Помоги проекту - поделись книгой:
— Значит, жертвы наши были напрасны? — продолжил Рожков. — Возможно, и вовсе не следовало браться за оружие?
— Товарищ, вы повторяете позицию Плеханова, меньшевиков и прочих господ оппортунистов! — возмущенно парировал Ульянов-Ленин. — Вы совершенно не учитываете того, что до вооруженного восстания народ в России оказывался не способным на массовую вооруженную борьбу с эксплуататорами. После декабря это уже совсем не тот народ! Он переродился. Он получил боевое крещение. Он закалился в восстании. Он подготовил ряды бойцов, которые непременно еще победят в будущих сражениях с самодержавием! А это, поверьте мне, стоило тех человеческих жертв, которые были принесены на алтарь революции. Несмотря на поражение декабрьского вооруженного восстания, именно мы, большевики, использовали все революционные возможности, мы первыми вступили на путь восстания — и последними покинули его, когда этот путь стал невозможен.
— Владимир Ильич, в чем видит партия причины нашей неудачи?
— Почему вообще революция не смогла победить?
Но и на эти вопросы у гостя из Петербурга имелся продуманный, емкий и складный ответ:
— Мы непременно победим. И если не получилось сейчас, то это произойдет в самом ближайшем будущем, можете даже не сомневаться! В этот же раз одной из коренных причин нашего поражения было отсутствие прочного союза пролетариата и крестьянства. Такой союз только складывается, среди крестьян все еще распространены иллюзии о возможности получить землю мирным путем — от царя или через Думу. Недостаточно наступательный, очень неровный характер носила также борьба рабочего класса, из рук вон плохо велась пропаганда в армии и на флоте. Подгадили, конечно, и господа меньшевики, со своими вечными поисками компромисса… — Он брезгливо поморщился при упоминании о недавних соратниках и продолжил. — А после победы над самодержавием от революции демократической мы сейчас же начнем переходить — как раз в меру нашей силы, силы сознательного и организованного пролетариата, — начнем переходить к социалистической революции. Мы стоим за непрерывную революцию. Мы не остановимся на полпути!
…Заседание литературно-лекторской группы московских большевиков Владимир Ильич покинул первым. Хозяин конспиративной квартиры, присяжный поверенный Жданов проводил его до площадки на лестнице, где передал с рук на руки двум похожим, как близнецы, молчаливым боевикам из «военно-технической группы», которые всюду сопровождали товарища Ленина и обеспечивали его безопасность в Москве.
Десятого мая 1906 года состоялось торжественное открытие Государственной думы Российской империи I созыва, призванной преобразовать Россию из самодержавной в парламентскую монархию.
Восемнадцатого июня прекратила свое существование Марковская республика — уникальное крестьянское самоуправление, установленное еще в октябре на территории Московской губернии. Репрессиям подверглись более трехсот крестьян, однако это не остановило пассивное сопротивление: распоряжения новых властей не выполнялись, назначенные чиновники игнорировались, а на помещичьих владениях подозрительно часто происходили пожары.
А спустя еще три недели государь назначил нового премьер-министра и распустил Думу, которая просуществовала лишь семьдесят два дня и успела провести всего одну сессию…
Первоначально правовой статус Государственной думы и ее место в системе органов власти определялись Манифестом императора Николая II «Об учреждении Государственной думы» и «Положением о выборах в Государственную думу». Согласно этим документам, создаваемому парламенту отводилась роль скорее не законодательного, а «законосовещательного» учреждения с декоративными правами и с весьма ограниченным кругом избирателей.
Однако под давлением многочисленных акций протеста и политических выступлений правительству пришлось существенно расширить полномочия Думы, что нашло свое отражение в историческом Манифесте от семнадцатого октября девятьсот пятого года.
«Установить как незыблемое правило, — провозгласил государь император, — чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность избирательного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей».
Выборы были непрямые, неравные и не всеобщие.
И все же это были выборы…
В общей сложности в Думе оказалось четыреста девяносто девять депутатов — в возрасте преимущественно от тридцати до пятидесяти лет. Почти половина из них имела высшее образование, каждый четвертый принадлежал к крестьянскому сословию, каждый шестой был чиновником, а девять депутатов проходили по всем документам как «лица неизвестных занятий»[8].
Большинство мест, сто семьдесят шесть, заняли кадеты — конституционные демократы; за ними следовали сто два представителя «трудового союза», сто беспартийных и двадцать три социалиста-революционера.
В первую очередь депутаты поставили вопросы об амнистии всех политических заключенных, отмене смертной казни, упразднении Государственного совета, установлении ответственности Совета министров перед Думой, а затем направили еще без малого четыреста запросов о незаконных действиях правительства. Кадеты и «трудовики» разработали и выдвинули свои законопроекты по земельному вопросу, фракция эсеров предложила немедленно национализировать все природные богатства и вообще отменить частную собственность на землю…
Дальнейшее развитие ситуации оказалось вполне закономерным. Государственная дума выразила недоверие правительству, после чего ряд министров стал бойкотировать ее заседания. В знак своего презрительного отношения к народным избранникам на обсуждение в Думу правительство вынесло законопроект об ассигновании сорока тысяч рублей на постройку пальмовой оранжереи и на сооружение прачечной при Юрьевском университете. Шестого июля председателем Совета министров был назначен решительный Петр Столыпин, сохранивший за собой и пост министра внутренних дел, а еще через два дня последовал роспуск парламента…
— Владимир Анатольевич, а вы прочитали Выборгское воззвание? — сорокалетний, с густыми усами и с гривой черных волос, уже немного тронутых сединой, присяжный поверенный Михаил Мандельштам выглядел старше и представительнее своего спутника.
— Да, имел удовольствие… — кивнул его коллега Жданов. Девятого июля депутаты, пришедшие на заседание, обнаружили запертые двери таврического дворца, а рядом был прикреплен Манифест государя о роспуске Думы. Часть депутатов, примерно двести человек, большинство из которых составили кадеты и «трудовики», с подобным оборотом событий не примирилась и организованно выехала в город Выборг, расположенный неподалеку от столицы, на территории Княжества Финляндского. Там депутаты приняли воззвание «Народу от народных представителей», в котором говорилось о том, что правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать с населения налоги, ни призывать это самое население на военную службу. И поэтому Выборгское воззвание призывало народ к гражданскому неповиновению: ни рубля в казну, ни единого рекрута в армию! Особого отклика в массах это воззвание, впрочем, не вызвало, зато все, кто его подписал, получили по три месяца заключения и пожизненное лишение избирательных прав.
— Простите, дорогой мой Михаил Львович, но никакого иного исхода этой затеи и не следовало ожидать, — по поводу выборов в первую Государственную думу присяжный поверенный Жданов стоял на позициях принципиального бойкота, которые занимали большевики. — План правительства и состоял как раз в том, чтобы опереться на либеральную буржуазию, а также на сравнительно многочисленное представительство от крестьян. А затем, используя монархические иллюзии крестьянства, направить его против пролетариата. В сущности, ваша Дума оказалась лишь попыткой свернуть Россию с революционного пути в сторону неких декоративных реформ, поэтому она изначально была обречена на поражение.
— Ах да, Владимир Анатольевич, совсем забыл! Вы же у нас теперь социал-демократ, последователь господина Ульянова… — снисходительно покачал головой Мандельштам.
— И что же в этом дурного, по-вашему?
— Пока ничего…
Сам-то Мандельштам еще с минувшего октября, с опубликования царского манифеста, без каких-либо внутренних колебаний вступил в конституционно-демократическую партию. И достаточно скоро, благодаря артистическому темпераменту и профессиональным навыкам судебного оратора, стал одним из членов ее центрального комитета.
— Чудесная погода, — заметил Владимир Анатольевич, желая переменить щекотливую тему.
Присяжные поверенные как раз в этот момент вышли из здания московских Судебных установлений, чтобы направиться к выходу из Кремля.
— Да, пожалуй, — с охотой отозвался его коллега.
Летний день и действительно выдался приятным, не жарким; солнечные лучи отражались от великолепного купола здания, украшенного короной и лаконичной надписью «Закон». К сожалению, спустя сорок лет после судебной реформы из учреждения, излюбленного властями, сосредоточившего на себе самые дорогие чаяния народа и общества, суд Российской империи перешел в разряд институтов скорее терпимых, чем обязательных…
— Ах, пустая голова! Чуть было не запамятовал… — присяжный поверенный Мандельштам остановился и сделал несколько шагов назад, к двери, возле которой вывешивались списки дел, назначенных на ближайшие даты. — У меня по кассационной инстанции жалобу подавали помощники, надо бы посмотреть…
— Да сделайте милость, Михаил Львович, — улыбнулся Жданов, раскланиваясь со знакомым секретарем судебного присутствия.
— Один момент, буквально! — Мандельштам поискал глазами нужную запись.
Во вторник для слушания в заседании по второму гражданскому департаменту было назначено несколько жалоб. По иску некоего А. Измайлова к Управлению железной дороги — о взыскании четырехсот рублей; по иску Московской городской управы — о сносе самовольных построек к домовладельцам М. Езупову, А. Пименову, А. Монастырской; по иску В. Шервуд и А. Топильской — о взыскании ста семнадцати рублей сорока двух копеек с Тверского акционерного управления.
— Нет, что-то не нахожу, — сокрушенно вздохнул Мандельштам.
— Ну, значит, не расписали еще, — успокоил Владимир Анатольевич коллегу.
Сам Жданов гражданских процессов не то чтобы не любил — если можно так выразиться, он их не «чувствовал» и от участия в подобных делах по возможности уклонялся. Тем более что в последние годы защита именно по уголовным делам обеспечивала Владимиру Анатольевичу известность в определенных кругах и вполне приличный уровень доходов.
— Ладно, пойдемте. Потом пришлю кого-нибудь из молодых, пускай посмотрят в канцелярии… — Михаил Львович переложил портфель в правую руку, левой рукой подхватил под локоть Жданова, и коллеги направились дальше.
Народу навстречу им попадалось довольно много, причем публика была очень разнообразная. Большую часть ее составляли, конечно же, провинциалы, пришедшие поглазеть на достопримечательности, отставные чиновники и военные, с дамами или без дам, — проход на территорию Московского Кремля был свободным для всех. Император с семьей не слишком баловал посещениями свою московскую резиденцию, поэтому, взяв бесплатный билет в дворцовой конторе, благонамеренный посетитель имел право пройтись также и по всем кремлевским дворцам.
И тут Владимир Анатольевич высказал мысль, которой ему хотелось поделиться сразу после окончания слушаний:
— Дорогой коллега, вы сегодня блестяще выступили. Особенно по поводу свободы совести и ненасильственных методов управления государством.
С точки зрения уголовного права, Московская судебная палата являлась апелляционной инстанцией для дел, рассмотренных окружными судами без участия присяжных. По первой ступени она принимала дела о государственных и должностных преступлениях, а также, в распорядительных заседаниях, прошения об изменении обвиняемым меры пресечения.
К примеру, вот только что Жданов и Мандельштам покинули утреннее заседание, на котором рассматривалось прошение их подзащитного, содержащегося в Московской губернской тюрьме, об изменении принятой против него меры пресечения.
— Шутить изволите-с? — недоверчиво сдвинул густые брови Михаил Львович.
— Отнюдь нет! — Жданов процитировал по памяти, с переменным успехом пытаясь воспроизвести не только интонации, но и мимику своего спутника: «Пожелаете ли вы опять усиленной репрессией выбросить реку из ее берегов? Взгляните на Волгу. Как мирно катит она свои могучие волны! Но попробуйте запрудить ее. Река вырвется из своего естественного русла…»
— Ах, да толку-то что из того, сударь мой? — тяжело вздохнул присяжный поверенный Михаил Мандельштам, от громогласных и негодующих речей которого, как неоднократно писали судебные репортеры, дрожала не только его собственная фигура, но даже скамейки и стены в судах. — Все у них заранее решено было, как бы мы ни старались…
Палата сегодня действительно после недолгого совещания определила: прошение обвиняемого оставить без последствий. И как раз в этом-то не было ничего необычного. Исключением из правила скорее следовало считать те политические дела и процессы, в которых адвокатам удавалось, хотя бы в некоторой степени, облегчить судьбу своих подзащитных или смягчить судебный приговор.
— Да, но как же дело Ременниковой, например? — напомнил Владимир Анатольевич своему коллеге как раз о таком исключительном случае.
Немногим более двух лет назад на процессе по делу Боевой организации эсеров в Петербургском военно-окружном суде присяжный поверенный Мандельштам столь убедительно опроверг обвинение своей подзащитной, построенное лишь на провокации и оговоре, что добился для нее редкого по мягкости приговора: три месяца ареста. В то время как всем остальным подсудимым приговоры были вынесены либо смертные, либо каторжные.
— Во всяком случае, — в очередной раз вздохнул Михаил Львович, — исполнить всегда удается значительно меньше, чем нам бы хотелось… — он немного посторонился возле Спасских ворот, пропуская карету тюремного ведомства, которую сопровождала пара конных жандармов. — Кстати, Владимир Анатольевич, я хотел бы поблагодарить вас за сегодняшнее выступление. После проделанного вами анализа документов, представленных товарищем прокурора, у него было такое выражение физиономии, будто черти ему в панталоны горячих угольев насыпали! Порядочный человек на месте этого господина непременно бы застрелился.
— Ну, где же вы теперь среди них порядочных-то увидите…
На Красной площади коллеги распрощались. Жданову надо было зачем-то пораньше домой, а Михаил Львович собирался сегодня же вечером ехать в столицу, на очередную премьеру к своей знаменитой супруге, драматической актрисе Ольге Голубевой.
— Передавайте от всех нас поклон очаровательной Ольге Александровне! — попросил Жданов.
— Непременно, с большим удовольствием, — улыбнулся в ответ Мандельштам, пожимая протянутую на прощание руку. — И вы тоже кланяйтесь Надежде Николаевне, наши самые искренние пожелания всему вашему дружному семейству!
— Они с детьми сейчас выехали на дачу.
— Ох, завидую… вы, конечно же, к ним на выходные собираетесь?
— Вы забыли, наверное? У меня ведь процесс начинается в Севастополе.
— Ах, ну да… Ладно-ладно, всего наилучшего!
…Порядочный человек никогда не отказывается помочь старинному приятелю, если тот оказался в беде. Даже если их политические воззрения и методы революционной борьбы имеют с некоторых пор принципиальные различия.
— Владимир Анатольевич?
— Что вам угодно?
Возвратившись домой из Московской судебной палаты, присяжный поверенный Жданов отпустил прислугу и теперь сам должен был открывать дверь в квартиру. Впрочем, сделал он это не сразу — с тех пор как минувшей весной черносотенцы совершили подряд сразу несколько нападений на журналистов и адвокатов, людям демократических взглядов следовало соблюдать определенные меры предосторожности.
— Меня просили передать привет из Крыма, от Бориса Викторовича.
— С кем имею честь?
Сосредоточенный юноша, переодетый приказчиком, назвал Жданову какое-то придуманное имя и произнес пароль.
— Проходите… — пригласил хозяин дома.
Владимир Анатольевич познакомился с Борисом Савинковым несколько лет назад, еще во время вологодской ссылки — когда тот числился секретарем консультации присяжных поверенных при Вологодском окружном суде. Отец Бориса был когда-то уволен из прокуратуры за либеральные взгляды и умер в психиатрической лечебнице; старший брат Александр, социал-демократ, попал в ссылку в Сибирь, где покончил с собой.
Сам Борис Савинков учился в варшавской гимназии в одно время с легендарным Иваном Каляевым. Затем поступил в Петербургский университет, из которого был исключен за участие в студенческих беспорядках. Некоторое время повышал образование в Германии, а уже в девяносто седьмом впервые попал под арест за революционную деятельность. Спустя два года Савинков был опять схвачен по делу социал-демократических групп «Социалист» и «Рабочее знамя», но вскоре освобожден. Женился на Вере Глебовне Успенской, дочери знаменитого писателя, завел двоих детей, однако от подпольной работы не отошел. Печатался в газете «Рабочая мысль», сотрудничал с группой пропагандистов в «Петербургском союзе борьбы за освобождение рабочего класса», за что снова был арестован — и на этот раз по суду выслан в Вологду.
В июне тысяча девятьсот третьего года, уже после того как у Владимира Анатольевича окончился срок ссылки, Борис Савинков бежал в Женеву, где не просто вступил в партию социалистов-революционеров, но и вошел в состав ее Боевой организации.
За короткое время он успел принять участие в подготовке и осуществлении самых громких террористических актов на территории России. Таких, как убийство министра внутренних дел Плеве, убийство великого князя Сергея Александровича, неудавшиеся покушения на министра внутренних дел Дурново и на московского генерал-губернатора Дубасова… В двадцать семь лет Борис Викторович Савинков уже становится правой рукой Азефа, руководителя Боевой организации, а после разоблачения последнего как провокатора — руководителем эсеровских боевиков. В конце концов сотрудникам царской охранки все же удалось арестовать Савинкова и предъявить ему обвинение в покушении на коменданта Севастопольской крепости генерал-лейтенанта Неплюева, а также в подготовке убийства командующего Черноморским флотом адмирала Чухнина. Перед новым лидером эсеровских боевиков вполне отчетливо замаячила перспектива примерить на себя «столыпинский галстук»…
Защиту отчаянного террориста Савинкова в суде принял на себя присяжный поверенный Жданов. Уговаривать Владимира Анатольевича не пришлось. Мало того, что процесс этот неминуемо должен был оказаться в самом центре внимания читающей русской публики, — чего уж тут скрывать, участие в нем адвокатов очень щедро оплачивалось социалистами-революционерами из их партийной кассы.
— Когда вы возвращаетесь в Севастополь?
— Завтра утром, на поезде.
От еды и от чая переодетый приказчиком юноша отказался. В комнаты проходить он тоже не стал и предпочел сесть на кухне, напротив холодной печи.
— Затяните начало процесса хотя бы до середины июля. Заявите какие-нибудь ходатайства, что-то придумайте, чтобы дело оказалось отложено…
— Зачем? — позволил себе поинтересоваться хозяин квартиры.
— Нам нужно время на подкуп тюремщиков и подготовку побега.
— Вот даже как?
— Борис Викторович полагается на вас больше, чем на остальных адвокатов, — сообщил гость многозначительно и торжественно. — Вы ведь уже не один раз оказывали нашей боевой организации услуги в Москве.
— Очень лестно. Такое доверие…
Не услышать глубокой иронии в голосе Жданова было почти невозможно. Однако, судя по всему, сосредоточенному юноше это удалось.
— Да, и вот еще что. — Он достал откуда-то из-под жилетки обычную ученическую тетрадь, завернутую в кусок полотна. — Тут два новых рассказа Бориса Викторовича. Он написал их в тюрьме и просил через вас разместить их в каком-нибудь прогрессивном журнале…
— Разумеется, под псевдонимом?
— Да, на ваше усмотрение.
Вообще-то Владимир Анатольевич не был в восторге от литературного творчества Бориса Савинкова. Помнится, года три назад ему довелось прочитать небольшую новеллу «В сумерках», главным героем которой являлся некий революционер, испытывающий глубокое отвращение к своей деятельности и ощущающий греховность убийства. Новелла тогда не произвела на Жданова особого впечатления, однако отказать человеку, ожидающему смертного приговора, было бы неприлично:
— Хорошо. Я попытаюсь.
Уже собираясь покинуть квартиру, в прихожей, гость поинтересовался:
— Вы слышали про Дору Бриллиант?
Имя верной соратницы Савинкова было знакомо Владимиру Анатольевичу.
Встречаться лично им не приходилось, однако присяжный поверенный многое знал об участии Доры в убийствах министра внутренних дел и великого князя. Если верить словам самого руководителя Боевой организации социалистов-революционеров, она всегда была молчаливой, скромной и даже застенчивой девушкой, которая редко улыбалась и жила лишь своей всеобъемлющей верой в террор.
Перед каждым очередным покушением она просила отвести ей роль метальщицы «адской машины» — потому что, по мнению все того же Савинкова, террор для нее окрашивался в первую очередь жертвой, которую приносит террорист.
— Писали, что она арестована этой зимой в Петербурге, прямо в химической лаборатории, — ответил Жданов гостю.
— Это правда, — кивнул молодой человек. — После суда ее содержат в изоляции, в каземате Петропавловской крепости. И имеются сведения, что состояние рассудка товарища Бриллиант оставляет желать лучшего…
Глава третья
Москва, 1907 год
Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.
Третьего сентября, сразу после обеденного перерыва, Московский военно-окружной суд на Арбате продолжил рассматривать уголовное дело в отношении известного адвоката Владимира Жданова и четырех его соучастников. Подсудимые обвинялись в том, что двадцатого февраля того года они экспроприировали на революционные нужды шесть тысяч рублей, ограбив некоего статского советника.
Слово для выступления в прениях было предоставлено Николаю Константиновичу Муравьеву, согласившемуся принять на себя защиту коллеги.
— Господа судьи! Обвинитель в своей речи, между прочим, заявил перед вами: «Я не буду утверждать, что в действиях подсудимого Жданова был определенный состав преступления». И тем не менее обвинитель потребовал осуждения моего подзащитного… — начал присяжный поверенный Муравьев. — Я уверен, что вы не последуете за этим приглашением. Ибо, как бы ни возмущало вас поведение подсудимого, как бы вы ни были с ним не согласны, думая, что на его месте следовало поступить совершенно иначе, — стоящий выше прокурора закон обязывает вас как судей вынести оправдательный приговор, если в деяниях подсудимого нет состава преступления. Но нет, не составом преступления намерена занять ваше внимание защита Жданова. Не ищем мы и снисхождения — нет нам нужды взывать к чувству вашего сострадания! Мы находимся в более привилегированном положении, ибо все судебное и, в значительной части, предварительное следствие дают нам право заявить, что вовсе не существуют те факты, из-за которых посажен на скамью подсудимых наш товарищ Жданов…
Николай Константинович поправил очки и продолжил:
Поделиться книгой: