Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Сейчас усыпленный, пребывающий в летаргии народ, убывающий по миллиону в год, и есть самая страшная жертва. — Сарафанов, вдохновленный успехом, обращал на Агаева весь жар своих убеждений, словно Агаев был частью усыпленного, пребывающего в летаргии народа, который подлежал воскрешению. — Мы запустим вихрь. Изначальный, едва заметный волчок. Крохотный смерч в ограниченной точке пространства. Но потом этот вихрь, по законам турбулентности, станет расти, увеличиваться, вбирать в себя волны энергии, перемещаться, сознавая пульсирующее поле вихря. Волны движения начнут распространяться по громадным пространствам, захватят массы людей, разгуляются среди необъятных русских далей, от океана до океана. Принесут в эти умертвленные земли животворную прану, воскрешающую бурю, светоносные порывы творчества. Народ очнется. Богатырь встанет со своей печи, найдет свою булаву, вновь двинется в вековечный поход, верша вековечное русское дело — Государство Российское… А мерзкий моллюск исчахнет. Жуткая каракатица изойдет ядовитыми чернилами и исчезнет. Медуза лопнет, извергая зловонную слизь. И это и будут жертвы, которые потребует для своего создания «Пятая Империя Русских». Идемте за мной.

Сарафанов поднялся, повел за собою помощника в соседнюю, связанную с кабинетом комнату отдыха. Сквозь потаенную дверь, набрав электронный код, ввел в секретную лабораторию.

Пахнуло озоном, чудесной свежестью, будто ветром горных вершин. В золотистом сумраке горело несколько ярких лучей. Под стеклянным колпаком в аметистовом свете переливался бриллиант. В его гранях дышали тончайшие спектры. Он напоминал звезду, опустившуюся из морозного неба.

— Что это? — изумился Агаев, столько лет работавший у Сарафанова и не подозревавший о существовании этого помещения.

— Это русское чудо, сбереженное мною среди великого разорения. Волшебная звезда, готовая взойти на русский небосвод. Магический кристалл «Пятой Империи», от которого проснутся спящие сердца, воскреснет угасшая вера, народится новое поколение русских подвижников и героев.

Агаев приблизил лицо к стеклянной оболочке, сквозь которую лился чудесный свет. На его щеках блуждали спектры, будто переливы павлиньего пера. Он был в поле волшебного излучения, которое проникало в телесную ткань, преображая ее. Вливалось в душу, просветляя молитвенным восхищением. Сарафанов торжествовал. Продолжал свою проповедь, словно пребывал на амвоне перед лучистой, спустившейся из неба лампадой.

— Еще «правит бал сатана». Еще торжествует мировой сверхличностный разум. На телеканалах хулят Россию, как беззащитную опозоренную пленницу. Называют русскую историю «кровавой бессмыслицей». Однако мистика русской истории такова, что после «великого взрыва», растерзавшего пространства, начинается странное, на ощупь, собирание расколотого континента. Оторванные конечности, отсеченная голова, разбросанные внутренности начинают искать друг друга. Сближаются, собираются. Орошенные «мертвой водой», скрепляются в единое тело. Окропленные «живой водой», наполняются дыханием и биением. Империя, на которой еврейские идеологи поставили жирный крест, начинает таинственно возрождаться. Среди воровства, чиновничьего свинства, безумства правителей и либеральных кликуш складывается таинственный централизм. «Имперский субъект», исполненный геополитического смысла. «Империя углеводородов», «централизм газовой и нефтяной трубы», геополитика Газпрома, который становится реальной столицей России, ее генштабом, правительством.

Сарафанов проповедовал, обращая свою пророческую страсть на Агаева, вкладывая ему в охладевшее сердце пламень веры, обращая его разум к светоносным силам, создающим из пустоты громадные галактики, из невидимых электрических и магнитных полей сияющую драгоценность, из разоренных, сожженных дотла пространств новую «Империю Русских».

— Газпром собирает Русь. Сливает компании. Соединяет трубы. Тянет стальные щупальца к терминалам Находки и Петербурга. Прокладывает трассы в Китай и по дну Балтийского моря. Эта стальная дратва сшивает кромки бывших советских республик. Вопреки сбесившимся «суверенным элитам» Грузии, Украины, Молдовы, свинчивается распавшийся геополитический механизм Евразии, в котором по-прежнему центральным узлом остается Россия.

Агаев внимал. По его лицу текли перламутровые павлиньи спектры. Губы приоткрылись. В глазах горели два крохотных бриллианта.

— Чтобы защищать стальные, на тысячу километров жгуты, нужны мобильные подразделения армии. Чтобы охранять нефтепроводы, проложенные по дну Черного и Балтийского морей, нужен мощный флот. Чтобы сберечь от завистников гигантскую чашу нефти, которой является Россия, нужны ракеты «Булава» и «Тополь». Чтобы бороться за рынки сбыта, нужна дипломатия Горчакова и Молотова. Чтобы осознать новые имперские сущности, угадать место империи среди динамичного противоречивого мира, нужны наука, философия, историческое видение, концептуальное мышление, — новый «Проект Будущего». Россия и ее народ после пятнадцати лет безделья получают новую работу. «Домашнее задание» по курсу русской империи. Либерал-демократы вспороли живот беременной женщины и зарезали дитя. Но они просчитались. Множество технологий из умерщвленных институтов, лабораторий и научных центров было сохранено и укрыто. Перенесено в «катакомбы». Спрятано в невидимых миру хранилищах. Ждут своего часа, охраняемые весталками, сберегающими священный «огонь развития».

В полутьме, среди перламутровых переливов было видно, как взволнован Агаев, как лицо его покрылось горячим румянцем, как он очарован и восхищен. Сарафанов торжествовал. Его магические технологии совершили чудо. Перед ним стоял не просто помощник, не просто единоверец, но член таинственного братства, рыцарь «Имперского ордена», посвященный и ведающий.

— Государство, как только ощутит себя таковым, обратится к ученым и инженерам, к философам и поэтам. «Катакомбники» выйдут на свет, неся в руках свитки своих учений и фантастических теорий, записи экспериментов, опытные образцы установок, которые, запущенные в серии, создадут новую авиацию и транспорт, новое топливо и энергетику, новые типы городов и селений. Знания о человеке расширят его творящие способности, отбросят скудоумие, приземленность. Вновь ориентируют на познание — научное, духовное, религиозное.

Он умолк, позволяя вещим словам наполнить пространство комнаты и сквозь фиолетовые лучи уйти в кристалл, отложиться в нем тончайшими слоем молекул.

— Я знал, — тихо произнес Агаев. — Знал, что у вас есть тайна… Вы несли ее под сердцем, и я угадывал ее биение. — Он возвысил голос, который теперь страстно дрожал. — Я долго ждал и награжден за ожидание… Награжден вашим доверием. — Агаев сложил на груди руки, как это делают люди в момент крещения. Устремился было к Сарафанову, но удержал себя на расстоянии, не решаясь приблизиться к обожаемому человеку. — Я счастлив… Мне открылся смысл существования… Я поверил, что у русских есть будущее… Моя жена, мои дети будут жить в счастливой России… Я готов приносить любые жертвы, готов идти за вами… Поручите мне любую работу, самую изнурительную, самую опасную, я стану безропотно ее выполнять… Вы великий человек, великий подвижник… Верю каждому вашему слову…

Было видно, что он восхищен, благоговеет перед Сарафановым. Сарафанов торжествовал. Его дар убеждать, искусство обращать в свою веру получили блистательное подтверждение.

— Я очень ценю вас, — сказал Сарафанов. — Нам скоро представится случай послужить России.

Они покинули лабораторию, оставив за стальной дверью голубую звезду. Оказались в кабинете. Здесь, при солнечном свете, вернулись к прежним отношениям, соблюдали субординацию. То, что произошло между ними в молельне, осталось глубоко внутри них. Здесь же они выглядели как взыскательный начальник и исполнительный подчиненный.

— Михаил Ильич, я просил принести деньги. Они потребуются на то, что я назвал «дестабилизацией».

Агаев удалился, и через несколько минут Сарафанов уже укладывал в кейс пачки долларов, стянутые крест-накрест бумажной банковской лентой. Через полчаса он уже был в дороге.

Глава тринадцатая

Машина мчала его среди подмосковных сосняков, заснеженных дач, красных, в вечернем солнце стволов, над которыми застыли льдистые, полные снега кроны. Остановились перед воротами пансионата, окруженного высоким дощатым забором. Дюжие охранники в камуфляже пропустили машину внутрь. Навстречу, по накатанной блестящей дороге, мимо свежерубленной часовни, шел казачий атаман Вуков, могучий, в пятнистой форме, без шапки. Издали было видно, как он улыбается, как сияют его синие, навыкат, глаза, золотится бородка, и горячая голова окружена облаком пара.

— Алексей Сергеевич, дорогой, как любо, что ты приехал, — они обнялись, троекратно расцеловались. Сарафанов чувствовал, как сжимают его могучие рычаги, сдавливают спину громадные ладони, ходят ходуном круглые мускулы, и колючая бородка атамана покалывает щеки. — Вот оно, видишь, мое хозяйство. Спасибо тебе, что помог заполучить это доброе место. Здесь мы работаем, здесь отдыхаем.

Вуков был искренне рад. От него исходила теплая сила, щедрое радушие, телесная и духовная мощь, которые вмиг, по необъяснимой причине, могли превратиться в свирепое бешенство, неукротимую ярость, слепое ожесточение. Сарафанов любил его медвежью природу, почитал его бурого тотемного зверя. Ценил начинания Вукова, собравшего вокруг себя дюжих парней, которых милиция именовала «братвой», а патриотические круги — «казачьим братством». Сарафанов помогал Вукову деньгами: платил за аренду пансионата, сшил атаману и его казакам эффектные мундиры, вызволял «казачков» и самого атамана из бесчисленных переделок, откупаясь от сотрудников управления по борьбе с организованной преступностью.

Из сосняков, на блестящей дороге, возникла марширующая колонна. Серо-зеленая, в камуфляже, литая, окруженная горячим паром, оглашала воздух ахающей строевой песней. «Из-за леса, леса копей и мечей, едет сотня казаков — усачей…» Они были вовсе не усачи — молодые, стройные, радовались своему слитному множеству, хрусту снега под тяжелыми бутсами, жаркому, на одном дыхании рыку.

Сарафанов с удовлетворением убеждался, что Вуков, помимо красноречивых уверений, действительно обладает организацией — «русской силой», исполненной свежей энергии.

Они двигались по территории пансионата, скрытой от посторонних глаз, где каждый утолок был рачительно приспособлен под спортивные и военные тренировки. В закрытом тире шла стрельба по мишеням из боевого оружия. Так сохраняло стрелковые навыки охранное подразделение, позволявшее Вукову держать при себе небольшой вооруженный отряд.

— Это не всё, что у нас есть, — загадочно подмигнул он, поведя синий глаз куда-то в сторону, за окно. — У нас припрятано кое-что посерьезнее пистолета Макарова. Можем держать под контролем стратегические перекрестки. Можем вести бой с регулярным полком. Можем останавливать танки. — На его крепком лбу образовалось вздутие, как если бы он удерживал лбом движение бронеколонны.

В спортивном зале крепкие парни вели бой на ринге. Другие занимались «русскими единоборствами», швыряли друг друга на матрасы, издававшие гулкие стуки.

Они обошли территорию, где молодые люди бегали на короткие и длинные дистанции, рыли в снегу укрытия, боксировали, ходили строем, превратив пансионат в военно-тренировочный лагерь. Все это нравилось Сарафанову. Внушало надежду на успех замысла, с которым он пожаловал к Вукову.

Они уединились в небольшой теплой комнате. На стене, развернутое, красовалось знамя «Казачьего братства»: красное полотнище, две серебряные скрещенные шашки, золотой православный крест и «перст Божий», под которым была вышита надпись: «За Веру и Отечество».

— Алексей Сергеевич, может, выпьем по стопочке? — многозначительно предложил Вуков, исподволь поглядывая на коричневый кейс, с которым не расставался Сарафанов. — С мороза оно хорошо бы.

— Если можно, чаю, — ответил Сарафанов, и через минуту казак-ординарец поставил на стол два горячих стакана в подстаканниках и вазу с печеньем.

— Как обстановка, Алексей Сергеевич? — Вуков, сутуля могучие плечи, упер в колени сизые булыжники кулаков. — Вы вращаетесь в политических сферах, многое видите, понимаете. Я считаю себя вашим учеником, всегда вас слушаю, получаю много полезного.

Круглая, коротко стриженная голова приготовилась слушать, думать, усваивать полезные сведения, размещая их среди необильных, но крепко уложенных представлений. О православных обрядах, истории Войска Донского, о нравах «братвы» и криминальной милиции, а также многосложных комбинациях, позволявших ему держать под контролем сотню лихих молодцов, занимать их делом, кормить, ставить в строй, увлекая фантастической мечтой — созданием реального казачьего войска, способного вести современный бой в условиях Чечни или московских проспектов.

— Какая, говоришь, обстановка? Русских бьют по всем фронтам, а они не отвечают. Старики наши мрут от хворей и от тоски, вспоминая сквозь стариковские слезы о победах Жукова и полете Гагарина. Мужики, которые когда-то строили ракеты и авианосцы, пьют горькую и гибнут, кто от отравы, кто от ножа. Женщины из последних сил надрываются, тянут лямку и рыдают в церквах. Девушки в борделях заражаются СПИДом. Русские младенцы, не успев родиться, идут на фарш из стволовых клеток, чтобы какая-нибудь рублевская дщерь сохранила белизну лица и сочность похотливого лона. И ведь некому заступиться за русского человека. Никто из русских, кто имеет при себе пистолет или автомат «Калашникова», не пришел к банкиру и не пустил ему пулю в лоб. Себе в лоб — пожалуйста, а насильнику и палачу — никогда.

— Мы люди военные, — угрюмо, пряча глаза, отозвался Вуков. — Ждем приказа генерала Буталина. А когда приказ поступит, мы на них пуль тратить не станем, шашками всех порубаем.

Атаман принял упрек Сарафанова на свой счет, насупился, набряк тяжелой кровью. И это отметил Сарафанов, продолжая тонко воздействовать на неповоротливое сознание богатыря, осторожно двигая его в нужную сторону.

— Каждый день промедления, пока мы ждем от кого-то приказа, нас, русских, становится на три тысячи меньше. За день выбивается полк, как на полномасштабной войне. В эти минуты, когда мы с тобой разговариваем, кого-то насилуют, спаивают, сажают на иглу, заражают туберкулезом, толкают в петлю, убивают в драке, простреливают пулей, разрывают пластидом, сажают в акушерское кресло, вырезая из чрева окровавленный плод, пропуская его сквозь мясорубку. Были у России защитники — витязи, воины, герои, богатыри. Были святые и мученики. Кто сегодня, во дни либерального ига, заступится за русский народ?

— Мы, казаки, немало делаем, — сурово, мрачнея все больше, сказал Вуков. — Мы сиротам помогаем. Молодежь берем к себе, подбираем буквально на улице, не даем спиться. Ты же знаешь, как мы кавказских наркоманов отдрючили, в наш район не суются. Мы церковь построили. Собираем силы, занимаемся боевой подготовкой. Наше охранное подразделение получило право на ношение оружия. А это дело не малое.

— Твое охранное подразделение — дело великое. Меткие стрелки. Но охраняют они банкира или магната, которые сосут русскую нефть, на вырученные деньги скупают виллы в Ницце, а русские офицеры ютятся в бараках и гнилых сараях. Твои казаки охраняют банк «Вита», связанный с банками Кипра. Банк отмывает деньги наркомафии и вкладывает их в медикаменты, от которых умирают тысячи русских. Вот кого ты охраняешь.

— Я деньги зарабатываю, Алексей Сергеевич, — еще темнея ликом, ответил Вуков. — Я с этими деньгами не в ресторан иду, а увеличиваю численность подразделения. Покупаю кое-что на черном рынке, о чем говорить нельзя. У кого еще деньги, кроме банкиров и магнатов? Сейчас мы доллары зарабатываем, а скоро силой возьмем.

— Грузин Сталин отомстил еврею Троцкому за лютое кровопускание, а мы, русские, терпим новых Троцких. Ни один волосок не упал с головы тех, кто разорил оборонные заводы России, сжег космическую станцию «Мир» и челнок «Буран», похитил несметные, накопленные народом богатства, ворует из Эрмитажа картины, а из Гохрана — алмазы. Кто называет русских рабами и воровским народом. Кто хулит Православие и мажет грязью Пушкина и Шолохова. Кто вывозит из России нефть, никель, древесину, чернозем, оставляя голый пустырь, на котором ты будешь стоить церковь и молить Господа спасти Россию. Зачем молить Господа? Ты и есть спаситель России!

Вуков гонял на скулах белые желваки. В нем бродило бешенство, подступая к кадыку, который дико гулял на жилистой шее. Это бешенство достигало предела, за которым из Вукова начинал рваться косматый тотемный зверь, готовый терзать и крушить, и в слепом негодовании ему было не отличить врага от друга, благодетеля от злого хулителя. Сарафанов, как опытный дрессировщик, чувствовал эту опасную черту, к которой он подводил звериную, обитавшую в Вукове сущность, не позволяя ей обнаружиться.

Мы готовы биться, готовы за Россию кровь проливать. В девяносто третьем году я пронес под землей в Белый дом гранатометы. Говорил Руцкому: «Приказывай, сожжем ихние танки к едреной фене!» Он приказ не отдал. Я гранатометы опять под землей выносил. Дал бы Руцкой приказ, грачевские танки как пакля бы горели! Мы бы из Белого дома вышли и двинули на Кремль!

— И чего бы достиг? Бейтаровцы, которые в американском посольстве укрылись, только бы лапки свои потирали: русские убивают русских. Опять гражданская война, как в восемнадцатом. Опять русский брат другому брату в живот штык втыкает, а русское золото и бриллианты текут в швейцарские банки. Это Бог тебя сохранил: не дал стрелять по русским танкистам. Отвел от тебя каинов грех.

Вуков тяжело дышал, водя могучей грудью. Его выпуклые глаза заволокла розовая пленка, как у зверя, ослепленного страстью. Эта свирепая страсть была направлена на Сарафанова, ставшего вдруг источником его страдания, дразнившего запахом крови, прижигавшего раскаленным шкворнем, от которого распространялся запах паленой шерсти и горелого мяса. И, чувствуя последний предел, к которому он подвел атамана, балансируя на смертельно опасной черте, Сарафанов искусно отвел от себя угрозу.

— Ты — настоящий русский богатырь! Герой! Пример русского мужества и отваги. С тебя надо писать картину былинного витязя. Ты — Микула Селянинович и Илья Муромец. Ты — Ермак Тимофеевич и Степан Разин. Все спрашивают: «Где нынешний Минин? Где князь Пожарский?» А ты и есть нынешний Минин и нынешний князь Пожарский. За тобой народ пойдет. Все сословия, все русские люди. И «красные», и «белые», и православные, и коммунисты. Одни понесут за тобой хоругвь с Богородицей, другие красное знамя с портретом Иосифа Сталина.

Вуков прикрыл мохнатой бровью один раскаленный глаз. Другим исподлобья недоверчиво взирал на Сарафанова, стараясь понять, чего хочет от него гость: вначале обидел, доведя до помрачения, а теперь награждает льстивыми, ласкающими слух похвалами.

— Ты знаешь лучше меня, в каком состоянии находится российская армия. Ее разложение достигло предела. Ее солдаты бегут из гарнизонов. Ее генералы воруют и строят роскошные дачи. Ее офицеры забыли о воинской чести. Но на смену этой падшей армии придет молодое русское воинство. Придут новые Семеновские и Преображенские полки. Ты возглавишь их. Я смотрел на твоих парней. Это истинные сыны Отечества. Из этих «потешных полков» ты создашь новую русскую армию, которая совершит свои первые подвиги, может быть, в той же Нарве, которую мы вернем снова в состав России. Или в Крыму, который ждет возвращения в состав Государства Российского. Россия — страна героев. В каждом русском солдате живет дух Александра Матросова. В каждом офицере — дух Суворова и Кутузова. Ты своей доброй энергией расколдовал сонных русских парней. Открыл им очи, влил в их сердца мечту о геройском подвиге. Этим ты и велик.

Вуков распрямился, убрал с колен набрякшие кулаки. Еще с недоверием, но уже с острым вниманием взирал на Сарафанова. Его хмурые глаза просветлели. С них сошла дурная поволока. Засияла синева с золотистой искрой радости. Богатырь был обескуражен этой высокой похвалой. Вкушал сладость услышанных слов.

