Помоги проекту - поделись книгой:
Аргус
Другая жизнь и берег дальний
Об Аргусе
Юмор — дар очень редкий и тем более ценный, что «сделаться» юмористом нельзя. Нет ничего более мучительного бессильных потуг на юмор: читаешь и чувствуешь, что автор рассчитывал на смех или хотя бы только на улыбку, а улыбаться нечему, смеяться не над чем, хочется зевнуть, поморщиться и книгу отложить.
Аргус — прирожденный юморист, едва ли не последний у нас оставшийся. Не сатирик, а именно юморист, зорко и пристально вглядывающийся в наше здешнее житье-бытье, все смешное или даже все досадное подмечающий, но к обличению не склонный. Обличение как бы вынесено за скобки его рассказов, набросков, стихов, и относится оно только к тем, кто во имя «бесчеловечного владычества выдумки», — выражение Бориса Пастернака, — создал в России удушающие бытовые условия. Над эмиграцией Аргус не издевается, нет, он разделяет ее надежды и невзгоды, ее бедствия и случайные, мимолетные радости, и пишет о ней, зная, что отклик возникнет сам собой: отклик и благодарность. Сатира вызывает злобу, нередко может быть и оправданную, однако исключающую сочувствие, не говоря уж о любви, — как большей частью у Щедрина. Ответом юмористу бывает именно благодарность, и вечный, великий русский пример этого — Гоголь.
Кстати, с удивлением вспоминаю, что Тэффи упорно отрицала наличие юмора у Гоголя и говорила, что ничего смешного в его книгах не находит. Правда, первые главы «Мертвых душ» навели на печальные размышления и Пушкина. Но Пушкин по-видимому задумался о России, о ее участи, о ее будущем, и например, к незабываемому вступительному разговору о колесе, которое до Москвы может быть и доедет, но до Казани, нет, не доедет, к этому шедевру комической бессмыслицы, внезапная грусть его отношения не имела. Уверен, что тут Пушкин рассмеялся или по крайней мере улыбнулся.
Все русские юмористы — ученики или потомки Гоголя, и Аргус в этом смысле исключения не представляет. Нам, его современникам, писания его дают умственный отдых, позволяют забыться, нас они развлекают, и лишь в редких случаях мы отдаем себе отчет, что за этими обманчиво-поверхностными, легкими, быстрыми зарисовками таится острая психологическая проницательность. Однако в будущем для человека, который поставил бы себе целью изучить и понять, как в течение десятилетий жили русские люди на чужой земле, фельетоны Аргуса окажутся свидетельством и документом незаменимым. Вероятно «будущий историк» над той или иной аргусовской страницей должен будет сказать себе, что кое-что у автора преувеличено: да, в самом деле, преувеличено, утрировано, и не все эмигранты были так наивны, доверчивы или кичливы, не столько было среди нас сантиментальности или бестолковщины, — о чем же тут спорить? Но юмор — это именно увеличительное стекло, наведенное на повседневное существование: оно ничего не искажает, а лишь дает возможность различить то, что иначе прошло бы незамеченным. Иногда, читая Аргуса, я признаться жалел, что он не жил в Париже и что, значит, особенности парижского эмигрантского существования, главным образом довоенного, остались ему неизвестны. Но в сущности разницы мало: Париж или Нью-Йорк остались только оболочкой, за которой видишь и улавливаешь почти то же самое.
Сколько меткости в иных словосочетаниях, сразу запоминающихся, даже если к эмиграции они не относятся! На смену былым нашим «кающимся дворянам» пришли на Западе, пишет Аргус, — «кающиеся капиталисты», и тут, в этой лаконической формуле дан материал для пространного социологического исследования. Или другое, в другом роде: в Советской России царил будто бы не только «культ личности», а и «культ двуличности», царил и удержался до сих пор. Я цитирую почти наудачу, мысленно соглашаясь с Буниным, который утверждал, что «блестящие строки» рассыпаны у Аргуса повсюду. Есть и отдельные рассказы, достойные войти в антологию русского юмора, — например, короткий, в полстранички рассказ «Ведьма».
Особняком в сборнике стоят стихи. Внимательный читатель заметит в них борьбу автора с самим собой: борьбу, т. е. затаенное, более настойчивое, чем на первый взгляд кажется, влечение к лиризму и наперекор ему, вошедшее в привычку, неодолимое стремление иронизировать. Примирить одно с другим трудно. Стихи о «Дне Благодарения», например, по теме своей, по приглушенному своему тону, могли бы стать стихами настоящими, — но как знать, не утратили ли бы они своеобразия, если бы изъять из них словечки подчеркнуто прозаические? Изменить себе, изменить своему творческому стилю Аргус не пожелал, и одинаково пристрастившись и к лиризму, и к иронии, он был и остался в нашей здешней литературе явлением оригинальнейшим.
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ И БЕРЕГ ДАЛЬНИЙ
ЭМИГРАЦИЯ
Куда идет русская эмиграция?
Каждый уважающий себя русский публицист или писатель обязан написать либо серию статей, либо даже целую книгу о русской эмиграции под заглавием: «Пути русской эмиграции», или «Проблемы русской эмиграции», или «Куда идет русская эмиграция?»
Я написал серию статей. Гораздо легче и проще. С книгой слишком много возни.
Действительно, куда идет русская эмиграция?
Я решил по этому вопросу провести анкету.
Каждому эмигранту, с которым скрещивались мои пути, я задавал вопрос:
— Куда вы, батенька, идете?
Результаты этого опроса весьма показательны.
Пятнадцать процентов моих соотечественников сказали мне, что идут в кинематограф. Двадцать пять процентов заявили, что сейчас идут домой, а куда пойдут потом, не знают. Двадцать процентов сказали, что условились встретиться со своими женами и обещали вызвать меня по-телефону этак через два или три часа и сообщить мне, куда они пойдут. Двадцать два процента сказали, что никуда идти не собираются. Двадцать восемь процентов спросили меня, какое, собственно говоря, мне дело до того, куда они идут? Они посоветовали мне самому пойти в определенное место. Однако, я не назову места, куда мне посоветовали отправиться двадцать восемь процентов опрошенных мною эмигрантов. Оно не имеет никакого отношения к теме.
Итак —
куда же идет русская эмиграция?
Есть мнение, что она никуда не идет, а только топчется на одном месте.
Есть также мнение, что русская эмиграция вообще-то никогда никуда не шла, а бежала.
Мы бежали из России в Константинополь, Париж, Берлин, Шанхай, Мюнхен, Нью-Йорк, Буэнос Айрес, Рио де Жанейро, Найроби. Разве можно перечислить все места, куда мы бежали? Поэтому серию статей следовало бы озаглавить не «Куда идет русская эмиграция? а «Куда бежит русская эмиграция?» Откуда она бежит — всем известно.
Во многих отношениях русская эмиграция самая замечательная в мире. В любой стране, в которую мы приезжаем, мы сразу же пускаем глубокие корни. Русские корни, конечно. В стране, в которую мы приезжаем, мы становимся патриотами страны, из которой уехали. Так, бежавши в Турцию из России, мы все еще были русскими патриотами. Бежав во Францию из Турции, мы там стали турецкими патриотами. Бежав из Франции в Америку, мы тут превратились в ярых французских патриотов.
После второй мировой войны некоторые из наших эмигрантов, бежавших в Америку из Франции, вернулись во Францию и стали там горячими американскими патриотами. Когда они здесь жили, Америка им совсем не нравилась.
Новые подсоветские эмигранты, бежавшие из Советского Союза в Германию, были в Германии ярыми советскими патриотами, пока не эмигрировали в Америку. Попав в Америку, она стали германскими патриотами.
Американскими патриотами мы станем после того, как переедем отсюда в какую-нибудь другую страну, скажем, в Аргентину или Уганду.
Мы обладаем редкими лингвистическими способностями. Мы говорим на языках всех стран, кроме страны, в которой живем.
В Турцию мы бежали с юга России, главным образом с Украины и Крыма. Попав в Турцию, мы заговорили там на различных языках, кроме турецкого, с украинским или татарским акцентом. Из Турции мы бежали во Францию. Там мы заговорили на различных языках, кроме французского, с турецким акцентом. Здесь, в Америке, мы говорим на различных языках, кроме английского, с французским или немецким акцентом.
Мы — первые в истории эмигранты, которым надо было оправдываться за свое бегство из родной страны.
До нас к эмигрантам относились с почетом и уважением. В России после Великой Французской революции принимали с большим радушием французских эмигрантов. В царскую эпоху Франция приветливо (поскольку французы могут приветливо относиться к инородцам) принимали русских эмигрантов.
Недовольные своим режимом сербы могли бежать в Болгарию. Недовольные болгары могли бежать в Сербию. Турки могли бежать в Персию, а персы могли бежать в Египет. Троцкий мог бежать в Америку, а Ленин — в Швейцарию.
После Октябрьской революции в России, все вдруг переменилось. Даже американцы, с колыбели окруженные всякого рода эмигрантами, предъявляли к нам, беглецам от коммунизма, строгие претензии.
Итальянцам американцы охотно прощали их бегство из Италии. Полякам прощали их бегство из Польши, немцам — их бегство из Германии, а ирландцам — их бегство из Ирландии. Но нас, русских эмигрантов, они упрекали:
— Почему вы бежали из России?
Сколько мы вынесли оскорблений и унижений за то, что бежали из России! Как будто мы совершили какое-то тяжкое преступление; как будто мы оскорбили Америку, избрав ее своим политическим убежищем.
Однако, с волками жить — по волчьи выть. Попав в Америку, мы решили в ней приспособиться. Вернее, мы решили приспособить американцев к себе. Гораздо легче, ведь, русифицировать десять американцев, чем американизировать одного русского эмигранта.
Многие из нас, несмотря на то, что они здесь уже живут десятки лет, не говорят по-английски. Но почти все наши американские друзья и знакомые говорят по-русски.
Наши дети наотрез отказываются говорить по-русски. Но зато дети наших американских друзей досаждают нам постоянными просьбами научить их русскому языку.
Мне кажется, что когда в России произойдет переворот и когда на смену коммунистическому режиму придет режим демократический, мы, российские эмигранты, останемся жить в Америке, а американцы устремятся в Россию.
Что же, мы им дадим нужные инструкции о том, как обосноваться в России, как завоевать симпатии населения, как устроиться, чем заняться.
— Главное, — скажем мы американцам, — не научайтесь языку. Как только вы начнете говорить по-русски, на вас перестанут обращать внимание. Точно так, как у вас здесь, в Америке.
Кто знает, может быть лет этак через пятьдесят какой-нибудь российский гражданин Иванов, сын американского эмигранта Джонсона, будет избран в Российский Сенат от Вологодского штата. А потом, может быть, он даже будет избран президентом С.Ш.Р. — Соединенных штатов России.
Президент Иванов пошлет кого-либо из своих помощников в Вашингтон с миссией доброй воли. Американский народ очарует эмиссара российского президента. По возвращении в Москву он восторженно скажет:
— Милейший народ — эти американцы! Совсем даже не подозревал! Как они гостеприимны, как приветливы! Очень похожи на нас! И как хорошо они относятся к иностранцам!
К сожалению, это все фантазия. Бред…
Займемся лучше действительностью.
Мы все беженцы. Все пребываем в добровольном или вынужденном изгнании.
Лезем из кожи вон, чтобы свести концы с концами. Русские концы с американскими концами.
Одно из величайших достоинств российской эмиграции — это ее сплоченность, спаянность. Среди эмигрантов других национальностей происходят постоянные ссоры, распри, конфликты. Одни эмигранты строчат доносы на других, одни других хулят и высмеивают.
Мы этим не грешим.
Мы все с трогательным вниманием относимся друг к другу. Мы радуемся чужим успехам. Мы всегда с воодушевлением готовы разделить чужое счастье.
Когда наш брат эмигрант в чем-либо преуспевает, мы не восклицаем в сердцах, как это делают эмигранты других национальностей: «Вот сволочь, как ему, подлецу, повезло!»
Нет, мы оглашаем воздух радостными возгласами: «Как хорошо! Как мы рады! Как бесконечно рады!»
Если какой-нибудь эмигрант вдруг вывихнет себе ногу и начнет получать страховку, мы беспредельно радуемся его удаче. Мы от души желаем ему, чтобы он вывихнул и другую ногу и стал получать двойную страховку.
А если с братом-эмигрантом происходит какое-нибудь несчастье, мы не преисполняемся, как представители других эмиграций, ликования. Мы не говорим с улыбкой, сверкающей всеми цветами радуги: «Так ему и надо!»
Нет, мы покрываем свои чресла лохмотьями, посыпаем главы пеплом и причитаем: «Жаль, жаль! Такой достойный человек, и на него обрушилось такое неожиданное несчастье!»
Такой солидарности, как у нас, ни у кого нигде нет.
У нас все эмигрантские лебеди вместе с эмигрантскими раками и щуками, либо тянут в воду, либо пятятся назад. Чаще всего пятятся назад. Из чувства глубокой солидарности.
Мы всегда готовы помочь друг другу.
Если не делом, то словом. А если не словом, то сочувственным покрякиванием.
Может быть, если кому-либо из наших соотечественников в изгнании понадобится помощь, некоторые из нас за деньгами в карман не полезут. Но я могу ручаться, что все мы полезем в карман за словом.
Невозвращенец Курбский
Одним из наиболее известных русских эмигрантов был князь Андрей Курбский. Он бежал от режима Ивана Грозного в Польшу. Все российские эмигранты того времени бежали в Польшу. Для русских невозвращенцев Польша тогда играла такую же роль, какую для нынешних невозвращенцев играет Америка.
Приехав в Польшу, Курбский, подобно всем эмигрантам до него и после, принялся громить правительство страны, из которой бежал. К великому сожалению Курбского, заграницей тогда не выходили эмигрантские газеты, в которых он мог бы разоблачить козни, интриги и политику царя Ивана.
Курбский все же нашел выход: он отправил царю открытое письмо. Фактически письмо было закрытое, но как только Иван его получил и вскрыл, оно стало открытым. Доставил письмо царю Василий Шибанов, стремянный князя, вместе с ним бежавший из России.
Шибанов вызвался лично доставить письмо государю. Московский царь, как его преемники, сейчас сидящие в Кремле, не преминул обвинить Шибанова в шпионаже.
За этим письмом последовали другие. Между невозвращенцем Курбским и царем Иваном завязалась теплая вражеская переписка. История не говорит, кто привозил в Москву остальные письма Курбского, которые вошли в историю, как превосходные образцы отечественной эмигрантской литературы.
«Царю, прославляему древле от всех, — писал князь, которого я цитирую по Алексею Толстому, — но тонущу в сквернах обильных. Ответствуй, безумец, каких ради грех побил еси добрых и сильных».
Точно такие же претензии предъявляют русские эмигранты теперешним правителям России: «Каких ради грех побили еси добрых и сильных?»
Добрых и сильных, как видно, всегда бьют на Руси.
«Ответствуй, — вопрошал дальше Курбский, — не ими ль средь тяжкой войны без счета твердыни врагов сражены, не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен?»
«Безумец! Иль мнишись бессмертнее нас в несбытную ересь прельщенный? Внимай же! приидет возмездия час, Писанием нам предреченный. И аз, иже кровь в непрестанных боях за тя аки воду лиях и лиях, с тобой пред Судьею предстану».
Как это похоже на то, что мы пишем в эмиграции теперь!
Люди вам служили верой и правдой, а вы, подлецы, их ликвидируете. Они за вас кровь лиях и лиях, а вы на них плюях и плюях. Ими средь тяжкой войны для вас без счета твердыни врагов сражены, а где, товарищи, некоторые славные ваши военачальники?
Они погибли в ссылке, в застенках или у стенки.
Поляки оказали Курбскому очень радушный прием. Они его встретили с распростертыми объятиями. Так широко распростертыми, что в них могло бы поместиться все государство Московское.
Князь Курбский был уверен, что через короткое время после его бегства, весь русский народ, как один человек, восстанет против власти грозного царя.
Но русский народ не восстал.
Тогда князь, подобно всем эмигрантам, стал надеяться, что царь, по получении его разоблачений, добровольно отречется от своего престола.
Но царь не отрекся и продолжал спокойно сидеть на своем неспокойном троне.
Пожалев, что он за царя свою кровь лиях и лиях, князь Курбский решил стать ляхом и остался жить в Польше.
Там он был принят на службу в польскую разведку.
И стал экспертом по русскому вопросу.
Год последних надежд
Двадцатый год оказался последним годом наших беженских надежд и упований.
Но мы этого еще не знали.
Мы цеплялись за соломинки и отказывались сдаться. Несмотря на все несчастия и разочарования, обрушившиеся на нас в девятнадцатом году, мы оставались неисправимыми оптимистами.
Впрочем, это вполне понятно.
Если бы мы не были оптимистами, мы не стали бы эмигрантами.
Рождество девятнадцатого года и новый двадцатый год мы встречали в изгнании, на чужбине. Но в наших сердцах еще тлела надежда, что наше беженство окажется кратковременным. Наши чемоданы оставались нераспакованными. Места, куда нас загнала судьба, мы считали незначительными полустанками, на которых на несколько мгновений остановился наш поезд.
Наш эмигрантский поезд, шедший каким-то извилистым кружным путем из России в Россию.
Моим полустанком оказалась Рига.
В двадцатом году там формировалась армия генерала Юденича, который обязался освободить от большевиков Петроград. Добровольцев было много. Неожиданно на улицах Риги стали появляться люди в офицерских мундирах с погонами. Наши эмигрантские дамы умилялись, любуясь офицерской формой будущих освободителей российской столицы. Когда они покидали Россию, солдаты срывали погоны с их мужей и братьев.
В честь добровольцев мы устраивали молебны и банкеты. Я всегда предпочитал молебны банкетам. Молитвы всегда короче речей и куда ближе к делу. Слова молитвы всегда понятны. Слушая ее, отлично знаешь, о чем идет речь. Слова речей далеко не всегда понятны.
Поделиться книгой: