Другая жизнь и берег дальний

Кампания Юденича окончилась катастрофически. Но это случилось потом. Мы же даром предвидения не обладали и на мир взирали сквозь розовые очки. Все, как нам казалось, шло как нельзя лучше.

На севере России стояло у власти архангельское правительство Чайковского, которое поддерживали англичане.

Милые, славные англичане!

В Сибири против большевиков боролись силы адмирала Колчака. Их, как нам говорили, поддерживали американцы и японцы.

Милые, славные американцы и японцы!

На юге к широкому контрнаступлению готовилась Добровольческая армия генерала Деникина, который пользовался поддержкой англичан и французов.

Милые, славные англичане и французы!

Мы были уверены, что большевики потерпят позорные поражения на всех фронтах. Иначе и быть не могло.

Я сам делал подобного рода пророчества в насыщенных высоким эмигрантским патриотизмом стихах. Большинство моих стихотворений начиналось восклицанием «О, Русь!» Эмигрантские дамы, читая их, смахивали слезу.

Строить новую жизнь в чужих местах было очень трудно. Наше воспитание в России нисколько не подготовило нас к полной лишений нищенской жизни, которую нам пришлось влачить в чужих краях.

Но мы испытания выдержали.

Не успели мы порядком обосноваться в новых местах, как мы стали устраивать благотворительные вечера. Мы сами дико нуждались в помощи, но это нисколько не мешало нам устраивать литературно-художественные и музыкально-вокальные вечера в пользу каких-то инвалидов русско-японской войны и жертв красного террора.

Квартиры наши были, в большинстве случаев, чердачные и обычно нетопленные. Поэтому мы любили сходиться группами на чьей-либо квартире и там коллективно обедать или ужинать.

Хозяйкам это даже нравилось. Каждый из гостей приносил с собой что-нибудь съедобное. От избытка чувств и от холода мы быстро напивались, не успев приложиться к продовольствию. У хозяек, таким образом, оставался изрядный запасец на несколько дней. А от скопления людей в нетопленной квартире становилось теплее.

Мы проводили время в спорах о России.

А месяцы шли один за другим. И когда наступил конец двадцатого года, мы увидели, что это также был конец наших надежд.

На смену чаяниям пришло отчаяние.

И мы поняли, как велика трагедия эмигранта.

Всякого эмигранта.

Ему закрыты все пути назад. Он не может вернуться даже к разбитому корыту.

Интимные вечера

На эмигранстком языке «интимным» называется вечер, на котором присутствуют главным образом его участники и их родственники. Для того, чтобы обеспечить вечеру интимную атмосферу, его устроители снимают помещение на сорок-пятьдесят человек и приглашают тридцать-сорок исполнителей.

Поэт читает свои новейшие произведения, озаглавленные «Петербургский цикл» и написанные им летом предыдущего года, в бытность его в русском пансионе «Ростов-на-Дону». В Петербурге же поэт никогда в жизни не был.

Беллетрист читает длинные отрывки из своей трилогии о русской революции. Названа трилогия «Хождение по мукомольным районам». По утверждению беллетриста, Алексей Толстой украл у него тему для своего романа «Хождение по мукам».

Пианистка играет вещи Скрябина и Рахманинова. Лица, заслуживающие полного доверия, сказали мне, что между эмигрантскими пианистами существует секретный пакт, в силу которого каждый из них обязан исполнять на интимных вечерах только вещи Скрябина и Рахманинова — и при том одни и те же вещи.

Певица исполняет два цыганских романса, одну оперную арию, одну народную песню. Певец исполняет две народные песни, одну оперную арию и один цыганский романс. На бис певица исполняет «На последнюю пятерку», которую полагается петь мужчине, а певец — «И кто его знает…», которую полагается петь женщине.

Это придает вечеру особую интимность.

Собирается русская публика с опозданием приблизительно на час.

Так было, так будет.

Если вечер назначен на восемь часов, публика начнет собираться в девять. Если вечер назначен на половину девятого, публика начнет собираться в половине десятого. Чтобы начать какой-нибудь вечер ровно в восемь часов, его следовало бы назначить на половину седьмого или, в крайнем случае, на семь.

За полчаса до начала в зале сидят три человека: жена поэта, муж пианистки и пожилой господин, поссорившийся с женой и сбежавший из дома.

Устроители вечера обводят трех гостей недружелюбным взором и начинают между собой перешептываться: неужели больше никто не придет, и вечер получится чересчур уж интимным?

Время бежит.

Пианистка начинает перебирать астральные клавиши на ручке кресла. Поэт вступает в оживленную беседу с беллетристом, который презрительно кривит рот: ну, что, мол, этот верзила понимает в литературе. Певица делает вид, что вот-вот сорвется с места и умчится в неизвестную даль, но все же благоразумно сохраняет свое сидячее положение. Певец вынимает из кармана блокнот и начинает делать в нем какие-то исчисления: послезавтра — последний срок для его квартирной платы.

Неожиданно воцаряется бедлам. У двери появляется толпа. Все любители русской интимной литературы и музыки решили придти на вечер одновременно.

Начинается невообразимая толкотня. Каждый норовит захватить самое удобное место.

В общем, можно сказать, российские эмигранты отличаются хорошими манерами. Но на вечерах они преображаются. Они превращаются в рычащих церберов, охраняющих неприступность оккупированных ими стульев. Опасно трогать эмигранта на каком-либо вечере, когда он захватил себе место и водрузил над ним свой невидимый флаг.

Примерно через полчаса волнение утихает, в зале устанавливается порядок, какой-то эмигрантского вида человек вбегает на сцену, чтобы проверить, в исправности ли электрическое освещение, и председатель открывает вечер кратким вступительным словом.

Фактически, это не краткое слово, а длинные несколько десятков тысяч слов. У наших ораторов совершенно убийственная привычка. Они восклицают: «Об этом я говорить сейчас не буду» — и говорят. «На этом я не желаю останавливаться» — и останавливаются. «Об этом не стоит упоминать» — и упоминают. Да еще как упоминают!

После речи председателя начинается подлинно интимная часть вечера.

В то время, когда пианистка что-то играет из Скрябина или Рахманинова, дамы вступают друг с другом в оживленные разговоры. Удивительно то, что дамы, обуреваемые внезапным желанием поделиться мыслями, сидят одна от другой на почтительном расстоянии. Они пришли вместе, казалось бы, что им следовало бы найти места рядом. Но нет! Одна уселась в третьем ряду справа, а другая — в шестом ряду слева.

Анне Павловне непременно захотелось передать Александре Ивановне захватывающие сведения о своей внучке и процитировать во всеуслышание несколько гениальных ее афоризмов.

Нине Сергеевне нужен до зарезу хирург. Не знает ли Анастасия Филипповна хорошего недорогого хирурга? Анастасия Филипповна знает хорошего хирурга, но он очень дорог. «Они все теперь дерут шкуру!» — восклицает Анастасия Филипповна.

На сцене появляется поэт. Когда-то он был любимцем публики. Но теперь он читает свои стихи так громко, что мешает людям разговаривать.

Иван Петрович начинает кашлять. В частной жизни Иван Петрович никогда не кашляет. Его горло в порядке. Но стоит ему появиться на каком-либо собрании, как у него появляется страшнейший позыв к кашлю. Театральный кашель Ивана Петровича напоминает хрип леопарда, сраженного отравленной стрелой африканского охотника.

После седьмого стихотворения поэт теряет прежнюю энергию и начинает сдавать. Интимная обстановка для разговоров быстро восстанавливается.

Николай Ильич рассказывает своему соседу длинную историю о негритянском пекаре, у которого он покупает русский хлеб. Сосед Николая Ильича соглашается, что негры опасные люди.

Занятые разговорами посетители вечера так и не замечают, что поэт минут тридцать назад уже покинул сцену и что прозаик читает свое произведение «Хождение по мукомольным районам». Читает он очень хорошо: невнятно и неслышно. Его чтение действует как снотворное средство. Публика сладко позевывает.

Одна из прелестей нашего мироздания заключается в том, что ничто не вечно под луной. Беллетрист, наконец, кончает свое чтение, и его место на эстраде занимает певица. У нее очаровательные манеры восемнадцатилетней девушки, хотя пылом юности ее ланиты не рдеют.

В то время, как певица поет, певец за кулисами нервно шагает взад и вперед, что-то энергично доказывая самому себе.

В рецензии, которая через несколько дней появляется в русской эмигрантской газете, вечер описан в теплых и задушевных словах.

Кончается рецензия неизменной, ставшей у нас классической, фразой: «Вечер прошел в приятной интимной обстановке».

За кулисами эмигрантского театра

Кулисы русского эмигрантского театра. Актерская уборная. Вера Сарабернарская заканчивает грим. Когда-то она была ослепительной красоты, но сейчас на нее можно смотреть и невооруженным глазом. Сарабернарская эмигрировала в Америку из Франции и говорит с легким французским акцентом, чуть картавя. Французский акцент нисколько не мешает ей играть роли бесприданницы и других героинь Островского. Мы к этому привыкли.

В уборную врывается Нина Рощина-Спотыкович, бывшая примадонна Югославской королевской оперы. Рощина-Спотыкович была примадонной югославской оперы, когда она обладала голосом, а Югославия — королем. Теперь она выступает в ролях кокетливых тещ и беспризорных мальчишек.

Обе женщины тепло обнимаются.

— Душечка!

— Милая!

Сарабернарская возвращается к своему месту у зеркала, продолжает гримироваться. Рощина-Спотыкович усаживается рядом и начинает мазать себе лицо какой-то лоснящейся белесой массой.

— Ты опоздала, — говорит Сарабернарская Рощиной-Спотыкович. — Я уже беспокоиться стала. Думала, а вдруг какое-нибудь несчастье приключилось! Ничего не случилось?

— Нет, — отвечает Рощина-Спотыкович. — Ничего не случилось. Просто не могла выбраться вовремя.

— Слава Богу! — восклицает Сарабернарская трагически надломленным голосом, полным глубочайшего разочарования. — Кто-нибудь от газеты пришел?

— Не заметила. Я, ведь, быстренько сюда прошмыгнула.

— Было бы хорошо, — мечтательно говорит Сарабернарская, — если бы газеты перестали печатать рецензии о спектаклях. А еще лучше было бы, если бы газеты печатали рецензии о спектаклях до их постановок, а не после. Какую пользу приносит рецензия, напечатанная после того, как спектакль уже состоялся? Те, кто был в театре, сами знают, как спектакль прошел. А вторично мы пьесу все равно не поставим.

В уборную входит помощник режиссера, он же суфлер, Незабудкин-Данченко. В раннем детстве он заболел острым дифтеритом, и с тех пор говорит с некоторым трудом. Поэтому-то он и стал суфлером русского театра.

— Готовьтесь. Дают занавес.

— А народу много?

— Первые три ряда, — с увлечением хрипит Незабудкин-Данченко, — переполнены до отказа. Яблоку упасть негде. Спектакль обещает быть очень успешным. Больше четырехсот долларов не потеряем.

— А от газеты кто-нибудь есть?

— Только что пришел.

Сарабернарская и Рощина-Спотыкович громко вздыхают.

— Сволочь!

— Подлец. А кто пришел?

Незабудкин-Данченко отлучается на несколько секунд, затем возвращается.

— Уже четвертый ряд с аншлагом. Скоро дадим занавес. Вы готовы, Вера Максимовна? Нина Сергеевна?

Рощина-Спотыкович всматривается в зеркало и надрывно охает:

— Боже, как я толстею. Неправда ли, я толстею? Верочка, что думаешь?

— Это тебе только кажется, — отвечает Сарабернарская. — Ты ведь худа, как щепка.

— Как очень толстая щепка, — замечает про себя Незабудкин-Данченко.

Вдруг раздается душераздирающий вопль:

— Незабудкин! Данченко! Где вы, черт бы вас побрал!

Незабудкин-Данченко не двигается с места.

— Скажите, Незабудкин, — обращается к нему Сарабернарская, — почему бы вам не написать пьесу?

— Пробовал написать, но ходу не дают мне. Я, ведь, по-английски пишу, — отвечает суфлер. — По-русски всякий писать может. Так я, вот, пишу по-английски. Очень хорошие пьесы. Интересные. На злобу дня. В стиле Островского. Но американцам не нравятся. Да разве американцы что-нибудь понимают?

Незабудкин-Данченко выбегает из уборной, а вслед за ним — Рощина-Спотыкович. Через короткое время Рощина-Спотыкович возвращается в уборную, исполненная ликования.

— Какая сцена! Как я ее провела! Одна, собственными силами! Без посторонней помощи! Никому не дала слова сказать!

— Кстати, — говорит Сарабернарская, — я забыла прочитать сегодня в газете наше объявление. Какую пьесу мы сегодня играем?

— «Женитьбу» Гоголя.

— А не «Свадьбу Кречинского»?

— А, ведь, действительно, «Свадьбу Кречинского». То-то я все время удивлялась, почему нет Яичницы. Ну, ничего, сыграем всмятку.

Наш собственный юбилей

Мы, российские эмигранты, вправе праздновать собственный юбилей.

Нам есть чем гордиться, чем похвастать.

Наши достижения очень велики.

Мы, российские эмигранты, обогатили мировую культуру в гораздо большей мере, чем это сделал Советский Союз.

Мы внесли огромный вклад в науку, технику, искусство и литературу свободного мира. Российская эмиграция во всех этих областях опередила Советский Союз.

На мой взгляд, свободному миру надлежало бы отметить юбилей российской эмиграции, а не юбилей советской системы.

От советского режима у свободного человечества были за все годы существования коммунистического строя одни только неприятности. От российской эмиграции свободному миру была только польза.

Невозможно описать все замечательные достижения российских эмигрантов, отдавших свои знания, свой талант, свой опыт странам, их приютившим. Я могу ненароком пропустить несколько имен выдающихся российских эмигрантов, и это только умалит значение того, что я имею сказать.

Но имена мне не нужны. Они общеизвестны. И факты говорят за себя.