Помоги проекту - поделись книгой:
— Какъ же это грубыя? спросилъ Ракитинъ.
— Да какъ вамъ сказать? Все такое обыкновенное: лапшу съ вотрушками или говядину огромными, жирными кусками — ничего изысканнаго, замысловатаго.
— Понимаю — въ своемъ родѣ щи да каша, для насыщенія, а не для удовольствія, — сказалъ смѣясь Ракитинъ.
— Именно. Это и есть мысль Antoin’a. Онъ потому и сказалъ мнѣ: ѣсть дурная привычка.
Ракитинъ расхохотался.
— Дурная привычка; однако безъ этой привычки помереть надо.
— Адмиралъ хотѣлъ сказать, — пояснила Зинаида Львовна, — что ѣсть не для утоленія голода, а для наслажденія, дурная привычка. Не такъ ли? обратилась она къ адмиралу.
— Именно такъ, и въ писаніи это названо весьма мѣтко: чревоугодіемъ. Церковь считаетъ это грѣхомъ.
— Истинная правда, — вставилъ свое слово, до тѣхъ поръ сидѣвшій безмолвно, Андрей Алексѣевичъ Безродный. — Что надо человѣку, чтобы утолить голодъ и, такъ сказать, отдать долгъ тѣлесной природѣ? тарелку щей, кусокъ хлѣба. Бывало въ Сибири…
Глаша улыбнулась, нагнулась къ Анатолію и шепнула:
— Ну, полно о Сибири, старый другъ; а лучше покушай и ты этого соте, которому должную похвалу приписала Серафима Павловна, спасибо ей, не побрезгала.
— Я не прочь поѣсть, а нѣтъ — такъ и обойдусь, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, обильно наполняя свою тарелку. — Мнѣ случилось въ Сибирѣ ѣсть только щи да кашу мѣсяца по два, зато, пріѣхавъ въ Томскъ или Тобольскъ — я съ друзьями пировалъ до ранняго утра. Помнишь, Сидоръ Осиповичъ?
— Какъ не помнить! Золотое было времечко, золотая молодость! она не воротится, но зато теперь полюбуюсь, повеселюсь, погляжу на молодость удалую и веселую дѣточекъ моихъ. Для кого же и для чего же мнѣ деньги, какъ не для нихъ, не въ ихъ удовольствіе?
Казалось, что эта послѣдняя фраза добраго хозяина не понравилась ни Зинаидѣ Львовнѣ ни адмиралу, но Серафима Павловна пріятно улыбнулась и весело сказала:
— Конечно, деньги потому и пріятны и дороги, что ими мы можемъ тѣшить себя и дѣтей нашихъ.
Адмиралъ сдѣлалъ какой-то вопросъ, и разговоръ принялъ другое направленіе.
Когда обѣдъ, обильный, длинный, утомительный, наконецъ, окончился, и стали подавать десертъ, Ракитинъ опять не утерпѣлъ, сказалъ:
— Попробуйте ананасы; выписалъ изъ Москвы, мои еще не доспѣли. Должны быть хороши. За штуку заплатили по золотому, самъ мой главный управляющій выбиралъ. Доложу вамъ, это не дорого. Свои-то ананасы, я знаю это по опыту, не въ золотой обойдутся, но гораздо дороже. Оранжерея, мы какъ-то считали это, помнишь, Зинаида Львовна, обошлась намъ въ 3000 годично, а теперь и дороже; лѣса вырубали… А я люблю свои оранжереи. Вотъ и Анатоль мой тоже. Вѣрите ли, въ разоръ меня разоряетъ. Придетъ въ оранжерею, срѣжетъ два-три ананаса, будто это яблоки, да и съѣстъ. Весело смотрѣть, какъ онъ своими крѣпкими бѣлыми зубами откусываетъ. Что жъ? На здоровье! Затѣмъ я въ молодости трудился и частенько на пищѣ св. Антонія сидѣлъ, какъ говоритъ жена, чтобы и она и дѣтки на бархатѣ сидѣли, на золотѣ кушали лакомства заморскія.
И опять не понравился Зинаидѣ Львовнѣ разговоръ мужа; такая ужъ въ этотъ день была незадача, а прекословить мужу она не хотѣла, уважая его и желая, чтобы и другіе уважали его. Она, чтобы перемѣнить разговоръ, поглядѣла на мужа и встала. Всѣ встали за нею. Начались обычныя благодаренія хозяйкѣ и хозяину — и всѣ потянулись въ гостиную.
— Чего прикажете: чаю или кофею? спросилъ Ракитинъ у своихъ гостей.
— Мне кофе, а мужу чаю; онъ охотникъ до чаю, — сказала Серафима Павловна.
— Эй, эй, кто тамъ! Ефимъ чаю, да лучшаго, цвѣточнаго, у меня цыбикъ выписанъ изъ Нижняго, — сказалъ Ракитинъ.
— Благодарю, отъ чаю я не откажусь, — сказалъ адмиралъ, люблю хорошій чай и пью его съ удовольствіемъ.
Лицо Ракитина такъ и просіяло.
— Угощу васъ на славу! воскликнулъ онъ весело: — благодарю васъ, что меня утѣшили, потому за столомъ вы почти ничего не кушали.
— Прямой вы русскій человѣкъ, хлѣбосолъ, гостепріимный хозяинъ, — сказалъ привѣтливо адмиралъ.
Зинаида Львовна улыбнулась милою улыбкой и, обратясь къ сидѣвшему рядомъ съ ней адмиралу, сказала ему вполголоса, такъ что мужъ не могъ слышать, что она говорила:
— Да, вы правду сказали, мужъ мой гостепріимный хозяинъ и истинно добрый человѣкъ. Вотъ уже 16 лѣтъ, какъ я замужемъ, но вѣрьте, до сихъ поръ не привыкну къ добротѣ его — она меня растрогиваетъ. Кому, кому онъ ни помогалъ, и какъ часто былъ обманутъ!
— Отъ этого ни одинъ порядочный и добрый человѣкъ не застрахованъ. Только негодяевъ и мошенниковъ обмануть трудно — они всѣхъ по себѣ судятъ, всѣхъ подозрѣваютъ и отъ всѣхъ остерегаются, — сказалъ адмиралъ, — а добраго и благороднаго человѣка ничего нѣтъ легче, какъ обмануть и обокрасть.
— Мой мужъ знаетъ дѣла, но остался, несмотря на свою опытность, мягкосердъ и довѣрчивъ. Я, право, за нимъ не знаю капитальнаго недостатка — одна моя бѣда съ нимъ: слишкомъ дѣтей любитъ.
— Бѣда не большая, — возразилъ адмиралъ, улыбаясь.
— Ахъ, большая, большая, — отвѣтила Зинаида Львовна съ увлеченіемъ и жаромъ. — Перебаловалъ мальчиковъ, воли имъ далъ слишкомъ много. Удержа они не знаютъ, узды на нихъ нѣтъ.
— Это ужъ не любовь, а слабость, — замѣтилъ адмиралъ.
— Онъ не отъ слабости, онъ человѣкъ съ большимъ характеромъ и разумный — это у него отъ ложнаго пониманія жизни. Онъ стоитъ на томъ, что мальчикамъ надо имѣть характеръ.
— Онъ правъ! куда же годенъ молодой человѣкъ, а тѣмъ больше мужчина безъ характера?
— Да, но характеръ не вырабатывается въ своеволіи и невоздержанности. Трудно имѣть характеръ, вырастая въ слишкомъ большой роскоши, не зная отказа ни въ чемъ.
— Конечно, это другой вопросъ, — сказалъ адмиралъ.
— Все тотъ же, но это оборотная сторона медали. Мы, я и мужъ мой, часто споримъ объ этомъ. Я говорю: пусть сперва выучатся повиноваться и управлять собою, чтобы потомъ быть въ состояніи управлять другими. А онъ говоритъ: пусть живутъ свободно и счастливо, жизнь потомъ научитъ покоряться обстоятельствамъ. Я говорю: воспитаніе вырабатываетъ зачатки характера, а жизнь его окончательно утверждаетъ. Вотъ хотя бы старшій сынъ мой, Анатоль; онъ умный и способный мальчикъ, но ему нужна узда.
— Узда всѣмъ нужна, — сказалъ адмиралъ, — и мнѣ и вамъ и во всякіе годы.
— О чемъ это вы такъ серіозно разговариваете? — спросилъ Ракитинъ, отходя отъ Серафимы Павловны и подсаживаясь къ женѣ своей и адмиралу.
— Да вотъ, адмиралъ говоритъ, что и ему въ его лѣта и всякому во всякія лѣта нужна узда.
— Смѣяться изволите! воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ.
— Нѣтъ, я не смѣюсь, я говорю серіозно. Что такое узда, — это значитъ не распускать себя, владѣть собою и управлять твердо тѣмъ, чтò намъ дано: состояніемъ, семьею, подвластными. Кто этого не дѣлаетъ — раскается рано или поздно.
— Состояніемъ, конечно, управлять надо, но въ семьѣ я врагъ стѣсненія и еще не раскаивался, что предоставилъ дѣтямъ моимъ свободу. Зато они любятъ насъ и имъ будетъ чѣмъ помянуть золотую молодость. Я, ваше превосходительство трудился въ потѣ лица не для того, чтобы ихъ печалить отказомъ. Пусть живутъ въ свое удовольствіе.
— А если имъ удовольствія прискучатъ?
— Ну, какъ это можно!
— Видали и это.
— Вы, какъ жена моя; она споритъ со мною, но, извѣстно, женщины очень несправедливы, пристрастны. Жена помнитъ своего покойнаго отца, князя. Онъ бывало, что сказалъ — кончено. Дѣти у него ходили по стрункѣ и боялись его взгляда.
— Я въ томъ бѣды не вижу, — сказалъ адмиралъ.
— Бѣды нѣтъ, но стѣсненіе большое.
— Сидоръ Осиповичъ, развѣ вся жизнь не есть стѣсненіе? Вѣдь мы не можемъ ручаться за обстоятельства и за то, что они не…
Шумъ, дѣтскіе голоса, заглушили тихую и спокойную рѣчь адмирала. Шумная ватага, ведомая Анатолемъ, вторглась въ гостиную. Напрасно Зинаида Львовна взглядомъ хотѣла остановить Анатоля, — онъ былъ возбужденъ такъ же, какъ братъ его Сережа, Глаша и даже Соня. Одинъ Ваня по своей кротости, а Вѣра по своей лѣности казались менѣе оживленными.
— Папа! закричалъ Анатоль, подбѣгая къ отцу: — что намъ дѣлать? Дай намъ совѣтъ. Подай намъ новую мысль — ты на выдумки мастеръ.
— Да въ чемъ дѣло? что такое?
— Послѣ завтра праздникъ, и мы рѣшили провести весь день вмѣстѣ, только не знаемъ какъ, и между нами большіе споры. Вѣдь эти дальнія прогулки всѣмъ прискучили. Все одно и то же, то же и одно. Повезутъ на телѣгѣ чай и десертъ, мы пойдемъ или поѣдемъ въ кабріолетѣ въ сотый, въ тысячный разъ… Тоска!.. Придумай, что-нибудь новое, занимательное.
— Хотите фейерверкъ? Я выпишу изъ Москвы.
— Прошлаго года былъ фейерверкъ, — сказалъ Ѳомушка: — ничего особеннаго нѣтъ, потухнетъ, и баста!
— Ну, хотите балъ? зададимъ пиръ на весь міръ?
— Съ кѣмъ же танцовать? дамъ мало, — сказалъ Анатолій, — да и невесело. Жаль, что Глаша и Вѣра верхомъ не ѣздятъ, а то бы можно было махнуть на ярмарку въ Петровское.
— Что жъ? ступайте верхомъ, а я свезу барышень въ шарабанѣ.
— Нѣтъ, — сказалъ Сережа, — это будетъ врозь, а мы хотимъ всѣ вмѣстѣ.
— Въ такомъ случаѣ я не знаю, что предложить; пустите на голоса. Пусть каждый скажетъ, что хочетъ, и рѣшайте по большинству голосовъ.
Тутъ поднялся такой шумъ, что нельзя было ничего разслышать. Сидоръ Осиповичъ добродушно вмѣшался въ дѣтскіе споры и приказалъ всякому принести свое предложеніе и начать баллотировку.
Суматоха, громкіе споры, шумъ и гамъ раздались въ гостиной; пользуясь этимъ, адмиралъ всталъ, потихоньку вышелъ и, не замѣченный никѣмъ, ушелъ домой. Оказалось, что большинство голосовъ досталось предложенію Вани: итти пѣшкомъ въ долину смотрѣть, какъ будутъ ловить рыбу, и пить чай на мельницѣ. Глаша осталась крайне недовольною, и къ ней пристали Анатолій, Сережа, Вѣра, которые подняли бунтъ. Ѳомушка поддразнивалъ.
— Выбрали, такъ выбрали, — говорилъ онъ, — былъ уговоръ: по большинству голосовъ. Я думаю, что именно мой голосъ и перетянулъ.
— Твой голосъ, твой голосъ! воскликнула Глаша задорно.
Анатоль приступилъ къ отцу.
— Папа! Уничтожь эти глупые выборы, — это твоя неудачная затѣя. Я ея не хочу. И Глаша не хочетъ, и Вѣра тоже, — такъ кто же хочетъ?
Въ эту минуту раздался голосъ Серафимы Павловны.
— Вообразите, Antoine ушелъ! Воспользовался суматохой и ушелъ. Кто же меня проводитъ?
— Помилуйте, да мы всѣ проводимъ васъ, не извольте безпокоиться, — сказалъ Ракитинъ.
— Мнѣ пора домой. Antoine одинъ дома. Я не люблю оставлять его одного. Мнѣ надо итти. Ваня мой меня проводитъ.
Ваня взялъ тотчасъ свою соломенную шляпу и подалъ руку матери. Но всѣ Ракитины пошли провожать ее, несмотря на приставанья Анатоля, что надо сперва рѣшить вопросъ. Мать строго посмотрѣла на него и сказала рѣшительно:
— Оставь это! Завтра рѣшайте.
Онъ надулся, отошелъ въ сторону, бормоталъ что-то себѣ подъ носъ и отказался итти провожать Серафиму Павловну. Соня принялась было его уговаривать, но онъ закричалъ на нее:
— Отстань!
Она смутилась и пошла за другими провожать гостью.
На другой день вечеромъ дѣти Ракитины пришли съ гувернанткой Сони, старой француженкой, madame Потье, къ Боръ-Раменскимъ. Анатоль вошелъ прежде всѣхъ, опережая старушку француженку къ крайнему ея неудовольствію. Онъ имѣлъ видъ тріумфатора.
— Рѣшили! закричалъ онъ, едва кланяясь. — Рѣшили! Мысль принадлежитъ мнѣ!
— Что такое? въ одинъ голосъ сказали Боръ-Раменскіе.
— Мысль богатая! Я уже распорядился и приказалъ всѣмъ собираться.
— Да что вы рѣшили? мы не знаемъ, — сказали Сережа и Глаша въ одинъ голосъ.
— Ѣхать на телѣгахъ въ нашъ боръ ночью, добраться до поляны и освѣтить ее бенгальскимъ огнемъ. Мы возьмемъ чай, ужинъ и заберемъ дворню. Они всѣ будутъ очень рады поѣсть, попить и попѣть; а есть изъ нихъ такіе, которые славно поютъ залихватскія пѣсни.
— Vous avez dit. Зали…
— Лихія, — пояснилъ Степанъ Михайловичъ.
— И папа и мама поѣдутъ съ нами. Какъ весело! сказала Соня. — Сережа, Ваня, вѣдь мы еще ни разу не были ночью въ лѣсу.
— А я былъ, — сказалъ Ваня вполголоса, — одинъ разъ, прошлымъ лѣтомъ. Жутко было, но хорошо. Лѣсъ стоитъ такой чудный, и будто не лѣсъ и не деревья — не то призраки, не то великаны. Очень жутко…
— Ну, это твои чудачества! воскликнулъ Анатоль: — а ты говори дѣло, — согласны? Конечно, согласны!
— Я иду! закричалъ Сережа съ азартомъ и увлеченіемъ, но вдругъ глаза его встрѣтились съ глазами Вани, и онъ поспѣшилъ прибавить: — если папа и мама позволятъ.
— Что вы скажете? спросилъ безцеремонно Анатоль. Ѳомушка находился также въ возбужденномъ состояніи и жарко объяснялъ что-то Вѣрѣ, а Глаша, слушая его, припрыгивала, всплескивала руками и издавала какія-то неопредѣленныя восклицанія.
— Папа! Папа! обступили всѣ дѣти адмирала.
— Мальчики могутъ итти или ѣхать; только не сломать себѣ шею впотьмахъ. Ночи ужъ темныя, и мѣсяца нѣтъ. Глупо возвратиться съ прогулки инвалидомъ. Запрягите смирныхъ лошадей.
Глаша при этихъ словахъ вся вспыхнула: она наклонилась къ Сонѣ и шепнула ей:
— Проси за насъ. Ты слышала, отецъ сказалъ только о мальчикахъ. Избѣгай отказа. Если онъ скажетъ: нѣтъ, то всему конецъ, его ужъ никто не уломаетъ.
Соня подошла къ адмиралу съ умильнымъ личикомъ и умоляющимъ взоромъ. Она заглянула ему въ глаза и сказала:
— Милый дядя! (Бъ минуту нѣжности онъ сказалъ ей однажды, что считаетъ ее родной племянницей) не откажите мнѣ. Если вы не отпустите Глаши и Вѣры — прогулка разстроится. Я останусь дома, я безъ нихъ не пойду! Погодите… Не говорите… Она сложила свои ручки съ умоляющимъ видомъ, адмиралъ, глядя на нее, улыбался, улыбался и нѣмецъ Штейнъ, улыбался во весь свой большой и добрый ротъ Степанъ Михайловичъ.
— Я ничего не говорю, я жду окончанія рѣчи нашего херувимчика, — проговорилъ онъ ласково.
— Я кончаю. Чтò вы прикажете, то и будетъ. Вы не любите, чтобы дѣвочки уходили однѣ, но мы будемъ не однѣ. Нашихъ горничныхъ дѣвушекъ собирется 7 или 8; Сарра Филипповна поѣдетъ съ нами и, быть можетъ, сама мамочка. Прасковья Ивановна тоже поѣдетъ.
Прасковья Ивановна была барская барыня, которая послѣдовала за своей княжной и не могла утѣшиться, что ея княжна сдѣлалась Ракитиной, все богатство котораго ея не утѣшало. Она занимала въ домѣ почетное положеніе.
— Такъ какъ же? кончила Соня и взяла руки адмирала въ свои ласковыя ручонки. — Что вы скажете?
Поделиться книгой: