Другая жизнь и берег дальний

Неопровержимый факт: большинство художественных фильмов, произведенных в свободном мире эмигрантскими кинорежиссерами, несравненно лучше и интереснее огромного большинства картин, выпущенных советской кинематографией за последние пятьдесят лет.

Лишь очень немногие литературные произведения советских писателей, опубликованные там со дня октябрьской революции, могут сравниться с произведениями подвизающихся за пределами Советского Союза эмигрантских писателей.

Я, конечно, говорю о произведениях советских писателей, вышедших в Советском Союзе, а не о произведениях, там написанных, но не опубликованных. Произведения советских писателей, опубликованные за границей, я отношу к категории эмигрантской литературы. Хочу подчеркнуть, что я имею в виду писателей, пишущих не только на русском языке, но и на языках тех стран, в которых они поселились после своего бегства от большевиков пятьдесят лет назад.

Уровень эмигрантской живописи гораздо выше уровня советской живописи. Под большевистским режимом советская живопись совершенно зачахла. Очень плохо пишут художники в стране «победившего социализма» (или, может быть, «побеждающего коммунизма» — я, ведь, так запутался в этом диалектическом вопросе, что никакого понятия не имею о том, какая система только побеждает, и какая система уже победила — социалистическая или коммунистическая). Куда советским художникам до эмигрантских!

В связи с этим должен отметить совершенно исключительные достижения эмигрантских художников в области театральной, оперной и балетной декорации. Советские художники не создали ничего подобного тому, что создали эмигрантские художники в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Риме, Милане, Амстердаме, Мадриде, Брюсселе и многочисленных столицах Латинской Америки.

А балет? разве можно говорить о западном балете, ничего не сказав об огромной роли, которую сыграли российские эмигранты в его создании и его развитии! В некоторых странах, в том числе и США, балета, вообще, не было бы, если бы туда не бежали от красных российские балерины, танцовщики, балетмейстеры, декораторы.

Российская эмиграция отличилась и в области музыки. Похоже на то, что и тут мы догнали и перегнали Советский Союз. Даже гастролирующие в капиталистических странах советские исполнители вынуждены включать в свой репертуар произведения эмигрантских композиторов.

Нельзя не отметить полное отсутствие в Советском Союзе серьезных мыслителей. Философия там в загоне. Мыслить там разрешается только по-марксистски, и в результате советская система не произвела на свет ни одного мало-мальски значительного философа. А наша эмиграция выдвинула многих крупных мыслителей, которых изучает цивилизованное человечество.

О науке и технике говорить нечего.

В Советском Союзе теперь не пользовались бы вертолетами, если бы талантливый русский летчик не бежал в свое время от большевиков в Америку. И в Советском Союзе не было бы телевизоров, если бы большевистский переворот не заставил блестящего молодого ученого искать приюта на далекой чужбине.

Советский Союз заимствует у эмигрантских ученых все, что ему может пригодиться и послужить на пользу. И тщательно скрывает это от своего народа: избави Бог, чтобы советские люди узнали, как славное правительство обкрадывает эмигрантских «предателей».

Трудно жить без родины. Но еще труднее жить на родине в рабстве.

На нашем примере мир увидел позорный провал так называемого «социалистического реализма». Крупные таланты в Советской России не вывелись. Но они не могут там творить. Им, как и нам, нужна свобода. Но у них-то ее нет.

Я уверен, что в глубине души задавленные цензурой советские писатели завидуют своим свободным эмигрантским собратьям по перу. Советские композиторы, художники и режиссеры завидуют эмигрантским. Советские ученые тоже завидуют эмигрантским.

Нам, российским эмигрантам, следовало бы устроить постоянную юбилейную выставку и напомнить миру, что мы для него сделали и чем он нам обязан.

Где стулья?

Почему это так, я не знаю. Но это так.

Устроители наших вечеров и докладов снимают залы без стульев. Стулья они заказывают в отдельном месте.

Раз был случай, когда устроители какого-то доклада заказали стулья, но забыли снять зал. Я уже не помню точно, на какую тему был доклад. Что-то вроде «Пушкин и Маяковский» или «Пушкин и Мережковский». Во всяком случае, когда выяснилось, что стулья имеются, а зала нет, произошел немалый конфуз. К счастью, дело было летом. Мы отнесли стулья в парк, где и выслушали доклад о Пушкине и Маяковском или о Пушкине и Мережковском.

Обычно зал снимается вовремя или почти вовремя. Но стулья почему-то вовремя не прибывают. А если и прибывают, то попадают в какое-то невидимое место, о существовании которого никто не подозревает.

Пришел человек на доклад или спектакль, купил билет, вошел в зал и остановился, как вкопанный. На билете ясно и точно указаны ряд и номер места. Но это, как теперь принято выражаться, явный отрыв от действительности. На самом деле, нет ни рядов, ни мест, ибо нет стульев. Даже самому опытному устроителю эмигрантских вечеров, собаку съевшему на сохранении в чужой стране священного пламени родной культуры, нельзя пронумеровать места без стульев.

Стоят беспризорные люди, оглядываются по сторонам, ищут глазами распорядителей. Прогуливаются по залу взад и вперед, вокруг да около. Заглядывают в разные углы.

Кому-то удается где-то обнаружить табуретку. Он ее бережно приносит в зал, ставит в центре и усаживается на нее.

Увидев сидящего на табуретке посетителя, распорядители начинают волноваться. Действительно, где же стулья? Почему их нет?

Распорядители смотрят на часы. Пожимают плечами.

— Иван Васильич! Вы заказали стулья?

— Конечно! Заказал! Что за вопрос!

— Где же они?

После некоторого глубокого размышления Иван Васильевич констатирует факт:

— По-видимому, не привезли еще.

Проходит десять минут.

Распорядители опять смотрят на часы и пожимают плечами. Где стулья?

— Иван Васильич, вы уверены, что заказали стулья на сегодня вечером.

Иван Васильевич обижается. Он обводит своих коллег презрительным взором и уходит.

Один из посетителей, тоскливо слоняющийся по коридору, вдруг наталкивается на стулья. Он стремглав бежит в зал, чтобы сообщить распорядителям радостную новость.

Но распорядителей и след простыл.

Они разбрелись по разным углам в поисках стульев.

Посетитель, чувствующий себя настоящим капитаном Куком, выходит из зала и возвращается с двумя стульями — одним для жены, а другим для себя. Он ставит оба стула перед табуреткой. Господин, сидящий на табуретке, сердито поднимается, берет табуретку и ставит ее перед обоими стульями. Так два стула и табуретка, в порядке вражеского несосуществования, начинают друг друга перегонять, пока не заходят в тупик.

На одном вечере, на котором должен был выступить и я, ко мне подошла некая дама и негодующе сказала:

— Я пришла специально вас послушать. Я уже здесь около часа, а сесть негде.

Я почувствовал себя неловко и пошел искать для дамы стул. После долгих поисков я нашел в подвальном помещении стул, хромавший на одну ногу. С тех пор, каждый раз, когда меня приглашают выступить на каком-либо вечере, я приношу с собой два-три стула для моих многочисленных поклонниц или поклонников, пришедших специально меня послушать.

Со временем распорядители тоже обнаруживают местонахождение стульев и начинают их расставлять в зале.

Стулья, берущиеся на прокат, всегда складные. Открываются они со страшным скрипом, режущим слух людям с чувствительными нервами.

Как только стулья появляются в зале, публика стремглав на них набрасывается.

На сцене появляется певица (если концерт) или докладчик (если доклад), но вначале, из-за скрипа стульев и шарканья ног, их не слышно.

Когда все, наконец, расселись по местам, обнаруживается, что двум десяткам посетителей приходится стоять: не хватило стульев.

Распорядители опять начинают метаться в поисках стульев.

Певица (если концерт) продолжает петь. Докладчик (если доклад) продолжает говорить.

Вдруг раздается оглушительный грохот.

Кто-то из посетителей на мгновение поднялся, и его стул этим ехидно воспользовался, чтобы самостоятельно вернуться в свое первобытное складное состояние.

Когда мне говорят, что такой-то вечер имел шумный успех, я точно могу себе представить, что на нем произошло.

Праздник

Да, да! Он тридцать лет живет средь нас, И нет его на свете благородней. Сегодня юбиляр — герой на час, И всем он очень нравится сегодня. Еще вчера он был совсем дурак, Вор, только лишь не пойманный с поличным. По мнению друзей, большой пошляк, Общение с которым неприлично. Отчаяннейший лгун. Хвастун при том. Таким он был и при режиме старом. Вдов обирает. У одной взял дом. Хапун, который тянется к долларам. Но тридцать лет! Поймите, это стаж! Какая жертвенность и верность идеалу! И лазят люди на шестой этаж В какую-то таинственную залу У чёрта на куличках. Тусклый свет. Вход неуютен и довольно смраден. (Со скидкой юбилейный комитет Снял этот зал у казначея дяди). Парадный стол из четырех складных, Почти что белой скатертью покрытый. За ним — сам юбиляр, два-три родных, Все члены комитета, вся элита И никому неведомый субъект, Американец, кем-то приглашенный, Чтобы придать особенный эффект Банкета доморощенному фону. Оратор первый произносит речь. Он обещает коротко и просто Сказать, что полагается, — сиречь, Минут возьмет на это девяносто. Он говорит о том, что юбиляр Внес в быт наш эмигрантский вклад огромный. Он настоящий гений. Божий дар. Отзывчивый, приветливый и скромный. Ораторов по счету двадцать пять, И речи все в одном и том же духе: Такого человека не сыскать, Добряк, который не обидит мухи. Он вдовам помогает с детских лет, Им помогал и при режиме царском. Знаток литературы. Сам поэт И, в общем, помесь Минина с Пожарским. Приятно действуют подобные слова Под стук ножей и вилок на желудки. Кружится юбиляра голова. Он так сидеть и слушать мог бы сутки. Все съедено. Окончился банкет. — Давно банкета не было такого! А юбиляр вернуться должен в свет, Где все его возненавидят снова.

Собрание

Пятнадцать человек сидят и ждут. У них весьма скучающие лица. Ждут кворума. Собранье в пять минут Девятого должно было открыться. Пятнадцать терпеливо ждут. Сидят. А кворума все нету, провались он! Просматривает секретарь доклад, Который был им только что написан. В повестке сказано: маленько обождать, А если все же кворума не будет. Законный митинг созовут опять Без кворума собравшиеся люди. Пришел какой-то странный господин, Взъерошенный, взлохмаченный, с портфелем. Он четверть часа просидел один, Потом сбежал. Едва догнать успели. В углу суровый дядя хмурит лоб, Как гончая готовится к охоте. Он в оппозиции. И появился, чтоб Голосовать по всем вопросам против. Насыщен председателя доклад Приятною игрой воображенья: «Я отмечаю с гордостью… я рад… Великолепны наши достиженья…» «Конечно, если вникнуть глубже, но… Хоть впрочем, если, стало быть, и кстати… Итак… единогласно решено… Подписано… правленью исполати…» «На поприще культурном, я б сказал, Мы превзошли… (Тут несколько хрипит он). Хоть, к сожаленью, наш последний бал Окончился изрядным дефицитом». «Вопросы есть?» Действительно, вопрос! На свете эмигранта нет такого, Который бы собранье перенес, Хотя разок один не взявши слова. Порой вопрос длиннее, чем доклад, И в нем нет вопросительного знака. Два члена общества на третьего кричат. Возможно, что начнется скоро драка. Какой-то господин орет: «Долой! Сыграйте лучше что-нибудь на скрипке!» Как видно, он на митинг шел другой, На этот же попал он по ошибке. Конец. Голосованье. Секретарь Провозглашает с явным удивленьем: Все остается так, как было встарь Со старым, всем приевшимся правленьем.

Литературный вечер

Литературный вечер. Вечер в честь Известного поэта Лихорадка. Пришло народу столько, что не счесть А если счесть, то полтора десятка. Устроил этот вечер комитет По случаю важнейшего событья: Совсем недавно вышел сборник в свет Стихотворений «Музы и наитья». Вернее, книга вышла год назад, Тогда устроить вечер и хотели, Но наши эмигранты не спешат. Куда им торопиться, в самом деле! Благие суждены порывы нам. За всеми не угонишься. При этом Ты только оглянись по сторонам: У нас отбоя нету от поэтов. Все сочиняют, чёрт бы их побрал, Ничем другим не занимаясь, кроме. И каждый через краткий интервал Упорно выпускает новый томик. Но Лихорадок, все же, знаменит. Когда-то он стихи печатал в «Ниве», Теперь он беден, немощен, мастит. На свете нет поэта терпеливей. За кассой в ожидании чудес Сидит многострадальная Ксантиппа, А рядом, в переплетах или без, Его всех опусов внушительная кипа. Оратор главный посвятил доклад Развитию таланта Лихорадка. Он повествует обо всем подряд От письменной словесности зачатка. Закончив свой пленительный рассказ, Он начинает всхлипывать украдкой, Внезапно вспомнив, что он только раз Упомянул в докладе Лихорадка. За ним другой докладчик, педагог. Он говорит сжимая плотно губы. К поэтам он взыскателен и строг И, вообще, поэзии не любит. У Лихорадка, говорит он, есть Какое-то наличие таланта, Но лично он советует прочесть Жюль Верна «Дети капитана Гранта». Ксантиппа незаметно подает Супругу знаменитому пилюлю, Суровым взглядом смотрит на народ, Подсчитывая все пустые стулья. Но вот конец. Разъезда час настал. Культурно время провели, как будто. И Лихорадок покидает зал, Продав одну из книг своих кому-то.

Эмигрантский пансион

«Айвенго» — чисто русский пансион. Вы там найдете превосходный отдых. Природой окружен со всех сторон, — Что может быть приятнее природы? В горах. (Почти в горах — семь миль от гор). Близ моря. (Три часа езды от взморья). Владельцы год назад вступили в спор И до сих пор между собою спорят. Тенистый сад. (Из трех деревьев). Дом Со всеми неудобствами и ванной. На полках книги: Чехов — третий том, Толстой и детективные романы. Сейчас в «Айвенго» десять человек: Три пары, одинокие две феи, Какой-то дальний родственник и грек, Когда-то знавший русского в Пирее. С утра у ванной суматоха, гам. Слетаются взлохмаченные птицы. Взывают дамы: «Что застряли там?» Кричат мужчины, что им негде бриться. Час завтрака. С тревогою в глазах (Как будто голодали всю неделю) Примчались гости, сели впопыхах, В мгновенье ока все буквально съели. Поели. Разбрелись по сторонам. Две феи, как агенты чрезвычайки, Остались на веранде, ибо там Слышнее, как ругаются хозяйки. Все дамы в брюках: летний колорит Подчеркнут ярче при таком наряде. У женщин в них один и тот же вид — Один и тот же спереди и сзади. Мужчины носят трусики. А грек, В какой-то фантастической фуфайке, Которой не видал никто вовек, Усердно загорает на лужайке. Час лэнча. Все в столовую бегут, Как будто голодали всю неделю, Как будто бы набавить лишний пуд Является единственной их целью. Вид у гостей — «Я своего не дам!» И тянутся нетерпеливо длани К селедочке, к котлетам и к блинам, К чему-то непонятному в сметане. Один из двух хозяев морщит лоб, Подсчитывая новые убытки. Лэнч кончен. Гости остаются, чтоб Придти в себя и написать открытки. Все смотрят на часы. Примерно пять Часов до сессии обеденной осталось. К себе уходят гости подремать, Не в силах одолеть свою усталость. Вот, наконец, настал обеда час. Народ уже толпится у столовой. И жалуется: — Чай не чай, а квас… Хозяевам ж нельзя сказать ни слова… Дурное мясо… Фруктов вовсе нет… В любой плохой харчевке кормят лучше Скажите, чем приправлен винегрет? С моей кузиной здесь такой был случай… Обед. Потом в гостиную. И там Скучают с напряжением жестоким. А чтобы вечер провести без дам, Мужчины начинают дуться в покер.

Доклад

Доклад читает В. М. Утконос, Известный пушкинист-вегетерьянец, На тему: «Кормит ли теперь колхоз Союз Советский в укрупненном плане». Он знает превосходно свой предмет И выбрал из источников знакомых Все, что в них есть, и то, чего в них нет, О молоке, легпроме и тяжпроме, Внешторге, освоенье целины, О всей экономической программе, В которую поправки введены Партийными руками и ногами. Рассказывает В. М. Утконос, Что говорилось на последнем съезде, Кто где сидел, кто на кого донес, И кто вошел в новейшее созвездье. Десяток лиц явился на доклад. Один застрял нечаянно в передней. Две дамы средних лет (на первый взгляд) И господин гораздо выше средних, По-видимому, старый эмигрант, Когда-то бывший шишкой или вице. Усатый парень, вылитый Рембрандт С совсем не первой свежести девицей. Какой-то дядя. Жалуется вслух На то, что в зале стало слишком жарко. Его нельзя унять. Он очень глух И, вообще, пришел по контрамарке. Докладчик перешел на Казахстан (Излюбленная тема Утконоса): Сорвут казахцы урожайный план? Посеют вместо кукурузы просо? Доклад окончен. Лектор умилен Самим собой и всем своим докладом. Он обсудил вопрос со всех сторон, Все разъяснил, что следует, как надо. — Позвольте вас спросить, — сказал глухой, Пришедший по бесплатному билету, Из ваших слов выходит, что порой В колхозах можно бить баклуши летом? — Об этом обстоятельный отчет Я дал в своем докладе прошлогоднем, — Сказал докладчик. — Знал я наперед Тогда, что там произойдет сегодня. Газетный репортер проснулся вдруг. (Не спится рецензентам только в спальной). Издавши носом странный хриплый звук, Он записал: «Большой успех моральный».

ТАМ

Открытое письмо Никите Хрущеву

Дорогой Никита Сергеевич!

Мне очень жаль, что в силу независящих от Вас обстоятельств вы не сможете приехать к нам в Нью-Йорк на новую сессию Ассамблеи ООН.

Я так надеялся, что Вам удастся вырваться из Москвы, оторваться от Ваших неотложных дел, приехать к нам недельки на две-три и постучать башмаком по столу на одном из заседаний Ассамблеи.

Я хорошо понимаю, как отвратительно Вы себя чувствуете. Я представляю себе, что Ваши переживания сейчас ничем не отличаются от того, что испытывал Георгий Маленков, когда ему, по Вашему настоянию, пришлось сложить с себя обязанности председателя Совета министров «по неопытности и неподготовленности к управлению государством».

Но, Никита Сергеевич, нет худа без добра, как гласит пословица, сочиненная задолго до культа личности. Ваша вынужденная отставка действительно неприятна, но Вас должно успокоить сознание, что заодно с Вами во все лопатки полетел и Ваш драгоценный зять Аджубей. Он ведь больше не редактор «Известий», и это несомненно смягчит удрученное состояние, в котором Вы сейчас находитесь.

Уверяю Вас, что если бы меня сняли с должности председателя Совета министров СССР и первого секретаря ЦК КПСС, я тоже немало огорчился бы.

Я стараюсь войти в Ваше положение и нарисовать сносную картину Вашего будущего. Должен признаться, что получается у меня ерунда.

Сомневаюсь, чтобы Косыгин и Брежнев назначили Вас заведующим совнархозом в каком-либо месте, куда Макар перестал гонять телят после того, как Вы изобрели для них специальный корм.

Сомневаюсь также, чтобы они Вас назначили начальником какой-либо сибирской гидроэлектрической станции, хотя лишь две недели назад Братск Вас приветствовал как величайшего электрификатора Советского Союза.

Для Вас, Никита Сергеевич, все Братски сейчас кончились. Да и не только Братски. Все Двоюроднобратски тоже кончились. Вы растеряете всех родственников. Ваши дети разбредутся в разные стороны, подальше от Вас. Впрочем, мне не надо Вам рассказывать, что с ними произойдет. В Советском Союзе, как Вы сами как-то заявили, дети не отвечают за грехи отцов. Но Вы забыли прибавить, что они не отвечают за грехи отцов, когда их не спрашивают. А когда спрашивают, — отвечают. А Ваших детей непременно спросят, и им придется отвечать. Ничего не поделаешь. Жаловаться нельзя: советская система «самая справедливая в мире».

Я понимаю, как Вам не дает покоя сознание, что Анастас Микоян, подлец, каких на свете мало, все еще наслаждается уважением и даже свободой. Могу заверить Вас, что долго масленица этого кота не продлится. Наступит переоценка ценностей, и Микояну, как и Вам сейчас, будет грош цена.

Я бы Вам посоветовал купить на память номера всех газет от вторника 13 октября. Это последний день, когда Ваше имя еще было упомянуто в советской печати. После 13-го Ваше имя исчезло со страниц советских газет.

Но во вторник Ваш престиж был еще высок. Вы еще как будто были любимым вождем. Экипаж космического корабля «Восход» сказал Вам (я цитирую из официального сообщения): «Большое спасибо, Никита Сергеевич, за все, что Вы для нас сделали. Вы ждете нас на Земле, и мы с Вами встретимся. Мы доложим Вам о выполнении порученного нам задания».

К сожалению, космонавты к Вам не придут и Вам ничего не доложат. Им вряд ли будет известен Ваш новый адрес. Доклад же они сделают Косыгину и Брежневу.

Кстати, не можете ли Вы мне сказать, как долго Косыгин пробудет в должности председателя Совета Министров, пока его не угробит первый секретарь Брежнев? Я уже не помню, сколько времени понадобилось Вам, чтобы отделаться от Булганина и объявить его членом антипартийной группы. Брежнев хороший ученик и несомненно сумел кое-чему у Вас поучиться.

Меня интересует вопрос, где Вы собираетесь поселиться, если Вас не сошлют в Ставрополь или другое гиблое место? По Вашим собственным словам, в случае ухода на покой Вы сможете получать пенсию в размере трехсот рублей в месяц. Это не ахти как много для человека, привыкшего жить на широкую государственную ногу. Несмотря на то, что под Вашим мудрым руководством жилищное строительство в СССР буйно расцвело, я сомневаюсь, чтобы Вам удалось найти свободную квартиру из двух комнат с уборной у соседей для себя и Нины Петровны. Возможно, что Вам удастся найти квартиру в одной из новостроек. Однако, если верить «Известиям», которые Вы вряд ли читаете, жить в них опасно: через две недели после того, как Вы туда въедете, потолки начнут обваливаться.

Если хотите приехать в Америку, напишите кому-либо из Ваших поклонников, которых еще несколько дней тому назад здесь было довольно много.

Я уверен, что по крайней мере один из них пришлет Вам «аффидейвит» для иммиграционной визы.

Привет Нине Петровне.

                        Не Ваш.

                                    Аргус.

Нью-Йорк,

17-го октября 1964 г.

Сказки

Сказка про красного бычка

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был красный бычок. Был он пролетарского происхождения и очень этим гордился.

Поэты в его честь писали поэмы и оды. Писатели посвящали ему длинные романы. Врали сочиняли о нем документальные повести. Максим Горький на нем нажил много миллионов рублей.

Но красный бычок все же был недоволен своей судьбой. Он очень завидовал белому бычку. Белый бычок утопал в роскоши. Он ничего не делал, а деньги так и текли к нему в карманы. И был он знаменит на весь мир. Все сказки сказывались про белого бычка. Красному бычку это казалось несправедливым. Он пошел жаловаться Ильичу.

Ильич был человек серьезный, с лысиной, большой знаток красных бычков. Он даже создал партию, которой дал название КПб — Красная Партия бычков. Ильич весьма сочувственно отнесся к жалобе красного бычка.

— Вот, — сказал он, — пойду и устрою революцию. Тогда красный бычок станет героем. Белый бычок будет ликвидирован, его место займет красный бычок, и все сказки станут сказываться про красного бычка.

Сказано — сделано. Ильич устроил революцию, расправился со всеми белыми бычками и сказал красному бычку:

— Ну-ка, брат, гуляй во всю!

Красный бычок обрадовался, но радость его была недолгая. Через короткое время все пошло по-старому. Белый бычок был сдан в расход, а сказки все же продолжали сказывать про белого бычка. Даже Максим Горький, старый и верный друг красных бычков, не захотел отрешиться от своих буржуазных предрассудков и упорно гнул линию про белого бычка.

Очень обидно!

После того, как Ильич приказал долго жить, его место занял партийный престидижитатор Культ Виссарионович. Культ был человек весьма находчивый. Выслушав жалобы красного бычка, Культ Виссарионович приказал всем гражданам страны, а в частности писателям и поэтам, под угрозой смертной казни, никогда ничего не упоминать про белого бычка.

Отныне, гласил приказ Культа Виссарионовича, все сказки в нашей великой стране должны сказываться про красного бычка.