Сережа Боръ-Раменскiй

— Скажу: не мое дѣло. Дочери должны просить согласія матери. Какъ она хочетъ!

Глаша, какъ изъ лука стрѣла, стремительно бросилась къ матери на шею. Съ нею рѣдко это случалось. Всѣ дѣти Ракитины и даже Боръ-Раменскіе обступили Серафиму Павловну. Объятія и просьбы, — всѣ говорили въ одинъ голосъ и перебивали другъ друга. Сперва она отбивалась, восклицая со смѣхомъ:

— Пустите! Пустите!

Потомъ, увидавъ, что ея свѣжее утреннее платье примято, разсердилась и сказала:

— Скука какая! всю изомнете. Оставьте меня въ покоѣ.

Глаша первая поняла опасность; она толкнула впередъ Ваню.

— Мама, милая, позвольте; и съ нами поѣзжайте: безъ васъ какое же гулянье!

— Что ты? Что ты? Ночью? Я лошадей боюсь и днемъ.

— Мамочка, мы запряжемъ вороненькую, — она маленькая и смирнѣе собаки.

— Я боюсь, ни за что не поѣду ночью.

— Мамочка, вы сядете въ таратайку, лошадь подъ уздцы поведетъ Савелій, а мы всѣ окружимъ вашу таратайку; мы ваша гвардія, votre garde d’honneur!

Она разсмѣялась; всѣ поняли, что она сдалась, и Глаша возопила неистово:

— Наша взяла!

Она забила въ ладоши и запрыгала на мѣстѣ. Ея радость, ея упоеніе были такъ сильны, что отецъ и мать, глядя на нее, весело разсмѣялись.

— Но съ уговоромъ, сказала Серафима Павловна, — всѣ пойдутъ пѣшкомъ, одна я поѣду шагомъ, потому что далеко ходить не могу. Всѣ пѣшкомъ.

— Всѣ, всѣ пѣшкомъ, — закричали дѣти, кромѣ Анатоля, и обступили адмирала и его жену, благодаря ихъ. Соня бросилась ему на шею и расцѣловала его.

— Меня-то за что? спросилъ онъ у нея ласково.

— Это ужъ я знаю, — отвѣчала она.

— Ну, теперь надо распорядиться окончательно, — сказалъ Анатолій и, въ сопровожденіи всѣхъ дѣтей, отправился на дворъ для необходимыхъ приготовленій. Гостиная опустѣла.

— Вы не безпокойтесь, — сказалъ адмиралу Степанъ Михайловичъ: — я ихъ однихъ не пущу. Мы всѣ, и Штейнъ, и Безродный, пойдемъ съ ними. Впрочемъ, что можетъ случиться, такъ какъ всѣ идутъ пѣшкомъ?

— Я нисколько не безпокоюсь, — сказалъ адмиралъ, — но не надо, чтобы дѣти рѣшали что-либо безъ согласія матери.

Въ эту минуту вошли сосѣди, самъ Ракитинъ съ женою.

— Наши дѣти, ваши и мои, въ восторгѣ, — сказалъ адмиралъ Ракитинымъ, — на нихъ смотрѣть весело.

— Такъ зачѣмъ же вы такъ рѣдко соглашаетесь на ихъ затѣи? возразилъ Ракитинъ.

— Совсѣмъ нерѣдко, — отвѣчалъ адмиралъ, — но не всякій день праздникъ.

— Признаюсь, я нахожу, что вы ихъ на крѣпкихъ вожжахъ держите, — сказалъ Ракитинъ.

— Да, какъ молодыхъ лошадей.

— Человѣкъ развѣ лошадь?

— Это дѣти, а не человѣки, — сказалъ адмиралъ смѣясь.

— Да нынѣ дѣтей нѣтъ. Въ наше время дѣти всѣ похожи на взрослыхъ… прогрессъ!

— Я думаю, что и въ наше время родятся младенцы, вырастаютъ дѣти, а когда вырастутъ, то становятся молодыми людьми, потомъ старѣются, какъ мы. Никакой прогрессъ этого измѣнить не можетъ, какъ вы полагаете?

Сидоръ Осиповичъ добродушно расхохотался.

— Да, — сказалъ онъ, — неоспоримая истина, что родятся младенцы, растутъ и старѣются наконецъ.

— C’est une vérité de monsieur de la Palisse, — сказала Серафима Павловна смѣясь.

— Я бы желала, — замѣтила Зинаида Львовна, — чтобы эти истины помнили потверже.

— Да вѣдь это прописи, — воскликнулъ Сидоръ Осиповичъ, — старье!

— Что жъ, прописи вещь хорошая, не даромъ мы ихъ учили наизусть и людьми стали, — сказалъ Степанъ Михайловичъ.

— А теперь частенько забываютъ, — замѣтила Зинаида Львовна.

— Да, да, — сказалъ Ракитинъ, — хотя бы это: праздность есть мать пороковъ. Все это пошлости. Я этого не скажу: это не пошлость, а мудрость, истина.

— Итакъ, въ 10 часовъ вечера я въ своей таратайкѣ пріѣду въ лѣсъ, — сказалъ адмиралъ.

— Какъ? съ твоей больной ногой, ночью, въ лѣсъ! воскликнула Серафима Павловна.

— Прогулка мнѣ не повредитъ, — сказалъ адмиралъ, — мнѣ не впервой! я самъ люблю до смерти ночь въ лѣсу, люблю видѣть дѣтскую радость и дѣтскія игры и затѣей дѣтей очень доволенъ.

— Въ такомъ случаѣ и я поѣду, — сказалъ Сидоръ Осиповичъ.

— Стало-быть, всѣ? Отлично! Итакъ, прощайте, вечеромъ опять увидимся; до свиданія, не опаздывайте.

— Не люблю, когда Antoine ѣздитъ ночью, я за него боюсь простуды, и ужъ, конечно, не позволю ему ни малѣйшей неосторожности; заберу пледы. Его израненная, больная нога — моя забота, и его рана — моя рана, право такъ!

— О, вѣрю! сказала Зинаида Львовна, и сосѣди разстались.

Погода стояла теплая, и ночи теплыя и влажныя; воздухъ мягкій, какъ бархатъ; грудь, казалось, не вдыхала, а пила его живительную влагу. Таратайка, запряженная доброй и рослой лошадью, стояла у крыльца Знаменскаго дома. Дѣти шумною толпою высыпали изъ дома и ждали отца и мать на крыльцѣ. Послѣ довольно долгаго и нетерпѣливаго ожиданія Серафима Павловна подъ руку съ мужемъ медленно сходила по широкимъ ступенямъ лѣстницы. Она была одѣта, какъ бы шла на Тверской бульваръ въ день гулянья, въ прелестной кружевной шляпкѣ и щегольской накидкѣ. Когда она вышла на крыльцо, то вдругъ остановилась и воскликнула:

— Какая темь! Какъ можно ѣхать такъ далеко въ такую темную ночь! Я боюсь.

— Бояться нечего, душа моя, — сказалъ ей мужъ ласково, — дорога торная, широкая до самой поляны Ракитинскаго лѣса, ни моста ни оврага, даже ямы нѣтъ. Садись.

— Не лучше ли пѣшкомъ, — сказала она

— Какъ хочешь. Иди пѣшкомъ, только не устанешь ли?

— А ты?

— Я не могу ходить пѣшкомъ, ты это знаешь, при моемъ увѣчьи я и версты не пройду.

— Я не пущу тебя одного, какъ можно тебѣ ѣхать одному въ эту темь!

Онъ улыбнулся.

— Ты хочешь охранять меня, — хорошо, перемѣнимъ роли.

— Ты все шутишь, а какія же это шутки? Глупыя затѣи! Мало кататься днемъ, надо сломить голову ночью. Все одни пустяки! И зачѣмъ это дѣтей пустили! Все ты!

— Я, — сказалъ съ удивленіемъ адмиралъ. — Вспомни, ты сама позволила.

— Поневолѣ позволила, когда всѣ пристали ко мнѣ; зачѣмъ ты молчалъ?

— Ира! сказалъ ей мужъ спокойно, — рѣшайся, хочешь ѣхать со мною, или итти пѣшкомъ.

— Мамочка, садись скорѣе, а то мы опоздаемъ, — сказалъ Сережа.

— Куда опоздаемъ? возразила она досадливо, — точно горимъ на огнѣ, прости Господи! Надоѣли вы мнѣ съ вашими затѣями. Ужъ, конечно, я не пущу отца одного. Я съ нимъ. Если бѣда случится, то ужъ вмѣстѣ.

— Погибать, такъ погибать! воскликнулъ Степанъ Михайловичъ, смѣясь добродушно.

— И умирать, такъ умирать вмѣстѣ, — добавилъ адмиралъ, тоже смѣясь.

Она всплеснула руками.

— Боже, сохрани и помилуй! И какъ это вамъ не грѣшно говорить такіе ужасы, накликать бѣды! Лучше я дома останусь.

