Дети Гомункулуса

Старик смотрел на меня так сочувственно-тревожно, словно я собиралась не в гостиницу, а в опасную экспедицию. Желтый обшарпанный “Икарус” обрадовал меня своей заурядностью, не­совместимой со средневековыми ужасами.

Алины в номере не было. Не было и ее вещей. Что ж, наверно, нашла себе другую соседку, более “современную”. Я закрыла дверь на ключ и легла в холодную постель. Как и прежде, в ком­нате слышался ритмичный гул... Может, работала какая-то ма­шина? За окном висел туман. Тоска...

Снились мне чудовища, пучеглазые и губастые, они противно смеялись, дотрагивались до меня холодными липкими лапами, так же похожими на человеческие руки, как гроб похож на колы­бель. И падал на эти создания тяжелый невод из серебряных ни­тей, и все не мог зацепить их, и поднимался вверх, к еле различи­мому островку света...

5

На заводском складе меня никто не ждал. Целый час я уныло питала доступные взгляду фрагменты лозунгов на составленных вдоль стен запыленных первомайско-октябрьских транспарантах: “...нимем трудовую дисциплину!”, "вечный союз пролетариата и колхозного крестьянства!”, “Слава Победе!”, “...партия Ленина ведет на...”. Мимо меня время от времени утиной походкой про­ходили женщины в засаленных синих халатах. На мои робкие “Послушайте...”, “Скажите, пожалуйста...” в ответ звучало что-то невнятное, что я переводила как предложение подождать.

Наконец меня позвали. Бесцветный, молодой человек, нена­много старше меня, презрительно объявил, что нужных моему “ящику” деталей на складе пока нет, но еегодня после обеда должны привезти. Не раньше чем завтра можно будет их упако­вать и забрать.

Служащий уставился на меня водянистыми невыразительными глазами. Поскольку я растерянно молчала, он так же молча по­вернулся и исчез за дверями своей конторы. Я побрела в направ­лении проходной, ругая себя за бесхарактерность. Туман нависал так плотно, что корпуса завода казались темными горами, можно было даже представить себя на скалистом морском берегу... Мо­ре! Как раз сегодня у меня есть время до него добраться!

Я решила, что лучше ни у кого не спрашивать дороги, а самой постараться найти ее. Автобусы один за другим подруливали к остановке, обдавая мои сапоги грязной водой. Я пыталась пере­вести названия конечных остановок на автобусных табличках. На одном автобусе прочиталось что-то похожее на слово “рыба”, но я не решилась отправиться по столь неопределенному указателю. На другом было название из нескольких слов, одно из которых звучало приблизительно как “марине”. Что это, если не море!

Несмотря на то, что городок казался небольшим, автобус все ехал и ехал, и ничего похожего на морской берег не появлялось за забрызганным стеклом. Унылое зрелище одинаковых пятиэта­жек, там-сям тонкие голые прутья деревьев, сплошной туман и лужи нагоняли тоску. В салоне, кроме меня, остались только ста­рый инвалид без одной ноги и две-школьницы в одинаковых ры­жих пальто. Девчонки всю дорогу поглядывали на меня и пере­смеивались. Конечная остановка материализовалась из тумана в виде маленького здания диспетчерской станции из серого кирпи­ча и пустыря вокруг. Инвалид, с трудом орудуя костылями, вылез из автобуса последним и поплелся вслед за девчонками по узкой тропинке. Когда проходил мимо меня, тихо пробормотал, дыша перегаром:

— Езжай домой...

Вот как не любят приезжих... Сквозь туман в той стороне, куда направлялись мои попутчики, виднелись домишки поселка. К диспетчерской шел водитель автобуса.

— Извините, скажите, пожалуйста, где тут море?

Водитель словно споткнулся о мой вопрос, как-то странно за­смеялся и махнул рукой в ту сторону, откуда я приехала:

— Там, там... Не тут.

Я побоялась отходить от “Икаруса”, который доставил меня в это пустынное место, и минут десять стояла на краешке асфаль­тированной площадки под пронизывающим ветром. Наконец тот самый шофер занял свое место в кабине, и, помучив меня ожида­нием, открыл двери автобуса.

Через час я снова оказалась перед проходной завода. Непода­леку темнела моя гостиница и памятник трем рыбакам. После пе­режитого злоключения даже стандартный номер отеля “Салдуве” показался желанным пристанищем.

6

В моем номере поселилась новая соседка. Я с интересом раз­глядывала огромную сумку в черно-белую клетку и разложенные на тумбочке вещи — книги, все в дерматиновых обложках, как школьные учебники, бутылочки с аптечными наклейками, клубок зеленых мохеровых ниток с воткнутыми в него толстыми спица­ми.

Биргита Эдуардовна — так звали новую соседку — оказалась женщиной средних лет исключительно домашнего типа: полно­ватая, с “химией” на выбеленных волосах и в трикотажном кос­тюмчике отечественного производителя. Разве что глаза необык­новенные — большие, зеленовато-голубые, с припухшими века­ми; причем нижние веки больше верхних. От этого казалось, что Биргита Эдуардовна все время сонно жмурится. И весь ее облик нес отпечаток этой сонливости: замедленные движения, манера говорить, растягивая слова.

Биргита Эдуардовна поделилась со мной своим мнением на­счет здешней погоды и насчет отсутствия всякого порядка на здешних предприятиях, и нужно сказать, что ее мнение целиком совпадало с моим. Она возмутилась, что бессердечное начальство посылает молоденьких специалисток в такие тяжелые неблаго­дарные командировки, и я сразу начала искренне себя жалеть.

Соседка достала кипятильник и заварила чай, разложила наре­занный хлеб и домашние котлеты с чесночком... Наконец мне по­везло в этой поездке. Может быть, теперь решатся и остальные мои проблемы?

— А как отсюда добраться до моря?

— До моря? — Биргита Эдуардовна удивленно посмотрела на меня и поставила стакан с чаем на стол. — Тебя тянет к морю? Как интересно. Нужно выяснить, какие особенности твоей кармы вызывают у тебя такое желание, и чем это тебе угрожает. Дай мне свою ладонь... Так... — Биргита Эдуардовна поворачивала про­хладными пальцами мою ладонь, словно письмо, написанное очень плохим почерком, и говорила, будто сама себе. — Линия жизни огибает холм Венеры и сливается с линией сердца... Все свидетельствует о чувствительном и меланхоличном характере... Чрезвычайно развит холм Луны, он отвечает за интуицию... На холме Юпитера — крест. Ты добьешься славы.... Но тебе нужно избегать контактов с открытой водой. И линия жизни раздваива­ется возле водяной звезды... Видимо, в твоей карме что-то не от­работанное подталкивает тебя к самоуничтожению...

Словечка “карма” я тогда не знала.

Но я невероятно любопытна. Нет, далеко не все я соглашаюсь испытать на собственом опыте. Многое в этой грешной земной жизни я брезгливо обхожу, как грязную лужу. Но не бросить лю­бопытного взгляда на то, что там, в грязи, выше моих сил.

И поэтому я жадно поглощала эзотерическую информацию Биргиты Эдуардовны. Прочитав на моих ладонях все, что можно было, она спросила, когда я родилась. Сложив каким-то хитрым способом полученные цифры, высчитала мой изменчивый харак­тер и звезды, которые благоволят мне. Потом взяла с тумбочки книги, заполненные таблицами и схемами, — “Таблицы эфеме­рид”, — объяснила Биргита Эдуардовна. И я понаблюдала, как ри­суют космограмму — первую ступень гороскопа.

