Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, Хитрая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась – и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью, — Баба как баба, и что ее ради радеть?! Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так – ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама пропилась, проспалась догола. Полная Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, Правда, в речах его правды – на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует — Если проделает то же, что явная Ложь!» Часто, разлив по сту семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть – это чистая правда, ребята; Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь. 1977 «Мне судьба – до последней черты, до креста…»
Мне судьба – до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней – немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что не то это вовсе, не тот и не та, Что лабазники врут про ошибки Христа, Что пока еще в грунт не влежалась плита. Триста лет под татарами – жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один – против ста. [Пот] намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять – нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута. Но не стоит предмет, да и тема не та: Суета всех сует – все равно суета. Только чашу испить – не успеть на бегу, Даже если разбить – все равно не могу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу? Не ломаюсь, не лгу – все равно не могу; На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить – не могу! Потерплю – и достойного подстерегу. Передам – и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу. Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить – узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой – здесь ни гугу, Никому не скажу, при себе сберегу, А сказать – и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить – не хочу! На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что ночью кропаю, – в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу — Но не буду скользить, словно пыль по лучу! …Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я умру и скажу, что не всё суета! 1977 Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное-невероятное» из сумасшедшего дома, с Канатчиковой дачи
Дорогая передача, Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась. Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд. Все мозги разбил на части, Все извилины заплел, И канатчиковы власти Колют нам второй укол. Уважаемый редактор, Может лучше про реактор, Про любимый лунный трактор, Ведь нельзя же год подряд То тарелками пугают, Дескать, подлые, летают, То у вас собаки лают, То руины говорят. Мы кое в чем поднаторели, Мы тарелки бьем весь год, Мы на них собаку съели, Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак, Вот это жизнь! И вдруг Бермуды, Вот те раз, нельзя же так. Мы не сделали скандала, Нам вождя недоставало, Настоящих буйных мало, Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни, Не испортят нам обедни Злые происки врагов. Это их худые черти Мутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году. Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС, Но примчались санитары И зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек, Бился в пене параноик, Как ведьмак на шабаше. Развяжите полотенце, Иноверы, изуверцы, Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе. Сорок душ посменно воют, Раскалились добела, Во как сильно беспокоят Треугольные дела. Все почти с ума свихнулись, Даже кто безумен был, И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит, За спиною штепсель прячет, Подал знак кому-то, значит, Фельдшер вырвет провода. И что ж, нам осталось уколоться И упасть на дно колодца, И там пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра, спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду, им не все равно, Мы скажем: «Удивительное рядом, Но оно запрещено». Вон дантист-надомник Рудик, У него приемник «Грюндик», Он его ночами крутит, Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам И подвинулся рассудком, К нам попал в волненьи жутком И с номерочком на ноге. Он прибежал взволнован крайне И сообщеньем нас потряс, Будто наш научный лайнер В треугольнике погряз. Сгинул, топливо истратив, Прям распался на куски, И двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли. И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился, как еж, Он над нами издевался, Ну, сумасшедший, что возьмешь. Взвился бывший алкоголик, Матершинник и крамольник: «Надо выпить треугольник, На троих его даешь!» Разошелся, так и сыпет: «Треугольник будет выпит, Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь». Больно бьют по нашим душам Голоса за тыщи миль, Мы зря Америку не глушим, Ой, зря не давим Израиль. Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят, Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат. Лектора из передачи, Те, кто так или иначе, Говорят про неудачи И нервируют народ. Нас берите, обреченных, Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас – наоборот. Пусть безумная идея, Не рубайте сгоряча, Вызывайте нас скорее Через гада главврача. С уваженьем, дата, подпись. Отвечайте нам, а то Если вы не отзоветесь, Мы напишем в «Спортлото». 1977 Про речку Вачу и попутчицу Валю
Под собою ног не чую — И качается земля… Третий месяц я бичую, Так как списан подчистую С китобоя-корабля. Ну а так как я бичую, Беспартийный, нееврей, — Я на лестницах ночую, Где тепло от батарей. Это жизнь! Живи и грейся — Хрен вам пуля и петля! Пью, бывает, хоть залейся: Кореша приходят с рейса — И гуляют «от рубля»! Рупь не деньги, рупь – бумажка, Экономить – тяжкий грех. Ах, душа моя тельняшка — Сорок полос, семь прорех! Но послал Господь удачу — Заработал свечку он! Увидав, как горько плачу, Он сказал: «Валяй на Вачу! Торопись, пока сезон!» Что такое эта Вача — Разузнал я у бича: Он на Вачу ехал плача — Возвращался хохоча. Вача – это речка с мелью Во глубине сибирских руд, Вача – это дом с постелью, Там стараются артелью, Много золота берут! Как вербованный, ишачу — Не ханыжу, не «торчу»… Взял билет – лечу на Вачу, Прилечу – похохочу! Нету золота богаче — Люди знают, им видней! В общем, так или иначе, Заработал я на Ваче Сто семнадцать трудодней. Подсчитали, отобрали — За еду, туда-сюда, — Но четыре тыщи дали Под расчет – вот это да! Рассовал я их в карманы, Где и рупь не ночевал, И уехал в жарки страны, Где кафе да рестораны, — Позабыть, как бичевал. Выпью – там такая чача! — За советчика бича: Я на Вачу ехал плача — Возвращаюсь хохоча! …Проводник в преддверье пьянки Извертелся на пупе, То же и официантки, А на первом полустанке Села женщина в купе. Может, вам она – как кляча, Мне – так просто в самый раз! Я на Вачу ехал плача — Возвращаюсь веселясь! То да се да трали-вали… Как узнала про рубли… Слово по слову у Вали, Деньги по столу шныряли — С Валей вместе и сошли. С нею вышла незадача — Я и это залечу! Я на Вачу ехал плача, Возвращаюсь – хохочу!.. Суток шесть как просквозило, Море – вот оно, стоит. У меня что было – сплыло, Проводник воротит рыло И за водкой не бежит. Рупь последний в Сочи трачу — Телеграмму накатал: Шлите денег – отбатрачу, Я их все прохохотал. Где вы, где вы, россыпные, — Хоть ругайся, хоть кричи! Снова ваш я, дорогие, Магаданские, родные, Незабвенные бичи! Мимо носа носят чачу, Мимо рота – алычу… Я на Вачу еду, плачу — Над собою хохочу! 1977 Попытка самоубийства
Подшит крахмальный подворотничок, На голенище серый шрам от стека, И вот легли на спусковой крючок Бескровные фаланги человека. Пора! Кто знает время сей поры! Но вот она воистину близка. Ах! Как недолог путь от кобуры До выбритого начисто виска. Закончилось движение и сдуло С назначенной мишени волосок. С улыбкой Смерть уставилась из дула На аккуратно выбритый висок. И перед тем, как ринуться, посметь — В висок… наискосок к затылку, Вдруг загляделась пристальная Смерть На жалкую взбесившуюся жилку. Промедлила она – и прогадала: Теперь обратно в кобуру ложись! Так Смерть впервые в жизни увидала С рожденья ненавидимую Жизнь. До 1978 «Я спокоен – он мне все поведал…»
Я спокоен – Он мне все поведал. «Не таись», – велел. И я скажу: Кто меня обидел или предал — Покарает Тот, кому служу. Не знаю, как – ножом ли под ребро, Или сгорит их дом и все добро, Или сместят, сомнут, лишат свободы… Когда – опять не знаю, – через годы Или теперь, а может быть – уже… Судьбу не обойти на вираже И на кривой на вашей не объехать, Напропалую тоже не протечь. А я? Я – что! Спокоен я, по мне – хоть Побей вас камни, град или картечь. 1978 Письмо к другу, или зарисовка о Париже
Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу — И то, что слышу, и то, что вижу, Пишу в блокнотик впечатлениям вдогонку: Когда состарюсь – издам книжонку Про то, что, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны – как в бане пассатижи. Все эмигранты тут второго поколенья — От них сплошные недоразуменья: Они всё путают – и имя, и названья, — И ты бы, Ваня, у них был – «Ванья». А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны – как в русской бане лыжи! Я сам завел с француженкою шашни, Мои друзья теперь – и Пьер, и Жан. И вот плевал я уже, Ваня, с Эйфелевой башни На головы беспечных парижан! Проникновенье наше по планете Особенно заметно вдалеке: В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке! 1978 Райские яблоки
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем. Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем… Не скажу про живых, а покойников мы бережем. В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп! В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали. Гляжу – пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап у ворот на ворота глядел. Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал, и гриву заплел. Седовласый старик что-то долго возился с засовом — И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить – и ушел. И огромный этап не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, – оглушило малиновым звоном! Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел. И апостол-старик – он над стражей кричал-комиссарил — Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять… Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил — И как ринулись все в распрекрасную ту благодать! Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр-старик – он апостол, а я остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, Ну а я уж для них наворую бессемечных яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах, А тем временем я снова поднял лошадок в галоп. Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок — И за это меня застрелили без промаха в лоб. И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, Кони – головы вверх, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Я тебе привезу – ты меня и из рая ждала! 1978 Конец «Охоты на волков», или Охота с вертолета
Михаилу Шемякину
Словно бритва, рассвет полоснул по глазам, Отворились курки, как волшебный сезам, Появились стрелки, на помине легки, И взлетели стрекозы с протухшей реки, И потеха пошла – в две руки, в две руки! Мы легли на живот и убрали клыки. Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки, Чуял волчие ямы подушками лап; Тот, кого даже пуля догнать не могла б, — Тоже в страхе взопрел, и прилег, и ослаб. Чтобы жизнь улыбалась волкам – не слыхал: Зря мы любим ее, однолюбы. Вот у смерти – красивый широкий оскал И здоровые, крепкие зубы. Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу — Псам еще не намылены холки! Но на татуированном кровью снегу Наша роспись: мы больше не волки! Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав, К небесам удивленные морды задрав: Или с неба возмездье на нас пролилось, Или света конец – и в мозгах перекос… Только били нас в рост из железных стрекоз. Кровью вымокли мы под свинцовым дождем — И смирились, решив: все равно не уйдем! Животами горячими плавили снег. Эту бойню затеял не Бог – человек: Улетающим – влет, убегающим – в бег… Свора псов, ты со стаей моей не вяжись, В равной сваре – за нами удача. Волки мы – хороша наша волчая жизнь! Вы собаки – и смерть вам собачья! Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу, Чтобы в корне пресечь кривотолки. Но на татуированном кровью снегу Наша роспись: мы больше не волки! К лесу – там хоть немногих из вас сберегу! К лесу, волки, – труднее убить на бегу! Уносите же ноги, спасайте щенков! Я мечусь на глазах полупьяных стрелков И скликаю заблудшие души волков. Те, кто жив, затаились на том берегу. Что могу я один? Ничего не могу! Отказали глаза, притупилось чутье… Где вы, волки, былое лесное зверье, Где же ты, желтоглазое племя мое?! …Я живу, но теперь окружают меня Звери, волчьих не знавшие кличей. Это псы, отдаленная наша родня, Мы их раньше считали добычей. Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, Обнажаю гнилые осколки. А на татуированном кровью снегу Тает роспись: мы больше не волки! 1978 Летела жизнь
Я сам с Ростова, я, вообще, подкидыш — Я мог бы быть с каких угодно мест, И если ты, мой Бог, меня не выдашь, Тогда моя Свинья меня не съест. Живу везде – сейчас, к примеру, в Туле. Живу и не считаю ни потерь, ни барышей. Из детства помню детский дом в ауле В республике чечено-ингушей. Они нам детских душ не загубили, Делили с нами пищу и судьбу. Летела жизнь в плохом автомобиле И вылетала с выхлопом в трубу. Я сам не знал, в кого я воспитаюсь, Любил друзей, гостей и анашу. Теперь чуть что-чего – за нож хватаюсь, Которого, по счастью, не ношу. Как сбитый куст, я по ветру волокся, Питался при дороге, помня зло, но и добро. Я хорошо усвоил чувство локтя, Который мне совали под ребро. Бывал я там, где и другие были — Все те, с кем резал пополам судьбу. Летела жизнь в плохом автомобиле И вылетала с выхлопом в трубу. Нас закаляли в климате морозном — Нет никому ни в чем отказа там, Так что чечены, жившие при Грозном, Намылились с Кавказа в Казахстан. А там Сибирь – лафа для брадобреев: Скопление народов и нестриженных бичей, — Где место есть для зэков, для евреев И недоистребленных басмачей. В Анадыре что надо мы намыли, Нам там ломы ломали на горбу. Летела жизнь в плохом автомобиле И вылетала с выхлопом в трубу. Мы пили всё, включая политуру: И лак, и клей, стараясь не взболтнуть. Мы спиртом обманули пулю-дуру — Так, что ли, умных нам не обмануть?! Пью водку под орехи для потехи, Коньяк – под плов с узбеками (по-ихнему – пилав), В Норильске, например, в горячем цехе Мы пробовали пить стальной расплав. Мы дыры в деснах золотом забили, Состарюсь – выну, денег наскребу. Летела жизнь в плохом автомобиле И вылетала с выхлопом в трубу. Какие песни пели мы в ауле! Как прыгали по скалам нагишом! Пока меня с пути не завернули, Писался я чечено-ингушом. Одним досталась рана ножевая, Другим – дела другие, ну а третьим – третья треть… Сибирь, Сибирь – держава бичевая, Где есть где жить и есть где помереть. Я был кудряв, но кудри истребили — Семь пядей из-за лысины во лбу. Летела жизнь в плохом автомобиле И вылетала с выхлопом в трубу. Воспоминанья только потревожь я — Всегда одно: «На помощь! Караул!..» Вот бьют чеченов немцы из Поволжья, А место битвы – город Барнаул. Когда дошло почти до самосуда, Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя. Те и другие были не отсюда, Но воевали, словно у себя. А тех, кто нас на подвиги подбили, Давно лежат и корчатся в гробу, — Их всех свезли туда в автомобиле, А самый главный вылетел в трубу. 1978 «Давайте я спою вам в подражанье радиолам…»
Давайте я спою вам в подражанье радиолам Глухим и хриплым тембром из-за плохой иглы — Пластиночкой на ребрах в оформленье невеселом, Какими торговали пацаны из-под полы. Ну, например, о лете, – которого не будет, Ну, например, о доме, – что быстро догорел, Ну, например, о брате, – которого осудят, О мальчике, которому – расстрел! Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке. Рентгеновские снимки – смерть на черно-белом фоне. Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке И продлевают жизнь себе, вертясь на патефоне. Между 1977 и 1979
«Мне скулы от досады сводит…»
Мне скулы от досады сводит: Мне кажется который год, Что там, где я, – там жизнь проходит, А там, где нет меня, – идет! А дальше – больше, каждый день я Стал слышать злые голоса: – Где ты – там только наважденье, Где нет тебя – всё чудеса! Ты только ждешь и догоняешь, Врешь и боишься не успеть, Смеешься меньше ты и, знаешь, Ты стал разучиваться петь! Как дым твои ресурсы тают, И сам швыряешь все подряд. Зачем? Где ты – там не летают, А там, где нет тебя, – парят. Я верю крику, вою, лаю, Но, все-таки, друзей любя, Дразнить врагов я не кончаю, С собой в побеге от себя. Живу, не ожидая чуда, Но пухнут жилы от стыда — Я каждый раз хочу отсюда Сбежать куда-нибудь туда. Хоть все пропой, протарабань я, Хоть всем хоть голым покажись, Пустое все: здесь – прозябанье, А где-то там – такая жизнь! Фартило мне, Земля вертелась, И, взявши пары три белья, Я шасть – и там! Но вмиг хотелось Назад, откуда прибыл я. 1979 «Я верю в нашу общую звезду…»
Я верю в нашу общую звезду, Хотя давно за нею не следим мы, — Наш поезд с рельс сходил на всем ходу — Мы все же оставались невредимы. Бил самосвал машину нашу в лоб, Но знали мы, что ищем и обрящем, И мы ни разу не сходили в гроб, Где нет надежды всем в него сходящим. Катастрофы, паденья, – но между — Мы взлетали туда, где тепло, Просто ты не теряла надежду, Мне же – с верою очень везло. Да и теперь, когда вдвоем летим, Пускай на ненадежных самолетах, — Нам гасят свет и создают интим, Нам и мотор поет на низких нотах. Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН», — Я верил, что в Париже, в Барнауле — Мы сядем, – если ж рухнем в океан — Двоих не съесть и голубой акуле! Все мы смертны – и люди смеются: Не дождутся и вас города! Я же знал: все кругом разобьются, Мы ж с тобой – ни за что никогда! Мне кажется такое по плечу — Что смертным не под силу столько прыти: Что на лету тебя я подхвачу — И вместе мы спланируем в Таити. И если заболеет кто из нас Какой-нибудь болезнею смертельной — Она уйдет, – хоть искрами из глаз, Хоть стонами и рвотою похмельной. Пусть в районе Мэзона-Лаффита Упадет злополучный «Скайлаб» И судьба всех обманет – финита, — Нас она обмануть не смогла б! 1979 Одна научная загадка, или почему аборигены съели Кука
Не хватайтесь за чужие талии, Вырвавшись из рук своих подруг! Вспомните, как к берегам Австралии Подплывал покойный ныне Кук, Как, в кружок усевшись под азалии, Поедом – с восхода до зари — Ели в этой солнечной Австралии Друга дружку злые дикари. Но почему аборигены съели Кука? За что – неясно, молчит наука. Мне представляется совсем простая штука: Хотели кушать – и съели Кука! Есть вариант, что ихний вождь – большая бука — Сказал, что очень вкусный кок на судне Кука… Ошибка вышла – вот о чем молчит наука: Хотели – кока, а съели – Кука! И вовсе не было подвоха или трюка — Вошли без стука, почти без звука, Пустили в действие дубинку из бамбука: Тюк! прямо в темя – и нету Кука! Но есть, однако же, еще предположенье, Что Кука съели из большого уваженья, Что всех науськивал колдун – хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет – вроде Кука!» Комуй-то под руку попался каменюка, Метнул, гадюка, — и нету Кука! А дикари теперь заламывают руки, Ломают копия, ломают луки, Сожгли и бросили дубинки из бамбука — Переживают, что съели Кука! 1971, редакция 1979 «Меня опять ударило в озноб…»
Меня опять ударило в озноб, Грохочет сердце, словно в бочке камень,— Во мне живет мохнатый злобный жлоб С мозолистыми цепкими руками. Когда, мою заметив маету, Друзья бормочут: «Скоро загуляет»,— Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу! Он кислород вместо меня хватает. Он не двойник и не второе «я» — Все объясненья выглядят дурацки,— Он плоть и кровь, дурная кровь моя,— Такое не приснится и Стругацким. Он ждет, когда закончу свой виток — Моей рукою выведет он строчку, — И стану я расчетлив и жесток, И всех продам – гуртом и в одиночку. Я оправданья вовсе не ищу — Пусть жизнь уходит, ускользает, тает,— Но я себе мгновенья не прощу — Когда меня он вдруг одолевает. Но я собрал еще остаток сил,— Теперь его не вывезет кривая: Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — Пусть жрет, пусть сдохнет – я перехитрил! 1979 «Я никогда не верил в миражи…»
Я никогда не верил в миражи, В грядущий рай не ладил чемодана — Учителей сожрало море лжи И выплюнуло возле Магадана. Но, свысока глазея на невежд, От них я отличался очень мало — Занозы не оставил Будапешт, А Прага сердце мне не разорвала. А мы шумели в жизни и на сцене: Мы путаники, мальчики пока. Но скоро нас заметят и оценят. Эй! Против кто? Намнем ему бока! Но мы умели чувствовать опасность Задолго до начала холодов. С бесстыдством шлюхи приходила ясность И души запирала на засов. И нас хотя расстрелы не косили, Но жили мы поднять не смея глаз — Мы тоже дети страшных лет России, Безвременье вливало водку в нас. 1979 или 1980 «Мой черный человек в костюме сером…»
Мой черный человек в костюме сером!.. Он был министром, домуправом, офицером, Как злобный клоун он менял личины И бил под дых, внезапно, без причины. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, И я немел от боли и бессилья И лишь шептал: «Спасибо, что живой». Я суеверен был, искал приметы, Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда… Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше – никогда!» Вокруг меня кликуши голосили: «В Париж мотает, словно мы в Тюмень, — Пора такого выгнать из России! Давно пора, – видать, начальству лень». Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег прорва, по ночам кую. Я все отдам – берите без доплаты Трехкомнатную камеру мою. И мне давали добрые советы, Чуть свысока похлопав по плечу, Мои друзья – известные поэты: Не стоит рифмовать «кричу – торчу». И лопнула во мне терпенья жила — И я со смертью перешел на «ты», Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я от суда скрываться не намерен: Коль призовут – отвечу на вопрос. Я до секунд всю жизнь свою измерил И худо-бедно, но тащил свой воз. Но знаю я, что лживо, а что свято, — Я это понял все-таки давно. Мой путь один, всего один, ребята, — Мне выбора, по счастью, не дано. 1979 или 1980 «По речке жизни плавал честный Грека…»
По речке жизни плавал честный Грека И утонул, иль рак его настиг. При Греке заложили человека, А Грека – «заложил за воротник». В нем добрая заложена основа, Он оттого и начал поддавать. «Закладывать» – совсем простое слово, А в то же время значит: «предавать». Или еще пример такого рода: Из-за происхождения взлетел, Он вышел из глубинки, из народа, И возвращаться очень не хотел. Глотал упреки и зевал от скуки, Что оторвался от народа – знал, Но «оторвался» – это по науке, На самом деле – просто убежал. Между 1970 и 1980 Две просьбы
М. Шемякину – другу и брату —
посвящен сей полуэкспромт
I Чту Фауста ли, Дориана Грея ли, Но чтобы душу дьяволу – ни-ни! Зачем цыганки мне гадать затеяли? День смерти уточнили мне они… Ты эту дату – боже сохрани! — Не отмечай в своем календаре или В последний миг возьми и измени, Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли И чтобы агнцы жалобно не блеяли, Чтоб люди не хихикали в тени. От них от всех, о Боже, охрани, Скорее, ибо душу мне они Сомненьями и страхами засеяли! II Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я Гоню их прочь, стеная и браня, Но вместо них я вижу виночерпия, Он шепчет: «Выход есть – к исходу дня Вина! И прекратится толкотня, Виденья схлынут, сердце и предсердия Отпустят, и расплавится броня!» Я – снова – я, и вы теперь мне верьте, я Немного попрошу взамен бессмертия, — Широкий тракт, холст, друга, да коня, Прошу покорно, голову склоня: Побойтесь Бога, если не меня, Не плачьте вслед, во имя Милосердия! Париж, 1 июня 1980 «И снизу лед и сверху – маюсь между…»
И снизу лед и сверху – маюсь между,— Пробить ли верх иль пробуравить низ? Конечно – всплыть и не терять надежду, А там – за дело в ожиданьи виз. Лед надо мною, надломись и тресни! Я весь в поту, как пахарь от сохи. Вернусь к тебе, как корабли из песни, Всепомня, даже старые стихи. Мне меньше полувека – сорок с лишним,— Я жив, тобой и Господом храним. Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним. 1980
