Люди и оружие

* * *

В свою очередь Ко читал письмо написанное иероглифами и вот что в нем было написано:

«Сыну моему Сакамото Ко, много лет желаю здравствовать и да пребудет над ним благословение Лотоса Божественного Закона. Мы получили твое письмо и очень обрадовались, что Небо сохранило тебя для нас и что ты жив, здоров и благополучен. Тот начальник полиции, о котором ты мне написал, прислал мне письмо, в котором сообщил о том, как ты готов был исполнить свой сыновний долг и сердце мое преисполнилось гордости. Мидори, твоя сестра, много плакала, что ты ради неё чуть было не пошел на смерть, но обрадовалась, что судьба все-таки не обошла тебя своей милостью. Благодаря тебе свадьба её состоялась, и все было, как и положено, и честь нашего дома от всего случившегося не пострадали.

Тебе, наверное, будет интересно узнать, что у неё уже есть ребенок, сынок, и зовут его Тора. Мы все в мальчике души не чаем, потому, что живем все вместе и живем очень дружно, хотя доходы у нас и не очень большие. Я, как и раньше обучаю детей каллиграфии, а мой зять занимается тем, что продает саке иностранцам, которых у нас тут становится все больше и больше и это дает нам неплохой доход. Да только и расходы у него на это дело очень большие, потому как для того, чтобы тебе никто не мешал, нужно очень многим давать взятки, а это требует денег и немалых.

Он узнавал от здешних американцев, что тот край, в котором ты живешь со своим господином — да будет он благословен Буддой, очень дикий, даже ещё более дикий, чем внутренние области Хоккайдо, и что там можно быть убитым очень легко. Поэтому заклинаю тебя, мой сын, будь осторожен и помни, что ты единственный мужчина из рода Сакамото из Тоса и что если с тобой что-нибудь случится, то род наш прервется уже навсегда!

Поэтому я дал обет Будде, если только он сохранит тебя, обрить голову и стать монахом, как только ты вернешься к нам жив и невредим, потому, что это будет для всех нас самая большая радость на свете.

Ты спрашиваешь меня, сын мой, о том, что происходит в Японии? И я рад бы тебе об этом рассказать, но… видя события я не всегда улавливаю их смысл, а слушая людей можно и вовсе запутаться, потому, что один говорит одно, а другой — другое. Скажу лишь, что в месяц кисараги, в день предшествующий дню риссюн, то есть уже больше месяца тому назад, отречение сегуна Ёсинобу было уже официально утверждено нашим императором, подписавшим ещё и «Манифест о реставрации императорской власти». Правда, все его земли за ним сохранились, к тому же он должен был руководить правительством до тех пор, пока не решится вопрос о новой власти. И что же из этого вышло? А вот что: в Киото пришла целая армия из недовольных самураев во главе с Сайго Такамори, которые потребовали лишить его даже подобия власти, передать императору все земли клана Токугава, а также казну Бакуфу, бывшую в его распоряжении. Оскорбленный Ёсинобу перебрался в Осаку и вроде бы по слухам собирает там войска, чтобы совсем скоро идти на Киото и что будет из этой междоусобицы одному только Будде известно. И ведь только за год до этого наш молодой император Мацухито провозгласил Мэйдзи исин (установление «просвещенного правления»), а страна уже раскололась и кровь льется рекой. Бакуфу тоже распущен и вместо него в месяце рокугацу прошлого года был создан Большой государственный совет из трех палат, все по образу того, что есть у гайдзинов. И вот теперь Ёсинобу хочет вести войска против армии императора — воистину ужасные, ужасные настали нынче у нас времена. Хотя с другой стороны, то, что Небо все-таки наказало род Токугава за его высокомерие, лично меня не может не радовать. Во всяком случае, наших предков, павшие на поле битвы при Сэкигахара это бы точно обрадовало. Хотя есть плохое и в этом. Так некоторые наши самураи, которых в прошлом Бакуфу притесняло, занялись созданием отрядов кихэйтай («необычных солдат»), из крестьян и горожан, которых они обучают и вооружают на европейский манер и этим самым предают старый добрый Путь Меча. Правда, по их собственным словам все это они делают для того, чтобы послужить императору, но только если мы вот совсем откажемся от нашей культуры и традиций, то, что тогда останется вам, нашим детям?!

Как бы там ни было, я прошу тебя сын мой, возвращайся из своей дикой страны к нам скорее, потому что жить у нас стало очень страшно, и нет у нас в доме достойного мужчины, способного защитить нас в случае опасности. Молю Будду, чтобы он направил твои стопы к нам. Я понимаю, что ты должен исполнить свой долг перед своим господином, но ведь он же гайдзин, и, может быть, ты поговорил бы с ним, чтобы он согласился тебя отпустить? Ты мог бы стать здесь одним из чиновников, которые работают с иностранцами, или помогать в торговле саке нашему зятю. Тот же Сайго Такамори с радостью принял бы к себе человека так хорошо знающего гайдзинов, как ты и к тому побывавшего в Америке. Так что возвращайся домой, Ко. Это будет радость для всех нас. Любящий тебя отец и сестра, призывающие на твою голову благословение Будды!»

«Отец не понимает, — подумал Ко, — что мне мало того, что он мне предлагает. Мир так велик, а ему хочется, чтобы я запер себя в четырех стенах нашего старого дома или же служил, как и многие другие самураи — выходцы из бедных семей. Времена пришли новые, а за работу им все также платят рисовыми пайками, да пусть даже и деньгами… Что там, у себя дома, смогу я на них приобрести? Все равно просторов мира я там, конечно, не увижу. И хоть наша Фудзи и красива, никто из наших даже представить себе не может ни тот же Гранд каньон, ни ледоход на Миссури. А ведь это же ещё только начало и сколько у меня всего впереди! Конечно, дом — есть дом и к своим родным я вернусь обязательно. Но… не сейчас, а немного позднее. Когда увижу все, что смогу увидеть, узнаю все, что смогу узнать, и когда сумею сделать нечто такое, чего ещё никогда не делали другие. Вот только тогда, и никак не раньше, потому, что иначе я просто не смогу жить!»

* * *

Он все также сидел и размышлял, когда Володя, вышел из дома, и встал рядом с Ко, который при этом тут поднялся со своего бревна.

— Отец написал мне разные важные вещи, очень важные, — сказал он, и положил руку ему на плечо. — Поэтому я немедленно хотел бы поехать на Восток. Ты был мне не просто слугой, Ко, а самым настоящим другом. А не ожидал, что все сложится здесь именно так, а не иначе и что нам с тобой вместо того, чтобы сразу оказаться в больших городах, придется обретаться в этой хижине. Но… сделанного не воротишь, к тому же теперь мы сможем поехать туда уже ничего, и никого не опасаясь. Теперь тебя уже точно все будут принимать за индейца — моего слугу, ну а уж я-то смогу выдавать себе за кого угодно. Но я хотел спросить тебя: может быть, ты хотел бы вернуться назад, в Японию?

— Мой господин хочет прогнать меня? — Ко поднял на него удивленные глаза. — Ко что-то сделал не так?

— Ну что ты за странный человек, Ко?! — воскликнул Володя. — Я же ведь тебе только что сам сказал, что считаю тебя не слугой, а другом, а ты…

— Тогда Ко останется, — ответил Ко и при этом широко улыбнулся. — Этими словами, господин, вы оказываете мне честь, поэтому я прошу вас разрешить мне и дальше следовать за вами.

— Ну… тогда давай собирайся! — воскликнул Володя. — А я поеду назад в Литлл Биг Пойнт, куплю билеты на завтрашний дилижанс.

— Я хотел бы попрощаться с индейским мальчиком, — неожиданно сказал Ко. — Как жаль, что он теперь так далеко от нас и что мы больше никогда-никогда его не увидим. Мальчик был очень смышленый, а такие мальчики не часто встречаются.

— Да, я тоже так думаю, — помолчав немного, сказал Володя, — но уж тут ничего не поделаешь. Прерия велика, и где мы там будем его искать? А главное — сколько времени займут эти поиски? Хорошо уж и то, что мы вообще встретились! И потом, Ко, у нас в России по этому поводу говорят так: «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется!» Это дуракам мир широк, а умным он узок. Я думаю, что когда мы устроимся на новом месте, то сможем написать сюда на почту, и пусть нам почтмейстер перешлет все письма, что придут сюда по нашему новому адресу. Может быть, он догадается нам написать? Кто знает, может быть, мы с ним ещё и встретимся, когда меньше всего будем этого ожидать!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Все дороги ведут в Хе-Запа

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В которой Солнечный Гром учится в школе и встречается со своим отцом, а Владимир Бахметьев поступает службу в компанию Хораса Смита и Дэниэля Вессона

— Не стану перед тобой лукавить, белый человек, называющий себя другом индейцев, но когда пароход, на котором мне предстояло путешествие на Восток, отошел от пристани, у меня возникло сильное желание прыгнуть с него в воду и вернуться назад к моим родителям. Но я крепко-накрепко сжал зубы и не позволил себе думать об этом, потому, что поступи я так всем стало бы ясно, что я просто трус и никто больше. Поэтому я просто стоял и смотрел на них, а пароход уходил все дальше и дальше, пока даже мои зоркие глаза не перестали их различать на зелени холма. А потом и сам холм исчез за поворотом реки и я с кормы парохода перешел на нос.

Как и О-Жон-Жон я, чтобы скоротать время, начал отмечать карандашом все встречавшиеся мне дома и надо же было такому случиться, что первым их них оказалась… хижина моего Белого Отца Во-Ло-Ди и моего учителя боевых искусств Ко! Я очень надеялся, что увижу их и смогу хотя бы помахать им рукой на прощание, но возле неё никого не было, и сам их дом показался мне каким-то необитаемым, потому что вокруг него повсюду пробивалась высокая трава.

А потом появились и отдельные дома, и целые поселки, а я все ставил на листе черточки и ставил. Причем я помнил его историю и ставил черточки совсем маленькие, чтобы листа бумаги мне подольше хватило. В тот день нас один раз покормили прямо на пароходе, а потом кормили трижды за день, когда пароход причаливал к пристани. При этом всех нас водили в какую-нибудь местную гостиницу, рассаживали там в зале за столами, а белые мужчины-высичу подавали нам еду, что нас очень сильно удивляло. Обычно кроме нас в этих залах никого не было, но зато снаружи вдоль окон всегда теснилось множество бледнолицых мужчин, женщин и детей. Глядя на нас сквозь стекло, они смеялись и показывали на нас пальцами, но ни мы, ни наши взрослые спутники не обращали на них никакого внимания.

Уже поздно ночью мы прибыли в Омаху и оказались возле большой пристани, от которой мы потом куда-то очень долго шли, перешагивая через какие-то полосы железа, повсюду выступавшие из земли, конца и края которым было не видно. Потом нам сказали, что мы наконец-то пришли и пригласили в небольшой длинный дом, в который мы поднялись по ступенькам. В стенах было множество окон, а между ними деревянные лавки из полированного дерева с высокими спинками. Я сел сначала на одно место, но потом мне сразу же захотелось сесть на другое, и то же самое было и с другими мальчиками. Мы весело смеялись, переменяя наши места, как вдруг этот странный дом неожиданно дернулся и куда-то поехал. У всех у нас вырвался вопль ужаса, но тут к нам пришел переводчик и сопровождавший нас бледнолицый и сказали, чтобы мы не боялись, потому, что это поезд, обыкновенный поезд, который вы, индейцы, называете «огненным конем» и вот как раз сейчас вы и находитесь у него внутри. Таких домов-вагонов в нем много, объяснили они и в каждом из них едут люди, так что бояться здесь нечего. Услышав это, я несколько успокоился, завернулся в свою одеяло из шкуры бизона лег на лавку и уснул, потому что была ночь, и в окна было все равно ничего не видно. Только потом уже я узнал, что ехал по трассе первой трансконтинентальной железной дороги, которая в то время ещё не была непрерывной: для пересечения реки Миссури в районе Омахи использовался паром, на котором перевозились железнодорожные составы.

Однако сон мой был очень чуток, и я сразу проснулся, едва лишь услышал чей-то испуганный возглас. Оказалось, что кто-то из младших мальчиков увидел показавшуюся на небе Луну, и это его испугало. Действительно Луна, как нам показалось, была очень близко от нас, а поезд с огромной скоростью двигался в её сторону. Но тут я перевел взгляд на наших спутников-бледнолицых и увидел, что они спокойно спят, а если они спят, то почему это нам, индейцам, нужно чего-то бояться? Я так и сказал остальным ребятам, и это их немного успокоило и они уснули. Но теперь уже не спал я и видел опять все тоже, что и раньше — расстилавшуюся в обе стороны от дороги прерию и время от времени небольшие станции и множество темных домов, которые я даже не знал, считать или нет, потому, что в темноте они подчас были плохо различимы. Но одна мысль постоянно мелькала у меня в голове: «Бледнолицых много, словно муравьев. Куда ни посмотришь всюду они и их дома».

* * *

— В общем, ехали мы в этом поезде два дня и очень устали, потому что спали на жестких деревянных лавках, и вдобавок нас все время качало и трясло в этом поезде. А потом мы нас привезли в миссионерскую школу, и там оказалось немногим лучше — тюфяки, набитые соломой, а посреди комнаты — чугунная печка с выходящей в одно из окон трубой. Кормили нас очень странно: утром чашка кофе и кусок хлеба с джемом, потом опять кофе с хлебом, но уже без джема, потом суп из консервированного мяса и тушеные с этим же мясом черные бобы иди жареная кукуруза, посыпанная сахаром. По воскресеньям нам давали копченую грудинку и сладкую патоку и это был для нас настоящий праздник.

Учиться мы начали далеко не сразу, так как к нам то и дело привозили детей из других племен, причем чаще всего это были дети индейцев из резерваций, и я поразился, как много индейских племен по воле бледнолицых живут уже совсем не так, как они жили раньше. Сначала мы все ходили в той одежде, в которой уехали из дома: мокасины на ногах, легинах, рубашках из оленьей кожи, а поверх них на плечах разноцветные одеяла. Однако продолжалось все это недолго.

Как-то раз к нам в школу приехало множество бледнолицых и для начала остригли нас под машинку, то есть наголо, а затем велели нам переодеться в привезенную ими одежду: шерстяную рубашку, мышиного цвета куртку, такие же брюки и черный жилет. В качестве обуви нам почему-то выдали не ботинки, а сапоги, которые мы должны были носить заправленными в брюки. Кроме того, нам объяснили, что нам следует начищать их каждый день, показали, как это нужно делать и дали для этого щетки и ваксу.

Нижнее бельё нам тоже выдали, и выглядело оно очень странно: соединенные в одно целое узкие штаны и рубашка с клапанами на пуговицах спереди и сзади. Никто кроме меня не знал, как его надевать и мне пришлось это всем показывать, потому, что я видел, как подобную одежду носил Во-Ло-Дя. Мои товарищи меня после этого очень зауважали, потому, что сами бы они со всем этим вряд ли бы справились, а идти спрашивать, что и как у бледнолицых они стеснялись. Больше всего нам пришлось по душе карманы, в которые можно было положить что угодно. Я, например, тут же положил в один из них два сюрикэна, которые подарил мне Ко и с которыми я не расставался. Всякий раз, когда бледнолицых не было поблизости, я упражнялся, бросая их в цель, а потом делал упражнения, которым он меня научил и которые развивали силу и ловкость. Многие мальчики смотрели, как я это делаю, и постоянно просили, чтобы я дал и им попробовать бросить. Но я сказал им, что любому делу надо учиться постоянно, а бросать просто так, ради игры, смысла нет, а то чем я занимаюсь это совсем не игра.

Один мальчик у нас был из племени пауни. Как-то раз, увидев у меня в руках оружие Ко, он страшно перепугался и знаками показал остальным, что уже видел такую вот звездочку и что она торчала из плеча их молодого вождя, когда он вернулся из набега на васичу. Хотя рана не была очень глубокой, острие вонзилось ему в кость, и он так и ехал до самого их лагеря, где и умер через три дня оттого, что все тело у него вокруг раны пошло черными пятнами. Я пожал плечами, как будто бы не понял о чем это он говорит и повторил, что мне их подарил белый человек из-за моря, вернее — Белый Желтый Человек, потому что цвет кожи у него был не белый, а желтый. Потом я спросил, как же он попал сюда к нам и он ответил, что поскольку мужчин в их племени почти не осталось, они очень плохо прожили зиму и очень многие дети у них умерли. А тут к ним приехали бледнолицые и предложили отправиться в резервацию, где их будут кормить, и они на это согласились. Ну, а его, как самого старшего, послали в школу посмотреть, что же это такое, потому что в резервации ни его отцу, ни ему самому очень не понравилось. Но отец его имел хромую ногу и не мог хорошо охотиться, и поэтому-то он и согласился.

Помнится, что я подумал тогда, как дорого обошлась тем пауни попытка захватить меня в плен и отомстить Во-Ло-Де и Ко за постигшую их неудачу. Я вспомнил, как стрелял в них мой Белый Отец, как взлетал и падал окровавленный меч Ко, и почему-то подумал, что если бы они тогда все угомонились, то этому мальчику сейчас не пришлось бы находиться так далеко от дома, а женщинам и детям его племени умирать зимой от голода.

Подумал я также и о том, что стричь нам волосы для того, чтобы чему-то учить, вряд ли было так уж необходимо. Смысл стрижки я понял уже много лет спустя, но тогда меня это сильно расстроило. Я вспомнил слова моего отца о том, что я должен быть храбрым и умереть в бою. Но то, что со мной сейчас происходило, требовало совсем особенной храбрости — храбрости применяться к обстоятельствам. Многие мальчики, лишившись волос, после этого плакали и говорили, что не ожидали такого от васичу. Но я тогда встал и повторил им слова Ко: «Не будешь гнуться, не выпрямишься», и им пришлось со мной согласиться.

Каждое утро мы поднимались по звону колокола, висевшего возле дома, шли умываться, после чего завтракали и шли парами в класс на учебу. Нам предложили взять себе имена бледнолицых, и я выбрал себе имя Джозеф. Не знаю чем, но оно мне понравилось. Причем учителя васичу почему-то называли меня этим полным именем, тогда как все остальные бледнолицые почему-то называли меня Джо. Впрочем, сейчас-то мне понятно, что у вас так было принято, а тогда меня это сильно удивляло. Но не все дети так быстро запомнили свои имена. Поэтому некоторым из тех, кому его имя никак не давалось их просто нашили сзади на спину, а учительница ходила по комнате и заставляла нас вставать, как только она называла наши имена.

Чему учили нас в этой школе? Сначала мы заучивали английский алфавит, затем перешли к отдельным словам, причем нам тут же выдали грифельные доски и одновременно стали учить на них писать. Все было, в общем-то, наверно почти так же, как и в тех американских школах, где обучались белые дети, вот только когда нас наказывали, то никогда не били, а всего лишь лишали провинившегося ужина или прогулки. Видимо кто-то им сказал, что индейцы никогда не бьют своих детей, и они это приняли по отношению нас как должное.

Мне было легче чем другим, потому, что я многому уже научился от Во-Ло-Ди и Ко и понимал, какое это благо — учение. Поскольку нам не разрешали разговаривать друг с другом по-индейски, мы — мальчики из разных племен, очень часто не понимали друг друга и тогда пользовались языком знаков. Это-то и заставило меня ещё прилежнее изучать английский язык и тут мне в голову пришла мысль, что таким образом я смогу стать переводчиком и помогать своему отцу, который совсем не знал языка бледнолицых, а уже одно это означало бы, что нахожусь здесь не зря!

Ты хочешь знать, не тосковали ли мы в этой школе по дому? Конечно, тосковали! И не только по дому, по нашим близким и родным, то также и по нашим прериям, привольному житью и беззаботным детским играм, когда ты даже и понятия не имеешь о том, что есть такое слово как «дисциплина», и что ты строго обязан её соблюдать! Однако мне и тут повезло, потому, что спустя год, правда это была уже осень, ко мне в школу приехал моей отец, отчего у нас началось настоящее смятение. Мы все выбежали из классов и, забыв про всякую дисциплину, бросились вниз его встречать, причем вышло так, что я оказался едва ли не самым последним.

Поверишь ли, но с самого начала я его просто не узнал, поскольку он был одет совсем не как индеец! На нем был европейский серый костюм, а на голове фетровая шляпа, хотя по индейскому обычаю волосы у него были заплетены в две длинные косы и выпущены из-под неё наружу. Я тут же сбежал по лестнице вниз и едва протолкался к нему через целую толпу наших мальчиков, которые наперебой старались поздороваться с ним за руку.

— Солнечный Гром! Сынок! — воскликнул он и прижал к своей груди, так что я почувствовал себя очень счастливым, а многие наши мальчики смотрели на меня с нескрываемой завистью. Я тут же обратился к директору нашей школы с просьбой разрешить мне разговаривать с моим отцом на языке сиу, потому, что, следуя правилам нашей школы, я бы не смог с ним разговаривать. И он был так добр, что разрешил всем ученикам говорить с моим отцом по-индейски, так что радости у нас от этого стало вдвойне. Кроме того, он пригласил его в свой маленький кабинет и встретил очень приветливо, после чего устроил его вместе со мной в отдельной комнате, где у нас обычно хранились грифельные доски и книги, и приказал сделать все, чтобы нам обоим там было удобно.

Помню, что мы не могли уснуть и проговорили всю ночь, так что весь следующий день у меня поневоле слипались глаза. Оказывается, мой отец несколько месяцев прослужил охотником у белых людей, которые зачем-то приехали к нам в Хе-Запа с говорящей бумагой от нашего вождя по имени Крапчатый Хвост, и много всего от них узнал. Он даже начал понимать их язык и сумел объяснить им, что его сын учится в школе у белых, и что он очень бы хотел его увидеть. Белые обещали ему помочь и помогли. С их помощью он приобрел этот костюм и добрался до того места, где находилась моя школа, после чего он остался здесь со мной, а они поехали дальше по своим делам. Отец сказал мне, что люди, которых он сопровождал, что-то искали в земле и что, скорее всего, это было золото. Правда, те люди, с которыми был мой отец, так ничего и не нашла, но я опасаюсь, сказал он мне уже под утро на ухо, что там его найдут другие. А это может иметь очень дурные последствия для нас, индейцев. Потом он спросил, как идет у меня учеба, и очень обрадовался, когда узнал сначала от меня, а затем и от самого директора школы, что я считаюсь в ней лучшим учеником среди всех остальных.

Затем, хотя не прошло и двух дней, как наш директор предложил ему поехать с ним посмотреть города бледнолицых, потому что у него там есть дела и будет очень жалко, если он упустит такую возможность. Было решено, что я не стану его сопровождать, чтобы не прерывать своих занятий, а переводчиком при нем будет наш метис Карлос, поскольку в школе он больше уже не требовался, и никаких особых дел у него не было.

Отсутствовали они целых две недели, а когда отец вернулся из этого путешествия, он сказал мне следующее: — Сын мой, я побывал в Бостоне, Нью-Йорке, Хартфорде и Вашингтоне и я там видел такое, что не снилось никому из обитателей прерий. Я посмотрел как там, на Востоке, живут Длинные Ножи, и понял, что нас они в покое никогда не оставят, а нам их никогда не победить. Пока им просто нет до нас дела, но как только они обратят в нашу сторону свои глаза, причем глаза многих, а не отдельных людей, как сейчас — вся наша жизнь уйдет в прошлое и больше уже никогда не вернется. Я видел их каменные дома, поставленные один на другой, и в каждом таком доме могло поместиться все наше племя! На заводе Кольта в Хартфорде я видел как хрупкие девушки васичу с нежными ручками, и на первый взгляд не пригодными ни к чему, делают револьверы в таких количествах, что их просто невозможно сосчитать! К тому же они размножаются быстро, как мухи, да ещё очень много васичу каждый день прибывают сюда из-за моря. Так что, скорее всего нам впоследствии придется жить рядом с васичу, придется есть, как едят они, также одеваться, делать то же, что и они, и может быть даже отказаться от каких-то наших обычаев, потому что пользы от них нет уже никакой. Мне очень горько говорить тебе все это и мое сердце разрывается от горя. Но я понимаю, что если поступить иначе, то они просто сотрут нас с лица земли и от нас останутся только кости, белеющие в траве прерий. Я понял, что нам они не враги и не друзья, как и мы не враги и не друзья муравьям. Мы просто их не замечаем, а когда они нам докучают, то просто топчем их и двигаемся дальше. Вот также обстоит дело и с васичу. Поэтому, сын мой, учись здесь и дальше, учись прилежно, чтобы получить как можно больше знаний обо всех этих людях. И ещё запомни одно и это очень важно. Плохие и хорошие люди есть и среди белых и среди индейцев. Пример тому — твои белые друзья Во-Ло-Дя и Ко, причем я рад тебе сообщить, что встретил их обоих в Хартфорде и они оба меня узнали. И вот тебе их адрес, который они мне дали, чтобы ты мог сам написать им на языке васичу, а они пообещали мне написать тебе.

Впервые я услышал от отца такие слова, никогда ещё он не говорил мне, о том, что мне следует учиться у бледнолицых, и что они подобны муравьям, и его слова глубоко запали в моё сердце. Но ещё больше я обрадовался, получив известие о своих друзьях, и решил, что напишу им обо всем, что со мной тут происходит в первый же воскресный день, когда мы будем освобождены от занятий.

Теперь-то я понимаю, что тот директор школы специально взял моего отца с собой, чтобы показать ему, что доброе старое время, когда индейцы жили так, как их отцы и деды, прошло навсегда и больше уже никогда не вернется. И мой отец, будучи умным человеком, все это понял и принял, хотя и не учился в школе ни одного дня. Где бы он ни был, он всегда получал новые знания от самой жизни и хотел, чтобы и я научился поступать точно также. Вот почему он и был одним из вождей в нашем племени и люди прислушивались к его словам, хотя и не всегда, что, кстати, очень меня огорчало. Потом мы ещё некоторое время обсуждали эту тему, и мне было приятно, мой отец говорил со мной как со взрослым. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Пришло время и моему отцу возвращаться назад в родные прерии. Директор школы разрешил мне проводить его на вокзал, где мы и расстались. Назад в школу я вернулся, решив учиться ещё прилежнее, чтобы стать образованным человеком и быть готовым к любым неожиданностям!

* * *

Мистер Хорас Смит, ещё раз перечитал поданную ему секретарем бумагу и сердито нахмурил брови. «Черт знает что! Бывший офицер русской императорской армии, «путешествующий по собственной надобности», предлагает оказать его фирме услуги ни много, ни мало как в деле поставок его револьверов для вооружения русской армии! Претендует на высокое жалование, но обещает в случае успеха многотысячные заказы от русского императора. Мол, в Крымскую войну многие их офицеры воевали с револьверами Кольта в руках, и то же самое было во время войны на Кавказе. Однако теперь, поездив по Америке, он понял, что в бою главное это не только быстро стрелять, но в ещё большей степени быстро перезаряжать свое оружие, а в этом с револьверами «Смит и Вессон» не сравниться ни одна другая система. Но для армейского револьвера в их образце № 1 необходимо кое-что исправить, а что именно он готов сообщить лишь после того, как мы примем его на работу»…

«М-да, парень не промах и явно знает чего хочет» — подумал он и попросил секретаря пригласить визитера к нему в кабинет.

— А он не стал ждать! — растерянно проговорил секретарь. — Оставил эту бумагу, адрес отеля и… ушел. Сказал, что она содержит слишком серьезные предложения, чтобы решать вот так сразу и что он придет, как только вы назначите ему день и час аудиенции.

— Ну, что же, — кивнул головой мистер Смит. — Плохого не будет, если этот парень немного и подождет. Тем временем и Дэниэль вернется из Вашингтона, и мы сможем все спокойно и взвешенно обсудить. Пусть нам не удалось получить миллион долларов с фирмы «Кольт» за наш патент на сквозной барабан, но зато мы в случае удачи сорвем немалый куш на поставках наших револьверов в Россию!

* * *

— Ну вот, Ко, — воскликнул Володя, входя в комнату отеля в Спрингфилде, где они обитали последние две недели. — Поздравь меня, да и себя за одно, потому, что с завтрашнего дня мы будем оба работать у Смита и Вессона!

— Уж как они меня оба ломали, что, мол, слишком много я у них прошу, да что ещё неизвестно удастся ли сие начинание или нет, да какие у меня гарантии… Но я им во-первых, все очень четко и по порядку объяснил, а во-вторых, честно сказал, что, да, конечно, они и без меня могут обратиться к русскому военному атташе господину Горлову, да только я куда лучше, чем они, знаю все российские резоны, поэтому в итоге вам же все это дешевле и обойдется. Вон, говорю, Кольт, целую мастерскую завел, где работают граверы, и делают подарочные револьверы для вручения правительственным чиновникам, губернаторам штатов и вообще кому угодно, лишь бы только он имел отношение к получению выгодных контрактов. Говорят, что он не брезговал и тем, чтобы самому писать хвалебные отзывы в прессу на свои револьверы, а когда они появлялись в печати, приказывал своим агентам: «Отошлите мне сотню экземпляров газеты, а редактору подарите револьвер». Я уже не говорю про его уличные стенды с зазывалами, которые буквально навязывают его товар покупателям. Тогда как у вас, господа, говорю, продукция не хуже, а лучше, но вы и вполовину того не делаете, что делал мистер Кольт, да и модель у вас на рынке всего лишь одна, а люди-то ведь любят разнообразие. Ну, а самое главное, что я им сказал, так это то, что для русской армии оружие должен дорабатывать русский офицер. Вот так как это было с винтовкой мистера Хайрема Бердана, над которой наши же офицеры и работали. А то, что он не успел выполнить заказ на свою винтовку первого образца, и лично поехал в Россию проталкивать второй, так я уверен, что ему и это удастся, вне всякого сомнения. А генерал Горлов сейчас, говорю, опять в Штатах, так что я мог бы с ним по этому вопросу встретиться и поговорить, потому, что, сколько же можно и дальше тянуть с перевооружением нашей армии с ударных пистолетов на револьверы? Вы, объясняю им, получите работу для вашей новой фабрики на годы, а наше правительство заплатит вам за каждый револьвер золотом! Ну, они подумали-подумали, да и согласились. Причем я и для тебя выхлопотал место — приемщика готовой продукции. Будешь смотреть за её качеством, проверять стрельбой каждый сотый револьвер, ну и качество патронов, конечно.

— Я премного благодарен вам, господин Во! — сказал Ко, вставая и прижимая руки к груди. — И мне очень приятно, что вы вспомнили о моем желании узнать как можно больше про оружейное производство в этой стране, потому что делать оружие это значит обрести такую независимость, которой Япония пока что сейчас ещё не обладает.

«А хорошо ли я делаю, — подумал вдруг Володя, услышав эти его слова, — что вот так всю таскаю его с собой, а теперь вот ещё и устроил работать на оружейный завод к американцам? Вдруг это когда-нибудь потом выйдет всем нам таким боком, что сейчас даже и не скажешь?! Хотя с другой стороны… почему бы и нет? Ведь работают здесь же и немцы, и бельгийцы, и поляки, так что один единственный японец погоды-то уже точно не сделает».

ГЛАВА ВТОРАЯ

В которой речь идет о нескольких письмах…

Спрингфилд, штат Иллинойс, 10 ноября 1869 г.

Дорогой мой батюшка!

Получил Ваше письмо вчера, прочитал на ночь глядя, а уже сегодня вечером, придя домой к себе со службы, отвечаю. Сердечно рад, что у Вас все хорошо и что имение наше процветает. И хоть я уже порядком успел отвыкнуть от той нашей жизни, нет-нет, да и вспомнится мне и пруд наш, где я мальчишкой постоянно ловил рыбу, которую кроме нашего кота Барсика никто, понятно, и не ел, и как с деревенскими мальчишками играл на сене в сарае. Эх, годы эти, как я теперь хорошо понимаю, ничем уж не вернешь, хоть вряд ли и когда-нибудь забудешь.

Вы, батюшка, спрашиваете как мои дела, и я с гордостью могу вам ответить, что дела мои обстоят настолько хорошо, насколько это вообще возможно. За последнее время я успел побывать на грандиозном оружейном заводе фирмы Кольт в Хартфорде, куда, между прочим, посетителей возят совершенно ничего не опасаясь, и где я видел, как довольно хрупкие на вид девушки с нежными руками выполняют работу, которую на наших российских оружейных заводах делают здоровенные закопченные кузнецы. Живут его рабочие в компактном городском районе, который так и называется — Кольтсвилль, причем здесь к их услугам не только построено жилье, но и есть парк, клуб, организована бейсбольная команда (бейсбол — игра рода нашей круговой лапты, почему-то очень любима американцами!) и даже хоровые кружки! Ничего подобного я себе даже и представить не мог — вот как!

Был в Вашингтоне и очень удивлялся его убогому внешнему виду, где только лишь сам Капитолий и производит впечатление, а сам город — сплошные двухэтажные особняки и гостиницы, совсем не то, что наш Санк-Петербург. Зато город Нью-Йорк произвел на меня очень сильное впечатление и своими зданиями и своей многолюдностью, прямо-таки, на мой взгляд, невероятной. В Вашингтон же ездил я по делу — встретиться с нашим военным атташе Александром Петровичем Горловым, о котором ты мне в своё время писал и таки добился с ним этой встречи. Рассказал о себе кто я и от кого и зачем к нему прибыл, а он меня внимательно выслушал и все мои предложения внимательно рассмотрел. Сказал мне также, что насколько это ему известно, вопрос о перевооружении нашей армии винтовками Бердана нумер два вроде бы решен уже полностью, а старый заказ на винтовки Бердана нумер один аннулирован, благо с её сбытом никаких трудностей в Америке не предвидится настолько, мол, она хороша. При этом сами американцы называют её «русской винтовкой» и очень хвалят за меткость. А вот новая винтовка Бердана, как сказал мне Александр Петрович, лично ему очень не нравится, и что он писал про это самому военному министру, да только все без толку. Впрочем, почему так понятно. Ведь это он же первый образец, как известно, сам вместе с Гуниусом до ума и доводил, а тут — на тебе, американец их все-таки взял да и обскакал!

Начал я ему рассказывать по револьверы Смита и Вессона и показал разработанный как раз под наши требования образец 44-ого калибра. Он внимательно выслушал, револьвер осмотрел, и он ему очень понравился. Хотя и однозначно высказался против патрона с кольцевым воспламенением, а предложил переделать его под патроны центрального боя. Потом пообещал мне приехать на наше предприятие самолично и все осмотреть, так что начало нашему делу я положил хорошее. Узнал от него, что ходит такой слух, будто бы наш великий князь Алексей Александрович, четвертый сын нашего императора, собирается приехать в Америку для того, чтобы поохотиться здесь на бизонов. А раз так, то мое дело об этом господ Смита и Вессона немедля известить, дабы они позаботились, чтобы приготовить для него соответствующие подарки. Потому, как известно «кашу маслом, не испортишь», а уж тут нам сам бог велит его немного «подмаслить»! А уж как что сложится дальше пока что никому не известно. На этом заканчиваю, потому что других никаких новостей у меня нет. Желаю Вам здравствовать. Всегда преданный Вам и любящий Вас сын, Владимир.

P.S. У нас здесь, как передали по телеграфу, наконец-то 6 ноября произошло официальное открытие Тихоокеанской железной дороги, хотя осталось построить ещё мост через Миссури, потому, что сейчас там ходит паром. Сообщается, что он должен будет иметь 11 пролетов, каждый длиной 75 м и высотой 15 м над уровнем воды. Сама дорога, как сообщают газеты, не прямая, а очень извилистая, причем не из-за особенностей рельефа, а исключительно для получения субсидий от тех населенных пунктов, через которые она проходит. Сообщают, что мэры городков, не пожелавшие давать взятки и привилегии железнодорожной компании, обрекли свои населенные пункты на вымирание: что теперь если железная дорога проходит от них в стороне, жизнь в этих городках уже замирает. Вскрылось, что руководство «Юнион Пасифик» получило 12 млн. акров свободных земель и государственных облигаций на сумму 27 млн. долларов и создало компанию «Кредит мобилье», передав ей 94 млн. на проведение строительных работ, хотя в действительности их стоимость составляла всего лишь 44 млн. долларов. Чтобы предотвратить расследование, акции по дешевке продали некоторым конгрессменам. Причем предложил это сделать член Конгресса от штата Массачусетс, производитель лопат и директор «Кредит мобилье» Оукс Эймс, так что теперь об этом здесь все только и говорят. На одни только взятки администраторы «Сентрал Пасифик» израсходовали в Вашингтоне более 200 тыс. долларов, зато купили 9 млн. акров свободных земель и получили 24 млн. долл. Ещё и в облигациях. Причем 79 млн. долларов (переплатив лишние 36 млн. долл.) они заплатили строительной компании, которая на самом деле принадлежала самой этой железной дороге. Вот так, отец, здесь и живут люди, некоторые банкротятся по нескольку раз и… ничего. Совершенно этого не стесняются и… преуспевают!

P.P.S. Кстати, у совсем было вылетело сообщить Вам, батюшка, что мальчик-индеец из племени дакота в ком я с моим верным Ко год назад принял участие и о котором Вам писал, отнюдь не пропал, а как это совершенно случайно выяснилось во время моего пребывания на Хартфордской оружейной фабрике, попал в индейскую миссионерскую школу, где успешно учится в настоящее время. Во время экскурсии я увидел индейца с двумя белыми, причем, несмотря на его европейское платье, его лицо показалось мне странно знакомым. А потом он и сам увидел Ко и подошел к нам. Тут-то и оказалось, что это не кто иной, как отец этого нашего мальчика! С ним был переводчик и сам директор школы, в которой, находится его сын, причем делает немалые успехи. Вот и не верь после этого поговорке, что гора с горою не сходится, а человек с человеком всегда!

* * *

Ко вскоре тоже получил письмо от отца и пришло оно намного быстрее, чем письмо господину Бахметьеву из далекой России, а все потому, что и пароходы от Йокогамы до Сан-Франциско, и поезда компании «Юнион Пасифик» ходили теперь регулярно.

«Сыну моему Сакамото Ко, много лет желаю здравствовать и да пребудет над ним благословение Лотоса Божественного Закона. Мы получили твое письмо и рады по-прежнему, что Небо хранит тебя и что ты жив, здоров и благополучен. Прими нашу искреннюю благодарность за те деньги, которые ты нам присылаешь, потому, что без них наша жизнь была бы здесь совсем не такой благополучной, как сейчас. Твоя сестра беременна уже вторым ребенком, а предприятие моего зятя, на котором он продолжает делать сакэ, приносит настоящую прибыль, так что милость Будды к нам очевидна. Что же касается тех дел, что происходят у нас в государстве, то, как я тебе писал в прошлый раз, униженный сёгун Ёсинобу сумел собрать войска и двинул их на Киото. Решающая битва произошла неподалеку от Осаки и продолжалась четыре дня. Несмотря на то, что силы сёгуна в три раза превосходили по своей численности армию сторонников императора, он ничего не смог сделать против их новых ружей, поставленных им гайдзинами из-за моря, и Ёсинобу потерпел поражение. Да и о чем можно было говорить, когда его воины были вооружены старыми фитильными мушкетами времен Сэкигахары, в то время, как у сторонников Совершеннейшего были многозарядные ружья иностранцев. Как ты и просил, а узнал, что это были ружья «Спенсера», которые Сайго Такамори, командующего войсками императора, получил из Америки. Потерпев поражение, Ёсинобу бежал в Эдо, но, в конце концов, сдался властям. Однако его не казнили, а отправили в родовой замок Сидзуока, который, впрочем, ему запрещено покидать. В пятый месяц, семнадцатый день сдались и последние сторонники Токугава, так что ужасная гражданская война — «война Босин», как её у нас здесь называют, можно сказать, что благополучно завершилась. Затем в шестой месяц, день семнадцатый, наш император, да продлит Будда его дни до бесконечности, объявил о том, что все даймё должны вернуть ему все документы, дающие им право на их земли, и что отныне и впредь они станут именоваться имперскими губернаторами провинций. И также в этот же день распоряжением Возвышенного правительство ввело новое деление на сословия, которых теперь у нас всего три: высшее дворянство — кадзоку, просто дворянство, к которому отнесены и самураи — сидзоку, и все остальные — хэймин. Сословия объявлены равными перед законом, причем запрет на межсословные браки снят, также как и запреты на выбор профессии и на передвижение по стране. Кроме того, простолюдины получили право иметь фамилию. Прически теперь тоже можно носить всякие, какие кому нравятся, так что теперь брить лоб и иметь пучок волос на макушке, как это предписывалось самураям, может любой простолюдин! Причем они же сами эту «реформу» и вышучивают! А говорят при этом так: «Постучишь по выбритому лбу — услышишь музыку прежних времен. Постучишь по голове со свободно падающими волосами — услышишь музыку реставрации императорской власти, а постучишь по подстриженной голове — услышишь музыку цивилизации».

Теперь ты сам видишь, сын мой, какие у нас тут совершаются перемены, а к худу ли все это или к добру, знают, наверное, только Будда и наш император. Что же касается нас, то мы продолжаем жить тихо, хотя и наш дом тоже не обходят волнения и неприятности. Недавно к нам в дом зашли три американских моряка, зашли просто так, потому, что им, как они потом объяснили: «было интересно посмотреть, как живут японцы». Подобная бесцеремонность уже сама по себе отвратительна, а тут она имела ещё и последствия. Один из них грубо повел себя в отношении твоей сестры, и ей ничего не оставалось, как защитить себя, применив против него некоторые из приемов карате, что привело к тому, что одному из них она сломала руку, а второму нос. При этом пролилось много крови, третий моряк испугался и выбежал на улицу, громко крича, отчего во всем нашем квартале сделалось смятение. В итоге и мою дочь и всех этих отвратительных гайдзинов забрали в полицию. Однако судья — да пребудет над ним милость Неба, принял нашу сторону, так что даже их товарищи и пришедший вместе с ними офицер подняли этих гайдзинов на смех. Как, мол, такое вообще могло случиться, что столь миниатюрная женщина «напала в своем собственном доме на трех здоровенных мужчин и сумела покалечить двух из них?» Так что никаких неприятных последствий для нашей семьи это не имело. Более того, когда некоторые из этих моряков стали нам угрожать, и говорить что они этого так просто не оставят, староста нашего квартала предложил всем нашим соседям дежурить какое-то время возле нашего дома, чтобы иметь возможность в любую минуту выпроводить этих незваных гостей. Так что твоя сестра Мидори показала себя в этом деле с наилучшей стороны и все увидели, что она не зря столько времени и сил потратила на овладение нашим боевым искусством и что это ей это весьма и весьма пригодилось. Теперь многие наши соседи приводят ко мне своих дочерей, чтобы я обучил их хотя бы начаткам этих знаний. Так что теперь у меня в доме — ха-ха, образовалось, что-то вроде школы для девочек и девушек со всего нашего квартала, а я на старости лет стал их учителем и наставником, о чем никогда до этого даже и не помышлял! То, что это хорошо, несомненно, однако с другой стороны то, что причиной этого является бесцеремонность всех этих дурновоспитанных гайдзинов просто ужасно и впору бы воскликнуть: «Что за ужасные настали времена!» Люди рассказывают, что один гайдзин-британец сделал даже дагерротип нашего божественного микадо без соответствующего на это разрешения, а когда от него потребовали его отдать, объявил, что потеряет из-за этого большую сумму денег, которую и потребовал себе возместить! И микадо был так добр к этому наглому гайдзину, что распорядился отдать ему все деньги, что тот насчитал, несмотря на то, что назначенная им сумма была ну просто невероятной. И гайдзин отдал сделанную им пластинку. Но, только уже уезжая из нашей страны и будучи сильно пьян, он похвалялся, что сделал с неё копию и что теперь заработает денег ещё больше, продавая в Европе портрет микадо, и что там ему никакого разрешения не потребуется. А мол, вы, японцы, просто невероятно глупые ослы! Вот так-то, сын, обращаются здесь с нами эти противные гайдзины и как они пользуются для своей выгоды малейшим преимуществом, которым обладают перед нами. Мы все очень надеемся, что так будет не всегда, но когда именно кто может об этом сказать?! На этом позволь мне закончить это письмо и пожелать тебе ещё раз удачи в жизни среди этих ужасных гайдзинов и ещё — долгих лет жизни и благополучия в делах твоему господину Во из России. Кстати, русские у нас здесь тоже появились, однако ведут себя не так бесцеремонно, как англичане и американцы, так что это уже все заметили. Да пребудет с тобой Будда!

Любящие тебя отец и сестра, призывающие на твою голову его благословение!»

* * *

Что же касается третьего письмо, полученного в городе Спрингфилд Володей и Ко, то оно оказалось самым необычным и по форме и по содержанию, потому что прислал им его Солнечный Гром. Конверт у него был из толстой почтовой бумаги и самым тщательным образом прошит толстыми нитками по краям, и вдобавок к сургучной печати, был ещё и запечатан жеваным хлебом! Звучало оно так:

«Мистеру Русу Уильямсу, которого я раньше звал Во-Ло-Дя, а также мистеру Ко, просто Ко, потому, что я дальше к большому моему сожалению не могу ни вспомнить, ни написать. Хотя это и не значит, что я уважаю его меньше моего Белого Отца. Мой отец, Большая Нога, передал мне ваш адрес и рассказал, что видел вас, и это меня очень обрадовало. И вот я не стал дожидаться письма от вас, а решил написать вам сам, чтобы вы теперь знали, что я умею и читать и писать. Нас учат также считать цифры и это сложнее чем писать, но у меня получается не хуже других. Кроме того, мы начали изучать географию. Это очень интересный предмет. Раньше я думал, что земля плоская, но учительница принесла нам глобус и объяснила, что земля круглая как мяч, да ещё и вращается вокруг самой себя, отчего и происходит смена дня и ночи (Я представляю, — сказал Володя Ко, когда читал ему это письмо, — как сильно, должно быть это его поразило!) и что земля также вращается вокруг солнца и потому зиму сменяет весна, весну лето и т. д. Как-то раз к нам пришел настоящий учитель астрономии и рассказал нам о том, что ночью ровно в двенадцать часов состоится затмение луны. Нас, мальчиков, это очень сильно рассмешило, потому, что нам трудно было представить себе все то, что он говорил. Очень многие не поверили его словам, и тогда я попросил разрешения у директора не спать в эту ночь, чтобы наблюдать луну в полночь и посмотреть на затмение. Директор нам разрешил, и я первый раз в жизни видел лунное затмение. После этого уже все мальчики стали верить тому, что наши учителя говорят нам на уроках географии и астрономии.

Я рад, что узнал много нового, но не очень хорошо то, что с территории школы нас никуда не выпускают и бывает так, что в свободное время многим из нас совершенно нечем заняться и они просто шатаются туда-сюда по пыльному двору. Впрочем, меня это не сильно беспокоит, потому что я каждую свободную минуту стараюсь читать книги. И хотя я ещё не все в них понимаю, читать мне очень и очень нравится, особенно если книги с картинками, потому что они делают их содержание более понятным.

Сейчас я пишу Вам обоим это письмо, мистер Во-Ло-Дя и мистер Ко, однако предупреждаю, что Вам не нужно будет на него отвечать, потому что очень скоро, может быть даже через два-три дня, меня отошлют из школы на работу в город Бостон, потому что там находится одна из контор той самой миссионерской организации, которая занимается нашей школы. Поедет ещё один мальчик и я, потому что мы оба хорошо учимся. Так что о том, где я буду находиться после этого, вы узнаете из моего следующего письма, и уже тогда, может быть, напишите мне на мой новый адрес. На этом позвольте мне закончить это письмо и пожелать Вам здоровья и благополучия.

С искренним уважением, всегда Ваш, Джозеф Солнечный Гром».

— Вот тебе и дикий индеец! — воскликнул Володя, дочитав письмо до конца. — Ты только посмотри, Ко, какие обороты речи, какое построение фраз. Ей-богу, готов побиться об заклад, что многие белые мальчишки из местных школ пишут куда хуже, чем он, не говоря уже про огромное количество ошибок, которых, кстати говоря, у него практически совсем нет. Вот как-то!

— Да, — согласился с ним Ко. — Солнечный Гром умный мальчик и мне приятно сознавать, что я тоже принял участие в его судьбе. А теперь он будет работать в Бостоне, увидит большой город белых людей и… я не знаю, как это лучше сказать, но будет ли он от этого счастлив?

— Ну, кто знает, как сложится его дальнейшая судьба, не так ли? — спросил Володя, который и сам уже задумывался над этим вопросом. — «Во многом знании есть многие печали» — сказано в «Ветхом завете» пророком Экклезиастом, — заметил он, — и лучше этого, пожалуй, и не скажешь!

В знак согласия Ко кивнул головой.

— Конфуций говорил примерно также…

— Но что же делать, если получать знания ему нравится?

— Мне тоже это нравится, — сказал Ко, — но это не значит, что я в восторге от всех этих янки, громогласных и дурно пахнущих дешевым виски и табаком. Людей, которые мы здесь понравились можно буквально пересчитать по пальцам.

— Ну, а там у себя? — спросил Володя.

— Там тоже все меняется. Я же читал вам, господин отрывки из письма из дома. Гайдзины столь бесцеремонны, что запросто входят в наши дома, да и вообще ведут себя словно завоеватели. Наш император божественен. Оп прямой потомок богини Аматерасу и не мне, простому самураю, осуждать принимаемые им решения. Но цивилизация дается нам ценой разрушения вековых устоев, из-за чего очень многие люди у нас по-настоящему несчастны и я боюсь, что это же самое придется испытать и нашему мальчику-индейцу и вполне может случиться, что он ещё возненавидит нас обоих за то, что мы разрушили его привычный мир!

Володя пожал плечами.

— Конечно, мне бы этого не хотелось, но кто знает, уготовила человеку судьба?! Давай-ка подождем от него следующего письма. Возможно, что наши с тобой опасения преувеличены и в жизни Солнечного Грома все будет по-настоящему хорошо!

* * *

Последнее что в тот день прочитал Володя, была перепечатка из британской газеты «Дейли мейл», опубликованная в местной газете «Нью таймс», которую он купил на предмет изучения местного стиля американских газетных объявлений. Прочитав её он решил обязательно показать его Ко, который перед этим рассказал ему историю с фотографией императора и выражал сильное желание на него посмотреть. А тут в газете было помещено ещё и его изображение, сделанное методом цинкографии, которую сделали, вне всякого сомнения, непосредственно по фотографии. Автором этого письма значился некто Алджернон Митфорд — сотрудник британской миссии в Эдо, лично встречавшийся в Японии с молодым императором Муцухито в 1868 году и написавший о нем следующее:

«В то время это был высокий юноша с ясными глазами и чистой кожей; его манера держаться была очень благородной, что весьма подходило наследнику династии, которая старше любой монархии на земном шаре. На нем были белая накидка и длинные пузырящиеся штаны из темно-красного шелка, которые волочились по полу наподобие шлейфа у придворной дамы.

Его прическа была такой же, как и у его придворных, но её венчал длинный жесткий и плоский плюмаж из черной проволочной ткани. Я называю это плюмажем за неимением лучшего слова, но на самом деле он не имел никакого отношения к перьям.

Его брови были сбриты и нарисованы высоко на лбу; его щеки нарумянены, а губы напомажены красным и золотым. Зубы были начернены. Чтобы выглядеть благородным при таком изменении природной внешности, не требовалось особых усилий, но и отрицать в нем наличие голубой крови было бы невозможно».

— Вот он — прогресс, — сказал Володя, когда Ко закончил читать это вслух и принялся рассматривать цинкографию. — Ещё совсем недавно о том, чтобы печатать портреты в газетах никто даже и не мечтал. А сейчас ты видишь перед собой прямо-таки изумительно сделанный портрет твоего императора, так что можешь его даже при встрече узнать, хотя раньше ты не мог об этом даже мечтать! Разумеется, это мелочь. Ведь никак иначе портрет в газете и не назовешь, но тут важен сам принцип происходящего. Сегодня где бы ты ни был, тебе все легче узнавать о том, что где происходит и… соответственно этому поступать. Причем поступать совершенно сознательно и с выгодой и для себя и для общества!

— Да, пожалуй, — согласился с ним Ко, и отложил газету в стороны. — Надо будет её сохранить и послать моему отцу, пусть и он посмотрит на особу Совершеннейшего, потому, что у нас в Японии особо императора священна, и увидеть его вот так запросто, пусть даже и в изображении, нельзя до сих пор! Во всяком случае, для нас, людей невысокого звания. Ну, а как там будет дальше… Кто знает?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В которой Солнечный Гром рассказывает о том, как он жил и работал в городах бледнолицых, а Владимир Бахметьев участвует в «презентайшн» для самого наследника-цесаревича

— Что рассказать тебе, белый человек, о моей жизни в большом городе белых людей, называвшемся Бостон, куда нас двоих направили в качестве лучших учеников нашей школы? Начну с того, что, прощаясь с нами, директор школы сказал, что даже если нам придется работать чистильщиками обуви, нам следует стараться и помнить, что мы оба работаем на благо своего народа, и что другие бледнолицые по нам будут судить обо всех индейцах. Большинство из них думают, — сказал он, — что все индейцы лентяи, и ни на что не пригодны, что они не умеют работать и не способны ничему научиться, а также, что они все очень грязные. И вы, и я знаем, разумеется, знаем, что совсем не так. Но как убедить в этом других? Словами тут делу не поможешь! А вот наглядный пример того, что люди с красной кожей работают не хуже, чем те, у кого она белая, будет очень показателен, так что старайтесь изо всех сил.

— Ты знаешь, до этого я никогда не думал, что наш директор может быть так расположен к нам, индейцам, тем более что он никогда нам об этом не говорил. А сейчас я видел, что он говорит вполне искренне, и что все это отнюдь не просто так, а делается по определенному плану и что мы оба его часть. Поэтому в ответ я сказал, что буду делать все, что надо, и что стыдиться ему за нас не придется, потому, что и я, и мой товарищ Бен Пятнистая Лошадь скорее оба умрем, чем позволим кому-нибудь говорить о нас плохо. В ответ он просто кивнул головой и пожал руку как равному сначала мне, а затем Бену, и только после этого покинули школу. Однако отправились мы в путь не одни. В дороге нас сопровождала учительница математики миссис Мид и доктор Эджин, которого мы за глаза называли «Хромая Нога», потому, что он немного прихрамывал на одну ногу. Потом мы ехали на поезде целый день и всю ночь и прибыли в Бостон рано утром. Так что до места нашей работы — а это был большой универсальный магазин, мы добрались ещё до его открытия и сразу же направились в контору к его директору, уже находившемуся на своем рабочем месте, несмотря на столь ранний час. Мы познакомились, и он тоже поздоровался с нами за руку, как с равными. Я сильно волновался, ожидая, что будет, но ничего страшного не произошло. Директор вызвал своего помощника, тот проводил меня в подвал и определил под начало мистеру Уокеру, который начал с того, что сказал мне, что всякий магазин начинается с отдела приемки и учета товаров, и что моя работа заключается в том, чтобы отмечать по списку те товары, которые он мне будет называть. Куда подевался мой товарищ я тогда даже и не заметил, настолько я был взволнован всем происходящим.

Я начал работать и оказалось, что тут требовалась и быстрота и внимание одновременно. Товары находились в ящиках. Их открывали один за другим, мистер Уокер рассматривал их содержимое и сверял по накладной, а я держал в руках её копию и отмечал крестиком те товары, количество которых совпадало. Если тех или иных товаров оказывалось больше или меньше, я должен был записать разницу в их количестве, и поставив сбоку «плюс» или «минус». Только лишь после этого другие рабочие, трудившиеся рядом с нами, приклеивали или привязывали к товарам этикетки с ценой и отправляли их наверх, вот почему было очень важно ничего не перепутать и точно учитывать, сколько и каких товаров пришло в магазин.

Я так старался сделать все как следует, что ни разу даже не вспомнил про Бена, ни также о том, где вместе с ним я буду ночевать. Впрочем, возникшие у меня опасения, что обо мне забыли, оказались напрасными. В конце рабочего дня за мной зашел доктор Эджин и сообщил, что устроил нас в общежитие для детей погибших в Гражданскую войну солдат и что сейчас нас туда отвезет экипаж.

Вот так мы с Бенджамином очутились среди бледнолицей молодежи, однако привыкнуть к их образу жизни мы не смогли, хотя встретили нас, в общем-то, неплохо. Правда, не успели мы устроится, как к нам в комнату (а жить мы там должны были в крошечных комнатушках по два человека) вошли сразу несколько бледнолицых юношей и один из них с самым дружелюбным видом спросил Бена «не сможет ли он вот так, только лишь одним указательным пальцем, открыть лезвие раскладного ножа, потому, что у него самого это не получается». Бен, не ожидая подвоха, взял нож и надавил на основание полураскрытого лезвия. В результате, когда оно неожиданно опустилось, палец у него соскользнул на его острую часть, так что он порезался чуть ли не до кости, а все при этот присутствовавшие белые юноши, начали очень громко и обидно над нами смеяться. Мне они тоже предложили съесть кусочек мыла, уверяя, что это лакомство, и они его всегда предлагают гостям. Но я только презрительно усмехнулся и сказал, что мыло не едят, потому, что оно несъедобно. На этом все и закончилось, и они нас оставили в покое. Сначала я думал, что таким образом эти юноши хотели нас унизить, но потом убедился, что и в отношении друг с другом эти юноши вели себя точно так же, как и с нами.

Жить в общежитии было удобно, потому что каждое утро к его дверям специальная контора подавала дилижанс, отвозивший этих молодых людей на работу, и нам тоже предложили ездить вместе с ними. Сначала мы воспользовались этим приглашением, но через несколько дней нам поневоле пришлось от этого отказаться, а ездить в наш магазин на общественном трамвае, который тянул проходивший по желобу трос, так как ни я, ни Бен, не могли привыкнуть к их грубому языку и тем грязным ругательствам, которые они постоянно употребляли. Послушав их, мы были очень удивлены, как это юноши, считавшие себя цивилизованными людьми, могут так отвратительно ругаться по пустякам, а то даже и просто так, «к слову», совершенно при этом не замечая какие слова они говорят! Справедливости ради надо сказать, что люди тогда ругались все-таки намного меньше, чем теперь, когда я тебе обо всем этом рассказываю!