Я никогда не верил в миражи

Бег иноходца

Я скачу, но я скачу иначе, По полям, по лужам, по росе… Говорят: он иноходью скачет. Это значит иначе, чем все. Но наездник мой всегда на мне, — Стременами лупит мне под дых. Я согласен бегать в табуне, Но не под седлом и без узды! Если не свободен нож от ножен, Он опасен меньше, чем игла. Вот и я оседлан и стреножен. Рот мой разрывают удила. Мне набили раны на спине, Я дрожу боками у воды. Я согласен бегать в табуне, Но не под седлом и без узды! Мне сегодня предстоит бороться. Скачки! Я сегодня – фаворит. Знаю – ставят все на иноходца, Но не я – жокей на мне хрипит! Он вонзает шпоры в ребра мне, Зубоскалят первые ряды. Я согласен бегать в табуне, Но не под седлом и без узды. Пляшут, пляшут скакуны на старте, Друг на друга злобу затая, В исступленьи, в бешенстве, в азарте, И роняют пену, как и я. Мой наездник у трибун в цене, — Крупный мастер верховой езды. Ох, как я бы бегал в табуне, Но не под седлом и без узды. Нет! Не будут золотыми горы! Я последним цель пересеку. Я ему припомню эти шпоры, Засбою, отстану на скаку. Колокол! Жокей мой на коне, Он смеется в предвкушеньи мзды. Ох, как я бы бегал в табуне, Но не под седлом и без узды! Что со мной, что делаю, как смею — Потакаю своему врагу! Я собою просто не владею, Я придти не первым не могу! Что же делать? Остается мне Вышвырнуть жокея моего И скакать, как будто в табуне, Под седлом, в узде, но без него! Я пришел, а он в хвосте плетется, По камням, по лужам, по росе. Я впервые не был иноходцем, Я стремился выиграть, как все! 1970

«Я несла свою беду…»

Я несла свою беду По весеннему по льду. Надломился лед, душа оборвалася. Камнем под воду пошла, А беда – хоть тяжела — А за острые края задержалася. И беда с того вот дня Ищет по свету меня, Слухи ходят вместе с ней, с кривотолками. А что я не умерла, Знала голая земля Да еще перепела с перепелками. Кто из них сказал ему, Господину моему, Только выдали меня, проболталися. И, от страсти сам не свой, Он отправился за мной, А за ним беда с молвой привязалися. Он настиг меня, догнал, Обнял, на руки поднял. Рядом с ним в седле беда ухмылялася. Но остаться он не мог, Был всего один денек, А беда на вечный срок задержалася. 1970

«Здесь лапы у елей дрожат на весу…»

Здесь лапы у елей дрожат на весу, Здесь птицы щебечут тревожно. Живешь в заколдованном диком лесу, Откуда уйти невозможно. Пусть черемухи сохнут бельем на ветру, Пусть дождем опадают сирени, Все равно я отсюда тебя заберу Во дворец, где играют свирели. Твой мир колдунами на тысячи лет Укрыт от меня и от света. И думаешь ты, что прекраснее нет, Чем лес заколдованный этот. Пусть на листьях не будет росы поутру, Пусть луна с небом пасмурным в ссоре, Все равно я отсюда тебя заберу В светлый терем с балконом на море. В какой день недели, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно?.. Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно?.. Украду, если кража тебе по душе, — Зря ли я столько сил разбазарил? Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял! 1970

«Переворот в мозгах из края в край…»

Переворот в мозгах из края в край, В пространстве – масса трещин и смещений: В Аду решили черти строить рай Как общество грядущих поколений. Известный черт с фамилией Черток, Агент из Рая, ночью, внеурочно Отстукал в Центр: «В Аду черт знает что»; Что именно – Черток не знает точно. Еще ввернул тревожную строку Для шефа всех лазутчиков Амура: «Я в ужасе: сам Дьявол начеку И крайне ненадежна агентура». Тем временем в Аду сам Вельзевул Потребовал военного парада, Влез на трибуну, плакал и загнул — Говорит: «Рай, только рай – спасение для Ада!» Визжали черти и кричали: «Да! Мы рай в родной построим Преисподней! Даешь производительность труда! Пять грешников на нос уже сегодня!» — «Ну что ж, вперед! А я вас поведу! — Закончил Дьявол. – С богом! Побежали!» И задрожали грешники в Аду, И ангелы в Раю затрепетали. И ангелы толпой пошли к Нему — К тому, который видит все и знает, — А Он сказал: «Мне наплевать на тьму!» — И заявил, что многих расстреляет, Что Ангел, мол, подонок и кретин, Его возня и козни – все не ново, Что ангелы – ублюдки как один, А что Черток давно перевербован. «Не Рай кругом, а подлинный бедлам. Спущусь на землю – там хоть уважают! Уйду от вас к людям ко всем чертям — Пущай меня вторично распинают!..» И Он спустился. Кто он? Где живет?.. Но как-то раз узрели прихожане — На паперти у церкви нищий пьет. «Я Бог, – кричит. – Даешь на пропитанье!» Конец печальный (плачьте, стар и млад, — Что перед этим всем сожженье Трои!): Давно уже в Раю не рай, а ад, Но рай чертей в Аду зато построен! 1970

Песенка про мангустов

«Змеи, змеи кругом – будь им пусто!» — Человек в исступленьи кричал. И позвал на подмогу мангуста, Чтобы, значит, мангуст выручал. И мангусты взялись за работу, Не щадя ни себя, ни родных, Выходили они на охоту Без отгулов и без выходных. И в пустынях, в степях и в пампасах Даже дали наказ патрулям: Игнорировать змей безопасных И сводить ядовитых к нулям. Приготовьтесь, сейчас будет грустно: Человек появился тайком И поставил силки на мангуста, Объявив его вредным зверьком. Он наутро пришел с ним, собака, И мангуста упрятал в мешок, А мангуст отбивался и плакал, И кричал: «Я полезный зверек!» Но зверьков в переломах и в ранах Всё швыряли в мешок, как грибы, — Одуревших от боли в капканах, Ну и от поворота судьбы. И гадали они: «В чем же дело, Ну почему нас несут на убой?» И сказал им мангуст престарелый С перебитой передней ногой, Что, говорит, козы в Бельгии съели капусту, Воробьи – рис в Китае с полей, А в Австралии злые мангусты Истребили полезнейших змей. Это вовсе не дивное диво: Раньше были полезны – и вдруг Оказалось, что слишком ретиво Истребляли мангусты гадюк. Вот за это им вышла награда От расчетливых наших людей, Видно, люди не могут без яда, Ну а значит – не могут без змей. 1971

Про глупцов

Этот шум не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос, — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет – ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «Полно вам, загалдели! Я способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» — «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я единственный подлинно глуп — Ни про что не имею понятья». Долго спорили – дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег – дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю, зачем, кто такие, Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие! Или, может, вам нечего есть, Или мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее, чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Стоит только не спорить о том, Кто главней, – уживетесь отлично, Покуражьтесь еще, а потом, Так и быть, приходите вторично. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удивляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец, никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах — Зря не высказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Всё бы это еще ничего, Но глупцы – состояли при власти… И у сказки бывает конец: Больше нет на обочине бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1971

О фатальных датах и цифрах

Моим друзьям – поэтам

Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, А если в точный срок, так в полной мере: На цифре 26 один шагнул под пистолет, Другой же – в петлю слазил в «Англетере». А в тридцать три Христу – он был поэт, он говорил: «Да не убий!» Убьешь – везде найду, мол… Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и чтобы меньше думал. С меня при цифре 37 в момент слетает хмель. Вот и сейчас – как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лег виском на дуло. Задержимся на цифре 37! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или – или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, А нынешние как-то проскочили. Дуэль не состоялась или перенесена, А в тридцать три распяли, но не сильно, А в тридцать семь – не кровь, да что там кровь! —                                                       и седина Испачкала виски не так обильно. Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?! Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е». «Укоротить поэта!» – вывод ясен. И нож в него – но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен! Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился – и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! 1971

«Целуя знамя в пропыленный шелк…»

Целуя знамя в пропыленный шелк И выплюнув в отчаянье протезы, Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк! Презрейте смерть, мои головорезы!» Измятыми знаменами горды, Воспалены талантливою речью, Расталкивая спины и зады, Одни стремились в первые ряды — И первыми ложились под картечью. Хитрец и тот, который не был смел, Не пожелав платить такую цену, Полз в задний ряд, но там не уцелел: Его свои же брали на прицел И в спину убивали за измену. Сегодня каждый третий – без сапог, Но после битвы заживут, как крезы. Прекрасный полк, надежный, верный полк — Отборные в полку головорезы! А третьи и средь битвы и беды Старались сохранить и грудь, и спину — Не выходя ни в первые ряды, Ни в задние, но, как из-за еды, Дрались за золотую середину. Они напишут толстые труды И будут гибнуть в рамах, на картине, — Те, кто не вышли в первые ряды, Но не были и сзади – и горды, Что честно прозябали в середине. Уже трубач без почестей умолк, Не слышно меди, тише звон железа… Прекрасный полк, надежный, верный полк — Отборные в полку головорезы. Но нет, им честь знамен не запятнать — Дышал фельдмаршал весело и ровно. Чтоб их в глазах потомков оправдать, Он молвил: «Кто-то должен умирать, А кто-то должен выжить, безусловно!» Пусть нет звезды тусклее чем у них — Уверенно дотянут до кончины, Скрываясь за отчаянных и злых, Последний ряд оставив для других, Умеренные люди середины. В грязь втоптаны знамена, славный шелк, Фельдмаршальские жезлы и протезы. Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк, В котором сплошь одни головорезы?! 1971

Песня микрофона

Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, — Сколько лет я страдал от симфоний, Потакал подражателям птиц! Сквозь меня многократно просеясь, Чистый звук в ваши уши летел. Стоп! Вот – тот, на кого я надеюсь, Для кого я все муки стерпел. Сколько лет в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, А я усиливал, усиливал, усиливал… На «низах» его голос утробен, На «верхах» он подобен ножу, — Он покажет, на что он способен, Но и я кое-что покажу! Он поет задыхаясь, с натугой, Он устал, как солдат на плацу, Я тянусь своей шеей упругой К золотому от пота лицу. Сколько лет в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, А я усиливал, усиливал, усиливал… Только вдруг: «Человече, опомнись — Что поешь?! Отдохни – ты устал. Это – патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!..» Все напрасно – чудес не бывает. Я качаюсь, я еле стою, — Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, А я усиливал, усиливал, усиливал… В чем угодно меня обвините, Только – против себя не пойдешь: По профессии я усилитель — Я страдал, но усиливал ложь. Застонал я – динамики взвыли, — Он сдавил мое горло рукой… Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой. Тот, другой, – он все стерпит и примет, Он навинчен на шею мою. Часто нас заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. …Мы в чехле очень тесно лежали — Я, штатив и другой микрофон, — И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. 1971

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе — На все я не имею полномочий… Я был зачат, как нужно, во грехе — В поту и в нервах первой брачной ночи. Я знал, что, отрываясь от земли, Чем выше мы, тем жестче и суровей; Я шел спокойно – прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал – все будет так, как я хочу. Я не бывал внакладе и в уроне. Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы – короне. Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер. Мне верили и так, как главарю, Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучил стременами. Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» — Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек, Умел скрывать, воспитанный шутом. Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!.. Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, Я объезжал зеленые побеги… Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых и гончих, Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел – наши игры с каждым днем Все больше походили на бесчинства. В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, Я прозевал домашние интриги. Не нравился мне век и люди в нем Не нравились. И я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный как паук, Все постигал: недвижность и движенье, — Но толка нет от мыслей и наук, Когда повсюду – им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить. Нить Ариадны оказалась схемой. Я бился над словами – «быть, не быть», Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед, В него мы стрелы мечем – в сито просо, Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошел на зов, – сомненья крались с тылу, Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни — Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на Датскую корону,— Но в их глазах – за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. А гениальный всплеск похож на бред, В рожденье смерть проглядывает косо. А мы всё ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса. 1972

Мы вращаем Землю

От границы мы Землю вертели назад — Было дело сначала. Но обратно ее закрутил наш комбат, Оттолкнувшись ногой от Урала. Наконец-то нам дали приказ наступать, Отбирать наши пяди и крохи, Но мы помним, как солнце отправилось вспять И едва не зашло на востоке. Мы не меряем Землю шагами, Понапрасну цветы теребя, Мы толкаем ее сапогами — От себя, от себя! И от ветра с востока пригнулись стога, Жмется к скалам отара. Ось земную мы сдвинули без рычага, Изменив направленье удара. Не пугайтесь, когда не на месте закат, Судный день – это сказки для старших, Просто Землю вращают, куда захотят, Наши сменные роты на марше. Мы ползем, бугорки обнимаем, Кочки тискаем зло, не любя, И коленями Землю толкаем — От себя, от себя! Здесь никто б не нашел, даже если б хотел, Руки кверху поднявших. Всем живым ощутимая польза от тел: Как прикрытье используем павших. Этот глупый свинец всех ли сразу найдет? Где настигнет – в упор или с тыла? Кто-то там, впереди, навалился на дот — И Земля на мгновенье застыла. Я ступни свои сзади оставил, Мимоходом по мертвым скорбя, Шар земной я вращаю локтями — От себя, от себя! Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, Принял пулю на вздохе. Но на запад, на запад ползет батальон, Чтобы солнце взошло на востоке. Животом – по грязи, дышим смрадом болот, Но глаза закрываем на запах. Нынче по небу солнце нормально идет, Потому что мы рвемся на запад. Руки, ноги – на месте ли, нет ли? Как на свадьбе росу пригубя, Землю тянем зубами за стебли — На себя! Под себя! От себя! 1972

Тот, который не стрелял

Я вам мозги не пудрю — Уже не тот завод: В меня стрелял поутру Из ружей целый взвод. За что мне эта злая, Нелепая стезя — Не то чтобы не знаю, — Рассказывать нельзя. Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял — И взвод отлично выполнил приказ. Но был один, который не стрелял. Судьба моя лихая Давно наперекос. Однажды языка я Добыл, да не донес, И особист Суэтин — Неутомимый наш! — Еще тогда приметил И взял на карандаш. Он выволок на свет и приволок Подколотый, подшитый матерьял — Никто поделать ничего не смог… Нет! Смог один, который не стрелял. Рука упала в пропасть С дурацким звуком: «Пли!» — И залп мне выдал пропуск В ту сторону земли. Но… слышу: «Жив, зараза! Тащите в медсанбат — Расстреливать два раза Уставы не велят!» А врач потом всё цокал языком И, удивляясь, пули удалял. А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял. Я раны, как собака, Лизал, а не лечил. В госпиталях, однако, В большом почете был — Ходил, в меня влюбленный, Весь слабый женский пол: «Эй, ты! Недострелённый! Давай-ка на укол!» Наш батальон геройствовал в Крыму, И я туда глюкозу посылал, Чтоб было слаще воевать ему. Кому? Тому, который не стрелял. Я пил чаек из блюдца, Со спиртиком бывал. Мне не пришлось загнуться, И я довоевал. В свой полк определили. «Воюй! – сказал комбат. — А что недострелили — Так я не виноват». Я очень рад был, но, присев у пня, Я выл белугой и судьбину клял: Немецкий снайпер дострелил меня, Убив того, который не стрелял. 1972

Кони привередливые

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю… Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю… Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте плеть! Но что-то кони мне попались привередливые — И дожить не успел, мне допеть не успеть. Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю… Сгину я – меня пушинкой ураган сметет с ладони, И в санях меня галопом повлекут по снегу утром… Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони, Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Не указчики вам кнут и плеть! Но что-то кони мне попались привередливые — И дожить не успел, мне допеть не успеть. Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю… Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий. Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?! Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Умоляю вас вскачь не лететь! Но что-то кони мне попались привередливые… Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть! Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю… 1972

«Прошла пора вступлений и прелюдий…»

Прошла пора вступлений и прелюдий, Все хорошо – не вру, без дураков: Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел «Охоту на волков»… Быть может, запись слышал из окон, А может быть, с детьми ухи не сваришь — Как знать, – но приобрел магнитофон Какой-нибудь ответственный товарищ. И предаваясь будничной беседе В кругу семьи, где свет торшера тускл, Тихонько, чтоб не слышали соседи, Он взял да и нажал на кнопку «Пуск». И там, не разобрав последних слов — Прескверный дубль достали на работе, Услышал он «Охоту на волков» И кое-что еще на обороте. И все прослушав до последней ноты, И разозлясь, что слов последних нет, Он поднял трубку: «Автора “Охоты…” Ко мне пришлите завтра в кабинет!» Я не хлебнул для храбрости винца И, подавляя частую икоту, С порога от начала до конца Я проорал ту самую «Охоту…». Его просили дети, безусловно, Чтобы была улыбка на лице, Но он меня прослушал благосклонно И даже аплодировал в конце. И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: «Да это ж про меня! Про нас про всех – какие, к черту, волки!» …Ну все! Теперь, конечно, что-то будет — Уже три года в день по пять звонков: Меня к себе зовут большие люди, Чтоб я им пел «Охоту на волков». 1972

Дорожная история

Я вышел ростом и лицом — Спасибо матери с отцом; С людьми в ладу – не понукал, не помыкал; Спины не гнул – прямым ходил, И в ус не дул, и жил как жил, И голове своей руками помогал… Бродяжил и пришел домой Уже с годами за спиной, Висят года на мне – ни бросить, ни продать. Но на начальника попал, Который бойко вербовал, И за Урал машины стал перегонять. Дорога, а в дороге – МАЗ, Который по уши увяз, В кабине – тьма, напарник третий час молчит, Хоть бы кричал, аж зло берет: Назад пятьсот, пятьсот вперед, А он зубами «Танец с саблями» стучит! Мы оба знали про маршрут, Что этот МАЗ на стройках ждут. А наше дело – сел, поехал. Ночь, полночь… Ну надо ж так! Под Новый год! Назад пятьсот, пятьсот вперед! Сигналим зря – пурга, и некому помочь! «Глуши мотор, – он говорит, — Пусть этот МАЗ огнем горит!» Мол, видишь сам – тут больше нечего ловить. Мол, видишь сам – кругом пятьсот, И к ночи точно занесет, Так заровняет, что не надо хоронить! Я отвечаю: «Не канючь!» А он – за гаечный за ключ И волком смотрит (он вообще бывает крут). А что ему – кругом пятьсот, И кто кого переживет, Тот и докажет, кто был прав, когда припрут! Он был мне больше, чем родня, Он ел с ладони у меня, А тут глядит в глаза – и холодно спине. А что ему – кругом пятьсот, И кто там после разберет, Что он забыл, кто я ему и кто он мне! И он ушел куда-то вбок. Я отпустил, а сам прилег, Мне снился сон про наш «веселый» наворот. Что будто вновь – кругом пятьсот, Ищу я выход из ворот, Но нет его, есть только вход, и то не тот. …Конец простой: пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И МАЗ попал, куда положено ему. И он пришел – трясется весь… А там – опять далекий рейс, Я зла не помню – я опять его возьму! 1972

«Мосты сгорели, углубились броды …»

Мосты сгорели, углубились броды, И тесно – видим только черепа, И перекрыты выходы и входы, И путь один – туда, куда толпа. И парами коней, привыкших к цугу, Наглядно доказав, как тесен мир, Толпа идет по замкнутому кругу — И круг велик, и сбит ориентир. Дождем размыта и грязна палитра, Врываются галопы в полонез, Нет запахов, полутонов и ритмов, И кислород из воздуха исчез. Ничье безумье или вдохновенье Круговращенье это не прервет. Но есть ли это – вечное движенье, Тот самый бесконечный путь вперед? 1972

«Я прожил целый день в миру потустороннем…»

Я прожил целый день в миру потустороннем. Я бодро крикнул поутру: «Кого схороним?» Ответ мне был угрюм и тих: «Всё – блажь, бравада». – «Кого схороним?» – «Нет таких!» – «Ну и не надо!» А я сейчас затосковал, хоть час оттуда — Вот уж где истинный провал – ну, просто чудо! Я сам больной и кочевой, но побожился: «Вернусь, мол, ждите – ничего, что я зажился. Так снова предлагаю вам, пока не поздно: Хотите ли ко всем чертям – вполне серьезно? Где кровь из вены, как река, а не водица. Тем, у кого она жидка, тем – не годится. А там не нужно ни гроша – хоть век поститься. Живет там праведна душа – не тяготится. Там вход живучим воспрещен, как посторонним… Не выдержу, спрошу еще: «Кого схороним?». Зову туда, где благодать и нет предела. Никто не хочет умирать – такое дело. И отношение ко мне, ну… как к пройдохе. Все стали умники вдвойне в родной эпохе. Ну я согласен побренчим спектакль и тронем. Ведь никого же не съедим, а так… схороним. Ну, почему же все того, как в рот набрали? Там встретятся, кто и кого тогда забрали. Там этот, с бляхой на груди, и тих, и скромен. Таких, как он, там пруд пруди… Кого схороним? Кто задается, в лак его – чтоб хрен отпарить. Там этот с трудной… как его? Забыл. Вот память! Скажи-кась, милый человек, я, может, спутал? Какой сегодня нынче век? Какая смута? Я сам вообще-то костромской, а мать из Крыма. Так если бунт у вас какой, тогда – я мимо. А если нет, тогда еще всего два слова. У нас там траур запрещен, нет, честно слово! И там порядок – первый класс – глядеть приятно. А наказание: сейчас прогнать обратно. У нас границ не перечесть: беги – не тронем. Тут может быть евреи есть? Кого схороним? В двадцатом веке я? Эва! Да ну вас к шутам! Мне нужно в номер двадцать два. Лаврентий спутал». 1973

Чужая колея

Сам виноват – и слезы лью, И охаю — Попал в чужую колею Глубокую. Я цели намечал свои На выбор сам, А вот теперь из колеи Не выбраться. Крутые скользкие края Имеет эта колея. Я кляну проложивших ее, — Скоро лопнет терпенье мое, И склоняю как школьник плохой, Колею – в колее, с колеей… Но почему неймется мне? Нахальный я! Условья, в общем, в колее Нормальные. Никто не стукнет, не притрет — Не жалуйся. Захочешь двигаться вперед? Пожалуйста. Отказа нет в еде-питье В уютной этой колее, И я живо себя убедил — Не один я в нее угодил. Так держать! Колесо в колесе! И доеду туда, куда все. Вот кто-то крикнул сам не свой: – А ну, пусти! — И начал спорить с колеей По глупости. Он в споре сжег запас до дна Тепла души, И полетели клапана И вкладыши. Но покорежил он края, И шире стала колея. Вдруг его обрывается след — Чудака оттащили в кювет, Чтоб не мог он нам, задним, мешать По чужой колее проезжать. Вот и ко мне пришла беда — Стартер заел. Теперь уж это не езда, А ерзанье. И надо б выйти, подтолкнуть, Но прыти нет — Авось подъедет кто-нибудь — И вытянет… Напрасно жду подмоги я, — Чужая эта колея. Расплеваться бы глиной и ржой С колеей этой самой чужой, — Тем, что я ее сам углубил, Я у задних надежду убил. Прошиб меня холодный пот До косточки, И я прошелся чуть вперед По досточке. Гляжу – размыли край ручьи Весенние, Там выезд есть из колеи — Спасение! Я грязью из-под шин плюю В чужую эту колею. Эй, вы, задние! Делай, как я. Это значит – не надо за мной. Колея эта – только моя! Выбирайтесь своей колеей. 1973

«Жил-был один чудак…»

Жил-был один чудак, Он как-то раз, весной, Сказал чуть-чуть не так — И стал невыездной. А может, что-то спел не то По молодости лет, А может, выпил два по сто С кем выпивать не след. Письмо не отправлял Простым и заказным, И не подозревал, Что стал невыездным. Да и не собирался он На выезд никуда — К друзьям лишь ездил на поклон В другие города. На сплетни он махнул Свободною рукой, — Сидел и в ус не дул Чудак невыездной. С ним вежливы – на вы! – везде Без спущенных забрал, Подписку о невыезде Никто с него не брал. Он в карточной игре Зря гнался за игрой — Всегда без козырей И вечно «без одной». И жил он по пословице: Хоть эта масть не та — Все скоро обеззлобится И встанет на места. И он пером скрипел — То злее, то добрей, — Писал себе и пел Про всяческих зверей: Что, мол, приплыл гиппопотам С Египта в Сомали — Хотел обосноваться там, Но высох на мели. И строки те прочлись Кому-то поутру — И, видимо, пришлись С утра не по нутру. Должно быть, между строк прочли, Что бегемот – не тот, Что Сомали – не Сомали, Что все наоборот. Прочли, от сих до всех Разрыв и перерыв, Закрыли это в сейф, И все – на перерыв. Чудак пил кофе натощак — Такой же заводной, — Но для кого-то был чудак Уже невыездной. Пришла пора – а то Он век бы не узнал, Что он – совсем не то, За что себя считал. И после нескольких атак, В июльский летний зной Ему сказали: «Ты, чудак, Давно невыездной!» Другой бы, может, и запил, А он – махнул рукой! Что я? Когда и Пушкин был Всю жизнь невыездной! 1973

«Штормит весь вечер, и, пока…»

Штормит весь вечер, и, пока Заплаты пенные латают Разорванные швы песка, Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают. И я сочувствую слегка Погибшим им – издалека. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы: взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим им – издалека. Ах, гривы белые судьбы! Пред смертью словно хорошея, По зову боевой трубы Взлетают волны на дыбы, Ломают выгнутые шеи. И мы сочувствуем слегка Погибшим им – издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет — Ей кто-то ноги подсечет, И рухнет взмыленная лошадь. Мы посочувствуем слегка Погибшей ей – издалека. Придет и мой черед вослед — Мне колют в спину, гонят к краю. В душе – предчувствие как бред, Что надломлю себе хребет И тоже голову сломаю. Мне посочувствуют слегка, Погибшему, – издалека. Так многие сидят в веках На берегах – и наблюдают Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим, но – издалека. Но в сумерках морского дна, В глубинах тайных кашалотьих Родится и взойдет одна Неимоверная волна, На берег ринется она И наблюдающих поглотит. Я посочувствую слегка Погибшим им – издалека. 1973

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в обычные рамки не лез. Но с тех пор как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив ахиллес. Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента, Только судороги по хребту. Я хвалился косою саженью — Нате смерьте! Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти. Но в привычные рамки я всажен — На спор вбили, А косую неровную сажень Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи, И не знаю, кто их надоумил, Только – с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои. Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей. Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей. Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец, Подойти ко мне с меркой обычной Опасались, Но по снятии маски посмертной — Тут же, в ванной, — Гробовщик подошел ко мне с меркой Деревянной… А потом, по прошествии года, — Как венец моего исправленья — Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье, Под мое – с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась — Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет. Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я немел, в покрывало упрятан — Все там будем! Я орал в то же время кастратом В уши людям. Саван сдернули! Как я обужен — Нате смерьте! Неужели такой я вам нужен После смерти?! Командора шаги злы и гулки. Я решил: как во времени оном, Не пройтись ли, по плитам звеня? И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я, гол, безобразен, Но и падая – вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я: «Похоже, живой!» И паденье меня не согнуло, Не сломало, И торчат мои острые скулы Из металла! Не сумел я, как было угодно — Шито-крыто. Я, напротив, ушел всенародно Из гранита. 1973

Баллада о короткой шее

Полководец с шеею короткой Должен быть в любые времена: Чтобы грудь – почти от подбородка, От затылка – сразу чтоб спина. На короткой незаметной шее Голове удобнее сидеть, И душить значительно труднее, И арканом не за что задеть. Но они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Всё, теперь он темная лошадка, Даже если видел свет вдали, Поза неустойчива и шатка, И открыта шея для петли, И любая подлая ехидна Сосчитает позвонки на ней. Дальше видно, но – недальновидно Жить с открытой шеей меж людей. Но они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Голову задрав, плюешь в колодец, Сам себя готовишь на убой. Кстати, настоящий полководец Землю топчет полною стопой. В Азии приучены к засаде — Допустить не должен полубог, Чтоб его прокравшиеся сзади С первого удара сбили с ног. А они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Чуть отпустят нервы, как уздечка, Больше не держа и не храня, — Под ноги пойдет ему подсечка И на шею ляжет пятерня. Можно, правда, голову тоскливо Спрятать в плечи и не рисковать, Только – это очень некрасиво Втянутою голову держать. И они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Вот какую притчу о Востоке Рассказал мне старый аксакал. «Даже сказки здесь – и те жестоки», — Думал я и шею измерял. 1973

«Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»

Я бодрствую, но вещий сон мне снится. Пилюли пью – надеюсь, что усну. Не привыкать глотать мне горькую слюну — Организации, инстанции и лица Мне объявили явную войну За то, что я нарушил тишину, За то, что я хриплю на всю страну, Чтоб доказать – я в колесе не спица, За то, что мне неймется и не спится, За то, что в передачах заграница Передает мою блатную старину, Считая своим долгом извиниться: – Мы сами, без согласья… Ну и ну! За что еще? Быть может, за жену — Что, мол, не мог на нашей подданной жениться?! Что, мол, упрямо лезу в капстрану И очень не хочу идти ко дну, Что песню написал, и не одну, Про то, как мы когда-то били фрица, Про рядового, что на дзот валится, А сам – ни сном ни духом про войну. Кричат, что я у них украл луну И что-нибудь еще украсть не премину. И небылицу догоняет небылица. Не спится мне… Ну, как же мне не спиться?! Нет! Не сопьюсь! Я руку протяну И завещание крестом перечеркну, И сам я не забуду осениться, И песню напишу, и не одну, И в песне той кого-то прокляну, Но в пояс не забуду поклониться Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться! Пусть чаша горькая – я их не обману. 1973

Прерванный полет

Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел, Потрусили за ствол – он упал, упал… Вот вам песня о том, кто не спел, не спел И, что голос имел, не узнал, не узнал. Может, были с судьбой нелады, нелады И со случаем плохи дела, дела — А тугая струна на лады, на лады С незаметным изъяном легла. Он начал робко – с ноты «до», Но не допел ее, не до… Не дозвучал его аккорд, аккорд И никого не вдохновил. Собака лаяла, а кот Мышей ловил… Смешно, не правда ли, смешно! Смешно! А он шутил – недошутил, Недораспробовал вино И даже недопригубил. Он пока лишь затеивал спор, спор, Неуверенно и не спеша, не спеша. Словно капельки пота из пор, из пор, Из-под кожи сочилась душа, душа. Только начал дуэль на ковре, на ковре, Еле-еле, едва приступил, Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре, И судья еще счет не открыл. Он знать хотел все от и до, Но не добрался он, не до… Ни до догадки, ни до дна, до дна, Не докопался до глубин И ту, которая ОДНА, Недолюбил, недолюбил, недолюбил, недолюбил! Смешно, не правда ли, смешно, смешно… А он шутил – недошутил? Осталось недорешено Все то, что он недорешил. Ни единою буквой не лгу, не лгу, Он был чистого слога слуга, слуга. Он писал ей стихи на снегу, на снегу — К сожалению, тают снега, снега. Но тогда еще был снегопад, снегопад И свобода писать на снегу — И большие снежинки, и град Он губами хватал на бегу. Но к ней в серебряном ландо Он не добрался и не до… Не добежал бегун-беглец, беглец, Не долетел, не доскакал, А звездный знак его – Телец — Холодный Млечный Путь лакал. Смешно, не правда ли, смешно, смешно, Когда секунд недостает, — Недостающее звено И недолет, и недолет, и недолет, и недолет?! Смешно, не правда ли? Ну вот! И вам смешно, и даже мне. Конь на скаку и птица влет — По чьей вине, по чьей вине, по чьей вине? 1973

«Люблю тебя сейчас…»

М.В.

Люблю тебя сейчас Не тайно – напоказ. Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, Но я люблю сейчас, А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю. В прошедшем «я любил» — Печальнее могил, — Все нежное во мне бескрылит и стреножит, Хотя поэт поэтов говорил: «Я вас любил, любовь еще, быть может…» Так говорят о брошенном, отцветшем — И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю. Есть в этом сожаленье об ушедшем Стремленьи, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к «я люблю». Люблю тебя теперь Без мер и без потерь, Мой век стоит сейчас — Я вен не перережу! Во время, в продолжение, теперь Я прошлым не дышу и будущим не брежу. Приду и вброд, и вплавь К тебе – хоть обезглавь! — С цепями на ногах и с гирями по пуду. Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после «я люблю» добавил я, что «буду». Есть горечь в этом «буду», как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступленья, про запас, Бесцветный яд на самом дне стакана. И словно настоящему пощечина — Сомненье в том, что «я люблю» – сейчас. Смотрю французский сон С обилием времен, Где в будущем – не так, и в прошлом – по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я языковому. Ах, разность в языках! Не положенье – крах. Но выход мы вдвоем поищем и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах — И в будущем, и в прошлом настоящем!.. 1973

Смотрины

В. Золотухину и Б. Можаеву

Там у соседей – пир горой, И гость – солидный, налитой, Ну а хозяйка – хвост трубой — Идет к подвалам: В замок врезаются ключи, И вынимаются харчи; И с тягой ладится в печи, И с поддувалом. А у меня – сплошные передряги: То в огороде недород, то скот падет, То печь чадит от нехорошей тяги, А то щеку на сторону ведет. Там у соседа мясо в щах — На всю деревню хруст в хрящах, И дочь-невеста вся в прыщах — Дозрела, значит. Смотрины, стало быть, у них — На сто рублей гостей одних, И даже тощенький жених Поет и скачет. А у меня цепные псы взбесились — Средь ночи с лая перешли на вой, И на ногах моих мозоли прохудились От топотни по комнате пустой. Ох, у соседа быстро пьют! А что не пить, когда дают? А что не петь, когда уют И не накладно? А тут, вон, баба на сносях, Гусей некормленных косяк… Да дело, в общем, не в гусях, А все неладно. Тут у меня постены появились, Я их гоню и так и сяк – они опять, Да в неудобном месте чирей вылез — Пора пахать, а тут – ни сесть ни встать. Сосед маленочка прислал — Он от щедрот меня позвал, Ну, я, понятно, отказал, А он – сначала. Должно, литровую огрел — Ну и, конечно, подобрел… И я пошел – попил, поел. Не полегчало. И посредине этого разгула Я пошептал на ухо жениху — И жениха, как будто ветром, сдуло, Невеста вся рыдает наверху. Сосед орет, что он народ, Что основной закон блюдет: Мол, кто не ест, тот и не пьет, — И выпил, кстати. Все сразу повскакали с мест, Но тут малец с поправкой влез: «Кто не работает – не ест, Ты спутал, батя!» А я сидел с засаленною трешкой, Чтоб завтра гнать похмелие мое, В обнимочку с обшарпанной гармошкой — Меня и пригласили за нее. Сосед другую литру съел — И осовел, и опсовел, Он захотел, чтоб я попел — Зря, что ль, поили?! Меня схватили за бока Два здоровенных паренька. «Играй, – говорят, – паскуда, пой, пока Не удавили!» Уже дошло веселие до точки, Уже невеста брагу пьет тайком, — И я запел про светлые денечки, «Когда служил на почте ямщиком». Потом еще была уха И заливные потроха, Потом поймали жениха И долго били, Потом пошли плясать в избе, Потом дрались не по злобе, — И все хорошее в себе Доистребили. А я стонал в углу болотной выпью, Набычась, а потом и подбочась, — И думал я: «А с кем я завтра выпью Из тех, с которыми я пью сейчас?!» Наутро там всегда покой, И хлебный мякиш за щекой, И без похмелья перепой, Еды – навалом, Никто не лается в сердцах, Собачка мается в сенцах, И печка – в синих изразцах И с поддувалом. А у меня – и в ясную погоду Хмарь на душе, которая горит, Хлебаю я колодезную воду, Чиню гармошку, а жена корит. 1973

«Я из дела ушел, из такого хорошего дела…»

Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Ничего не унес – отвалился в чем мать родила. Не затем, что приспичило мне, – просто время приспело, Из-за синей горы понагнало другие дела. Мы многое из книжек узнаем, А истины передают изустно: «Пророков нет в отечестве своем, — Да и в других отечествах – не густо». Я не продал друзей, без меня даже выиграл кто-то. Лишь подвел одного, ненадолго, – сочтемся потом. Я из дела исчез, – не оставил ни крови, ни пота, И оно без меня покатилось своим чередом. Незаменимых нет, и пропоем Заупокой ушедшим – будь им пусто. Пророков нет в отечестве своем, — Да и в других отечествах – не густо… Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю Получили лишь те, кому я б ее отдал и так. Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю, Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак. Пророков нет – не сыщешь днем с огнем, — Ушли и Магомет, и Заратустра. Пророков нет в отечестве своем, — Да и в других отечествах – не густо… А внизу говорят – от добра ли, от зла ли, не знаю: «Хорошо, что ушел, – без него стало дело верней!» Паутину в углу с образов я ногтями сдираю, Тороплюсь, потому что за домом седлают коней. Открылся лик – я стал к нему лицом, И он поведал мне светло и грустно: «Пророков нет в отечестве своем, Но и в других отечествах – не густо». Я взлетаю в седло, я врастаю в коня – тело в тело, — Конь падет подо мной, – но и я закусил удила! Я из дела ушел, из такого хорошего дела, Из-за синей горы понагнало другие дела. Скачу – хрустят колосья под конем, Но ясно различаю из-за хруста: «Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах – не густо». 1973

Баллада об уходе в рай

Вот твой билет, вот твой вагон — Всё в лучшем виде: одному тебе дано В цветном раю увидеть сон — Трехвековое непрерывное кино. Всё позади – уже сняты Все отпечатки, контрабанды не берем; Как херувим стерилен ты, А класс второй – не высший класс, зато с бельем. Вот и сбывается все, что пророчится, Уходит поезд в небеса – счастливый путь! Ах! как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть. Земной перрон… Не унывай! И не кричи – для наших воплей он оглох. Один из нас уехал в рай, Он встретит Бога, если есть какой-то Бог. Он передаст Ему привет, А позабудет – ничего, переживем: Осталось нам немного лет, Мы пошустрим и, как положено, умрем. Вот и сбывается все, что пророчится, Уходит поезд в небеса – счастливый путь! Ах! как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть. Не всем дано поспать в раю, Но кое-что мы здесь успеем натворить: Подраться, спеть… Вот я – пою, Другие – любят, третьи – думают любить. Уйдут, как мы, в ничто без сна И сыновья, и внуки внуков в трех веках… Не дай Господь, чтобы война, А то мы правнуков оставим в дураках. Вот и сбывается все, что пророчится, Уходит поезд в небеса – счастливый путь! Ах! как нам хочется, как всем нам хочется Не умереть, а именно уснуть. Тебе плевать, и хоть бы хны: Лежишь, миляга, принимаешь вечный кайф. Что до меня – такой цены Я б не дал даже за хороший книжный шкаф. Разбудит вас какой-то тип И впустит в мир, где в прошлом войны, вонь и рак, Где побежден гонконгский грипп. На всем готовеньком ты счастлив ли, дурак? Ну а пока – звенит звонок. Счастливый путь! Храни тебя от всяких бед!.. И если там и вправду Бог, Ты все же вспомни – передай Ему привет. 1973

Кто за чем бежит

На дистанции – четверка первачей, Каждый думает, что он-то побойчей, Каждый думает, что меньше всех устал, Каждый хочет на высокий пьедестал. Кто-то кровью холодней, кто – горячей, Все наслушались напутственных речей, Каждый съел примерно поровну харчей, Но судья не зафиксирует ничьей. А борьба на всем пути — В общем, равная почти. «Э-э! Расскажите, как идут, бога ради, а?» — «Не мешайте! Телевиденье тут вместе с радио! Да нет особых новостей – все ровнехонько, Но зато накал страстей – о-хо-хо какой!» Номер первый рвет подметки как герой, Как под гору катит, хочет под горой Он в победном ореоле и в пылу Твердой поступью приблизиться к котлу. А почему высоких мыслей не имел? Да потому что в детстве мало каши ел, Ага, голодал он в этом детстве, не дерзал, Он, вон, успевал переодеться – и в спортзал. Ну что ж, идеи нам близки – первым лучшие куски, А вторым – чего уж тут, он все выверил — В утешение дадут кости с ливером. Номер два далек от плотских тех утех, Он из сытых, он из этих, он из тех. Он надеется на славу, на успех — И уж ноги задирает выше всех. Ох, наклон на вираже – бетон у щек! Краше некуда уже, а он – еще! Он стратег, он даже тактик – словом, спец; У него сила, воля плюс характер – молодец! Он четок, собран, напряжен И не лезет на рожон! Этот будет выступать на Салониках И детишков поучать в кинохрониках, И соперничать с Пеле в закаленности, И являть пример целеустремленности! Номер третий убелен и умудрен, Он всегда – второй, надежный эшелон. Вероятно, кто-то в первом заболел, Ну а может, его тренер пожалел. И назойливо в ушах звенит струна: «У тебя последний шанс, эх, старина!» Он в азарте, как мальчишка, как шпана, Нужен спурт – иначе крышка и хана: Переходит сразу он в задний старенький вагон, Где былые имена – предынфарктные, Где местам одна цена – все плацкартные. А четвертый – тот, что крайний, боковой, — Так бежит – ни для чего, ни для кого: То приблизится – мол, пятки оттопчу, То отстанет, постоит – мол, так хочу. Не проглотит первый лакомый кусок, Не надеть второму лавровый венок, Ну а третьему – ползти На запасные пути… Нет, товарищи, сколько все-таки систем в беге                                               нынешнем! Он вдруг взял да сбавил темп перед финишем, Майку сбросил – вот те на! – не противно ли? Товарищи, поведенье бегуна – неспортивное! На дистанции – четверка первачей, Злых и добрых, бескорыстных и рвачей. Кто из них что исповедует, кто чей? Отделяются лопатки от плечей — И летит, летит четверка первачей. 1974

«Водой наполненные горсти…»

Водой наполненные горсти Ко рту спешили поднести — Впрок пили воду черногорцы И жили впрок – до тридцати. А умирать почетно было — Средь пуль и матовых клинков, И уносить с собой в могилу Двух-трех врагов, двух-трех врагов. Пока курок в ружье не стерся, Стрелял и с седел, и с колен. И в плен не брали черногорца — Он просто не сдавался в плен. А им прожить хотелось до ста, До жизни жадным, – век с лихвой В краю, где гор и неба вдосталь И моря – тоже с головой. Шесть сотен тысяч равных порций Воды живой в одной горсти… Но проживали черногорцы Свой долгий век до тридцати. И жены их водой помянут, И прячут их детей в горах До той поры, пока не станут Держать оружие в руках. Беззвучно надевали траур, И заливали очаги, И молча лили слёзы в траву, Чтоб не услышали враги. Чернели женщины от горя, Как плодородная земля, За ними вслед чернели горы, Себя огнём испепеля. То было истинное мщенье — Бессмысленно себя не жгут — Людей и гор самосожженье Как несогласие и бунт. И пять веков, как божьи кары, Как мести сына за отца, Пылали горные пожары И черногорские сердца. Цари менялись, царедворцы, Но смерть в бою – всегда в чести. Не уважали черногорцы Проживших больше тридцати. Мне одного рожденья мало — Расти бы мне из двух корней! Жаль, Черногория не стала Второю родиной моей. 1974

Песня про Джеймса Бонда, агента 07

Себя от надоевшей славы спрятав, В одном из их Соединенных Штатов, В глуши и в дебрях чуждых нам систем Жил-был известный больше, чем Иуда, Живое порожденье Голливуда — Артист, Джеймс Бонд, шпион, агент ноль семь. Был этот самый парень — Звезда ни дать ни взять — Настолько популярен, Что страшно рассказать. Да шуточное ль дело — Почти что полубог! Известный всем Марчелло В сравненьи с им – щенок. Он на своей на загородной вилле Скрывался, чтоб его не подловили, И умирал от скуки и тоски. А то, бывало, встретят у квартиры — Набросятся и рвут на сувениры Последние штаны и пиджаки. Вот так и жил, как в клетке, Ну а в кино – потел: Различные разведки Дурачил как хотел. То ходит в чьей-то шкуре, То в пепельнице спит, А то на абажуре Кого-нибудь соблазнит. И вот артиста этого – Джеймс Бонда — Товарищи из Госафильмофонда В совместную картину к нам зовут. Чтоб граждане его не узнавали, Он к нам решил приехать в одеяле: Мол, все равно, говорит, на клочья разорвут. Вы посудите сами: На проводах в ЮСА Все хиппи с волосами Побрили волоса; С него сорвали свитер, Отгрызли вмиг часы И растащили плиты Прям со взлетной полосы. И вот в Москве нисходит он по трапу, Дает доллар носильщику на лапу И прикрывает личность на ходу. Вдруг ктой-то шасть на «газике» к агенту, И – киноленту             вместо документу, Что, мол, свои, мол, хау ду ю ду! Огромная колонна Стоит сама в себе, Но встречает чемпиона По стендовой стрельбе. Попал во все, что было, Тот выстрелом с руки — По нём ну все с ума сходило, И тоже мужики. Довольный, что его не узнавали, Он одеяло снял в «Национале», Но, несмотря на личность и акцент, Его там обозвали оборванцем, Который притворялся иностранцем И заявлял, что, дескать, он агент. Швейцар его – за ворот. Ну, тут решил открыться он, Говорит: «Ноль семь я!» – «Вам межгород — Так надо взять талон!» Во рту скопилась пена И горькая слюна, И в позе супермена Он уселся у окна. Но вот киношестерки прибежали И недоразумение замяли, И разменяли фунты на рубли. …Уборщица ворчала: «Вот же пройда! Подумаешь – агентишка какой-то! У нас в девятом – принц из Сомали!» 1974

«Подумаешь – с женой не очень ладно…»

Подумаешь – с женой не очень ладно. Подумаешь – неважно с головой. Подумаешь – ограбили в парадном. Скажи еще спасибо, что живой. Ну что ж такого – мучает саркома. Ну что ж такого – начался запой. Ну что ж такого – выгнали из дома. Скажи еще спасибо, что живой. Плевать – партнер по покеру дал дуба. Плевать, что снится ночью домовой. Плевать – соседи выбили два зуба. Скажи еще спасибо, что живой. Да ладно – ну, уснул вчера в опилках. Да ладно – в челюсть врезали ногой. Да ладно – потащили на носилках. Скажи еще спасибо, что живой. Да, правда – тот, кто хочет, тот и может. Да, правда – сам виновен, бог со мной! Да, правда. Но одно меня тревожит — Кому сказать спасибо, что живой? 1974

Очи черные

1. Погоня

Во хмелю слегка Лесом правил я. Не устал пока — Пел за здравие, А умел я петь Песни вздорные: «Как любил я вас, Очи черные…» То плелись, то неслись, то трусили рысцой, И болотную слизь конь швырял мне в лицо. Только – я проглочу вместе с грязью слюну, Штофу горло скручу и опять затяну: «Очи черные! Как любил я вас…» Но прикончил я То, что впрок припас, Головой тряхнул, Чтоб слетела блажь, И вокруг взглянул — И присвистнул аж: Лес стеной впереди – не пускает стена, Кони прядут ушами, назад подают. Где просвет, где прогал – не видать ни рожна! Колют иглы меня, до костей достают. Коренной ты мой, Выручай же, брат! Ты куда, родной, — Почему назад?! Дождь – как яд с ветвей — Недобром пропах. Пристяжной моей Волк нырнул под пах. Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза! Ведь погибель пришла, а бежать – не суметь: Из колоды моей утащили туза, Да такого туза, без которого – смерть! Я ору волкам: «Побери вас прах!..» А коней в бока Подгоняет страх. Шевелю кнутом — Бью крученые И ору притом: «Очи черные!..» Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс — Бубенцы плясовую играют с дуги. Ах вы, кони мои, погублю же я вас! Выносите, друзья, выносите, враги! …От погони той Даже хмель иссяк. Мы на кряж крутой — На одних осях, В хлопьях пены мы — Струи в кряж лились; Отдышались, отхрипели Да откашлялись. Я лошадкам забитым, что не подвели, Поклонился в копыта, до самой земли, Сбросил с воза манатки, повел в поводу… Спаси Бог вас, лошадки, что целым иду! Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня – не докинула! Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?!

2. Старый дом

Что за дом притих, Погружен во мрак, На семи лихих Продувных ветрах, Всеми окнами Обратясь во мрак, А воротами — На проезжий тракт? Ох, устать я устал, а лошадок распряг. Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! Никого – только тень промелькнула в сенях Да стервятник спустился и сузил круги. В дом заходишь, как Все равно в кабак, А народишко: Каждый третий – враг. Воротят скулу — Гость непрошеный! Образа в углу — И те перекошены. И затеялся смутный, чудной разговор, Кто-то песню стонал да гармошку терзал, И припадочный малый – придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. «Кто ответит мне — Что за дом такой, Почему – во тьме, Как барак чумной? Свет лампад погас, Воздух вылился… Али жить у вас Разучилися? Двери настежь у вас, а душа взаперти. Кто хозяином здесь? Напоил бы вином». А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути И людей позабыл – мы всегда так живем: Траву кушаем — Век на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели. Да еще вином Много тешились — Разоряли дом, Дрались, вешались». — «Я коней заморил, от волков ускакал. Укажите мне край, где светло от лампад. Укажите мне место, какое искал, — Где поют, а не плачут, где пол не покат». — «О таких домах Не слыхали мы, Долго жить впотьмах Привыкали мы. Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти». И из смрада, где косо висят образа, Я башку очертя шел, свободный от пут, Куда ноги вели да глядели глаза, Где нестранные люди как люди живут. …Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня – не докинула. Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?! 1974

Баллада о времени

Замок временем срыт        и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но… развяжет язык молчаливый гранит — И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло: Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло — И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков, и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком, Потому что любовь —              это вечно любовь Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца, Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь, откуда стрела, Хуже, если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не пугают шабашем? Но… не правда ли, зло называется злом Даже там – в добром будущем вашем? И во веки веков, и во все времена Трус, предатель – всегда презираем, Враг есть враг, и война          все равно есть война, И темница тесна,          и свобода одна — И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт — И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, во веки веков, старина, — И цена есть цена,          и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки из прошлого тащим, Потому что добро остается добром — В прошлом, будущем и настоящем! 1975

«Препинаний и букв чародей…»

Препинаний и букв чародей, Лиходей непечатного слова Трал украл для волшебного лова Рифм и наоборотных идей. Мы, неуклюжие, мы, горемычные, Идем и падаем по всей России… Придут другие, еще лиричнее, Но это будут не мы – другие. Автогонщик, бурлак и ковбой, Презирающий гладь плоскогорий, В мир реальнейших фантасмагорий Первым в связке ведешь за собой! Стонешь ты эти горькие, личные, В мире лучшие строки! Какие? Придут другие, еще лиричнее, Но это будут не мы – другие. Пришли дотошные «немыдругие», Они – хорошие, стихи – плохие. 1975

Баллада о любви

Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На сушу тихо выбралась Любовь — И растворилась в воздухе до срока, А срока было – сорок сороков… И чудаки – еще такие есть! — Вдыхают полной грудью эту смесь И ни наград не ждут, ни наказанья, И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же неровного дыханья. Только чувству, словно кораблю, Долго оставаться на плаву, Прежде чем узнать, что «я люблю» — То же, что «дышу» или «живу». И вдоволь будет странствий и скитаний: Страна Любви – великая страна! И с рыцарей своих для испытаний Все строже станет спрашивать она: Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна… Но вспять безумцев не поворотить — Они уже согласны заплатить: Любой ценой – и жизнью бы рискнули, — Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, Потому что если не любил — Значит и не жил, и не дышал! Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься – сколько ни зови, Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви… Их голосам всегда сливаться в такт, И душам их дано бродить в цветах, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться со вздохом на устах На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит – я люблю! Я люблю, и значит – я живу! 1975

Баллада о борьбе

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастроф. Детям вечно досаден Их возраст и быт — И дрались мы до ссадин, До смертных обид, Но одежды латали Нам матери в срок — Мы же книги глотали, Пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз, И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь Мы, не знавшие войн, За воинственный клич Принимавшие вой, Тайну слова «приказ», Назначенье границ, Смысл атаки и лязг Боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних боен и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов! Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов. И злодея следам Не давали остыть, И прекраснейших дам Обещали любить; И, друзей успокоив И ближних любя, Мы на роли героев Вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать: Краткий век у забав – столько боли вокруг! Попытайся ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев Еще теплым мечом И доспехи надев, — Что почем, что почем! Разберись, кто ты: трус Иль избранник судьбы — И попробуй на вкус Настоящей борьбы. И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили его – не тебя, Ты поймешь, что узнал, Отличил, отыскал По оскалу забрал — Это смерти оскал! Ложь и зло – погляди, Как их лица грубы, И всегда позади Воронье и гробы! Если мяса с ножа Ты не ел ни куска, Если руки сложа Наблюдал свысока, А в борьбу не вступил С подлецом, с палачом, — Значит в жизни ты был Ни при чем, ни при чем! Если, путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал что почем, — Значит, нужные книги ты в детстве читал! 1975

Купола

Михаилу Шемякину

«Как засмотрится мне нынче, как задышится?! Воздух крут перед грозой, крут да вязок. Что споется мне сегодня, что услышится? Птицы вещие поют – да все из сказок. Птица сирин мне радостно скалится, Веселит, зазывает из гнезд, А напротив тоскует-печалится, Травит душу чудной алконост. Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед — Это птица гамаюн Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, Медный колокол,       медный колокол То ль возрадовался, то ли осерчал… Купола в России кроют чистым золотом — Чтобы чаще Господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною — Перед солоно- да горько-кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною. Грязью чавкая жирной да ржавою, Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою, Что раскисла, опухла от сна. Словно семь богатых лун На пути моем встает — То мне птица гамаюн Надежду подает! Душу, сбитую да стертую утратами, Душу, сбитую перекатами, — Если до крови лоскут истончал, — Залатаю золотыми я заплатами, Чтобы чаще Господь замечал! 1975

Баллада о вольных стрелках

Если рыщут за твоею Непокорной головой, Чтоб петлей худую шею Сделать более худой, — Нет надежнее приюта: Скройся в лес – не пропадешь, — Если продан ты кому-то С потрохами ни за грош. Бедняки и бедолаги, Презирая жизнь слуги, И бездомные бродяги, У кого одни долги, — Все, кто загнан, неприкаян, В этот вольный лес бегут, Потому что здесь хозяин — Славный парень Робин Гуд! Здесь с полслова понимают, Не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают Оторви-сорвиголов. И скрываются до срока Даже рыцари в лесах: Кто без страха и упрека — Тот всегда не при деньгах! Знают все оленьи тропы, Словно линии руки, В прошлом – слуги и холопы, Ныне – вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет, Защитят и сберегут: По лесной стране гуляет Славный парень Робин Гуд! И живут да поживают Всем запретам вопреки, И ничуть не унывают Эти вольные стрелки. Спят, укрывшись звездным небом, Мох под ребра подложив. Им какой бы холод ни был, Жив – и славно, если жив! Но вздыхают от разлуки: Где-то дом и клок земли — Да поглаживают луки, Чтоб в бою не подвели. И стрелков не сыщешь лучших!.. Что же завтра? Где их ждут? Скажет первый в мире лучник — Славный парень Робин Гуд! 1975

Гербарий

Чужие карбонарии, Закушав водку килечкой, Спешат в свои подполия Налаживать борьбу. А я лежу в гербарии, К доске пришпилен шпилечкой, И пальцами до боли я По дереву скребу. Корячусь я на гвоздике, Но не меняю позы. Кругом жуки-навозники И крупные стрекозы, По детству мне знакомые — Ловил я их, копал, Давил, но в насекомые Я сам теперь попал. Под всеми экспонатами — Эмалевые планочки, Всё строго по-научному — Указан класс и вид… Я с этими ребятами Лежал в стеклянной баночке, Дрались мы – это к лучшему: Узнал, кто ядовит. Я представляю мысленно Себя в большой постели, Но подо мной написано: «Невиданный доселе»… Я гомо был читающий, Я сапиенсом был, Мой класс – млекопитающий, А вид – уже забыл. В лицо ль мне дуло, в спину ли, В бушлате или в робе я — Стремился, кровью крашенный, Обратно к шалашу. И – на тебе! – задвинули В наглядные пособия — Я, злой и ошарашенный, На стеночке вишу. Оформлен, как на выданье, Стыжусь, как ученица,— Жужжат шмели солидные, Что надо подчиниться, А бабочки хихикают На странный экспонат, Личинки мерзко хмыкают, И куколки язвят. Ко мне с опаской движутся Мои собратья прежние — Двуногие, разумные, Два пишут – три в уме. Они пропишут ижицу — Глаза у них не нежные, Один брезгливо ткнул в меня И вывел резюме: «С ним не были налажены Контакты, и не ждем их,— Вот потому он, гражданы, Лежит у насекомых. Мышленье в ём не развито, С ним вечное ЧП, А здесь он может разве что Вертеться на пупе». Берут они не круто ли?! Меня нашли не во поле! Ошибка это глупая — Увидится изъян, Накажут тех, кто спутали, Заставят, чтоб откнопили, И попаду в подгруппу я Хотя бы обезьян. Но не ошибка – акция Свершилась надо мною, Чтоб начал пресмыкаться я Вниз пузом, вверх спиною. Вот и лежу, расхристанный, Разыгранный вничью, Намеренно причисленный К ползучему жучью. А может, все провертится И вскорости поправится… В конце концов, ведь досочка — Не плаха, говорят, Все слюбится да стерпится: Мне даже стала нравиться Молоденькая осочка И кокон-шелкопряд. А мне приятно с осами — От них не пахнет псиной, Средь них бывают особи И с талией осиной. Да кстати, и из коконов Родится что-нибудь Такое, что из локонов И что имеет грудь… Червяк со мной не кланится, А оводы со слепнями Питают отвращение К навозной голытьбе, Чванливые созданьица Довольствуются сплетнями, А мне нужны общения С подобными себе! Пригрел сверчка-дистрофика — Блоха сболтнула, гнида,— И глядь, два тертых клопика Из третьего подвида. Сверчок полузадушенный Вполсилы свиристел, Но за покой нарушенный На два гвоздочка сел. Паук на мозг мой зарится, Клопы кишат – нет роздыха, Невестой хороводится Красивая оса… Пусть что-нибудь заварится, А там – хоть на три гвоздика, А с трех гвоздей, как водится, — Дорога в небеса. В мозгу моем нахмуренном Страх льется по морщинам: Мне станет шершень шурином — А кто мне станет сыном?.. Я не желаю, право же, Чтоб трутень был мне тесть! Пора уже, пора уже Напрячься и воскресть! Когда в живых нас тыкали Булавочками колкими, Махали пчелы крыльями, Пищали муравьи. Мы вместе горе мыкали — Все проткнуты иголками, Забудем же, кем были мы, Товарищи мои! Заносчивый немного я, Но – в горле горечь комом: Поймите, я, двуногое, Попало к насекомым! Но кто спасет нас, выручит, Кто снимет нас с доски?! За мною – прочь со шпилечек, Товарищи жуки! И, как всегда в истории, Мы разом спины выгнули; Хоть осы и гундосили, Но – кто силен, тот прав. Мы с нашей территории Клопов сначала выгнали И паучишек сбросили За старый книжный шкаф. Скандал в мозгах уляжется, Зато у нас все дома И поживают, кажется, Уже не насекомо. А я – я тешусь ванночкой Без всяких там обид… Жаль, над моею планочкой Другой уже прибит. 1976

«Наши помехи эпохе под стать…»

Наши помехи эпохе под стать, Все наши страхи причинны. Очень собаки нам стали мешать — Эти бездомные псины. Бред, говоришь… Но судить потерпи — Не обойдешься без бредней. Что говорить – на надежной цепи Пес несравненно безвредней. Право, с ума посходили не все — Это не бредни, не басни: Если хороший ошейник на псе — Это и псу безопасней. Едешь хозяином ты вдоль земли — Скажем, в Великие Луки, — А под колеса снуют кобели, И попадаются суки. Их на дороге размазавши в слизь, Что вы за чушь создадите? Вы поощряете сюрреализм, Милый товарищ водитель, Дрожь проберет от такого пятна! Дворников следом когорты Будут весь день соскребать с полотна Мрачные те натюрморты. Пса без намордника чуть раздразни, Он только челюстью лязгни — Вот и кончай свои грешные дни В приступе водобоязни! Не напасутся и тоненьких свеч За упокой наши дьяки… Все же намордник – прекрасная вещь, Ежели он на собаке! Мы и собаки – легли на весы! Всем нам спокойствия нету, Если бездомные шалые псы Бродят свободно по свету. И кругозор крайне узок у вас, Если вас цирк не пленяет: Пляшут собачки под музыку вальс — Прямо слеза прошибает! Гордо ступают, вселяя испуг, Страшные пасти раззявив, — Будто у них даже больше заслуг, Нежели чем у хозяев. Этих собак не заманишь во двор — Им отдохнуть бы, поспать бы. Стыд просто им и семейный позор — Эти собачие свадьбы. Или – на выставке псы, например, Даже хватают медали, Пусть не за доблесть, а за экстерьер, Но награждают – беда ли? Эти хозяева славно живут, Не получая получку, — Слышал, огромные деньги гребут За… извините – за случку. Значит, к чему это я говорю, Что мне, седому, неймется? Очень я, граждане, благодарю Всех, кто решили бороться! Вон, притаившись в ночные часы, Из подворотен укромных Лают в свое удовольствие псы — Не приручить их, никчемных. Надо с бездомностью этой кончать, С неприрученностью – тоже. Слава же собаколовам! Качать!.. Боже! Прости меня, Боже! Некуда деться бездомному псу? Места не хватит собакам? Это – при том, что мы строим вовсю, С невероятным размахом?! 1976

Две судьбы

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете – по влечению, Жил бездумно, но при деле, Плыл куда глаза глядели – по течению. Думал: вот она, награда, — Ведь ни веслами не надо, ни ладонями. Комары, слепни да осы Донимали, кровососы, да не доняли. Слышал, с берега вначале Мне о помощи кричали, о спасении. Не дождались, бедолаги, — Я лежал, чумной от браги, в расслаблении. Крутанет ли в повороте, Завернет в водовороте – все исправится, То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь – очень ндравится. Берега текут за лодку, Ну а я ласкаю глотку медовухою. После лишнего глоточку — Глядь: плыву не в одиночку – со старухою. И пока я удивлялся, Пал туман и оказался в гиблом месте я, И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия. Я кричу – не слышу крика, Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я, На ветру меня качает… «Кто здесь?» Слышу – отвечает: «Я, Нелегкая! Брось креститься, причитая, — Не спасет тебя Святая Богородица: Тех, кто руль да весла бросит, Тех Нелегкая заносит – так уж водится!» Я впотьмах ищу дорогу, Медовухи понемногу – только по сту пью. А она не засыпает — Впереди меня ступает тяжкой поступью. Вот споткнулась о коренья От большого ожиренья, гнусно охая. У нее одышка даже, А заносит ведь туда же, тварь нелегкая. Вдруг навстречу нам живая, Хромоногая, кривая – морда хитрая. «Ты, – кричит, – стоишь над бездной, Я спасу тебя, болезный, слезы вытру я!» Я спросил: «Ты кто такая?» А она мне: «Я Кривая – воз молвы везу». И хотя я кривобока, Криворука, кривоока – я, мол, вывезу… Я воскликнул, наливая: «Вывози меня, Кривая, – я на привязи! Я тебе и жбан поставлю, Кривизну твою исправлю – только вывези! И ты, Нелегкая маманя, На-ка истину в стакане – больно нервная! Ты забудь себя на время, Ты же толстая – в гареме будешь первая». И упали две старухи У бутыли медовухи в пьянь-истерику. Я пока за кочки прячусь И тихонько задом пячусь прямо к берегу… Лихо выгреб на стремнину: В два гребка – на середину! Ох, пройдоха я! Чтоб вы сдохли, выпивая, Две судьбы мои – Кривая да Нелегкая! 1976

Притча о правде и лжи

В подражание Булату Окуджаве