Помоги проекту - поделись книгой:
— Я утверждаю, что у прокурора нет решительно никаких оснований полагать, что Жданов участвовал в распространении экспроприаторской литературы, приобрел и содержал лошадь, пользуясь ею для развоза нелегальных изданий и нелегальных лиц, или делал попытки к устройству побегов, как гласит соответственная часть формулы обвинительного акта. Утверждая все это, обвинение было введено в заблуждение. Оно черпало свои сведения из сомнительного источника. От одного из этих источников оно уже отказалось, дав перед всеми нелестную характеристику свидетеля Александрова. Вы сами слышали, что обвинительная власть ошиблась, опираясь на него…
— Кто такой этот Александров? — почти неслышно поинтересовался у своего соседа высокий старик с породистым, хотя и несколько грубоватым лицом.
— Знакомый Жданова. Свидетель обвинения… — таким же тихим шепотом ответил ему господин средних лет с внешностью того сорта, которая не бросается в глаза и совершенно не отпечатывается в памяти окружающих.
Мужчины сидели на самой последней скамейке, в местах, предназначенных для публики, и прекрасно слышали каждое слово защитника:
— Однако столь же плох и другой оплот обвинения — оговор подсудимого Сумина, ветеринарного фельдшера. Я не буду говорить перед вами о «красноречии» этого человека и об удивительной запутанности его мысли — история его показаний вам известна. Они написаны на шпаргалке Александрова, в то время как сам Сумин представляет какую-то шпаргалку некоего загадочного «грабителя по кличке Петр», который якобы скрылся — и до сих пор не обнаружен следствием. Сумин снял здесь свой оговор. Но я докажу перед вами, что если бы он этого не сделал, мы могли бы шаг за шагом, утверждение за утверждением, опровергнуть его показания во всем, что касается Жданова. Однако последуем сперва за обвинительной формулой. Ею приписывается Жданову участие в приобретении лошади и в ее помещении в Ново-Гирееве. Каково же было, вероятно, ваше удивление, когда, наблюдая за ходом дела, вы убедились, что ни на следствии, ни на суде не было и намека на то, чтобы Жданов не только принял малейшее участие в покупке лошади, но даже чтобы он знал об этом приобретении!
Николай Константинович Муравьев возвысил голос:
— Эта самая будто бы «ждановская» лошадь, о которой узнала Москва, о которой кричали в газетах все уголовные репортеры, фотографии которой мы видели напечатанными в сотне тысяч экземпляров, — лошадь эта оказалась мифом, неизвестно как проникнувшим в дело и пущенным в публику! Бесспорно и другое. Мой подзащитный не имел ни малейшего понятия о помещении лошади в Ново-Гирееве на даче господина Дмитриева. Бесспорность этого положения признана и представителем обвинения, который заявил здесь, на суде, что «Жданов ни при чем» и в этом.
Муравьев перевел взгляд на скамью подсудимых:
— Из совокупности свидетельских показаний выясняется знакомство Александрова, поставившего собственную лошадь своему дяде Дмитриеву, с ветеринарным фельдшером Суминым, купившим лошадь по просьбе некоего Петра. Также установлено незнакомство Жданова с Суминым до октября прошлого года, когда Сумин стал ходить к Жданову под видом родственника одного из его подзащитных, и, наконец, знакомство Сумина с этим самым Петром, с которым они даже жили одно время вместе на съемной квартире. Таким образом, цепь всех этих людских отношений легко замыкается помимо присяжного поверенного Жданова. Он совершенно посторонний этому кружку лиц. У него они бывали только как клиенты либо как родственники клиентов. А вот Сумину, человеку уже скомпрометированному в политическом отношении, не оставалось иного спасения после ареста, как объявить пресловутую лошадь партийной…
Над скамьями, которые занимала публика, прокатился негромкий, но вполне выразительный смех. Конвой и приставы немного оживились, однако председательствующий, сурово сдвинув брови и покачав головой, не посчитал необходимым призывать кого-либо к порядку или удалять из зала. Подсудимые же явно получали удовольствие от унизительного положения, в котором пребывал сейчас товарищ прокурора. — Вот почему Сумин, действуя по указке провокатора Александрова и из вполне понятного чувства самосохранения, в первом своем показании, взятом обратно еще на предварительном следствии, ложно оговорил Жданова. И это он сам, уличенный несколькими свидетельницами, признал и на суде…
Далее защитник красиво и убедительно расписал картину нравственных мучений, которые испытал присяжный поверенный Жданов, когда ему предъявлено было обвинение в пособничестве разбою:
— Как вы помните, жена подсудимого, сама истерзанная бедою, разразившеюся над ее мужем, передала суду душевное состояние Жданова в первое время ареста. Он запрещает ей бывать где бы то ни было, велит взять детей из гимназии. «Пусть обвинят в чем угодно, только не в этом», — говорит он ей на одном из свиданий. Быть привлеченным по обвинению в любом политическом, а не в уголовном преступлении кажется ему недосягаемой мечтой. Лишь бы сбросить скорее арестантский халат и стать в привилегированное положение арестованного за политическое преступление!