Поток информации продолжался. Мне показалось, что воздух комнаты наполняется “сущностями”, что прозрачные “лярвы” присасываются к моей “ауре” — почему я раньше не подозрева­ла, что она у меня есть? И как-то душно мне сделалось... Как-то не по себе. Подобное ощущение, когда на смену романтическому интересу приходит опустошение и угнетенность, я испытала во время студенческой практики, когда мы устроили в своей комна­те спиритический сеанс и когда у нас на глазах блюдце начало резво бегать по расчерченному листу бумаги, давая довольно складные, иногда неприличные, ответы на вопросы. Кончилось тем, что мы, молодые интеллектуальные идиоты, уже не отгады­вали, кто из нас таким образом шутит, а тупо глядели на взбе­сившееся блюдце, пряча испуг и не зная, как прекратить все это.

Между тем Биргита Эдуардовна раскрывала передо мной дру­гие книги, показывала странные рисунки — “пентаграммы”, за­читывала фразы-заклинания... Говорила, как с их помощью мож­но привораживать, наказывать, заставлять служить себе... Говорила, что именно завтра Черная Луна — Лилит — будет нахо­диться в противостоянии Земле, и это самое подходящее время для пробуждения силы. И если я хочу, она сводит меня на одно собрание, где передают эзотерические знания, и у меня начнется новая жизнь.

Мечта закомплексованной девочки — стать всемогущей вол­шебницей. Но... Что-то во мне протестовало против того, что мне предлагалось. Недаром я сейчас мало что помню из услышанного тогда. Биргита Эдуардовна проникновенно заглядывала мне в глаза, вдохновенно рассказывала про сказочные таинства... Мне показалось, что лицо у моей соседки совсем зеленое, а губы рас­тягиваются чуть ли не до ушей... «Господи, не хочу... Господи, что за напасть?» — мысли мои рассыпались, как детская пира­мидка. А соседка, чтобы окончательно убедить меня в существо­вании чего-то, предлагала устроить спиритический сеанс. Она знает, кого вызывать... И откуда. Жил когда-то в этом городе один выдающийся средневековый ученый, астролог и алхимик...

Как только она это произнесла, меня захлестнул страх. Я вско­чила, что-то пробормотала и сдернула с вешалки пальто. Биргита Эдуардовна сочувственно заговорила про усталость и шок от не­привычной информации, но наваждение уже прошло. Ко мне да­же вернулось чувство юмора. Я сообщила соседке, что состою в обществе воинствующих атеистов и на ближайшем его заседании использую сегодняшнюю беседу как иллюстрацию коварного за­падного влияния на нашу здоровую советскую мораль. Биргита Эдуардовна растерянно засмеялась, потом со злостью захлопнула книгу. Я чуть не бегом покинула гостиницу.

7

Я шла по узким улочкам старого города. Так же, как и вчера, моросил тоскливый дождик, а с черепичных крыш сползал туман. Так же приветливо светилось витражное окно костела. Рванула на себя тяжелые двери с рельефными крестами, вошла в храм. Мне казалось, что это место надежно защищено неземными си­лами. И поэтому я поразилась тому, что увидела. Может, я попа­ла в другое помещение? Мраморное распятие на алтарной стене, стилизованные под подсвечники бра на стенах, длинные дере­вянные скамьи были те же самые. Только не было вчерашних тишины и покоя. По храму расхаживали люди в замызганных спецовках. Одни сдвигали к стенам скамьи, двое растягивали ру­летку, а некто в пальто, записывал в блокнот результаты измере­ний. Рабочие громко разговаривали, смеялись. На каменных пли­тах пола, еще вчера вымытых до блеска, виднелись грязные сле­ды их ботинок. Сверху упала низкая нота органа, другая... На мгновение в храм вернулось былое величие, но тут же невиди­мый музыкант заиграл бодрую песенку “Вместе весело шагать по просторам, по просторам, по просторам...” Глубокий медный го­лос органа в соединении с дешевой мелодийкой звучал настолько дико, что я поняла: случилось что-то непоправимое. Усатый дядька в светлом плаще, похожий на моржа, нес маленькую тум­бочку, накрытую пунцовой бархатной накидкой.

— Извините, а где священник этого храма, отец Петер?

Дядька остановил на мне невыразительный взгляд водянистых глаз.

— Там, где ему самое место, этому фашистскому недобитку.

Меня передернуло от злости, которая слышалась в этих сло­вах. Так не вязалось услышанное с обликом священника.

— А ты что, молиться к нему ходила? Не комсомолка, что ли?

— Я приезжая, хотела посмотреть храм... — пробормотала я, почувствовав опасность — не мистическую, как до сих пор, а ре­альную и знакомую до тошноты.

— А... Так ты приезжай через месяц сюда. Тут будет концерт­ный зал. Музыку слушать будешь.

Я заставила себя улыбнуться. На органе уже исполняли что-то из репертуара Зыкиной. Далекие волны великой русской реки Волги ударились в стены прибалтийского костела звучными ак­кордами. Я вышла в дождь и туман и, оглушенная, стояла перед тяжелыми черными дверями храма, за которыми уже не было ни тайны, ни величия.

Костел примыкал вплотную к соседним домам. Мне захоте­лось обойти вокруг него, я надеялась увидеть старого священни­ка. Через ближайшую арку я повернула на соседнюю улицу. За кирпичной стеной высилась темная громада костела. Там слыша­лись голоса, какое-то движение... Девушкам лазать через стены неприлично. Но улица пустая, к тому же туман... Стена старая, выщербленная... Жаль только маникюр — в то время я отращива­ла ногти сантиметра по три и покрывала их темным лаком. И за­тачивала остренько. Наверное, у некоторых парней при одном взгляде на мои ручки пропадала охота знакомиться. Так и есть, один ноготь надломился.

Я сидела наверху старой стены, раздраженно трогала надло­манный ноготь и не сразу осознала то, что увидела: во дворе кос­тела, окруженном со всех сторон стенами, копошились люди, старательно вскапывая лопатами влажную, перевитую корнями трав и кустарника землю. Закутанные в плащи с капюшонами, они трудились молча. Словно собирались кого-то хоронить... Мне показалось, что среди них есть три женщины. Из-под одного капюшона виднелись черные кудряшки, совсем как у моей слу­чайной знакомой по гостинице Алины. А того мужчину я точно знаю. Это же “экскурсовод”, что цеплялся ко мне возле костела!

Одна из фигур, безобразно толстая и короткая, выпрямилась. Так и есть — лупоглазая секретарша директора завода, на кото­рый я командирована! Может, и остальных я знаю? Нет, это было бы уже слишком.

Комья земли разлетались во все стороны. Лопата стукнула о камень, и любители-могильщики победно закричали. Нет, не за­кричали — заквакали, приседая от восторга. Лопаты задвигались еще быстрее. Похоже, тут что-то откапывают. Клад?!

Люди отложили лопаты в сторону и стали что-то разглядывать в яме. Что там? Каменный круг? Или колодец? Фигуры в плащах вдруг отступили, освободив место для вновь прибывших. Впере­ди шел директор завода товарищ Римант. Несколько человек в шляпах и при галстуках несли большие венки, украшенные чер­но-красными лентами. Значит, все-таки похороны?

Директор остановился над ямой, остальные аккуратно присло­нили к старым камням венки и почтительно выстроились вокруг. Товарищ Римант начал что-то говорить, взмахивая рукой в тем­ной перчатке, словно призывая кого-то убить. Слушатели одоб­рительно кивали головами, наконец все вместе вскинули в воздух сжатые в кулак правые руки.

Вдруг они смолкли и повернулись в мою сторону. Мне и до этого бывало страшно, но такой холодный ужас я почувствовала впервые. Я соскользнула со стены и бросилась бежать. Помню только, как сумка била меня по боку. Мне казалось, что за мной кто-то бежит и вот-вот схватит за рукав.

Только на людной улице я остановилась. И тут кто-то схватил меня за рукав...

Я использовала единственный прием, на который была спо­собна: моя сумочка, набитая совершенно ненужными солидному человеку вещами, со свистом описала дугу...

И врезалась кому-то в лицо...

— Извините, я не хотел вас пугать, — высокий молодой чело­век в длинной темной одежде в одной руке держал потрепанный портфель, а другой прикрывал нос.

Я пробормотала:

— Извините...

— Я не хотел вас пугать, — повторил молодой человек, на этот раз с легким оттенком укора. — Я только хотел исполнить пору­чение отца Петера. Он вчера разговаривал с вами в костеле... Вас зовут Вика, правильно?

Действительно, этот юноша не иначе семинарист или костель­ный прислужник. Помнится, я даже видела его там, в костеле... Наконец мне объяснят все, что тут происходит! Я устала от ощу­щения угрозы, от пристальных взглядов в мою сторону, от неле­пой мысли, что неожиданно попала на какой-то спектакль, в ко­тором все играют отведенные им странные роли, заставляя и ме­ня участвовать в этой игре.

Обычно я закомплексована в отношениях с привлекательными представителями противоположного пола, но этот юноша был “костельным”, и значит, как бы “вне игры”, тут оказывались не­кстати обычные подростковые “правила поведения”, и можно было оставаться самой собою. До чего это упрощало дело! И че­рез несколько минут мы с Мартином — так звали моего нового знакомого — сидели в деревянной беседке маленького дворика, и мелкий дождь безнадежно стучал по ее жестяной крыше.

8

— Отца Петера уже не раз забирали, — неспешно рассказывал Мартин. — Его пытаются обвинить в том, что во время войны он был коллаборационистом, служил немцам. Но люди знают, что отец Петер — кристально чистый человек. Так что, я думаю, он вернется... Только куда? Храм-то отобрали... Уходя, отец Петер сказал мне, что вы будете его искать. А если не прйдете — я должен найти вас в гостинице и передать, что вам лучше всего немедленно уехать отсюда.

— Я же в командировке и, пока не получу со склада детали, уехать не смогу.

Мартин тихо вздохнул:

— В этом городе происходит нечто странное.

— Самое странное — что я никак не могу добраться до моря и даже узнать, в какой оно стороне, хотя город ваш расположен вроде бы на самом побережье. И ксендз говорил, что тут живет много рыбаков.

— Мой отец тоже был рыбаком, и дед, и прадед, — сказал Мартин. — Но теперь на нашем побережье нельзя ловить рыбу.

— Почему?

— Четыре года назад случилась авария на заводе. Дохлой ры­бы лежало на берегу столько, что из-под нее не было видно пес­ка. Чайки прилетали в город и сотнями падали на крыши домов и на асфальт. Люди тоже были отравлены, но умирали не сразу. Моя мать тоже... болела, — Мартин впервые заметно заволновал­ся. — Обратилась в поликлинику, ей поставили диагноз — анги­на с осложнениями.

— Доктора не разобрались?

— Ну почему же, разобрались... Таких больных было много... Но врачи — всего лишь люди, и никто из них не хотел нарывать­ся на неприятности. Об аварии и ее жертвах до сих пор запреще­но говорить.

— И что теперь с вашей матерью?

— Она умерла два года назад.

— Простите...

— Тогда я бросил университет и решил посвятить свою жизнь Богу.

Признаться, мне было тяжело “переварить” полученную от Мартина информацию. Не то, чтобы я была законченной идиот­кой — все-таки Булгакова читала! — но меня же с детства учили, что я живу в стране самой гуманной в мире медицины. И, разуме­ется, в этой стране не происходит больших аварий — тем более катастроф. До сих пор не могу понять, как эта вера уживалась во мне со слухами про аварию на футлярном заводе, которая про­изошла несколько лет назад в моем родном городе. Двоюродная сестра моей мамы, которая работала на том заводе, рассказывала, как дрожала земля у нее под ногами и кто из ее коллег покале­чился или погиб. Но — все это рассказывалось шепотом, и только СВОИМ! А Мартин говорил вслух, не боясь.

— Отец Петер хотел привлечь внимание мирового сообщества к нашей беде, чтобы заставить власти лечить людей. Из одной страны прислали лекарства — а они, эти... снова объявили, что ничего страшного не происходит, что все слухи про катастрофу — не более чем провокация. Дело в том, что в городе слишком много существ, которые ненавидят все естественное, красивое и молодое, способное жить и развиваться.

Теперь глаза Мартина сверкали стальным блеском, светлые волосы, стриженные “ежиком”, словно искрились... Средневеко­вый монах-инквизитор. Слова про мировое сообщество вызвали зловещие ассоциации: Ватикан, ЦРУ, провокация... Ничего уди­вительного. Еще недавно в нашем бюро рассказывали, что в главный универмаг моего родного города поступили в продажу джинсы из какой-то капиталистической страны, а в швах тех джинсов якобы нашли ленточки, пропитанные бациллами то ли чумы, то ли сибирской язвы. И не успели слухи умолкнуть, как во время очередного распределения дефицита на “ящике” в наш отдел принесли несколько пар супермодных кроссовок из коричне­вой замши. Мы принялись за примерку, и в каждой кроссовке нашли полотняный мешочек, набитый подозрительными полу­прозрачными шариками. Долго гадали, что это такое, филатели­стическим пинцетом доставали шарики из мешочков, экспериментировали с ними, как подсказывало воображение... В конце концов дефицит вместе с подозрительным содержимым оказался сложенным в одну кучу, и кто-то стал искать телефон санэпидем­станции. К счастью, в комнату зашел сотрудник из соседнего от­дела и объяснил, что в таинственных мешочках — обыкновенный поглотитель влаги, который в цивилизованных странах кладут в каждую коробку с обувью. Мы долго смеялись. Но я уверена, что у некоторых все-таки осталось в душе сомнение по поводу без­обидных шариков. Во всяком случае, я обработала купленные кроссовки изнутри медицинским спиртом, прежде чем надеть их на ноги...

Я внимательно посмотрела на нового знакомого. Из рукавов черного балахона высовывались манжеты фланелевой рубашки в клеточку. Портфель, видимо, принадлежал еще Мартиновым предкам, а ботинки имели такой обшарпанный вид, что подозре­ние в финансировании их обладателя секретными службами как-то сразу отпадало.

— А при чем тут колодец возле костела и все эти сказки? — спросила я.

— Несколько веков назад в городе произошло то же, что и че­тыре года назад — какой-то неудачный эксперимент вызвал ката­строфу. Не знаю, чему верить, но точно известно одно: после отъезда чернокнижника Твардовского в нашем городе началось что-то вроде эпидемии. Я бы это назвал — паразитирование на духовной энергии.

Может быть, я и посмеялась бы над тем, что услышала, если бы... если бы не смеркалось, не стлался вокруг унылый туман, ес­ли бы не стучался дождь в обитую жестью крышу беседки, если бы не были лица редких прохожих такими бледными и отечными, словно отраженными в лужах.

— Болезни духа более заразные и живучие, чем физические, — продолжал Мартин. — Это — как черная дыра в человеке, кото­рая требует заполнения... И люди, точнее, бывшие люди, вынуж­дены поглощать духовную энергию других. Как диабетики, кото­рые живут только инъекциями инсулина.

— Прямо какой-то город вампиров! — невольно улыбнулась я. — У вас случайно не найдется лишней связки чеснока?

— Я не шучу. Я сам наблюдал, как быстро человек перерожда­ется, утрачивает способность любить, сочувствовать, наслаж­даться красотой, отличать зло от добра. Чем большую часть его души завоевывает пустота, тем больше он напоминает автомат с единственной программой — самосохранения. На такого чеснок не подействует. Отец Петер говорил, что защита должна быть внутренней. Эти существа, как пиявки, присасываются к тем, у кого на душе есть повреждения...

— Какие?

Мартин пожал плечами.

— Ну, например, склонность к грехам. Хотя каждый христиа­нин знает, что безгрешных людей не бывает, просто существует граница, за которую нельзя переступать. Кстати, отец Петер го­ворил, что за вами шел один из этих... как он их называет, гомун­кулусов. Отец Петер сказал, что хотя у вас есть защита, рано или поздно вас сломают. Поэтому вам нужно уехать. Беда в том, что люди перестали дорожить тем, что они — люди. Гомункулусом быть... удобно, а человеком — опасно и хлопотно. И граница ме­жду человеком, который не верит в бессмертие собственной ду­ши и ее Божественное начало, и бездушным существом все уже.

— А почему они боятся моря?

— Не знаю.

Пока мы говорили, совсем стемнело. На морщинистые лица луж сыпался мелкий дождь. Ученик ксендза проводил меня до гостиницы. По дороге Мартин рассказал о художнике Чюрлёни­се, его картинах-сновидениях — про спящего короля и солнечные одуванчики, золотисто-голубую Тишину и сиреневую Тревогу, синтез музыки и живописи, о котором мечтал художник. А еще Мартин оказался знатоком легенд и преданий своего народа. Особенно мне понравилась легенда о происхождении янтаря, про ужиную королеву Эгле, которая жила во дворце на дне моря. Я захотела нарисовать такую картину: золотоволосая королева на фоне стальных волн, кусочки янтаря разлетаются по свету. Мар­тин, оказывается, учился на филфаке и собирался быть фолькло­ристом, пока не решил, что его долг — стать священником. Но в семинарию его покуда не принимают — говорят, должен быть испытательный срок, потому что он долго не ходил в храм. Так что пока он в костеле “обслуживающий персонал": делает, что скажут, и постигает костельную традицию.

А я рассказывала чудесные белорусские легенды, вычитанные у моего кумира Владимира Короткевича, пересказывала “Седую легенду” и “Дикую охоту”, говорила, какие картины собираюсь писать, — серию про замки Беларуси, цикл по мотивам народных сказок... Случилась только одна неловкость — заинтересованный Мартин попросил меня что-нибудь сказать на белорусском языке. А мое произношение... Тогда я не освоила даже “дзеканья”, слит­ного произношения аффрикаты “дз”, и так и говорила на лекциях — “д-зе” Правда, так произносили многие мои однокурсники, включая преподавателей.

На прощание Мартин пообещал подарить мне кусок янтаря, найденный им на берегу моря.

Было немного страшно возвращаться в гостиницу. Йодистый запах в коридорах впервые показался запахом смерти.

В своей комнате я увидела только упакованную сумку соседки. Кипятильник, стаканы, дезодоранты, книги и целлофановые ме­шочки исчезли со стола и тумбочки. Вот и хорошо. Можно от­дохнуть, осмотреться. Оказывается, на моем пальто, кроме пятна на боку, появилась еще и дыра на левом плече — даже виднелась белая ватиновая подкладка. Холера... Это я там, на костельной стене, “отметилась”. Кроме того, денег осталось двадцать три рубля пять копеек. Если отсчитать на обратный билет, останется десять рублей. Негусто. Я решительно обрезала все свои шикар­ные ногти вместе с надломанным и улеглась в постель, чтобы, если заявится спиритистка, сделать вид, что сплю. К разговорам с ней меня как-то не тянуло.

Но соседка так и не появилась. И, наслушавшись таинствен­ных шорохов в коридоре и далеких птичьих вскриков, где-то под утро я провалилась в очередной сон-кошмар.

9

Проснулась я от того, что прямо над моим ухом квакнула ля­гушка. Разумеется, никакой лягушки в комнате я не увидела, но настроение на предстоящий день было определено. За ночь сумка в клеточку исчезла. За окном все так же висел туман.

С Мартином мы условились встретиться у заводской проход­ной. Я заметила его, только когда он меня окликнул — мой вче­рашний знакомый был по-прежнему в длинном черном одеянии и, видимо, чтобы не привлекать внимание своим внешним видом, прятался за киоском “Союзпечати”.