Помоги проекту - поделись книгой:
Некоторые недруги Культа Виссарионовича стали утверждать, что в сущности ничто не изменилось и что сказки про красного бычка ничем не отличались от старорежимных сказок про белого бычка.
Тогда великий и мудрый Культ Виссарионович издал новый приказ: переименовать сказки про красного бычка в «социалистический реализм».
С тех пор все пошло, как по маслу. Вернее, пошло бы, как по маслу, если бы было масло.
В годовщину великой победы над супостатами государь некоторого государства решил устроить в своей столице у стен Кремля похороны неизвестного солдата. Во всех странах, сказал государь, хоронят неизвестных солдат и воздвигают им памятники. Почему же нам этого не сделать? Получится даже очень культурно.
И государь приказал своим подчиненным найти неизвестного солдата, чтобы его похоронить с надлежащими почестями.
Да вот беда: в государстве не оказалось ни одного неизвестного солдата. Все граждане на учете. Полиция имеет досье на каждого человека. Все, что житель страны делает от колыбели до могилы, известно властям.
Государь пришел в великое уныние. Один из царедворцев посоветовал ему устроить похороны известного солдата, но государь это предложение отклонил.
Долго размышляли советники царя и, наконец, нашли выход. В свое время некоторые очутившиеся в опале видные лица были обвинены в принадлежности к антипартийной группе. Они были объявлены как бы несуществующими; их имена были изъяты из всех книг, учебников и энциклопедий. Решено было одного из них похоронить в качестве неизвестного солдата.
Неким тридевятым царством, тридесятым государством правил мудрый и довольно гениальный правитель. Называлось царство тридевятым и тридесятым потому, что в нем строился социализм — вначале в течение трех девятилеток, а затем в течение трех десятилеток. По окончании третьей десятилетки социализм в тридесятом царстве стал строиться двадцатилетками.
В один прекрасный день объявил мудрый царь, что но истечении первой двадцатилетки царство будет переименовано в двадцатидесятое государство, и в нем будет окончательно утвержден социализм. Все граждане будут получать бесплатно все, что им нужно, кроме мыла.
Испугались граждане обещания такой хорошей жизни. И пустились они бежать во все лопатки из этого замечательного государства. Да царь наш был парень не промах. И приказал он никого из страны не выпускать.
Пусть, сказал он, сидят черти окаянные и не рыпаются. Чего торопятся? Сказано, что через двадцать лет осчастливлены будут, значит надо двадцать лет пообождать. Манеры надо иметь, вежливость проявить, культурность!
Народ, известно, вежливый, культурный. И вот, сидит народ и ждет. Ждет.
Мораль этой сказки очень проста. У сказки, как и у описанного в ней царя, нет морали.
Жили-были два царя. Одного звали Сэм, а другого — Косбреж. Они друг друга терпеть не могли.
Оба, однако, были приверженцами теории мирного сосуществования.
Раз в неделю Косбреж вызывал Сэма по-телефону и кричал в трубку:
— Сволочь!
В свою очередь Сэм раз в неделю вызывал по-телефону Косбрежа и осведомлял его:
— Подлец!
Косбреж говорил Сэму:
— С таким прохвостом, как ты, и разговаривать нечего. Так что, дружище, ежели тебе угодно что-нибудь со мной обсудить только заикнись, и я к тебе стрелой примчусь.
Сэм говорил Косбрежу:
— С таким отваритительным субъектом, как ты, даже на расстоянии беседовать не хочется. Так что, приезжай, милости просим. Встретимся, покалякаем, потолкуем.
Косбреж не заставил себя долго ждать. Он стрелой примчался к Сэму. Отравленной стрелой.
Сэм его очень тепло встретил.
— Добро пожаловать, дорогой подлец! — воскликнул Сэм.
— Очень рад встретиться с тобой, милый прохвост! — воскликнул Косбреж.
Люди таяли от восторга.
— Как они сосуществуют, родненькие, — ахали они.
Баллада о Кремле
Рабоче-крестьянский ревизор
Я уже много лет ношусь с мыслью о постановке «Ревизора» Гоголя на русской эмигрантской сцене, как комедии вполне современной, как сатиры на нашу собственную эпоху, а не на эпоху гоголевскую.
Менять в пьесе почти ничего не пришлось бы. Только некоторые места пришлось бы переписать, но большая часть пьесы осталась бы нетронутой, такой, какой ее написал Гоголь. Декорации были бы современные, советские.
Я на эту тему много беседовал с нашими режиссерами и актерами, но никто из них сочувственно к моему проекту не отнесся. Одни говорили, что публика не одобрит, другие, что менять Гоголя нельзя, что это было бы кощунством по отношению к русской литературе вообще и к Гоголю в частности.
— Но, ведь, англичане и американцы ставят пьесы Шекспира на современный лад, — говорил я нашим режиссерам и актерам. — Почему мы не можем так же поставить пьесу Гоголя?
— Англичане и американцы не так почитают своих классиков, как почитаем мы, — отвечали мне на это актеры и режиссеры.
Из моих попыток ничего не вышло. Жаль.
Мне идея до сих пор нравится.
Почитайте еще раз «Ревизора», и вы увидите, какая это едкая сатира на большевистские порядки и на советский быт любой эпохи — ленинской, сталинской, хрущевской, брежневской.
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, конечно, не городничий, а первый секретарь горкома. Лука Лукич Хлопов — не смотритель училищ, а директор клуба культурной самодеятельности. Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин — судья, какие бывают при всех режимах. Артемий Филиппович Земляника возглавляет при горкоме отдел социального призрения. Иван Кузьмич Шпекин, как и в гоголевские дни, заведует почтовой конторой. Петр Иванович Добчинский и Петр Иванович Бобчинский — два зава. Иван Александрович Хлестаков — толкач из столицы. Осип — его помощник. Свистунов, Пуговицын и Держиморда — милиционеры. Абдулин — частный собственник. Февронья Петровна Пошлепкина при всех режимах была слесаршей. Вдова унтер-офицера, которая сама себя высекла, теперь вдова сержанта вооруженных сил СССР.
Вот отрывки из «Ревизора» с некоторыми неизбежными изменениями.
Секретарь горкома. Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор?
Секретарь горкома. Ревизор из столицы. И еще с секретным предписанием… Я, как будто, предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! Пришли, понюхали — и пошли прочь.
Секретарь горкома. Послушайте ж, вы сделайте вот что: милиционер Пуговицын, он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту. Да разметать наскоро старый забор, что возле сапожного цеха, и поставить соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Оно чем больше ломки, тем больше означает деятельность градоправителя. Ах, Боже мой, я и позабыл, что возле того забора навалено всякого сору. Что это за скверный город: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, чёрт их знает откудова нанесут всякой дряни. Да если приезжий будет спрашивать, довольны ли — чтобы говорили: всем довольны! А который будет недоволен, то я ему после такого неудовольствия…
Секретарь горкома, (Хлестакову). По неопытности, честное слово, по неопытности. Недостаточность состояния. Сами извольте посудить. Если ж и были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до вдовы сержанта, частницы, которую я будто бы высек, то это клевета, клевета. Это выдумали злодеи мои…
Хлестаков. Эх, Москва, что за жизнь, право! Сам зав со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: приходи, братец, обедать… Хотели было меня замзавом сделать, да думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу…
Анна Андреевна. Скажите, так это вы Сурков?
Хлестаков. Как же. Я им всем поправляю стихи.
Анна Андреевна. Так верно и «Тихий Дон» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это товарища Шолохова сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах, да, это правда, это точно Шолохова. А есть другой «Тихий Дон», так тот уж мой.
Никита и Калигула
В библиотеке теплохода «Башкирия», на борту которого Хрущев с домочадцами и громыками ехал в Данию, он обнаружил книжку по истории древнего Рима. Книжка советскому диктатору очень понравилась. Он ее прочитал весьма тщательно, не отрываясь. Затем, во время ужина, поделился своими впечатлениями о древнем Риме с женой, обеими дочерьми и их мужьями.
— Нинка, — сказал Хрущев жене. — Я только что прочитал презанятную книжонку о древнем Риме. Какой, понимаешь, культ личности тогда разводили, ужас! Цезарями себя называли, по имени Юлия Цезаря, который для древних римлян был чем-то вроде нашего Ильича. У них там в цезарях один типчик был, так он, понимаешь, требовал, чтобы все ему поклонялись как Богу и величали по отчеству Цезарь Богович.
— Эка невидаль, — сказал Аджубей, считающийся в семье интеллигентным и образованным человеком, так как он редактирует «Известия». — Древние римляне были полигамисты, верили во многих богов.
Хрущев с завистью посмотрел на зятя. «Ишь, какие слова употребляет, сукин сын», — подумал он и вздохнул.
— Один император у них, понимаете ли, так культом личности увлекся, что заставлял своих придворных падать перед ним на колени и целовать ему ноги.
— Летом тоже? — справился Громыко.
— Вероятно, летом тоже, — ответил Хрущев.
Громыко поморщился.
— А Сталину ты ног не целовал? — ехидно спросил Хрущев своего министра иностранных дол.
Громыко сделал обиженное лицо, но ничего не сказал.
— Все плясали под дудку цезарей, — продолжал Хрущев. — Пресвитерианцы, дикторы…
— Преторианцы, ликторы, — поправила его Нина Петровна.