— Однако дожили, — не удержавшись, прошептал старик, сидящий в зале.
— То ли еще будет, погодите… — вздохнул его сосед.
Тем временем адвокат перевел взгляд на своего подзащитного:
— Присяжного поверенного Жданова привлекают к суду по сто двадцать шестой статье Уголовного уложения, то есть по обвинению в недонесении о содеянном уже преступлении. Однако ни по этой, ни по другой позорной статье он обвинен быть не может. Что свело на скамье подсудимых моего коллегу Жданова и других обвиняемых? Где встретился он с ними или теми другими, главными участниками дела, оставшимися не разысканными и, быть может, единственно виновными? Их свела наша адвокатская профессия. Они встретились в адвокатском кабинете Жданова. Если бы Жданов не был адвокатом, он не сидел бы теперь на этой скамье, замирая от ужаса перед позором того обвинения, которое пыталось связать с его именем раньше введенная в заблуждение следственная власть, а теперь и обвинитель — здесь, на суде.
Какая-то дама, сидевшая в первом ряду, на скамейках для публики, громко всхлипнула. Товарищ прокурора поежился, но промолчал, не прерывая поток адвокатского красноречия:
— Жданов — жертва нашего тяжкого профессионального долга. Нет лучшего барометра экономической и политической жизни страны, ее экономического и политического состояния, нежели кабинет адвоката. Если нормально экономическое положение страны, если спокойно и правильно идет ее развитие и работают ее политические учреждения, — немного дела суду, мало поводов вмешиваться в жизнь населения органам правосудия, призванного принудительно регулировать частные и общественные отношения граждан. Но если вышла из устойчивого равновесия хозяйственная жизнь государства, если идет в нем ломка политических форм, — оживляется деятельность органов правосудия и наполняется ищущими защиты своих интересов приемная адвоката. Длинною вереницею проходят они перед нами — люди самого разнообразного общественного положения, различных нравственных качеств, личных достоинств и недостатков. Здесь и бедный, и богатый, и вкусивший верхушки знаний, и темный неуч, и скорбный главою, и богатый талантами, и действительно преступивший закон, и ни в чем неповинная жертва ошибки власти. Все они несут к нам свое горе и радость, свои предположения и надежды, свои нужды, свои просьбы отстоять их интересы, помочь им и близким. «Как на духу», как на исповеди священнику, они открывают нам самые сокровенные закоулки своей души. А мы призваны законом понимать их нужды и желания и при посредстве закона, нами изучаемого, добиться ограждения их интересов от домогательств, не всегда справедливых и законных, представителей власти, в свою очередь охраняющей интересы целого, интересы государства. И мы обязаны перед законом нашей клятвой[9] никогда никому не выдавать тайн людей, к нам как к адвокатам приходящих…
Выступление Муравьева слушали очень внимательно все присутствующие — включая даже и самого подзащитного, который, конечно же, в общих чертах был уже знаком с его текстом.
— Без этого обязательства не может существовать защита, без него величайшая привилегия адвоката превратилась бы в источник новых недоразумений, страданий, мук и проклятий. Без правильно организованной и полноправной защиты интересов личности невозможно правовое существование страны. В этом смысл общественного существования адвокатуры, в этом долг, возложенный на нее законом. Но адвокат обязан прийти на помощь, среди других, и представителям той «безымянной Руси», того уголовного мира, о котором так много здесь говорилось. Обязан прийти, не спрашивая их имен, не справляясь о том, не имеют ли они сами какого-либо, хотя бы отдаленного, отношения к преступлению и преступнику. И когда иной раз в тиши вашего кабинета к вашим ногам приникнет страдающее человеческое существо — мать, невеста, брат, друг — в невыразимом страхе за своего близкого и дорогого, вы не будете делать между ними никакой разницы, не проведете никакой грани; вы обязаны помочь им безотносительно к тому, не имеют ли, быть может, они сами какого-либо касательства к тому, что сделано их близкими. Нестерпимою болью и мукой сжимается в такие минуты сердце адвоката — человека, и великое чувство сострадания к ближнему наполняет вашу грудь. И вы забываете тогда задавать всякого рода осторожные вопросы, обеспечивающие вам вашу личную безопасность. Да, легко стать в эти моменты жертвой людской недобросовестности, жертвой волка, пришедшего в овечьей шкуре. Но нет тут вины ни перед законом, ни перед Богом и совестью. — Николай Константинович Муравьев точным жестом трагического актера убрал со лба прядь волос и закончил. — Таким адвокатом, таким человеком был и присяжный поверенный Владимир Жданов. Таким он и будет тогда, когда, уповаем мы, веруя в ваше беспристрастие и в справедливость вашего судейского приговора, он оправданным и желанным вернется в нашу товарищескую среду!
В большом зале Московского военно-окружного суда воцарилась пронзительная неустойчивая тишина — такая, которую можно услышать, пожалуй что, только в хорошем театре за считаные мгновения до того, как на сцену обрушится шквал аплодисментов…
Высокий старик и мужчина, сидевший с ним рядом, покинули зал вместе с публикой.
— И что теперь скажете, господин полковник? — поинтересовался старик.
— Анатолий Александрович, я же просил…
— Простите великодушно. Запамятовал совсем, что нельзя вас по званию.
— Да уж, лучше по имени-отчеству.
Это был среднего роста, крепко сложенный, старавшийся быть внешне выдержанным, но внутренне беспокойный и суетливый человек с большим лысоватым лбом и бледным лицом литовско-польского типа с маленькими редкими усиками. Звали его Евгением Константиновичем, фамилия его была Климович, и состоял он в браке с Екатериной Петровной, урожденной Тютчевой, которая имела определенные связи в придворных сферах.
Злые языки поговаривали, что без этого обстоятельства, при всем природном уме, таланте и других выдающихся качествах Евгения Константиновича ему все же не удалось бы сделать столь выдающуюся карьеру — и в неполные тридцать шесть лет стать подполковником[10], заняв должность начальника Московского охранного отделения. Как бы то ни было, два года назад Климович, еще в звании ротмистра Отдельного корпуса жандармов, был ранен, и довольно сильно, осколками брошенной в него революционерами бомбы. С тех пор он всегда носил особый бандаж на ноге и неизменные высокие сапоги, при этом несколько прихрамывал.
— Постойте, пожалуйста, здесь…
Дождавшись, пока коридор опустеет, Евгений Константинович повел старика за собой — однако не в направлении лестницы, а совершенно в противоположную сторону. И спустя несколько минут они уже проходили в кабинет председателя Московского военно-окружного суда.
— Милости прошу, господа…
Хозяину кабинета Иакинфу Ивановичу Иллюстрову было немного за шестьдесят, и в своей форме с погонами генерал-лейтенанта, при многочисленных орденах и регалиях, он являл собой живое воплощение великолепия и незыблемости государственного строя.
— Здравия желаю, ваше превосходительство! — по-военному приветствовал офицер полиции Климович высокого судейского чиновника. — Позвольте представить господина Брянчанинова, непременного члена Вологодского губернского присутствия — и, в некотором роде, вашего коллегу.
— Ах вот как?
— Анатолий Александрович много лет прослужил мировым судьей и мировым посредником, он участвовал, если можно так выразиться, еще в самых первых шагах судебной реформы.
— Очень рад случаю познакомиться лично, — кивнул генерал, протягивая ладонь для пожатия.
— Господин Брянчанинов, помимо того — основатель и руководитель Вологодского отдела Союза русского народа. В этом качестве он оказал нам весьма существенные услуги в изобличении подлинного лица присяжного поверенного Жданова, а также многих его опасных «товарищей» из числа бывших ссыльных.
— А, простите великодушно, не тот ли вы Анатолий Александрович Брянчанинов, который уже с давних пор публикуется в журналах? — председатель Московского военно-окружного суда сделал вид, что вот только сейчас это припоминает.
— Совершенно верно, имеется за мной такой грех. — Гость растаял в улыбке, польщенный вниманием и к себе, и к своему литературному труду.
— Неужели действительно вы это? Тогда знайте, что ваше стихотворное переложение русских сказок мне весьма и весьма понравилось. Недаром же предисловие к нему сам Иван Тургенев написал…
— Ваше превосходительство, — поторопился ответить на комплимент Брянчанинов, — так ведь и я, в свою очередь, на протяжении многих лет являюсь искренним поклонником вашего творчества. Составленный вами словарь «Юридические пословицы и поговорки русского народа», без преувеличения, уникален, а ваш «Сборник российских пословиц и поговорок», поверьте мне…
— Ну, это не мое, это народное творчество. А я лишь собрал материал, так сказать, и привел его в некоторую систему… — проявил хозяин кабинета скромность, достойную всяческого уважения. Заметно было, впрочем, что похвала собеседника явно льстит его авторскому самолюбию. — Присаживайтесь, господа, я сейчас же велю подать чаю…
На протяжении первой части довольно живой беседы между его превосходительством и Брянчаниновым, которая касалась вопросов и судьбы отечественной словесности, подполковник Климович чувствовал себя лишним и немного скучал, хотя старался не подавать виду.
Однако достаточно скоро собеседники все-таки затронули громкий процесс, который проходил сегодня в Московском военно-окружном суде.
— Неужели вообще возможно оправдание этих злодеев? — не на шутку обеспокоился гость.
— Нет, не думаю, — отрицательно покачал головой генерал Иллюстров. — Полагаю, что четверо из них точно будут осуждены.
— Кто же именно, позвольте полюбопытствовать?
— Студент Владимир Биланов, крестьянин Василий Куколев, фельдшер Павел Сумин и бельгийский подданный Александр Брюно, — почти сразу ответил генерал, сверившись с записями, лежащими перед ним на столе.
— А присяжный поверенный Жданов?
— Как это ни прискорбно, Анатолий Александрович, обвинение так и не сумело собрать против него достаточных доказательств.
— Разумеется, прокурор безотлагательно опротестует перед Главным военным судом оправдание Владимира Жданова, — посчитал возможным вмешаться в разговор подполковник Климович. — Однако сейчас предсказать исход будущего кассационного разбирательства вряд ли возможно…
— Но ведь, судари мои, это же… это же…
На старика Брянчанинова было жалко смотреть. Московский присяжный поверенный Жданов за последние несколько месяцев стал буквально бельмом на глазу черносотенцев — или «союзников», как тогда было принято называть в обиходе членов Союза русского народа. Именно Жданов выступал адвокатом по делу Пресненского вооруженного восстания, по так называемому делу фидлеровцев, по делу Минераловодской республики, по делу Московской социал-демократической лаборатории бомб, а в деле о покушении на адмирала Дубасова защищал эсерку Беневскую.
И вот теперь, когда, казалось бы, карающая десница правосудия должна была неминуемо и неотвратимо обрушиться на этого продажного злодея…
— Полагаю, вам следует знать, что господина присяжного поверенного мы взяли в активную разработку еще прошлым летом, после побега опаснейшего социалиста-революционера Бориса Савинкова. Вот, не изволите ли полюбоваться. — полицейский офицер протянул Брянчанинову не слишком свежий бумажный прямоугольник с напечатанным на нем типографическим текстом.
«В ночь на 16 июля, — прочитал Анатолий Александрович, — по постановлению Боевой организации партии социалистов-революционеров и при содействии вольноопределяющегося 57 Литовского полка В. М. Сулятицкого, освобожден из-под стражи содержавшийся на главной крепостной гауптвахте член партии социалистов-революционеров Борис Викторович Савинков. Севастополь, 16 июля 1906 года».
— Прокламации эти были распространены не только по всему Севастопольскому гарнизону, но и далеко за его пределами, — продолжил Климович. — По достоверным сообщениям секретной агентуры, господин Жданов намеренно затянул тогда судебный процесс, предоставив возможность пособникам и соучастникам Савинкова подкупить стражу и подготовить побег. Информация точная, но найти доказательства вины адвоката нам так и не удалось.
— Мы специально не захотели привлекать его к суду по статье Уголовного уложения от тысяча девятьсот третьего года, предусматривающей ответственность для участников сообщества, заведомо поставившего целью своей деятельности ниспровержение путем вооруженного народного восстания, существующего в России, основными законами установленного образа правления и замену его демократической республикой, — пояснил в свою очередь генерал-лейтенант Иллюстров. — Чтобы этот, с позволения сказать, юрист не снискал себе модные лавры политического заключенного. Непременно следовало предъявить ему обвинение как обычному соучастнику ограбления.
— Не получилось? — вздохнул Брянчанинов.
— Да, как сами изволите видеть.
Анатолий Александрович на короткое время задумался, а затем произнес:
— А возможно хотя бы лишить его права заниматься профессиональной защитой?
— Ну, для этого, сударь мой, как известно, необходимо решение общего собрания департаментов судебных палат.
Действительно, при наличии определенных оснований судебная палата могла принять решение о запрете присяжным и частным поверенным заниматься адвокатской практикой в течение определенного времени. В ряде случаев, когда присяжные или частные поверенные, а также их помощники допускали весьма серьезные нарушения законодательства, судебные палаты принимали даже решение об их исключении из числа присяжных или частных поверенных. При принятии таких решений палата извещала об этом старших председателей и прокуроров всех судебных палат, которые, в свою очередь, должны были донести запрет до председателей и прокуроров окружных судов своего судебного округа…
За чаем с маленькими рассыпчатыми пирожными разговор сам собой перешел на взаимные отношения между «революционерами» и чинами полиции.
— Вот, к примеру, так называемая Боевая террористическая группа, с которой поддерживал конспиративные связи присяжный поверенный Жданов, — заметил подполковник Климович. — До того как Московское охранное отделение произвело аресты, ее состав насчитывал примерно дюжину человек, из которых двое было «красных», трое, если так можно выразиться, — «розовых», а остальные — простое глупое пушечное мясо. Полицию они ненавидели как самых непримиримых врагов своих, стоящих на пути к великой цели. Партийные руководители их воспитывали соответственно, науськивали в этом, притравливали, как борзых щенят, — и они готовы были, кажется, не только руками, но и зубами вцепиться в горло первому встречному городовому.
— Право слово, Анатолий Александрович… — покачал головой председатель Московского военно-окружного суда. — А ведь господа радикальные демократы еще и клеймят нас в своих прокламациях и газетах за неоправданную жестокость и кровожадность репрессий, применяемых к революционерам! На самом же деле большинство из тех, кто за противозаконную деятельность оказался на скамье подсудимых, уходят отсюда живыми и невредимыми. Вот, к примеру, не далее как в сентябре наши судьи рассматривали дело тайной группы большевиков под руководством некоего товарища Крыленко. Доказательства проведения ими агитации среди военнослужащих имелись. Но военные судьи наши сочли их недостаточными и неполными. И семнадцать из пятидесяти четырех подсудимых, в том числе этот самый Крыленко, были оправданы «за недоказанностью обвинения».
— Или вот, социал-демократ Михаил Фрунзе, который разыскивался полицией по подозрению в покушении на убийство урядника конно-полицейской стражи, — напомнил Климович. — Причастность Фрунзе к этому преступлению была установлена еще тринадцатого марта, в ходе допроса потерпевшего по делу, которое рассматривалось судом в отношении его соучастника. После чего уголовное дело было возвращено судебным следователям на доработку, а через десять дней и сам Фрунзе был нами арестован. При дополнительном расследовании обоих преступников опознал еще один очевидец, крестьянин Быков. Однако, насколько нам стало известно, теперь политические друзья Фрунзе, оставшиеся на свободе, пытаются обеспечить ему ложное алиби. А боевики из военной организации большевиков так запугали свидетеля, что тот готов уже письменно отказаться от всех своих показаний…
— Черт знает что творится в нашем государстве! — в сердцах отставил чашку Брянчанинов.
— Сейчас что еще, господа… — подполковник Климович невесело усмехнулся. — Пустяки! А вот оглядываясь назад, на прожитое тяжелое лихолетье, как-то даже не верится, откуда брались силы вынести все то, что выпало на нашу долю в эти ужасные «революционные» годы. Это был какой-то сплошной кошмар, что-то необычайно жестокое и, казалось, непреодолимое в своем роковом стихийном движении.
Собеседникам не пришло даже в голову перебивать Евгения Константиновича, и он продолжил:
— Тяжело идти человеку на верную гибель. Но когда знаешь, что, может быть, будешь сегодня жив, а может быть, и нет… когда вокруг тебя валятся друзья и сослуживцы от предательских пуль и бомб «товарищей», когда из-за каждого угла, дерева, окошка, из ночной тьмы на тебя глядит, осклабившись, безобразный призрак смерти… Глядит и сегодня, и завтра, и так годами изо дня в день, — то, право, и названия подыскать этому ужасу, этому постоянному умиранию нет возможности. Говорят, что люди, побывавшие раз-другой в бою, осваиваются с опасностью, что и понятно: там знаешь, откуда и какая тебя смерть может ждать. А тут полная случайность, подчас самая невероятная, нелепая, а в результате — увечья и смерть.
— Да уж, отыскали себе врага «товарищи» революционеры, — поддержал подполковника хозяин кабинета. — Этот враг — городовой, «фараон», как они выражаются. Да! Да, городовой, вчерашний еще деревенский парень, мирно шедший за сохой, потом бравый солдат, потом за восемнадцать рублей с полтиной в месяц днем и ночью не знавший покоя, и под дождем, и на морозе оберегавший нас от воров и разбойников и разве что изредка бравший рублевую взятку. Мне приятель мой, барон Николай Егорович Врангель, рассказывал после декабрьских событий, что во дворе его дома жил околоточный. Самого околоточного на квартире толпа не нашла, только жену. Ее и убили, да, кстати, и двух ее ребятишек. Меньшего, грудного — ударом каблука в темя…
— Не приведи Господь, чтобы все это опять повторилось в России! — не в силах сдержать себя, потомственный дворянин Брянчанинов выскочил из-за стола, едва не опрокинув чашку с чаем, а затем трижды истово перекрестился на образ, висящий напротив окна в кабинете.
Вслед за ним, встав из кресел, поторопились осенить себя крестным знамением председатель суда и Климович.
— А вот для этого, собственно, мы и делаем свое дело, — пояснил подполковник. — Каждый по-своему, каждый на своем месте. С божьей помощью да по своему разуменью. И не ради чинов, не ради награды…
— Сообщу доверительно, и только вам, Анатолий Александрович, — генерал понизил голос так, будто кто-то из посторонних способен был слышать их разговор. — Вопрос с господином Ждановым будет решен так, как следует, — то есть в любом случае дело закончится обвинительным приговором. В случае же его оправдания этим составом суда начальник Охранного отделения нынче же подаст соответствующее секретное представление генерал-губернатору. После этого прокурор немедленно опротестует перед Главным военным судом оправдание Жданова, и генерал-губернатор вернет дело к нам на вторичное рассмотрение. А уж тут мы с Евгением Константиновичем подберем таких новых судей, чтобы сомневаться в них не было ни малейшего основания…
Вопреки ожиданиям и прогнозам широкой общественности, семнадцатого октября того же года на повторном процессе дворянин Владимир Жданов, состоявший до ареста присяжным поверенным при Московской судебной палате, был приговорен к лишению всех прав состояния и к каторжным работам на четыре года.
Срок для российского каторжанина минимальный, но все-таки — срок настоящего заключения, поэтому Щеголев, самый близкий приятель Владимира Анатольевича со времен ссылки в Вологду, смог добиться с ним встречи еще до того, как осужденного «подняли» на этап.
— Здравствуй, Владимир!
— Здравствуй, Павел…
Мужчины трижды, по православному обычаю, расцеловались — и старший надзиратель, который привел Жданова в специальную камеру, предназначенную для подобного рода свиданий, даже не попытался им в этом препятствовать.
— Спасибо, любезный, — поблагодарил его Щеголев.
Вместо ответа сотрудник тюремного ведомства молча кивнул, запер дверь и остался стоять перед ней, не выпуская из поля зрения арестанта и посетителя. Надзиратель был очень рослым, громоздким, физически сильным мужчиной в мундире, с медалями за усердие и с полицейским свистком на шнурке. Не вызывало сомнений, что в случае крайней необходимости он вполне мог бы справиться с любым из обитателей тюрьмы даже при помощи одной только связки тяжелых ключей, постоянно звеневших при всяком его шевелении.
— Прекрасно выглядишь, Павел, — не слишком ловко начал разговор Владимир Анатольевич.
Впрочем, его приятель действительно смотрелся в высшей степени солидно — демисезонное пальто от модного московского портного, трость с серебряным набалдашником, лакированные штиблеты, слегка забрызганные грязью с улицы.
— Да и ты молодцом! Право слово, я даже и не ожидал, — заторопился ответить Щеголев. — Я-то уж, грешным делом, подумал, что тебя…
Владимир Анатольевич усмехнулся, заметив, что слова свои Щеголев произносит тем неестественно бодрым тоном, каким принято разговаривать со смертельно больными людьми или с близкими родственниками покойного:
— Подумал, наверное, что обрили уже мне половину головы по каторжанскому обычаю? Нет, брат Павел, пока еще не обрили. И кандалы мне пока тоже не полагаются. — Арестант посмотрел на свои запястья, свободные от оков, и зачем-то добавил: — Потом их наденут, всему свое время…
На самом деле содержание в кандалах ему вряд ли грозило. Приговором суда это не было предусмотрено, и отправлять бывшего присяжного поверенного в особую «кандальную» тюрьму никто не собирался.
Вообще же, по сообщениям очевидцев, кандалы могли быть как ручными, так и ножными. Однако в любом случае время пребывания в них, составлявшее обычно треть всего срока осуждения и нередко превышавшее пять лет, превращалось в тяжелое испытание для физического и психического здоровья. Ножные кандалы весили примерно полпуда, ручные же были устроены таким образом, что закованный человек не мог развести руки больше чем на тридцать сантиметров. Понятно, что в кандалах даже самые простейшие бытовые отправления усложнялись невероятно… В бане кандалы тоже не снимались — рукава и штанины продергивались в зазоры между телом и железом, а чтобы металл не терся по телу и не рвал одежду, под кованые манжеты вставлялись специальные кожаные прокладки.
Длительное ношение кандалов приводило, как правило, к истончению костей на запястьях и лодыжках и к атрофии мышц. Кроме того вырабатывалась специфическая походка, которая делала узнаваемым бывшего кандальника через много лет после снятия оков, так что опытные полицейские легко распознавали таких граждан в толпе. Цепи на кандалах непременно состояли из крупных звеньев, чтобы заключенный не мог повеситься на ней. Чтобы цепь не волочилась по полу, ее обычно подвязывали к поясному ремню, но если заключенный имел наклонности к самоубийству, ремешки для подвязывания ему не выдавались, и цепь приходилось носить в руках.
— Господь с тобой, Владимир! К чему такие мысли, право слово?
— Оставь! Пустое это все, — отмахнулся Жданов. — Дай-ка ты лучше мне папиросу…
— Ты же не куришь?
— Да придется тут, видимо, начинать.
Поняв, что собеседник не шутит, Павел Щеголев полез в карман за портсигаром, оглянувшись на охранника:
— Вы позволите, любезный?
Однако старший надзиратель отрицательно помотал головой:
Поделиться книгой: