Дети Гомункулуса

— Найдите на заводе библиотеку, — зашептал Мартин быстро и тихо, так что во мне снова чуть не проснулась шпионофобия. — Спросите библиотекаря Ядвигу Яновну. Скажите ей, что вы от отца Петера. Эта женщина вам поможет. И постарайтесь сегодня же закончить все дела. Я буду ждать вас на этом месте в два часа. Если не дождусь или как-то разминемся, найдете меня в костеле святого Юрия — ехать надо на десятом автобусе до остановки "Кинотеатр “Мир”".

И исчез в мокром тумане. Может, действительно он “рука Ва­тикана”?

Прежде всего я направилась на склад. Господи, ну как же тут неуютно, мрачно, и чего эти тетки в синих халатах такие ленивые и крикливые? На мой робкий стук в складских дверях появился уже знакомый мне бесцветный молодой человек:

— Нет деталей. Завтра приходите.

Он был утонченно-равнодушный, слегка брезгливый... И тут что-то во мне сдвинулось. От сознания собственной беспомощ­ности и безнадежности, от одной мысли, что я уже никогда не выберусь из этого гиблого местечка, меня охватило отчаянье. Я придержала ногой дверь склада, которая собиралась вот-вот за­крыться перед моим носом, и потребовала показать мне наклад­ную моего завода.

Помещение склада напоминало пустой муравейник. Кладов­щик с ненавистью копался в бумагах, а я нахально следила за ним, заглядывая через плечо. Как ему, наверное, хотелось сооб­щить мне, что накладной нет! Но я первая заметила листок со знакомым фирменным знаком. Читая наименования, которые мне ничего не говорили — какие-то транзисторы-резисторы, кладов­щик отрицательно качал головой: этого уже нет, этих еще нет, эти есть, но мало. Уже окончательно выйдя из себя, я заявила, что сегодня вечером еду домой — с деталями или без деталей. И на­пишу жалобу на работу их отдела снабжения.

Я оставила своего бесцветного, точнее, позеленевшего от зло­сти собеседника. Не успела прикрыть двери, как он бросился ку­да-то звонить.

Секретарша была на месте. Увидев ее, я снова почувствовала тот мистический ужас, который овладел мною на костельной сте­не. Снова припомнилась церемония у колодца. Секретарша гля­нула на меня выпуклыми глазами, и я невольно удивилась, когда услышала из ее уст не лягушачье кваканье, а человеческий голос.

— Директор в командировке.

Я попросила разрешения позвонить на свой завод. На меня посы­пались доброжелательные вопросы: а зачем? Деньги кончились? Ну, давайте это исправим. Напишите заявление, что просите выдать вам сто двадцать рублей командировочных. Вот бумага.

Сто двадцать? Моя зарплата — сто пять в месяц. Кто мне даст такие деньги? Я отказалась писать заявление и все-таки попроси­ла доступ к телефону. Странно, секретарша легко согласилась, предложила свое кресло и даже помогла отыскать в справочнике код. Более того, она вышла из приемной, чтобы не мешать! Я набрала номер отдела снабжения моего завода и энергично выска­зала свое возмущение. А в ответ послышалось не менее энергич­ное:

— Под суд хочешь? Ты выполняешь государственное задание, Будешь там, пока не выдадут детали. Молодая, бессемейная. Ку­да тебе торопиться? Командировочные насчитаем, сколько нуж­но. А пока ты обязана подчиняться местному руководству.

Я положила трубку. Грустно. Увидев, что верхняя шуфлядка стола приоткрыта, я машинально потянула за ручку. А, пропадай пропадом приличия... Какие-то бумажки... Письма... Папка с над­писью “Только для персонала с доступом №1. Хранить в сейфе”. Ишь ты, какие на ней хитрые защелки... Первым было подшито послание за подписью директора моего “ящика”. Видимо, потому папка и не лежала в сейфе, что секретарша оформляла бумаги. Ну, что ж, воспользуемся случаем...

Через несколько минут я уже нервно расспрашивала служащих в вестибюле главного корпуса, как пройти в библиотеку. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь... из людей.

Библиотека для меня святое место. Надежное убежище от опостылевшей суеты. Сокровищница и так далее. Поэтому я с удовольствием ощутила знакомый с детства запах старых книг. Маленькая тихая женщина с длинным острым носом ста­рательно переписывала в читательскую карточку названия яр­ких томиков фантастики. Грузный читатель в черном рабочем халате, затертом до блеска, любитель упомянутой фантастики, нетерпеливо ожидал перед деревянным барьером. Но я ждать не могла.

— Скажите, пожалуйста, вы — Ядвига Яновна?

Маленькая библиотекарша, казалось, сделалась еще меньше и ответила почти шепотом:

— Ядвига Яновна заболела. Ее не будет.

Зато грузный читатель не считал нужным деликатничать:

— Чокнулась ваша Ядвига Яновна. Шиза разыгралась. Вчера забрали в дурдом прямо из библиотеки. Я всегда говорил, что она припыленная, какую-то ерундистику сует, чтобы читали. А что мне с этих ее романов? Попробовал читать — чуть не уснул. Тут за день в цеху наломаешься, хочется хоть чего веселенького. А она лекции читает. Глупая баба. Сама от своей классики шизану­лась.

Мужчина продолжал возмущаться, маленькая библиотекарша согнулась над столом так, словно хотела слиться с его деревян­ной поверхностью. А я двинулась прочь. Прочь, прочь...

10

Я стояла перед киоском “Союзпечати” и разглядывала облож­ки периодических изданий. В голове, как заведенные, крутились холодные формулировки из прочитанного письма: “ Согласно до­говору от такого числа такого-то года... посылается человек... от­личные духовные и физические качества... Передается в полное распоряжение... Срок использования — не более двух недель. Надлежит вернуть в псевдоживом виде не позже одиннадцатого апреля. Мнемоническая анестезия обязательна”. Подпись дирек­тора моего завода и начальницы отдела снабжения. Печати, штампы, регистрационные номера.

Мнемоническая анестезия... Это, видимо, искусственная амне­зия — утрата памяти. А что значит “псевдоживой вид”?

Десять минут третьего... Пятнадцать... Мартин не похож на тех, кто опаздывает. Половина третьего. Сорок минут. Ждать, очевидно, не имело смысла. Скорей в костел Святого Юрия.

Костел подпирал небо, как ржавый нож. Из его дверей быст­рым шагом вышли две знакомые мне личности. Этого мужчину в шляпе и сером пальто я видела, когда он записывал результаты измерений в оскверненном костеле. А тот, усатый, просвещал меня насчет отца Петера и моей комсомольской несознательно­сти. Если они тут, значит — все повторяется?

Проклятый город. Я стояла перед дверями костела и не реша­лась войти. Я была уверена, что там продолжалось уже виденное мной разрушение. А Мартин...

Тяжелые двери внезапно распахнулись, и кто-то чуть не сбил меня с ног. Мартин! Я так обрадовалась, что сразу даже не заме­тила его волнения: казалось, от светлых волос “ежиком” летели искры, губы дрожали, руки, кажется, тоже, потому что он два раза подряд уронил свой портфель на ступеньки крыльца. Мар­тин быстрым шагом двинулся прочь от костела. Я бежала рядом, хотя уже чувствовала некоторую неловкость (ну как же, с моим “комплексом принцессы” бегу за парнем!). Вообще, замечает он меня или нет... Оказалось, замечает. Посреди узкой улочки Мар­тин резко остановился.

— Мне сказали больше не приходить в костел! От меня слиш­ком много хлопот! Я компрометирую их! Боже, Ты — видишь? Что мне делать?

Насколько я поняла из дальнейших отрывочных высказываний Мартина, встреченные мною возле костела мужчины приходили к нему как к приближенному отца Петера. Допросили Мартина, его начальство, его знакомых. Такое случалось и раньше, Поэтому начальство намекнуло, что лучше было бы для них и для са­мого Мартина, чтобы он временно перестал сюда приходить. По­чему бы ему не окончить свою учебу в университете? А со вре­менем, когда он убедится в истинности своего духовного призва­ния, может поступить в семинарию.

Мы зашли в маленькое кафе. Но чай Мартина так и стыл не­тронутым. А ученик ксендза все рассказывал, как в детстве мать водила его в костел, а отец ругал ее за это. И как потом сам Мар­тин посмеивался над “темнотой” верующих людей. И только личное горе — смерть родителей — вновь привело его в храм. И еще огорчало моего знакомого, что отец Петер, который был ав­торитетом для Мартина, почему-то сомневался, что его ученику по силам призвание священнослужителя.

— Он говорил, что я слишком страстен, — с горечью говорил Мартин. — Что я... как это... эмоциональный. И мне... лучше было бы реализовать себя духовно, не уходя от светской жизни. На­пример, изучать и сохранять фольклор своего народа, что я и со­бирался делать.

Эмоциональный? Что ж, теперь я могла в это поверить.

Лучшее средство отвлечь внимание человека от его проблем — предложить ему другие проблемы. Поэтому я решительно прервала монолог Мартина и рассказала про события на заводе. Средство оказалось действенным — Мартин сейчас же переклю­чился на мои неприятности.

— Вика, вы должны отсюда уехать.

— Без деталей?

— Да забудьте вы про свое “командировочное задание”! Хоти­те оказаться в «псевдоживом состоянии»? Сейчас же пойдем на вокзал! А на работе напишете объяснительную, что поставщики сорвали выполнение заказа. Вы же не обязаны заключать догово­ра и “выбивать” детали — вы всего лишь курьер!

Наверно, это непроглядный туман навеял на меня такую бе­зысходность. Действительно, сяду на поезд — и все! Завтра буду дома. И забуду командировку к несуществующему Морю, как страшный сон.

— Только зайдем в гостиницу. Вещей мало, мелочи, но все-таки жаль их оставлять.

С серого неба посыпался мокрый снег. Мы шагали сквозь эту противную слякоть, которая хлюпала под ногами, и казалось, что нет конца мокроте и серости, но мы были вдвоем. Я почувствова­ла, как Мартин сжал мой локоть, и почему-то поверила, что все будет хорошо.

Мартин остался ждать внизу. Я взяла у администраторши ключ и бегом направилась в номер. Так, вот моя сумка. Пижама, зубная щетка, паста, мыльница, полотенце, тапки, роман Короткевича... Кажется, ничего не забыла. Есть такая примета: если где-то забудешь вещь, обязательно туда вернешься. Боже упаси еще раз попасть в этот город! Я наклонилась, чтобы заглянуть под кровать, — не осталось ли там чего-нибудь моего. В это мгновение дверь комнаты заскрипела, и я увидела перед собой запачканные грязью женские замшевые сапоги на высоких каб­луках. Сапоги, безусловно, находились на чьих-то ногах. Я при­поднялась, чтобы поздороваться с их обладательницей, но рас­смотреть ее не успела. Что-то кольнуло меня в предплечье, и свет померк.

11

В детстве мы играли в “заколдованную принцессу” — в пио­нерском лагере или в больничной палате, там, где было с десяток девчонок и наступало подходящее для игры сумеречное время. Одна из девочек садилась на стул, складывала руки перед собой, как на парте, и опускала на них лицо. Остальные девочки по од­ной подходили к “принцессе”, клали ладони ей на голову и гово­рили:

— Принцесса умерла.

— Ее нужно хоронить.

— Кто ее похоронит?

— Пусть ее черти хоронят.

После этого участницы игры все вместе пытались поднять “принцессу” вытянутыми указательными пальцами. Если бы ри­туал удался, тело “принцессы" стало бы невесомым, парило в воздухе.

На самом деле такого результата не добивался никто. Потому что главным было — не рассмеяться. Но страшноватая игра все­гда вызывала нервный смех у играющих, и все кончалось тем, что “принцесса” с хохотом падала на кровать.

Меня из-за хрупкого телосложения часто выбирали на роль “принцессы”. И я никогда не забуду своего жуткого состояния во время игры. Почему-то голоса говорящих доносятся как сквозь вату, смысл слов как бы ускользает от тебя. Голова начинает кружиться, ты понимаешь, что вот-вот провалишься в бездну... И только смех, спасительный смех возвращает тебя на землю, на казенную постель.

Я очнулась... Комната, в которой я находилась, напоминала приемный покой больницы. Первое, что я увидела, — высокий серый потолок с люминесцентной лампой. Затем — стены, окрашенные грязно-зеленой масляной краской, высокое окно, также замазанное до половины краской, над дверями лампочка в желез­ной сетке... Пахнет хлоркой...

Я потрясла головой, прогоняя остатки одури, и осознала, что в одном белье лежу под байковым одеялом на обыкновенной больничной кушетке, обитой коричневым дерматином. Дерматин противно прилипал к голому телу. Одежда моя исчезла, обуви также не было видно. Кто-то забрал даже заколки из волос.

Я осторожно поднялась. Предплечье саднило. Так и есть, след от укола. Просто какой-то шпионский роман. А может, я сошла с ума? Вольтанулась? Вот и вся разгадка.

Я засмеялась, как тогда, в детстве, когда играла в “заколдованную принцессу”. К сожалению, от моего смеха зеле­ные стены не растаяли, но стало легче: смеюсь — значит, пока не “псевдоживая”. На табуретке рядом с кушеткой лежала ночная сорочка из белого полотна, судя по всему, приготовленная для меня. Как будто новенькая. Длинная, широкая, с длинными же рукавами. Что ж, придется надевать

Я прошлась по комнате, вспоминая все прочитанные детекти­вы и приключенческие романы. Открыть бы дверь... Но отверстия для ключа не видно. И — нет, я не ошиблась! — ручки тоже нет. Ничего себе! Если я в психушке, то непременно в отделении для буйных.

Я поставила к окну табуретку и попробовала дотянуться до не­го. Но окно находилось так высоко, что я не смогла дотянуться даже кончиками пальцев. Может, кушетку придвинуть?

Ножки кушетки оказались прикрученными к полу.

За дверью что-то загрохотало, и она неожиданно распахнулась. Низкорослый коренастый мужчина толкал перед собой сервиро­вочный столик с железными тарелками. Хорошо хоть, морить го­лодом меня тут не собираются. Приятно и то, что человек не в белом халате, а в синем свитере...

Но когда этот человек повернулся ко мне лицом, я чуть не за­кричала от отвращения и ужаса. Нет, это было не лицо... Скорее звериная морда. Бледная, зеленоватая, с огромными отвисшими губами от уха до уха. Приплюснутый череп, глаза с неестествен­но припухшими веками... Наверно, я все-таки в “желтом доме”, а передо мной — служитель из постоянных пациентов?

Пришелец поставил привезенное на тумбочку и какое-то время молча рассматривал меня.

— Где я нахожусь? В больнице? Я могу видеть доктора?

С таким же успехом я могла бы спрашивать это у стены. Слу­житель молча вышел, и за дверью что-то зашелестело. Похоже, задвигался засов. Вот почему нет отверстия для ключа.

Наверно, прошло полчаса, и дверь распахнулась снова. Я уви­дела лупоглазую секретаршу и... свою соседку по гостинице Биргиту Эдуардовну. Они встали передо мной — обе такие похожие, обрюзгшие, равнодушные, губастые. Все вопросы к ним показа­лись мне бесполезными. В дверях ждал жабьелицый служитель. Секретарша знаками показала мне, чтобы я поднялась.

Я встала. Женщины осмотрели меня со всех сторон, расправи­ли складочки на сорочке. Биргита Эдуардовна достала из кармана расческу, пригладила мои волосы, чтобы ровно легли на плечи, и подтолкнула меня к двери.

Мы шли по длинному пустому коридору — не больничному, скорее конторскому — женщины впереди, сзади жабьелицый. Линолеум холодил мои босые ноги.

Я молчала. Страх мой достиг, видимо, той степени, когда все ужасы воспринимаются как-то отстраненно, почти буднично. К тому же, теплилась слабая надежда, что Мартин что-нибудь при­думает, чтобы выручить меня.

Эгле, ужиная королева... Повелительница не увиденного мною моря. Если они сделают со мной то, что задумали, я уже никогда не нарисую такую картину. И вообще, больше никогда ничего не нарисую. Мелькнула предательская мысль: живут же и так... Можно рисовать и не имея души. Разве мало я видела таких ху­дожников? И разве мало у них поклонников? Но тут же мысль: не жизнь это, не могу я так... Не хочу!

Меня привели в большой зал с единственным полукруглым окном, которое начиналось почти у самого пола. В окне светился витраж из зеленых и красных стеклышек, похожий на пентаграм­мы, которые показывала мне Биргита Эдуардовна. Насколько я поняла, залу хотели придать готический колорит, хотя вкуса у этих существ, очевидно, не хватало. Самым странным в помеще­нии было каменное ложе посреди зала, составленное из типовых гранитных плит, которые используются для отделки парапетов и вестибюлей —: сколько я рисовала таких интерьеров! Даже мар­кировка на плитах сохранилась. По краям ложа были приделаны кольца из арматуры, на них болтались резиновые жгуты, которы­ми медики пережимают артерии.

Только тут я поняла, что в зале много людей. Хотя — людей ли? Возможно, в уличной толпе или в чиновничьем кабинете ка­ждый из них показался бы обычным. Но теперь, все вместе, они производили жуткое, угрожающее впечатление: зеленолицые, с пустыми выпуклыми глазами и отвисшими губами, Они все смотрели на меня и как будто радовались — хотела бы я знать, чему... Хотя нет, лучше не знать. Вот кто-то, похожий на того блондина, что приставал ко мне на улице у костела. А вот — бесцветный парень с заводского склада. А там не моя ли соседка по гостинице — Алина? Может, и нет. Их образы сливались в один размытый коллаж. Присутствующие прибизились, но вплотную не подходил никто, словно ожидали какого-то важного события.

Не хочу выглядеть жертвой. Идиотская белая рубашка... Я неза­висимо скрестила руки на груди и уставилась в потолок, неволь­но вслушиваясь в гнусавые голоса:

— Наконец дождались собрания. Боялся, не пригласят, забудут про старенького... Ха-ха-ха! А я еще силен.

— Ты, Иван Петрович, не сильный. Ты жадный. Прошлый раз больше всех взял.

— Ха-ха! Кто сколько может, столько и забирает! Такой закон!

— Ничего, тут на всех хватит. Много лишней энергии. Зачем ей столько.

— У тебя, Эдмундас, было почти столько же. Бедолага. Ты то­гда сочинял эту... как это ее... Музыку!

— Му-зы-ка! Не помню. Что это?

— Комбинация вибраций воздуха. Ты занимался тем, что со­трясал воздух!

— Не помню. Ерунда какая-то.

— А ты, Иван Петрович, разве не запасал лишней энергии? Колесил по свету, искал, где воздух посвежее. Говорил, обойду весь мир, чтобы красоту планеты в душе накопить. Даже кварти­ры не имел. Глупость.

— Но она слабенькая. Энергии много, но худая. Может не вы­держать контакта. Такое уже было... На всех не хватило. Обидно.

— Кхы-кхы... Конечно, обидно. Раз — и ушла энергия неиз­вестно куда.

— Почему в ней столько лишнего?

— Она тоже занимается пустым — комбинирует световые рефлексы разной интенсивности, то есть рисует.

— Зачем?

— А зачем они все живут? Для того, чтобы накапливать для нас энергию. Хороший экземпляр. Светленький.

— Настает наш час.

— В этом году не час, а всего сорок семь минут десять секунд.

Внезапно разговоры умолкли. Присутствующие расступились, и в зал вошел товарищ Римант. Все вскинули руки в приветствии. Директор равнодушно глянул в мою сторону. Я почувствовала, что меня пригибают к каменному ложу. Эх, где мои остренькие ногти!

Жабьелицые спокойно делали свое дело. Эластичные жгуты плотно прижали к камню мои запястья и щиколотки. Такой же жгут перебросили через горло, так что я не могла приподнять головы.

Биргита Эдуардовна объявила:

— Черная Лилит в апогее!

Собрание отозвалось радостным криком. Снова прозвучал го­лос директора, наверное, пожалел всем приятного аппетита. Ложе обступили со всех сторон, и те, кто стоял ближе, положили на меня ладони — холодные и влажные. Я зажмурилась. Что ж, больше меня, наверное, никогда не взволнует портрет Джоконды. В картинах любимого Мартином Чюрлениса я увижу только бес­смысленную “комбинацию светотеней”. Музыка Моцарта и Бетховена покажется мне бесполезными “комбинациями вибраций воздуха”, а книги Короткевича — абсурдными и излишне сентиментальными. Я никогда не осуществлю того, о чем мечтала, не будет картин, которые виделись в мечтах. Я исчезну... Я исче­заю... Боже милосердный, пожалей мою грешную душу... Откуда-то в памяти всплыли слова молитвы — наверно, слышанной от бабушки... Я молилась первый раз в жизни — и в первый раз поняла великий смысл этого таинства. Мне казалось, что каждое слово молитвы взлетает вверх, как светящийся шар, наполненный отчаянной надеждой, и, взлетая, он тянет меня за собой из безд­ны...

Слезы катились из-под век. И теперь не только жалость к себе овладела мною — невольно злость и гнев на окружающих меня существ тоже сменились жалостью: когда-то они были такими, какой была я!

Вдруг тишину нарушили удивленно-злой шепот и возгласы разочарования. Существа расступились, я открыла глаза и сквозь радужную призму слез снова увидела над собой серый потолок.

— Он же обещал!

— Почему ее не подготовили? Они должны были приглашать на подготовленного человека!

— Как тут подключаться — повсюду соскальзываешь. Это из­девательство!

Я не могла приподняться и посмотреть на них. Но узнавала не­которых по голосам.