— Ты все знаешь, — с уважением в голосе промолвил Хрущев. — Ты у меня баба на ять. Профессор. Так вот, все в древнем Риме плясали под дудку цезаря — ликторы, порториканцы, Сцеволы там всякие из фабричных комитетов.
— Из фабричных комитетов? — удивилась Нина Петровна.
— Ну да, Фабриции. В книжке так и сказано. Не мешало бы и нам кое-что у них перенять. Например, у них уже тогда был замечательный марксистский лозунг «Хлеба и зрелищ». Только при плохом урожае такой лозунг не годится. В древнем Риме, может быть, урожаи были лучше, чем у нас, а нам надо будет удовлетвориться только лозунгом «Зрелищ». Без хлеба. Впрочем, Ильичев придумал лозунг. Как вам нравится «Кукурузы и зрелищ» или «Большой химии и зрелищ»?
Нина Петровна неопределенно замычала. Хрущев продолжал:
— Особенно мне понравился один из цезарей, который своего любимого коня назначил консулом. Звали этого цезаря… обожди минутку, сейчас скажу… вот, черт возьми, запамятовал… вспомнил, вспомнил… звали цезаря, который своего коня назначил консулом, Балагула.
— Не Балагула, а Калигула, — поправила мужа Нина Петровна.
— Неужели? Очень возможно. Но вот, этот Балагула, то есть Калигула, не только назначил своего коня консулом, но и посадил его в президиум сената. Все члены президиума ему кланялись в ноги и кричали: «Да здравствует наш умный вождь! Какой гениальный выбор. Кому, кроме нашего славного вождя могло прийти в голову назначить на должность консула коня? В президиуме нашего сената сидят всякого рода двуногие животные, почему нельзя посадить и четвероногого?»
— Конечно можно, конечно можно! — радостно поддакнул Громыко, но тотчас же спохватился, густо покраснел, запнулся и замолк, испуганно оглядываясь по сторонам.
— Не бойся, — разуверил своего министра иностранных дел диктатор. — Хотя ты и двуногий осел, в президиум я тебя не назначу. Там и без тебя ослов достаточно. Мне, вот, товарищ Насер в подарок хорошую лошадку преподнес. Может ее в президиум определить, а? Когда Балагула своего коня в сенат назначил, все римские патрикии выразили ему свою глубокую благодарность за благодеяние.
— И жены патрикиев, патрикеевны, — прибавил Аджубей.
— Не патрикии, а патриции. Римские патриции, — поправила мужа Нина Петровна.
— Не исправляй меня, — огрызнулся Хрущев. — Постоянно мне замечания делаешь, будто я школьник какой-то. Я тебе о римской истории рассказываю, а ты мне замечания делаешь.
— Скакуна насеровского в президиум вместо Леньки Брежнева! Вот это здорово! — воскликнул Аджубей. — Мирово!
— Еще прочитал я в этой книжонке, — сказал Хрущев, — что римляне этого своего цезаря почему-то величали «Август». Вероятно он свою революцию в августе устроил. У нас это было бы невозможно. Наша революция была устроена в октябре. К Балагуле обращались: «О, цезарь, Август Гай Юлий Балагула!» Ко мне надо будет обращаться: «О, председатель совета министров СССР, Октябрь, Никита Сергеевич!» Здорово, а?!
Язык телеграфистов
Все теперь пишут о засорении языка. Пишет всяк, кому не лень, — и в СССР, и у нас в эмиграции. Мы все выражаем свое возмущение по поводу проникновения в наш великий русский язык всякого рода слов и выраженьиц, которые язык только коверкают и уродуют.
Советская молодежь говорит на каком-то странном, никому не понятном наречии, которое удручает литературоведов и лингвистов и приводит в уныние критиков и ревнителей словесности.
В наше время, — сетуют писатели старшего поколения, — так не писали и так не говорили. Стыд! Позор! Срам!
Но мне хотелось бы выступить в защиту тех самых молодых людей, которые, по мнению старших, пытаются изменить наш язык до неузнаваемости.
По моему твердому убеждению, старые писатели, наши «маститые литераторы», «гордо несущие знамя» нашей несчастной словесности, в весьма значительной мере должны отвечать за засорение и изуродование русского языка.
Это они изобрели слова, корни которых не уходят в нашу почву. Это они ввели в наш обиход отвратительные выражения, которые так въелись в наше сознание, что мы их считаем хорошими русскими выражениями.
Эти слова происходят не от древнеславянского, не от древнегреческого или латинского, не от санскритского или халдейского или англосаксонского. Их в начале революции придумали телеграфисты или комиссары с воображением телеграфистов. А мы сейчас их повторяем автоматически, не задумываясь над ними, не стыдясь за них.
Поделиться книгой: