Адвокат революции

— Подсудимый Иван Каляев, вы получили обвинительный акт?

— Прежде всего фактическая поправка: я не подсудимый перед вами, я ваш пленник. Мы — две воюющие стороны. Вы — представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я — один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов… Суд, который меня судит, не может считаться действительным, ибо судьи являются представителями того правительства, против которого борется партия социалистов-революционеров!

— Подсудимый, я запрещаю вам продолжать! Секретарь, огласите список свидетелей…

Адвокаты заявили ходатайство о предоставлении десятиминутного перерыва для совещания с подзащитным.

Председательствующий ответил отказом и велел увести подсудимого. Защитник Жданов немедленно заявил, что в таком случае он считает свое нахождение в зале бесцельным — и удалился вслед за Каляевым. Так же поступил и второй защитник, Михаил Львович Мандельштам…

После чтения обвинительного акта подсудимому задан был вопрос, признает ли он себя виновным.

— Признавая, что убийство Сергея Александровича совершено мною, виновным себя не признаю по мотивам нравственного содержания, — ответил Каляев. — В деле этом личность моя не играет никакой роли, не имеет никакого значения. Я исполнил свой долг и думаю, что и впредь бы исполнял его.

Государственный обвинитель был умен, образован и убедителен.

В своей речи он сделал акцент на нравственной стороне дела, заключавшейся в том, что руководители партии социалистов-революционеров, отличаясь самомнением и отсутствием каких-либо моральных критериев, легко жертвуют жизнями таких вот «каляевых», стремясь к разрушению государственности. Все цивилизованные страны борются против подобных преступников, на Женевском конгрессе даже удалось договориться об их международной выдаче…

— Нет сомнения, что правительство само толкает людей на террор, ибо своим деспотизмом и жестокостью разжигает в стране всеобщее недовольство! — возразил обвинителю Мандельштам.

— В этом тяжелом процессе совершенно неинтересна фактическая сторона деяния, — согласился с коллегой присяжный поверенный Жданов. — Слишком она очевидна. Я обращаюсь лишь к выяснению нравственной стороны события, его мотивов, ибо для многих они остаются темной загадкой и, да простит мне Каляев, вверивший нам, защитникам, честь свою и судьбу, если не хватит у меня ни душевных сил, ни слов, чтобы остаться на высоте своей задачи. В тяжелые минуты пришлось вам, господа сенаторы и сословные представители, разбираться в этом тяжелом деле. Безмерный административный гнет, полное экономическое разорение, полное банкротство военной системы, этого единственного оправдания современного политического строя, привели в брожение всю Россию. Волнуются все окраины, сотнями гибнут рабочие на улицах столицы, в дыме пожаров помещичьих усадеб ищет разрешения гнетущих вопросов крестьянин, и безумно страдает, мучась и умирая за всех, наша интеллигенция. Столкнулись две великие силы: старый, веками утвержденный строй, и новая, так страстно стремящаяся к свободе Россия. Теряется надежда на мирный исход этой борьбы, и все ближе надвигается чудовищный призрак гражданской войны. И в летописях этой борьбы Боевая организация социалистов-революционеров пишет страницу самую яркую, самую ужасную, ибо пишет ее кровью своей и кровью тех, кого считает врагом народа. Видя в народных массах, в их воле единственных вершителей судьбы страны, они не дожидаются их движения и с безоглядной смелостью бросаются в борьбу с громадной правительственной организацией. Избрав политическое убийство как средство, револьвер и бомбу как оружие, они путем террора пытаются ускорить политическое освобождение России. Это не убийство из-за угла. Изменились условия жизни — изменились и способы борьбы. Они видят невозможность, при современном оружии, народным массам с вилами и дрекольями, этим исконным народным оружием, разрушать современные Бастилии. После девятого января они уже знают, к чему это приводит; пулеметам и скорострельным ружьям они противопоставили револьверы и бомбы, эти баррикады двадцатого века. Они — беспощадные враги современного строя, но они не ищут пощады и себе. На смертный приговор они смотрят как на смерть за свои убеждения с оружием в руках. Они не щадят чужой жизни, но с дикой роскошью расточают и свою. Они губят, но гибнут и сами. Погибнет и он. Но и вы отнеситесь к нему не как к преступнику, но как к врагу после сражения. И, свершая свой суд, помните, что в грядущие дни, кровавая заря которых уже виднеется на небосклоне, на чаше весов, коими будет мериться все прошлое, не последнее место займет и ваш приговор. Не отягчайте этой чаши. Крови в ней без того достаточно…

Полный текст выступления Жданова рукописными копиями распространялся в революционной среде и в кругах политической эмиграции — что, конечно же, принесло молодому московскому адвокату известность и составило ему репутацию непримиримого судебного оратора.

…В последнем слове подсудимый заявил, что признает единственный суд — суд истории. Он верит, что деятельность партии увенчается успехом, видит грядущую свободу России и гордо умирает за нее…

Как и следовало ожидать, террориста Ивана Платоновича Каляева приговорили к смертной казни через повешение.

— Я счастлив вашим приговором, — подчеркнул Каляев, — и надеюсь, что вы исполните его надо мною так же открыто и всенародно, как я исполнил приговор партии. Учитесь мужественно смотреть в глаза надвигающейся революции!

И вот теперь обитатель единственной в крепости камеры смертников по-приятельски предлагал посетителю табурет:

— Ты присаживайся, присаживайся… вот сюда! А я — здесь, на постели…

— Иван, знаешь, я пытался тебе пронести, передать кое-что, но они…

— Да пустое все это, Владимир! — отмахнулся Каляев. — Обойдусь. Тем более, ведь не так уж и много осталось.

— Ты имеешь в виду…

— Конечно же, именно это я и имею в виду! Неужели же что-то еще? Как раз именно это… — Осужденный вскочил с кровати, на которую перед тем только-только присел, и рукой описал вокруг собственной шеи невидимую петлю. — Я же ведь отказался просить, ты знаешь!

— Да, но, может быть, Иван…

Собственно, присяжному поверенному Жданову было позволено навестить своего подзащитного только с тем непременным условием, что он попытается склонить смертника к написанию на высочайшее имя прошения о помиловании. Поговаривали, что государь император Николай II, узнав, что кассационная жалоба отклонена, дал секретное указание директору Департамента полиции всеми способами добиться покаянного письма. И что тот командировал нынешнего главного военного прокурора, с которым террорист был знаком по Московскому университету, в Шлиссельбургскую крепость — без какого-либо, впрочем, успеха.

— Оставь, Владимир! Они уже много кого подсылали ко мне с этим, вон третьего дня даже тюремный поп заходил. Между прочим, на удивление развитый и порядочный человек. Представляешь? Мы с ним очень славно поговорили, он пообещал еще зайти… перед самым концом.

— Значит, решение твое окончательное?

— Я хочу и должен умереть, моя смерть будет еще полезнее для дела, чем гибель Сергея Александровича. — Иван с улыбкой посмотрел на своего судебного защитника. — Знаешь, друг мой, если я уж перед великой княгиней устоял…

В официальных газетах о встрече вдовы великого князя с убийцей ее мужа писали по-разному — в основном, со слов самой Елизаветы Федоровны. Насколько было известно Жданову, они действительно виделись в тюрьме, седьмого февраля, спустя несколько дней после кровавого террористического акта.

— Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых, — рассказывал потом иван Каляев об этой встрече своим адвокатам. — Я — случайно, она — по воле организации, по моей воле… Она принесла мне евангелие. Я сказал, что готов читать его, если она прочтет записки о моей жизни. Чтобы она поняла, почему я убил ее мужа. Она отказалась смотреть то, что я написал. И пообещала молиться за мою душу. Я тогда поинтересовался, почему со мной говорят только после того, как я совершил убийство? Ведь если бы даже теперь я пришел к великому князю и указал ему на все его действия, вредные народу, ведь меня бы посадили в сумасшедший дом или, что вернее, бросили бы в тюрьму, как бросают тысячи людей, страдающих за свои убеждения… А так она сама пришла ко мне — и она была бессильна в ничтожестве своего развенчанного величия перед лицом карающего рока! Впервые член императорской фамилии склонил перед народным мстителем свою голову, отягченную преступлениями династии…

Даже сейчас, после вынесения смертного приговора, террорист не изменил своим взглядам:

— Ты же понимаешь, Владимир, что царскому правительству мало убить меня, ему нужно скомпрометировать все наше дело. Показать, что революционер, отнявший жизнь у другого человека, сам боится смерти и готов любой ценой купить себе жизнь и смягчение наказания.

— Но ведь мы с тобой подавали кассационную жалобу…

— Как известно, это делалось исключительно с той целью, чтобы еще раз предоставить трибуну для пропаганды революционных идей. Необходимо быть честными перед самими собой — никто, даже твой милейший коллега и тезка Беренштам, не надеялся на то, что приговор будет изменен.

— Владимир Вильямович, кстати, велел тебе кланяться, — заторопился переменить тему Жданов, услышав в голосе собеседника нарастающее раздражение.

— И ты ему передавай поклон, взаимно…

Присяжный поверенный Владимир Вильямович Беренштам, которого партия подключила к защите Ивана Каляева на стадии рассмотрения дела в кассации, пришелся террористу по душе почти сразу же, на первом свидании. За короткое время знакомства адвокат и его подзащитный не только сошлись в политических взглядах, но даже, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах, подружились.

— Чем он сейчас занимается?

— Ведет защиту Николая Баумана.

— Не знаю такого, — пожал плечами осужденный.

— Насколько я слышал, его арестовали за подготовку рабочих волнений в Москве.

— Вероятно, социал-демократ? — снисходительно улыбнулся Каляев, герой народного террора и член Боевой организации партии социалистов-революционеров.

— Да, кажется.

— Владимир, друг мой, если говорить по совести, то я не считаю и никогда не считал господина Ульянова вместе с его окружением людьми настоящего дела. Одними газетами, умными книжками по политической экономии и прокламациями самодержавие не разрушить. — Иван Каляев застыл на мгновение, будто что-то припомнив. — Ну ладно, пустое. Оставим это. Скажи лучше, как там наш литератор, как Ремизов? Пишет ли что-нибудь новое?

— О, представь себе, Алексей входит в моду! Среди читательской публики его причисляют даже к восходящим светилам — не то символизма, не то модернизма.

— Я читал один его рассказ — что-то, кажется, про золотоискателя без золота и про какую-то затравленную девочку. Признаться, мне не особо понравилось. Но только ты ему не говори, нельзя писателя ни в коем случае обидеть…

Глава вторая

Москва, 1906 год

Народу кажется, что он свободен в революциях, это — страшный самообман. Он — раб темных стихий… В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы…

Николай Бердяев

На московских рабочих окраинах уже недели три как никто ни в кого не стрелял. Что же касается улиц и площадей в центре города, густо выбеленного январским снегом, так здесь и вовсе не было никаких напоминаний o недавних беспорядках. Разве что из-за годовщины Кровавого воскресенья несколько чаще, чем в обыкновенные дни, попадались навстречу прохожему конные патрули.

Да еще вот, пожалуй, примета тревожного времени: городовые, старательно мерзнущие на перекрестках, вместо того чтобы сидеть себе где-нибудь в теплом месте и прихлебывать чай с баранками…

Впрочем, некий добропорядочный господин с аккуратной бородкой, только сегодня прибывший из Петербурга, делал все, чтобы не привлекать к себе внимания стражей порядка. От Николаевского вокзала до Никитских ворот он проехался на извозчике. А вот дальше, по соображениям конспирации, пришлось пойти пешком, проходными дворами — так что до квартиры в Мерзляковском переулке, которую занимал со своей семьей присяжный поверенный Жданов, господин из столицы добрался хоть и без происшествий, но с некоторым опозданием.

Совещание литературно-лекторской группы при Московском комитете РСДРП уже было в самом разгаре. Очаровательная супруга хозяина, Надежда Николаевна, позаботилась первым делом о том, чтобы горничная приняла у посетителя пальто и меховую шапку. После чего дала ему возможность привести себя в порядок и проводила в гостиную комнату.

— Добрый вечер, товарищи! — поздоровался гость, потирая озябшие ладони. Он заметно картавил — хотя и не до такой степени, чтобы речь его делалась вследствие этого неразборчивой.

— Господа, если кто-нибудь не знаком… — Присяжный поверенный Жданов первым протянул для пожатия руку.

— Ленин, — представился гость своим партийным псевдонимом, добавив к нему настоящие имя и отчество: — Владимир Ильич[6].

Многие из присутствующих уже встречались с этим человеком лично. Остальным он известен был как талантливый партийный журналист, популяризатор марксизма и умелый организатор фракционной борьбы в социал-демократическом движении.

Еще не прошло и трех месяцев, как Ульянов-Ленин тайком появился в Санкт-Петербурге, чтобы возглавить работу центрального и Петербургского комитетов большевиков. За это время, занимаясь непосредственной подготовкой вооруженного восстания, он успел не только наладить систематическое издание газеты «Новая жизнь», но и написал брошюру «Две тактики социал-демократии в демократической революции», которая вызвала, впрочем, далеко не однозначную реакцию в партийной среде.

— Владимир Ильич нелегально приехал из Петербурга в Москву, чтобы ознакомится с положением дел после декабрьского вооруженного восстания. Посетить места баррикадных боев, повстречаться с участниками событий…

Если не считать Надежду Николаевну, хозяйку дома, то нынешним вечером на квартире присяжного поверенного Жданова собрались одни мужчины, младшему из которых было всего двадцать восемь лет, а самому старшему еще не исполнилось и тридцати восьми. Белоснежные воротнички и манжеты, аккуратно расчесанные бороды и усы — или, наоборот, чисто выбритые подбородки. Запах хорошего табака и дорогой туалетной воды…

В сущности, эти люди являли собой цвет московской интеллигенции: врачи, передовые научные деятели, педагоги. Ульянов-Ленин обменялся поклонами с великолепным переводчиком и литературным критиком Шулятниковым, сестра которого Анна уже успела побывать в заточении в Петропавловской крепости. Потом поискал глазами историка Михаила Покровского, с которым летом прошлого года встречался в Женеве, однако почти сразу вспомнил, что тот арестован полицией после разгрома восстания.

— Владимир Ильич, вы позволите, я закончу свое сообщение? — произнес Жданов.

— Да, конечно же, сделайте одолжение…

Пожимая по пути протянутые руки, новый гость обошел вокруг стола и уселся на свободное место, между активным большевиком товарищем Курским и членом московского комитета РСДРП Николаем Рожковым.

— Угощайтесь пока, угощайтесь, пожалуйста, — любезно предложил хозяин, и обернулся к супруге. — Душа моя, ухаживай за гостем…

Стол, покрытый белоснежной парадной скатертью, оказался не бедным, не скудным и вовсе не постным: мясные закуски, какая-то рыба, нарезанная прозрачными ломтиками, соления разного рода, два пирога с подрумяненными боками. Среди блюд и приборов совершенно естественным образом дополняли друг друга наливка из вишни и северная рябиновая настойка в пузатых графинчиках — между которыми, разумеется, занимал свое место недорогой, но отменный коньяк производства товарищества «Н. Л. Шустов с сыновьями».

— Вы, может быть, голодны? Велеть, чтобы подали что-нибудь с кухни? — шепнула Надежда Николаевна, наклонившись к уху Владимира Ильича.

— Нет-нет, благодарю, — так же тихо, чтобы не мешать докладчику, ответил гость.

— Итак, — говорил между тем хозяин дома, — я уже имел честь напомнить, что слово «адвокат» имеет латинское происхождение, от «advocare» — призывать на помощь. В Древнем Риме, когда лицо задерживали или вызывали в суд, оно сообщало, чьим клиентом является, указывая на своего патрона, и таким образом сложилось общее понятие «advocati» — «призванный в защиту кого-либо на суд»…

Присяжный поверенный Владимир Анатольевич Жданов примкнул к социал-демократам совсем недавно и в качестве добровольной партийной нагрузки принял на себя издание и редактирование московской газеты «Свободное слово». Однако доклад его на сегодняшнем собрании литературно-лекторской группы был посвящен совершенно другой проблеме:

— Вместе с тем, как указывают в своих работах некоторые видные теоретики права, деятельность по защите интересов в суде не в отношении себя лично, а в отношении другого лица, впервые оформилась в публичную самостоятельную форму в Древних Афинах. Именно благодаря Древним Афинам, в отличие от Спарты, родился и получил развитие суд, доступ в который для свободных граждан был открыт в равной степени. Собственно, отсчет римской традиции европейского права следует вести с того момента, как легионами Суллы были взяты Афины и на месте большей части Греции образовалась очередная римская провинция Ахайя…

Владимир Анатольевич перевел дух и продолжил:

— Разумеется, Древний Рим был успешен не потому, что он просто заимствовал что-то от уходящих цивилизаций, а вследствие того, что умел эти заимствования развивать и применять. Так, например, в римском обществе занятие правом было делом коллегии жрецов-понтификов, откуда и происходит используемое до настоящего времени слово «коллегия». Это обеспечивало таинство власти и составляло дополнительный ресурс контроля над обществом и государством. Вместе с тем, предательство интересов службы неким Гнеем Флавием, который похитил у своего понтифика и обнародовал сборник юридических формул, которые тот использовал в судебных процессах — так называемые legis actiones, положило начало публичной юриспруденции. А спустя еще какое-то время действующий понтифик Тиберий Корунканий, плебей по происхождению, пошел еще дальше: он стал за плату открыто разбирать вопросы юриспруденции и высказывать свое мнение публично, вне процедуры судопроизводства. Именно вследствие этого правосудие окончательно сделалось доступным познавательной способности каждого свободного гражданина Рима…

Все, о чем рассказывал докладчик, было прекрасно известно юристу Ульянову-Ленину еще из университетского курса. Однако большинство присутствующих к вопросам теории и истории права отношения не имело, поэтому Жданова слушали с интересом. Кое-кто даже делал пометки и записи.

— В римском праве первоначально отсутствовала возможность замещения истца или ответчика на процессе. Однако Рим развивался прежде всего как империя, раскинувшаяся на огромные расстояния. А суд был уделом патрициев или состоятельных римлян, и зачастую лицо, привлекаемое к суду, было занято по делам государственной службы. А это давало повод к спору о приоритетности — например, в случае выбора между необходимостью далекого военного похода против варваров и судебного разбирательства в метрополии. Поэтому Римское государство сделало для своих служащих первое исключение — было разрешено представительство на суде для лиц, попавших в плен при военных походах или отсутствующих по делам государства. В дальнейшем круг представляемых распространился на малолетних, женщин и больных, а также на городские общины, которых, соответственно, представляли опекуны, агенты и синдики городских общин. Следующим шагом развития представительства явился допуск к участию в деле без согласия противной стороны, по одному поручению доверителя. Таких представителей называли прокураторами — procurator ad litem.

Присяжный поверенный старался не перегружать свое сообщение именами и датами:

— Знаменитые «Дигесты» или «Пандекты» Юстиниана, которые легли в основу правовых систем практически всех западноевропейских стран, состоят из тридцати восьми сочинений практикующих римских юристов. Таким образом, в западной цивилизации благодаря удивительнейшему стечению обстоятельств появилась та форма снятия социальных противоречий, которую сегодня мы называем правосудием. Очевидным является тот факт, что подобное развитие юриспруденции было бы невозможно без свободного доступа к правосудию граждан, которое обеспечивали профессиональные представители — адвокаты. Адвокатура в исторической смысле рождалась как форма индивидуального участия в коллективном публичном общем деле — res publica, и являлась формой равномерного нормативного влияния индивидуального начала на государственное. В качестве обратного примера вполне можно привести развитие права на Востоке, где основным источником права до сих является Коран, а отправление правосудия носит, по существу, религиозный характер…

Владимир Анатольевич перехватил взгляд потомственного востоковеда, знатока Священного писания Николая Никольского, и улыбнулся ему в ответ.

— А вот о некоторых особенностях и путях исторического развития нашего с вами российского правосудия мы побеседуем в следующий раз. Сейчас же, господа, я покорнейше благодарю всех присутствующих за внимание и хотел бы предоставить слово…

Окончание фразы Владимира Анатольевича утонуло в аплодисментах и одобрительных репликах по поводу сделанного доклада, из-за чего ему даже пришлось повторить:

— Слово для политического доклада предоставляется товарищу Ленину.

Прежде чем выйти из-за стола, чтобы предстать перед соратниками, Владимир Ильич отложил вилку, нож и промокнул салфеткой губы, блестевшие от янтарного балыка.

— Товарищи! Позвольте начать со слов искренней признательности за работу московской литературно-лекторской группы. После публикации Октябрьского манифеста[7] в России одно за другим начали возникать легальные объединения всевозможных политических направлений, которые создавали свои печатные органы. Необходимо было противопоставить им наши, также легальные большевистские газеты. Борьба между идеологиями различных партий в этих условиях приобрела ярко выраженные конкретные формы. Дискуссий и митингов, прокламаций и листовок в нынешних условиях явно недостаточно; газеты, издающиеся за границей, уже не могут обеспечить социал-демократическим содержанием арену политический борьбы. Московским комитетом РСДРП поставлены четкие вопросы, за что вести агитацию, что пропагандировать. И чтобы ответить на эти вопросы, необходимо понять, как оценивает партия текущее состояние революционной борьбы.

Ульянов-Ленин умел говорить так, чтобы его хотелось услышать:

— В последние годы в России созрели предпосылки народной революции — первой революции новой, империалистической эпохи. Противоречия, порожденные пореформенным развитием, достигли особой остроты. Экономический кризис потряс всю систему российского капитализма, он начался в легкой промышленности, но с наибольшей силой поразил новые отрасли тяжелой индустрии. Кризис сопровождался массовой безработицей, ухудшением условий труда рабочих, разорением множества мелких и средних предпринимателей. Одновременно усилилась концентрация производства, увеличилась мощь крупных и крупнейших предприятий, поддерживаемых банками — иностранными и русскими. Характерной чертой этого периода является возникновение монополистических объединений… в нефтяной промышленности, например, господствует всего несколько фирм — Нобеля, Ротшильда, Манташева, — связанных между собой, а также с другими международными монополиями соглашениями о разделе внутренних и внешних рынков. Как известно, еще на третьем съезде партии, в апреле прошлого года, было решено, что главная задача начавшейся революции — покончить с самодержавием и остатками крепостничества в России. Несмотря на буржуазный характер этой революции главной ее движущей силой должен был стать рабочий класс, как наиболее заинтересованный в победе, а естественным союзником рабочего класса — крестьянство. Исходя из этого съезд определил и тактику партии: организация стачек и демонстраций, подготовка вооруженного восстания… еще год назад мы предупреждали петербургских товарищей, что такой малой ценой, как одна петиция, хотя бы и поданная попом от имени рабочих, свободу не покупают. Свобода покупается кровью, свобода завоевывается с оружием в руках, в жестоких боях. И действительно, тогда все закончилось расстрелом мирной демонстрации, тысячами убитых и раненых — хотя, с точки зрения исторического процесса, это были необходимые жертвы. Для рабочего класса события Кровавого воскресенья явились суровым уроком: революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни.

Руководитель центрального комитета партии большевиков с благодарностью принял из рук Владимира Анатольевича стакан с водой, сделал глоток и продолжил:

— Только в течение января прошлого года число бастующих составило более четырехсот тысяч человек — больше, чем за все предыдущее десятилетие. В некоторых крупных пролетарских центрах — Риге, Иваново-Вознесенске, Варшаве, Лодзи, Ревеле — стачки сопровождались многодневными кровопролитными схватками рабочих с войсками и полицией. Возобновились крестьянские выступления, начался массовый разгром и поджоги помещичьих усадеб. С каждым месяцем усиливалось недовольство в армии и особенно на флоте, рядовой состав которого включал в себя немало бывших рабочих, проникшихся революционными идеями. В июне восстали матросы на броненосце «Князь Потемкин Таврический», который так и остался непобежденной территорией революции. И какова бы ни была его дальнейшая судьба, перед нами налицо несомненный и знаменательнейший факт — попытка образования ядра революционной армии!

Владимир Ильич Ульянов-Ленин говорил, по обыкновению, страстно и громко. Небольшая картавость лишь придавала его словам дополнительную достоверность.

— К концу осени прошлого года именно здесь, в Москве, революция достигла высшей точки своего развития. В первых рядах вооруженной борьбы выступил именно московский пролетариат, которым руководил комитет РСДРП. После того как забастовали рабочие мастерских Московско-Казанской железной дороги, стачка охватила большинство дорог Московского узла, а спустя пять дней — еще четырнадцать крупнейших железных дорог страны общим протяжением в тридцать с лишним тысяч верст! Почин железнодорожников подхватили рабочие фабрик и заводов, так что к началу зимы, по некоторым сведениям, по стране бастовало более полутора миллионов человек. К рабочим и служащим примкнули мелкие чиновники, демократическая интеллигенция, студенты… Несмотря на царский манифест и прочие уловки перепуганного самодержавия мы, большевики, призвали рабочий класс и весь народ продолжать решительную революционную борьбу, чтобы завоевать свободу не на словах, а на деле. Под нашим руководством пролетарии Петербурга и других промышленных центров стали явочным порядком вводить на фабриках и заводах восьмичасовой рабочий день, что, разумеется, приводило к массовым увольнениям и репрессиям со стороны властей. В результате большой агитационно-пропагандистской и организаторской работы большевиков в гарнизонах и на кораблях Кронштадта, Севастополя, Владивостока систематически вспыхивали восстания нижних чинов, которые также жестоко подавлялись. Достаточно вспомнить крейсер «Очаков» и погибших на нем моряков… Нам удалось расшевелить и деревню — к осени более половины губерний уже было охвачено крестьянскими восстаниями, в ходе которых было разгромлено и сожжено более двух тысяч помещичьих усадеб. Особенностью движения в Красноярске и Чите было объединение сил рабочих с революционно настроенными солдатами запасных частей Маньчжурской армии; вообще же многие города России пережили в те дни период образования местных маленьких «республик», в которых правительство было смещено, а Совет рабочих депутатов действительно функционировал в качестве новой государственной власти. К сожалению, эти периоды были слишком краткими, временные победы — слишком слабыми, слишком изолированными…

Ульянов-Ленин сделал еще один глоток воды и продолжал:

— Благодарю вас! Как известно, обстоятельства революционной борьбы сложились таким образом, что третьего декабря был арестован весь состав петербургского Совета. Этим царский режим бросил открытый вызов трудящимся, и руководство большевистской партии приняло решение о нанесении ответного удара не в столице империи, а здесь, в Москве. Невзирая на то, что выступления революционно настроенных солдат московского гарнизона уже были подавлены, через два дня московский Совет по предложению большевиков и при горячей поддержке рабочих принял решение об объявлении с седьмого декабря всеобщей политической стачки — с тем, чтобы в дальнейшем превратить ее в вооруженное восстание. Замоскворечье, Рогожская застава, Пресня и другие пролетарские районы покрылись баррикадами, из Иваново-Вознесенска прибыл вооруженный отряд рабочих во главе с товарищем Фрунзе. По постановлению московского Совета была прекращена работа всех типографий, выходил только орган Совета — газета «известия». исполнительный комитет взял под свой контроль работу водопровода и других жизненно необходимых предприятий, снабжение рабочих продовольствием, потребовал открытия бесплатных столовых и предоставления рабочим кредита в продовольственных лавках, а также запретил лавочникам повышать цены на продукты. Совет организовал и связь с крестьянами, которые доставляли из окрестных деревень в Москву продовольствие для рабочих. На Пресне был выбран рабочий суд, вынесший смертный приговор приставу и агентам охранки. Полицию разоружали, охрану порядка осуществляли вооруженные рабочие дружины…

Вообще-то рассказывать московским социал-демократам о событиях, которые они видели собственными глазами и в которых многие из них лично участвовали, было несколько странно. Однако сам по себе взгляд со стороны, с некоторого удаления, а также несомненные ораторские способности докладчика заставляли слушателей как-то по-новому оценивать случившееся.

— Царское правительство спешно стягивало к Москве преданные силы. Пользуясь тем, что движение на Николаевской железной дороге не было прекращено, власти перебросили из Петербурга в Москву гвардейские части. Семеновский полк осадил Пресню. Здесь было всего четыре сотни дружинников, однако они героически оборонялись. Не сумев взять рабочий район прямым штурмом, войска открыли по нему ураганный артиллерийский огонь. Шестнадцатого декабря штаб пресненских боевых дружин издал последний приказ. В нем говорилось: «весь мир смотрит на нас. Одни — с проклятием, другие — с глубоким сочувствием… враг боится Пресни. Но он нас ненавидит, окружает, поджигает и хочет раздавить… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это — ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству», — процитировал по памяти Ульянов-Ленин. — Спустя еще три дня рабочий класс Москвы организованно прекратил борьбу. Оружие было спрятано. И лишь небольшой части дружинников удалось выехать из Москвы, чтобы спастись от зверств карателей…

— Владимир Ильич, я, конечно, прошу извинения, — не удержавшись, перебил докладчика Николай Рожков, который за участие в боях с царскими войсками был объявлен в розыск и находился теперь на нелегальном положении. — Все, что вы нам сейчас рассказали, весьма убедительно и логично. Однако вы не видели собственными глазами, что здесь происходило во время восстания. Москву буквально захлестнула волна насилия, политических и уголовных убийств, грабежей, экспроприаций и вымогательств…

— Да, действительно, — без промедления ответил Ленин. — В свете новых задач дня мы, большевики, просто вынуждены были прибегнуть к террору как к одному из методов революционной борьбы. И еще на этапе подготовки восстания нам пришлось, как вы знаете, создавать отряды всяких размеров, начиная с двух-трех человек, которые должны были вооружаться сами, кто чем может: ружье, револьвер, бомба, нож, кастет, палка, тряпка с керосином для поджога. Разумеется, они не способны были противостоять царской армии. Однако вполне подходили для того, чтобы совершать нападения на городовых и прочих государственных служащих, убивать квартальных и жандармов, черносотенцев и казаков, взрывать полицейские участки, обливать солдат кипятком, а служителей закона — серной кислотой. Знаете, товарищи, когда я вижу социал-демократов, горделиво и самодовольно заявляющих: «Мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну», — тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти люди, что они говорят? Между прочим, известно ли вам, что в Екатеринбурге, по некоторым свидетельствам, сторонники «черной сотни» уже несколько раз обращались в полицию с жалобами на то, что товарищи из боевого отряда Якова Свердлова постоянно терроризируют их и убивают при каждой возможности?

— Значит, большевики больше не осуждают тактику социалистов-революционеров и не возражают против политических убийств? — уточнил кто-то из присутствующих.

— Совершенно верно, товарищ! Однако индивидуальный террор должен сочетаться с массовыми движениями.

— А какова позиция Центрального комитета по вопросу экспроприаций? — поинтересовался присяжный поверенный Жданов.

— Это также вполне допустимое средство революционной борьбы.

— Любопытно… — покачал головой товарищ Курский, член Бутырского райкома РСДРП и активный участник вооруженного восстания.

— Владимир Ильич, насколько я понимаю, задача нашей революции заключается в ликвидации царизма и его главного оплота — помещичьего землевладения? Вы действительно полагаете, что эта задача все еще достижима в сложившейся после разгрома восстания политической ситуации? — задал очередной вопрос Николай Рожков.

— Нет. Я так не считаю.