— Между счастьем и несчастьем — один удар сердца. Между светом и тьмой — один быстролетный луч. Мы угнетены и подавлены. Живем под игом «золотого миллиарда», околдованы злыми чарами. Но лишь слабое усилие, легкий вздох, чистый поцелуй, и спящая царевна проснется. Россия воспрянет, сбросит с себя темный морок, стряхнет злые чары. Крохотный толчок — и возникнет вихрь. Начнет расширяться, раскручиваться, захватывать в себя все новые пространства, новые горизонты, превращая мертвое царство в цветущий сад. Ты и есть — этот вихрь! Осознай свое предназначение!

Вуков жадно внимал. Его крупное лицо, окаймленное золотистой бородкой, порозовело. Он дышал полной грудью. Слова Сарафанова делали его красавцем, светоносным рыцарем, заступником сирых и малых. Он слушал эту песнь о себе, воплощался в былинный образ, в который облекал его Сарафанов.

— Так приходит на Русь весна. Еще хмуро, мрачно. Все сковано льдом. Мертвы леса и поля. Зимняя тоска на душе. И вдруг в низких тучах открылось голубое окошечко, полетел лоскуток голубого неба, блеснул луч солнца. Его блеск коснулся полей. Стал жечь снега. Потекли ручьи, засверкали алмазные струи, разлетелись во все стороны брызги света. Хлынули светоносные волны, поля покрылись изумрудной травой. Полетели птицы, загудели леса. И вся Россия покрылась золотыми одуванчиками — дивным цветком русского пробуждения. Каждый цветок превратился в прозрачный нимб. Ветер выхватывает из этого нимба лучистые семена, разносит по земле Благую Весть!

— Какую Благую Весть? — зачарованно вопрошал Вуков. Его мужественное лицо обрело наивное, детское выражение, словно он слушал сказку, ждал от Сарафанова спасительное, благодатное слово.

— Благую Весть о «Пятой Империи»! О рождении нового Государства Российского, ради которого мы совершим свой подвиг!

— Мы, казаки, всегда за Империю. Всегда сражались за Веру, Царя и Отечество.

Сарафанов торжествовал. Его тонкие психические воздействия преобразили атамана. Из сурового упрямца и недоверчивого тугодума он превратился в наивного, верящего ученика.

Сарафанов слушал таинственный, звучащий в душе камертон. Настраивал душу на вышние звучания, на бессловесные песнопения неба. Словно там, в заоблачных весях, пел хор златоглавых праведников, и душа, попав в резонанс с этой вселенской музыкой, внимала небесным напевам.

— Кажется, кончается беспросветность русской жизни. Среди длящихся кошмаров и разорений, грязи и глупости, вопреки «игу хазарскому», начинает брезжить надежда. из-под асфальта, в который нас закатали, разламывая черную корку, начинает выбиваться свежий росток новой русской государственности. Слабый намек на чудо, на «Пятую Империю», в которой силятся срастись переломы русских пространств, вывихи русского миросознания. Пробьется ли росток? Завяжется ли бутон? Раскроется ли цветок Государства Российского? Или вновь на живой упрямый стебель враги рода человеческого вывалят раскаленную гору гудрона, пройдутся тяжким катком?..

Он мысленно подносил к Вукову голубой бриллиант, тот, что взрастал в его сокровенной молельне. Прижимал к его губам, и губы начинали молитвенно шептать. Прикладывал к ушам, и в них вливались звуки горнего царства. Приближал к синим восхищенным глазам, и в них расцветали образы Русского Рая. Его проповедь была колдовством, которым он сотворял из «ветхого» Вукова нового, преображенного человека. Вовлекал в свою судьбу. Делал соучастником великого замысла. Членом «Имперского Ордена», куда войдут лучшие из лучших, готовые спасать Россию, строить «Пятое Царство», и если придется — ценой своей жизни.

— Мы призваны вырвать народную душу из этой «пыточной камеры». Открыть пути, связывающие народ с Божеством. Собрать в священный «Орден» всех тех, кто станет строить «Пятую Империю». Нас ждет изнурительный, даже кромешный труд. Твое «Казачье Братство», собравшее самых совестливых, трудолюбивых, отважных. Еще остались на Руси святые места, «священные точки», к которым прикоснулся Перст Божий. Поля великих сражений, надгробья святых, заповедные рощи, где можно надышаться небесным озоном. Перед великим подвигом мы посетим эти места, где в хрустальном воздухе небо сочеталось с землей, где Бог целует Россию. Брат, ты готов порадеть за Россию?

— Я готов! — вырвался из груди Вукова страстный возглас. — Говори, что надо делать?

Сарафанов умолк, давая отлететь и угаснуть звукам вдохновенной проповеди. Успокоился волшебный камертон. Исчезли златоглавые праведники. Скрылось от глаз поднебесное пространство. Теперь было время приступить к делам земным. Сухо и сдержанно он обратился к Вукову:

— Вот что, атаман, у тебя есть лихие ребята. Они должны слегка колыхнуть Москву. Пощекотать соломинкой жирного моллюска, который присосался к Москве. Чтобы тот чуть сжался и сморщился. Пусть легкий толчок сотрясет город, где правят развратные деньги, глумится либеральное телевидение, лютует антирусская власть. Ничего особенного — всего несколько легких толчков. Дискотека, игорный дом, распутный ночной клуб, супермаркет, где молятся «золотому тельцу», вернисаж художника-сатаниста, где оскверняют православные иконы. Вот список объектов и их адреса. Пусть твои парни наведут кутерьму, посеют легкую панику. А чтобы им было веселее работать, возьми вот это. — Сарафанов растворил кейс и вывалил на стол ворох зеленых пачек, от которых распространился странный запах плесени и образовалось едва заметное серое облако. Словно лопнул тлетворный гриб и рассеял в воздухе дурманные споры. — Распорядись деньгами, как знаешь. Могу на тебя рассчитывать?

— Можешь, Алексей Сергеевич! — жарко ответил Вуков. — Тряхнем «сатанистов»! Дернем их маленько за хвосты!

Они обнялись, расцеловались троекратно. Вуков провожал Сарафанова до ворот. В вечернем зеленом небе горел закат. Рубленая часовня казалась сложенной из золотых бревен. Перед часовней стоял строй казаков без шапок. Священник, выйдя на мороз, колыхал кадило. За его спиной, в глубине часовни, сочно краснела лампада. Сарафанов и Вуков перекрестились, поклонились золотому кресту. Через минуту «мерседес» мчал Сарафанова в Москву.

Глава четырнадцатая

Сарафанов отправился на один из «объектов», что значился в списке, который получил от него атаман Вуков. Так снаряжаются в опасную и увлекательную экспедицию, сулящую великие открытия или безвестную гибель. Так уходит в горы спецназ, чтобы устроить засаду и в беспощадной схватке разгромить неприятеля или погибнуть. Он шел, чтобы убедиться в эффективности своего замысла, имя которому — «дестабилизация». «Объектом» являлась известная в Москве гостиница, принадлежавшая группе чеченских воротил. Здесь располагался известный салон игральных автоматов, злачный и роскошный игорный дом.

— Поставь машину поодаль, — приказал он шоферу. — Пусть твой номер никто не увидит. — Запахнул дорогую шубу, вышел в синий морозный воздух, в котором высоко, окруженное багровым туманом, светилось название гостиницы.

Отель — высокий, стеклянно-бетонный брусок, построенный в респектабельном районе столицы, — вначале принадлежал комсомолу. В его названии присутствовал отзвук комсомольской героики времен Гражданской войны. Напоминание о молодом «красном мученике», увлекающем в свой подвиг множество юных героев. Во времена комсомольских съездов в простых и удобных номерах размещались ударники строек, молодые ученые, изобретатели и поэты.

— Вы у нас прежде бывали? — спросил его служитель за стойкой, предупредительный и чуткий, бегло оглядывая Сарафанова, осуществляя «фейс-контроль». — Если нет, то входной взнос пятьдесят долларов. Поменяйте деньги на фишки и можете расплачиваться ими в баре и казино.

Сарафанов смел в ладонь круглые, приятные на ощупь, фишки и ступил в гостиничный холл, пройдя сквозь рамку металлоискателя, позволив охраннику огладить свою спину и живот попискивающим детектором.

От былого, чопорно-респектабельного советского стиля, в котором возводились обкомы партии, академии общественных наук, номенклатурные санатории, не осталось следа. Весь огромный холл был переосмыслен, перевоплощен в экзотическое многомерное пространство, по мотивам античного эпоса, гомеровских поэм.

Сине-зеленые волны на стенах. Каменные остатки Трои. Боевая колесница Ахиллеса. Воинский доспех Агамемнона. Греческие амфоры с письменами и меандрами. И огромный, под парусами, корабль, на котором Одиссей возвращался с победой домой, совершая волшебное странствие. Все напоминало декорации к дорогому мюзиклу — аляповатая красота и дорогостоящая безвкусица.

В стене открывались заманчивые темные гроты, выложенные мерцающими лампадами. У входа Сарафанова окликали улыбающиеся, с перламутровыми губами, амазонки, нежные вакханки в прозрачных, не скрывающих женственность одеяниях:

— Мы ждем, мы вам рады!

Но главное диво этих обширных апартаментов, разноцветное и сияющее, словно ночные радуги Севера, пленительное и ласкающее глаз, как подводный мир Красного моря, чарующее и завораживающее, будто цветомузыка Лас-Вегаса, являли собой игральные автоматы. Они были расставлены в сумраке рядами, группами, мощными батареями. Окруженные бриллиантовым сверканием, наполненные, как колбы, разноцветными растворами, они переливались, подобно магическим призмам. Перед каждым аппаратом помещалось кресло, и в кресле восседал очарованный седок с околдованным лицом, по которому блуждали сполохи страстей, светотени сомнений, вспышки восторга и затмения ужаса. Подобно ядовитому и чудесному цветку болот, что питается легковерными насекомыми, летящими на бриллиантовые ядовитые капельки сока, игральный автомат манил к себе посетителя. Гипнотизировал, не отпускал, мягко усаживал в кресло. И тот прилипал, окруженный разноцветными щупальцами, которые впивались в него, высасывая не просто деньги, но потаенные энергии жизни, оставляя от человека чахлый пустой хитин.

Как верующий отправляется в храм на вечернюю молитву, так одурманенный страстью игрок тянется в игорный дом, к драгоценно-мерцающему автомату. Замирает перед волшебным ящиком, как перед языческим идолом. Пьянеет от его неслышной сладостной музыки, его магических переливов и сверканий. Игрок приступает к игре, не нуждаясь в партнерах и свидетелях, — один на один с лучезарной бездной. Отдается тайной страсти, неутолимой, как рукоблудие, глубинной, как исповедь грешника, преступной, как самоубийство.

Игральные автоматы, словно бесовские часовни, были расставлены повсюду. В дорогих гостиницах и культурных центрах и музеях. В детских садах и тюремных изоляторах. Они стояли на кладбищах и в крематориях, в зданиях Государственной Думы и правительства. Когда самолет взлетает над ночной Москвой, сверху город предстает огромным, сияющим, словно павлинье перо, игральным автоматом, усыпанным бриллиантовой пылью. Обнаженной, танцующей в стриптиз-баре ночной красавицей, обвитой тончайшими нитками жемчуга.

Так думал Сарафанов, блуждая в бархатном мраке среди всплесков огня и музыки.

Он выбрал автомат с обитателями морских глубин, — розовые осьминоги и изумрудные черепахи, рыбы коралловых рифов и голубой, с острым клювом дельфин. Среди морских существ и водорослей выделялся затонувший, окованный железом сундук, который, в случае выигрыша, раскрывался, обнаруживая золотые сокровища, нити жемчуга и груды монет.

— Один из самых счастливых автоматов, — поощрил его выбор служитель, неслышно возникнув.

— По гороскопу я — Рыба, — ответил Сарафанов. — Будьте любезны, стакан сухого вина.

Ему принесли вино. Он сделал глоток, поставил бокал на пустое соседнее кресло. Извлек из портмоне сторублевую купюру. Вложил в тонкую щель. Автомат жадно сглотнул и зажегся всеми цветными лампами, замерцал яркими кнопками, словно переваривал пищу, истекая огненным желудочным соком.

Сарафанов неторопливо играл, прокручивая музыкальную шкатулку, подкармливая автомат небольшими купюрами. Ждал появления отряда «летучих мстителей».

Весь зал с разноцветными пультами, с игроками и мигавшими кнопками напоминал звездолет, летящий сквозь черную преисподнюю. Во мраке иллюминаторов вспыхивали сатанинские образы, являлись чародейки, существа потустороннего мира, и командир корабля, весь в черном, грозно и мрачно вел корабль к Черной Звезде.

Сарафанов с тревогой поглядывал на часы. Молодцы Вукова не появлялись. Быть может, их не пропустила охрана, углядев в молодых русских лицах угрозу наркотическому заведению. Или рама металлоискателя обнаружила под одеждой орудия, которыми вооружил бойцов атаман. Первый акт «дестабилизации» был под угрозой срыва. Сарафанов себя успокаивал, пил вино, слушал рулады голубого дельфина. Исследовал окружавший его мир глазами аналитика.

Нельзя было переиграть автомат. Механик, его сконструировавший, обеспечивал автомату победу над человеком. Редкие выигрыши, перепадавшие отдельному игроку, не перекрывали общего проигрыша всех, сидящих перед искусительными машинами клиентов. Автомат был создан как опытный карманник, вытряхивающий из кошельков азартных безумцев все содержимое. В состязании с автоматом была бессильна логика шахматиста, виртуозность шулера, колдовство чародея и мага. В автомат была заложена матрица, гарантирующая игроку поражение. Суеверные завсегдатаи искали среди автоматов «счастливые». Стремились угадать те из них, что уже утомились от многочасового обкрадывания. Верили: в игре обязательно должен был наступить «момент истины», но эта истина заключалось в том, что кошелек легковерного всегда оказывался пуст, семейный бюджет — обезвожен, душа — испепелена.

Прозорливцы, обладавшие интуицией, стремились угадать среди ритмов проигрышей и выигрышей тайную, ускользающую закономерность, математический закон, «синусоиду удачи». Оседлать ее, как наездник в виндсерфинге садится верхом на волну, мчится на ее стремительном гребне. Но это напоминало гадание на кромке облаков, когда в случайных, вечно изменчивых контурах пытаются нащупать судьбу.

Сарафанов очнулся, ощутив слабый толчок, едва уловимое смещение осей, крохотный вихрь, народившийся за пределами зала. Вихрь приближался, раскручивался. Там, где возникло турбулентное возбуждение пространства, появилась зыбкая цепочка людей. Легконогие, в одинаковых черных тужурках и напяленных на головы черных чулках с глазастыми прорезями, они бежали змейкой, огибая игральные автоматы, стойку бара, операторов, официанток с подносами. На бегу извлекали из-под курток длинные тяжелые шланги, похожие на милицейские дубины. Начинали молотить по игральным машинам, Каждый удар сопровождался взрывом. Разлеталось цветное стекло, сыпались искры, осколки. Из машины с хлопком выстреливал прозрачный шар света, словно раскупоривалась бутылка и вырывался запертый в ней дух. С каждым ударом в зале становилось светлее, будто свет, вылетавший на свободу из плена, разгонял таинственный сумрак. Мимо Сарафанова пробежал легконогий призрак, с размаха саданул дубиной в морские чудища, раковины, водоросли. Осколки посыпались на Сарафанова. Внутри автомата зашипел, заискрился бенгальский огонь. Сквозь прорези в черном чулке Сарафанов разглядел счастливые, безумные, молодые глаза, синие, как прожекторы.

Молниеносная атака прокатилась по залу, оставляя за собой руины. Горел полный свет. Убегал последний разрушитель, легко и изящно, как танцор, почти не касаясь земли. Начинался визг и стенание. Рыдала уронившая поднос официантка. Причитал оператор, получивший удар резиновым шлангом. Кричал охранник, прижимая к губам рацию. А у Сарафанова — восторг, победное ликование. Разрушено царство колдовства. Сокрушена обитель тьмы. Расколдованные силы света прянули на свободу. В воздухе пахнуло озоном, словно невидимое крыло принесло аромат горнего мира.

Глава пятнадцатая

Сарафанов просматривал газеты. В двух или трех упоминался случившийся накануне разгром «развлекательного центра». Сообщалось о вандалах, ворвавшихся в зал игральных автоматов и учинивших побоище. Высказывалось предположение, что это «разборки» внутри игорного бизнеса, конфликт внутри «игральной мафии». Сарафанов испытывал удовлетворение. Происшествие не потрясло умы, не взбудоражило город, однако было замечено. Так стоящий на столе стакан с водой реагирует на едва заметный толчок земли: чуть колыхнулась вода, сместился на секунду спектральный луч света. «Дестабилизация» способствовала расщеплению заколдованной «социальной материи», выделению свободного кванта энергии. Этот квант следовало подхватить и направить на «активацию» сонных, зачарованных душ. Такой душой, подлежащей «активации», был генерал Вадим Викторович Буталин, герой обеих чеченских войн, депутат Государственной Думы, чья оппозиционность серьезно беспокоила власть, внушала ей страх пред возможным военным переворотом, перед «диктатурой генерала Буталина». Сарафанов созвонился с генералом, попросил о встрече и был приглашен на генеральскую дачу, куда и выехал, прихватив кейс с деньгами.

Красивая дача на Киевском шоссе была окружена голубыми сугробами, чудесным еловым лесом. Выходя из теплой машины на душистый, солнечный мороз, Сарафанов залюбовался красными гроздьями шишек, усыпавших еловые вершины. Заметил стоявшую поодаль черную «Волгу» с армейскими номерами и шофера-военного.

Его встретил в прихожей помощник Буталина Сергей, красивый, темноволосый молодой человек с внимательными глазами. Любезно сообщил, что у генерала посетитель, и тот просит уважаемого гостя подождать в гостиной, куда спустится через короткое время. Принял у Сарафанова шубу, ввел в гостиную, где навстречу поднялась жена генерала Нина, в синем домашнем платье, милая, приветливая. Волосы ее были увязаны в простой небрежный пук. В гостиной горел уютный камин, была расставлена красивая мебель. Нина выглядела радушной хозяйкой, ничем не напоминала истерическую, капризную женщину, которая на недавнем торжестве генерала устроила сцену, кричала и плакала.

— Как я рада вам, Алексей Сергеевич. Садитесь. Вадим сейчас придет. У него опять какой-то военный. Какой-то комдив и, конечно, в штатском. Вечная у них конспирация. Может, и правда военный переворот замышляют? — она протянула Сарафанову руку для поцелуя. Усадила в удобное кресло лицом к камину. Помощник Сергей, услышав ее фразу о «военном перевороте», чуть нахмурил брови, осмотрел обоих внимательными темно-синими глазами.

— Ну, рассказывайте, что интересного в мире? Что прекрасного и что нового? — она спрашивала так, словно жила в заточении, и Сарафанов явился из иной, вольной и свободной жизни, в которой случается масса увлекательных и важных событий, недоступных затворнице. — Я так люблю интересных людей — писателей, художников, музыкантов. Я всю жизнь промоталась по гарнизонам и теперь, оказавшись в Москве, хочу посвятить мое время театрам, выставкам, музеям. Хочу ходить в гости. Хочу принимать у себя гостей. А Вадиму все это не нужно. Только Дума, политика, какие-то заскорузлые, угрюмые люди, какие-то скучные разговоры. Он не понимает меня. Спасибо Сергею. — Она кивнула на дверь, за которой скрылся генеральский помощник, а потом опасливо посмотрела на другую дверь, за которой слышались неразборчивые мужские голоса — генерал Буталин принимал гостя. — Они что-то замышляют, — зашептала она со страхом. — Неужели и впрямь переворот? Это значит опять срыв, несчастье, потеря всего. Куда-то ехать, бежать, скрываться. Опять ночные страхи, когда он уезжал на войну, в Афганистан или в Приднестровье, или в Чечню. Господи, неужели мне не дано спокойной жизни, уюта, благополучия, женского счастья? Какой-нибудь клочочек голубого неба, который пронесется надо мной среди серых туч?

Дверь в прихожую отворилась. В комнату вошел помощник Сергей, будто слышавший весь разговор. Ввел с собой мальчика лет девяти, худого, бледного, с большими недвижными глазами, вялым ртом. Мальчик встал и замер, не замечая ни матери, ни гостя, недвижно глядя в удаленную точку.

— Олежек, мальчик мой! — Нина вскочила, приблизилась к сыну, страстно его обняла. Тот не откликался на материнскую ласку, продолжал отрешенно смотреть. А мать его целовала, гладила, пока помощник умело и властно не увел обоих из комнаты.