— И будешь безпокоиться и плакать. Ну, садись, милая; я за все отвѣчаю. Лошадь эта — мой старый другъ, Краля. Она хотя и стара, но довезетъ до Кіева, не боится ни огня, ни выстрѣла, ни грозы, ни теми. Ну, садись, — добавилъ адмиралъ рѣшительно.

— Отчего она шевелитъ ушами? спросила съ испугомъ Серафима Павловна, становясь на подножку и глядя недовѣрчиво на лошадь.

— Спроси у нея, а я этого не знаю, — отвѣчалъ ей мужъ смѣясь.

Слуги, несшіе фонари, пошли впередь; дѣти окружили таратайку, тихо двигавшуюся, и скоро достигли высокаго, стройнаго сосноваго лѣса. Запахъ смолы, листвы и земли, запахъ травъ напоили воздухъ благоуханіемъ столь сильнымъ, что, казалось, на землю пролили живительный и цѣлительный бальзамъ.

— Какой ароматъ! сказалъ Степанъ Михайловичъ, дыша полной грудью, — живую воду, воду жизни и здоровья пьетъ тутъ человѣкъ.

— Правда, что хорошо пахнетъ, — замѣтила Серафима Павловна, — но я предпочла бы сидѣть въ моемъ кабинетѣ и попрыскать духами.

Въ эту минуту молодой златорогій мѣсяцъ, до тѣхъ поръ задернутый, какъ дымкой, перелетнымъ облачкомъ, глянулъ изъ-за него. Онъ пролилъ слабые лучи, при которыхъ слабо обрисовались очертанія деревьевъ. На сѣроватомъ небѣ обозначались ихъ верхушки чернымъ силуэтомъ. Адмиралъ молчалъ, любуясь природой, и вдыхалъ съ наслажденіемъ влажный воздухъ ночи. Дѣти притихли; они шли около таратайки въ молчаніи; вдругъ послышался говоръ толпы, и кто-то свистнулъ.

— Что такое? воскликнула тревожно Серафима Павловна.

— Шайка разбойниковъ! закричала Глаша съ притворнымъ испугомъ. — Что съ нами будетъ! Спасайтесь! Sauve qui peut.

Боже мой! Только этого недоставало. Это навѣрно порубки въ лѣсу. Они съ топорами, а у насъ ничего нѣтъ! воскликнула Серафима Павловна съ непритворнымъ испугомъ.

— Глаша, не дури! сказалъ адмиралъ рѣзко. — Какъ ты смѣешь пугать мать.

— Кто же могъ предполагать, что мама испугается шутки, — сказала Глаша смиренно.

— Ты должна знать, — сказалъ ей вполголоса Сережа, но очень запальчиво, — всѣ мы знаемъ, что мама робкая, всего боится, постыдись!

— Ахъ! Если это шутка, я не боюсь, — сказала Серафима Павловна. — Ты, Сережа, всегда на сестру нападаешь. Это очень дурно. Ce n’est pas comme il faut. En qualité de frère aîné vous auriez du être le protecteur de votre sœur.

— Она сама за себя постоитъ, — пробормоталъ Сережа сердито.

Глаша разсмѣялась.

— Эй ты, протекторъ! сказала она, — если я наткнусь на сукъ, ты будешь въ отвѣтѣ.

Сережа сердился и не отвѣчалъ ни слова.

Съ одной стороны выѣхали на поляну Боръ-Раменскіе и за ними ихъ дѣти и домашніе, съ другой стороны высыпала на нее цѣлая толпа слугъ: женщинъ, горничныхъ, три телѣги, нагруженныя всякой всячиной, и выѣхали двѣ коляски и кабріолетъ. Эти двѣ группы смѣшались, началась суетня, говоръ и смѣхъ. Лошадей отпрягли, привязали къ деревьямъ, телѣги разгрузили. При свѣтѣ фонарей разостлали большіе ковры, накрыли на серединѣ одного изъ нихъ бѣлую скатерть, поставили приборы, бутылки, самоваръ и холодный ужинъ. Всѣ усѣлись: кто на подушкахъ изъ экипажей, кто на коврахъ. Сережа и Ваня принесли подушку изъ таратайки, положили ее на коверъ, обложили клѣтчатыми фланелевыми шалями и подостлали подъ ноги кожаный фартукъ экипажа. Когда все было готово, оба сына заботливо устроили мать и накрыли ей ноги шерстянымъ платкомъ. Сережа принесъ манто и накинулъ ей на плечи, а Ваня усѣлся у ея ногъ, взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ. Она съ улыбкой принимала услужливыя заботы сыновей, и, привыкшая къ любви и попеченіямъ всего ее окружавшаго, не особенно благодарила, считая все это должнымъ и обыкновеннымъ. Зинаида Львовна глядѣла умильно на заботливость Боръ-Раменскихъ о матери, и что-то шевельнулось въ глубинѣ души ея, ибо взоръ ея внезапно омрачился. Адмиралъ подозвалъ къ себѣ Сережу движеніемъ руки, но Сережа уже догадался и говоря: „знаю, папа“, побѣжалъ къ экипажамъ. Ваня поднялся и бросился за братомъ. Скоро оба они воротились съ подушками и устроили другое сидѣнье, рядомъ съ матерью, для Зинаиды Львовны. Соня поспѣшила примкнуть къ Сережѣ и Ванѣ; всѣ трое бѣгали взадъ и впередъ и наконецъ, когда все устроили, усадили Зинаиду Львовну подлѣ матери и сами сѣли около нихъ. Между тѣмъ Глаша, два Ракитиныхъ, Вѣра съ горничными дѣвушками ушли въ лѣсъ; оттуда раздались ихъ звонкіе голоса; они пѣли хоромъ русскую веселую пѣсню. Слуги помѣстились около распряженныхъ телѣгъ. Огромная поляна, окруженная со всѣхъ сторонъ старымъ, густымъ и высокимъ лѣсомъ, какъ темною стѣною, представляла живописную картину. Она была слабо освѣщена серебряными лучами мѣсяца и красными огнями многочисленныхъ фонарей. Они горѣли на раскинутыхъ коврахъ, они мерцали на телѣгахъ, на которыхъ сидѣли и женщины и слуги, сидѣли они даже и на колесахъ, даже и на оглобляхъ. Красные огоньки фонарей быстро бѣгали по полянѣ, не освѣщая ея, но давая ей жизнь. Эти бѣгающіе, то мерцающіе, то вспыхивающіе огоньки освѣщали когда лошадей, когда кустарникъ, освѣщали на мгновеніе, а потомъ погружалось все во мракъ, а огоньки перебѣгали на другіе предметы.

— Блуждающіе огни! сказала Зинаида Львовна.

— Полно, матушка! сказалъ Ракитинъ, — какіе это блуждающіе огни, просто фонари, и съ ними бѣгаютъ Иванъ кучеръ да мальчишки, Ѳедька и Софрошка. Охъ, вы, барыни!

— Я знаю; но похоже на блуждающіе огни.

— Печальные, — сказалъ Ваня.

— Печальные? нѣтъ, мнѣ кажется, веселые.

— Они похожи на синенькіе огни кладбища.

— Ахъ! Жано, что такое ты говоришь! Что ты это придумалъ? И гдѣ ты ихъ видалъ? Пари держу: не видалъ, а начитался гдѣ-нибудь.

— Нѣтъ, мамочка, видалъ. Я шелъ однажды вечеромъ мимо церкви въ темную сентябрьскую ночь и вдругъ увидалъ на кладбищѣ два бѣгающихъ, вспыхивающихъ и потухающихъ огонька. Они будто гнались и догоняли…

— Тебя? прервала мать съ ужасомъ.

— Нѣтъ, не меня; одинъ — другого, — сказалъ Ваня. — Я остановился и смотрѣлъ долго; мнѣ чудилось, будто это души умершихъ, которыя любили другъ друга.

— Quelle horreur! сказала Серафима Павловна. — Ты не пугай меня; я запрещаю тебѣ ходить на кладбище.

— Да я и не хожу, это было случайно.

— Ваня всегда такой, — сказалъ подвернувшійся Ѳомушка, — начнетъ за здравіе, сведетъ за упокой.

— Finissez; vous êtes plus lugubre que lui; я ужъ и такъ куда теми не люблю, а вы съ этими ужасами, съ этими страшными разсказами!

— А вотъ мы сейчасъ этому конецъ положимъ, — вмѣшался въ разговоръ Андрей Алексѣевичъ Безродный, который сидѣлъ до тѣхъ поръ поодаль, куря короткую трубку и не то раздумывая думу, не то наслаждаясь тишиною вечера и лѣса. — Эй, молодцы, кто тамъ! тащите-ка изъ лѣсу побольше хворосту, разведите огонь. Запылаетъ костеръ, будетъ и свѣтло и весело. А мы пока займемся вечерней трапезой. Анатолій, Ѳома! помогите молодцамъ.