свой, и пытался острить. Шутил о прохожих:
— О, смотри, смотри какой пошел!
Да еще походку изображал. Но Маша еще больше хмурилась. Тогда Валера припоминал какой-нибудь забавный случай из жизни, рассказывал его и сам же громко смеялся. Вдруг Маша останавливалась и вопрошала:
— Я вот думаю… А почему люди читают мало стихов?
Валера улыбался и отвечал нечто, однако Маша его не слушала и мечтала:
— Ведь если бы люди приобщались к поэзии, если бы каждый — вот как ты, вот как я — читал бы хотя бы по стихотворению в день, и не только про себя, но и вслух, людям, то мир стал бы светлее.
И преображалась лицом — Валера видел в ней ангела. Домой к Валере она приходила только пару раз. Была у Маши странность — она и ее родители ели хлеб выпеченный исключительно на заводе номер четыре. Каждый день, в жару — с мокрыми от пота волосами, а в грозовую непогоду — в резиновых сапогах и клееночном плаще, Маша утром или вечером стояла возле окошка киоска рядом с проходной завода. Хлеб покупала. Там Валера и встретился с ней впервые. И с радостью взял на себя заботу брать хлеб и для Маши, а на свидании отдавал. Однажды он заметил, что Маше мало приносимого им хлеба. Она, тайно, покупает еще! Спросить, зачем ей это, Валера не решался. Но услышав в трамвае разговор двух пассажиров о том, что хлебзавод номер 4 делает какой-то особый хлеб, решил узнать, что к чему. А тут и младший брат вперед полез.
Дверь на железный балкон отворилась. Вместе — Дима, Валера и Вася — подняли головы. С балкона человек сыпанул на них песком или крупной пылью. Она падала долго, делая воздух молочным. Валера отчего-то сказал замедленно, басом:
— Я люблю сдобные булочки.
Балагуров в помрачении сознания дергался на полу. Кричал и старался сбросить с себя вахтершу. Рванул что-то — оказалось, что снял с головы вахтерши кожу и вместо там была другая, темно-синяя, с проемами рта, ноздрей и яркими белыми глазами на всем этом. И оранжевые кривые зубы.
— Ох! Ох! — захватал воздух ртом Яков Андреевич. Вахтерша выгнула его по хребту, надавливая коленом в спину. Кто-то приблизился — Балагуров увидел ноги в узких серых штанах. Тук. Тук. Вахтерша ослабила хватку. Балагуров встал на карачки, тяжело дыша. Смотрел в пол, затем поднял голову. Перед ним высокий человек. Стальной клюв закреплен на его носу с помощью пояска из металлических пластин. Поясок обнимает голову за ушами. На клюве блестит зеленая жидкость. Балагуров посмотрел на тело рядом с собой. На ту лысую синюю нелюдскую голову. Висок был пробит, оттуда на пол стекало это самое зеленое.
Человек с клювом сказал:
— Я из сопротивления! Егор. Хорошо, что вы наконец пришли! Надо скорее уйти отсюда.
— Куда?
— В Пузиум.
Егор подошел к стене и отодвинул в сторону плакат со стихотворением про пшеничный колос. За плакатом обнаружилась сетка вентиляции. Егор снял ее и показал Балагурову на проем:
— Сюда.
Яков Андреевич полез. В застенке было тесно и воздух сухой. Двигаться можно только в сторону. Егор оказался рядом, отпустил плакат — тот принял обычное положение.
— А сетка? — спросил Балагуров.
— Не важно. Отправляйся в Пузиум, — и до боли сжал плечо Якова Андреевича.
Что такое Пузиум? В серой умственной пустоте Балагуров услышал пророчество:
— Они меняют стены.
И оказался в комнате с булками. Булки лежали штабелями на деревянных полках — древних, как ладья в музее. Давно, еще в молодости Балагуров видел такую ладью. Широкие, изогнутые доски бортов, в глубоких царапинах, были бордово-коричневого цвета.
— Пузиум — это психическое убежище, которое в момент особого страха может стать физическим, — сказал Егор и ударил Якова Андреевича по голове батоном.
Цветок. Пахнет. Он белый. Это яблоня. Весной цветут деревья. За заборами. С горки по старой асфальтовой дорожке течет ручей. Он несет мелкие камешки сверху вниз. Там есть гранит и другие. Мелкие. Камешки. На горе давно был ключ, потом иссяк, теперь его пробивает иногда. Неподалеку есть водная колонка (волонка — называет ее мальчик Костя трех лет, что живет в доме рядом). Там тоже холодная и вкусная вода. Но в ключе она была вкуснее. Никто уже не пробует ее на вкус, даже собаки. Кто же будет с асфальта воду лизать? Через щели в асфальте этот ключ пробивает. Родник древний. Можно конечно представить, как вода находит себе путь через почву, меловые отложения, или просто плещется под коркой асфальта, только зачем? Льется и всё тут.
А этот проулок, что с родником, выходил на другой. И с него шла железная лестница, почти корабельный трап — на высокую травяную гору. На ней стоял за забором дом, где жили Клубничкины — три сестры и пожилые, но моложавые еще их родители. Разница возрасте у сестер — по году. Надя нравится Яше больше. Она умная. С ней можно поговорить о книжках.
Закружилось, резко запахло цветом яблочным. Взволновалось гибким, стеклом переливчатым, дыряво-расходящимся истончающимся.
И он идет под ручку и она идет паркетом, скрипучим, а кругом картины на стенах. А потом выход наружу к солнцу и звуков больше. И уже по асфальту.
Отсюда долина нижней, плоской части города — как на ладони. Солнце садилось, Помрачнел Мошерский спуск. По щербатым булыжникам мостовой было тяжело идти, но они шли. То с одной, то с другой стороны между кустов и остатков сада выглядывали заброшенные дома. Дырявые крыши, балки поперек, выбитые окна. У обочины по желтому песочку тек ручеек. Наверху спуска был родник, никак унять его не могли. Пробовали в грунт закопать, бетоном залить, а он всё пробивал и наружу вытекал, чтоб вниз бежать, камешки нести.
Двери в подъезды жилых домов все как один выкрашены в бордовый цвет. Маленькие дома, о два этажа. Дома-то маленькие, а люди в них живут обычного росту. А то бы жили тоже маленькие, больше бы их там помещалось. На подоконниках чайнички мятые, горшки с цветами зелеными, темно за оконцами, садится солнышко, тихим мраком скоро земля покроется. Тихим мраком.
Сидит возле крылечка бабушка в синем пальтишке, мелким товарцем торгует, старьем. На газетке всё разложено. Гармонист фарфоровый, шапку алую набекрень лихо сдвинул — играй вовсю! Собачка-копилка на задних лапках тявкает. Дай! Дай! Дай! Значки да рваные цепочки, солдатик — в ружьё, да штыком, оловянный — замри.
И среди барахла того коробочка лежит. Настоящая шкатулка картонная, словно бархатом фиолетовым обшита, на крышке бумажка прилеплена. Написано: "Лоботомия. Сделай сам".
— Смотри, смотри! — и Надюша Яшу тащит к этой газетке с товарцем ведет, на шкатулочку показывает, шкатулочку в руки берет, вертит ее и разглядывает.
— Не открывайте, — сердито говорит бабушка. Снизу-вверх смотрит желтоватыми глазами. Лицо в морщинах, будто очень задумалась и так застыло навечно. Течет ручеек по мостовой, камешки несет.
— А может мы купить хотим, — говорит Надюша.
— Не покупать же кота в мешке, — добавляет Яков. Серьезным вдруг стал. А в Пузиуме он корячится, голову руками схватил — разрывается голова, надувается изнутри, кожа лопается. Пузиум это место наибольшего сосредоточения и понятия основ вещей.
А здесь солнышко садится.
— Я куплю, — говорит Надя. В коробочку она заглянула — там руководство с картинками и два длинных инструмента, похожих на тонкие молоточки с острыми рукоятками. Стальные молоточки цвета потемневшего серебра. Этим надо обладать.
Потом Яша с Надей снова шли по булыжникам, держась за руки, и прыгали по одиночке через темные дыры в улице, пока не спустились до основания спуска. И Яков проводил Надю домой, уже вечером, а сам по прохладе возвращался к себе. В Пузиуме смог наконец узреть происшедшее без него.
Вот совсем уже почти ночь, большая кухня в доме Клубничкиных. Деревянный, крашенный коричневым пол. Окно растворено в сад — оттуда сирень бьет запахом одуряюще. На стене газовая колонка, в ее отверстии колеблются два язычка синего пламени. Большой и поменьше. Колонка гудит — в смежной с кухней ванной набирается горячая вода.
Перед окном стол. Сидит Надюша и раскладывает на столе содержимое шкатулочки, читает и смотрит на молоточек. Почитает, на картинку поглядит и эдак повернет молоточек перед собой. Из сада слышна теплая майская ночь. Жук пролетел, тихие шаги пешехода, соловей голос подал. В такую ночь надо идти и дышать. И трогать доски забора руками, и корявые стволы вишен, и прийти на скамейку с гитарой затем, чтобы перестать играть и эту слушать полную звуков тишину.
Надюша решила, что надо сделать, что без этого нельзя, ей очень хочется попробовать. Как нарисовано, как написано. Хорошо всё запомнила. Все уже спят.
Оттянуть веко, ах как тверд молоточек, когда его туда засовываешь, поверх глазного яблока. Дождаться бы яблочек — только отцвели, завязь есть, а вот и вишня цветет, не просто белым, а с розовинкой, какая боль!
Яша соловьем невидимым хотел в окно влететь, жуком предостеречь, собаки лаем разбудить, вором ночным напугать переполошить, но язык безвоздушно туда-сюда болтается, рот раскрыт — далеко Пузиум и близко, здесь и там, по себе сам.
И на другой день под вечер. Ему ведь не сообщили. А он идет себе по лестнице той железной. Букет несет. Вокруг и так всё цветет, а он по пути редкого цвета сирени наломал и несёт. Встречают его две другие сестры, а Нади нет. Те говорят:
— А у нас беда случилась, Яша.
Он сразу и понял. А в доме она сидела, одна в комнате, с налитыми кровью глазами, вокруг глаз всё распухло и было не то бордовым, не то синим.
— Я вот что сделала, — она сказала, тускло как-то, и вроде смеясь. А потом добавила:
— Я ничего уже не соображаю.
Сёстры кудах-кудах, родители к двум разным докторам пошли спрашивать, что делать, а саму Надю еще утром в поликлинику водили. В большой комнате на серванте возле стеклянного барана коробочка "Лоботомия" лежала, рядом бумажка руководства. Яша всё это взял в комнату к Наде, там на кровать подсел. Надя сидит и вперед глядит, головой качает. Яша за руку ее, будто чужую. Спросил:
— Ты всё помнишь? Меня помнишь? Кто я?
Помнит. Считать-читать умеет. А как голову к нему повернула с зенками надутыми — встал и ушел. Коробочку с собой прихватил.
Несколько дней подряд Балагуров посещал Клубничкиных. Надя выходила к нему в гостиную, что-то говорила. Сеструхи-кудахи даже сказали:
— Она у нас умница. Она теперь даже с нами платья все перемеряла. То не хотела, всё в одном ходила. А теперь прихорашивается.
— Ничего, мы к лету ей новое платье справим! — сказал папа Нади. А та рот открыла и заулыбалась. Потом, как-то Яша и Надя были одни, Яша говорил ей:
— Сначала я поставлю себя в равные с тобой условия, только так. Потом мы начнем восполнять всё. Наши умственные способности. Будем развиваться, читать энциклопедии, справочники. Мы-то остались прежними, ты осталась прежней, и я тоже останусь. Всё станет как было.
Как Яша предлагал Наде руку и сердце.
Здравствуй, осень! В день, когда деревья горели золотым листом под пасмурным небом, Яша пришел просить руку Наденьки. Принес ей в подарок пачку соли. Прошел на кухню, поставил на стол, говорит:
— Дай-ка хлебца.
Надя кладет перед ним буханку, нож. Яша отрезал ломоть, посолил:
— На-ка!
Наденька попробовала, глаза заиграли, обрадовалась:
— Ммм… Соленый!
Балагуров огляделся, подумал.
— А дай-ка теперь огурчик.
Появился огурчик. Яша его — вдоль на две половинки, просыпал солью, потёр одна об другую, протягивает Наде:
— Теперь пробуй.
Откусила.
— Ты знаешь, совсем другой вкус!
— Соль! — Яша показал на пачку, будто представляя друга, рубаху-парня, умельца народного. Рубанком терем выстроит, клад со дна морского достанет. Наденька взяла ту пачку, начала читать.
— О, из Одессы!
— Ну! — дескать, другую и не держим.
Закружило Яшу Якова, Якова Яшу в Пузиуме, истончаться стало, рваться едким кружевом. И закувыркался Яков Андреевич в воздухе прямо у проходной хлебзавода номер четыре. А потом на асфальт ладонями ляпнулся да коленями стукнулся. Ох и больно!
Встал и отправился домой. Про зонт забыл. Скорее бы до аптечки, помазать ранки зеленкой!
Глава 4, Столичное житьё-бытьё
Пока Яков Андреевич на хлебзавод ходил, Коля отправился на Аблакатскую, в издательство к Бурлюку. Улица Аблакатская — прямая и светлая. По середине ее два ряда серебристых тополей и аллея со скамейками. На Аблакатской дома стоят каменные, на три-четыре этажа, украшенные разными лепными финтифлюшками. Иногда можно видеть голых скульптур, поддерживающих то карнизы, то балконы. И гипсовые виноградные гроздья.
Подойдя к дому нумер четырнадцать, Коля посмотрел наверх — высоко. Толкнул громадную дверь, она сопротивилась мощной пружиной. Коля еще больше помрачнел — даже пружина против него, а что говорить о Бурлюке? Зачем Коля вообще сюда пришел?
— Как пройти в издательство "Кормчий"? — спросил он у бабушки, читавшей газету в стеклянной загородке у входа.
— На третий этаж, а там направо дверь, — ответила она и, поправив на носу очки, вернулась к своему занятию. Коля поднялся, считая глазами ступени. Постучал в дверь с табличкой "Кормчий".
— Войдите! — раздался плоский голос без возраста. Коля отворил дверь и приготовился зажмуриться от сияния, которое должен был излучать Бурлюк, но вместо этого увидел маленького человека, сидящего за большим столом в просторной комнате, где вполне можно пускать бумажные самолетики. На стене позади Бурлюка висела в серебристой рамке фотография, под стеклом — между карамельными стволами вековых сосен летит огромный ворон.
— Здравствуйте, — сказал Коля.
— Здравствуйте, — ответил Бурлюк.
— Здравствуйте, — снова сказал Коля.
— Я Матвей Иванович, что вам нужно? — Бурлюк положил руки на стол и сцепил пальцы.
— Я Николай Ноликов. Вам Запечный обо мне писал. Я тогда еще отослал вам бандероль. Год назад. Вы помните?
Бурлюк нахмурил совиные брови и стал вовсе похож на какого-то филина. Только копна волос и спасала от полного сходства. Коля переступил с ноги на ногу.
— Да, я помню, — сказал Бурлюк, — Сюжеты мне подходят, но у вас язык хромает. Я дам адрес, схОдите по нему, да? Умные люди обучают языку, в домашних условиях. Передадите им записку, я сейчас черкну — это чтобы с вас не заломили цену, а не то как заломят! Пройдете у них обучение, возвращайтесь ко мне — поговорим. Где-то через месяц, да? У вас есть, где жить?
— Есть.
— Вот и отлично. Идите к Метищевым, это супружеская пара, они обучат вас языку, да? До свиданья, — Бурлюк протянул Коле записку и визитку с адресом.
— До свиданья. Спасибо!
Коля поспешил выйти. Впереди появилась маленькая надежда.
Метищевы жили на Баггавутовской, в приземистом трехэтажном доме, выкрашенным в цвет зеленой плесени. На первом этаже была стоматологическая клиника — ранее это помещение занимал магазин художественной самодеятельности — и прямо над нею находилась квартира, куда позвонил в дверь Коля. Открыли сразу, будто ждали, подслушивая у порога.
Хозяева оказались парой средних лет. Он был в потертых голубых джинсах и клетчатой рубахе, а она с длинными волосами и в кофейном платье. По очереди протянули руки:
Поделиться книгой: