Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, во-первых, веселей среди цветных декораций, — сказал он. — Ну, а главное... это слишком сложно. Ты думаешь — какой цвет выглядит на экране, как самый белый?
— Голубой? — чувствуя подвох, спросил я.
— Ты почти угадал! — сказал он. — Желтый!
— Странно, — сказал я.
— Безусловно странно, — сказал он. — Я сам удивляюсь!.. Тебя, я вижу, даже пот прошиб от небывалого умственного напряжения!
— Да нет, — сказал я. — Просто тут жарко очень. По-моему, даже жарче, чем в других студиях!
— Это точно, — сказал он. — Да еще не все штакетники горят! Для цветного телевидения, пока что, света надо гораздо больше!
— В три раза? — спросил я.
— А то и в пять. Ну, пока.
Он перехватил палку, пошел хромая и скрылся за дверью.
Я тоже вышел в коридор и спустился вниз по мраморной лестнице, и чем ниже спускался, тем сильнее и вкуснее пахло. Это был буфет. Я купил сосиску, кусок хлеба и чай.
Жевал сосиску, хлеб, запивал чаем, а сам все думал.
«Ну ладно, — думал я, — кажется, мне все теперь понятно, можно спокойно поесть».
Дожевывая сосиску, я поднялся по лестнице и вошел еще в одну студию. И вот что я увидел.
На возвышении стоял человек в черном костюме и громко на всю студию пел.
Я подошел поближе и вдруг заметил, что поет вовсе не он, песня идет откуда-то сверху, а он просто двигается, разводит руками и в такт песне открывает и закрывает рот!
Обман! Какой обман!
Я выбежал из студии и побежал по коридору.
— Так вот что я забыл. Звук! Я забыл спросить про звук, а с этим у них как раз явно какой-то обман!
Я вбежал в первую студию, быстро поднялся по лестнице.
Сергей Иванович сидел в глубоком кресле, закрыв глаза. Я тронул его за плечо, он встрепенулся, увидел меня и застонал.
— А, это ты, неугомонный мальчик. Ну, что тебя интересует на этот раз?
— Звук! — закричал я. — Где вы берете звук?!
Вдруг Сергей Иванович выхватил из ящика стола блестящий пистолет с длинным дулом и направил его на меня.
— Сядь! — прошептал он. — И молчи!
Я сел, и минут пять мы молчали.
— Значит, ты, неугомонный мальчик, — заговорил он наконец, — спрашиваешь, где мы берем звук? Очень просто, мы черпаем его микрофонами. Вот. — Он достал из ящика продолговатый серебристый цилиндр. — Звук попадает в него, превращается в электричество, электричество в радиоволны, волны идут к тебе домой, в телевизоре превращаются в электричество, а электричество превращается в звук. Так же, как изображение, только, слава богу, проще. Ладно, пойдем. — Мы опять шли по студии.
— Ну, — спросил я, — где же ваши микрофоны?
— Вот, — коротко ответил Сергей Иванович, поднимая руку вверх.
И действительно, там, высоко, подвешенные на красивых длинных шестах, висели те самые продолговатые серебристые цилиндры, одетые в прозрачные целлофановые чехлы.
— А эта палка зачем?
— Палка? Это не палка. Это журавль. Правда, похоже на те журавли, что по деревням у колодцев стоят? Только на конце не ведро, а микрофон. И не воду черпаем, а звук. Сидит человек за столом и говорит, а сверху, над ним, журавль микрофон держит. Как можно ниже, но только чтобы микрофону в кадр не попасть. Ведь это как-никак отвлекает — всякие лишние предметы. Вот видишь, журавли слетелись к одному месту, к тому столу? Это они будут слушать, как ты выступаешь и другие ребята тоже. Только ты на них не смотри, на журавлей, во время выступления, а то выдашь их тайну. Понял?
— Понял.
— А тот пистолет мой помнишь? С длинным дулом? То-то! Так вот, это не пистолет. Это тоже микрофон. Направляешь этот микрофон-пистолет на нужного тебе человека, и все слышат только его, а остальных нет. Так уж этот микрофон устроен — слышит только прямо, по прицелу, а с боков, хоть в барабаны бей, — глухой.
— Хорошая штука. Только уж больно на пистолет похожа.
— Да, с этим бывают разные случаи. Недавно встречали на аэродроме одного восточного короля. И один репортер с этой штукой к нему на самолетный трап влез. И не успел опомниться, как вся свита на него налетела, пистолет-микрофон этот вырвали у него, а самого спихнули с трапа на асфальт. С трудом потом им объяснили, в чем дело. Король, надо отметить, когда понял, громче всех хохотал.
А в основном — вот так, журавлями пользуемся. Перед началом спектакля журавли надо так расставить, чтобы всех участников было слышно, куда бы он там ни пошел по ходу дела. Вот как у нас со звуком.
— Ладно, — спросил я, — а если все у вас так просто, зачем же зрителей обманывать?
— Где обманывать? — Сергей Иванович даже растерялся.
— Вон там, дяденька рот раскрывает, а поет за него радио.
— А-а-а. Увидел все-таки. Ничего от тебя не скроешь. Понимаешь, когда песня идет, надо, чтобы ее хорошо было слышно, со всеми оттенками. А как ее поймаешь, если певец все время двигается, по сцене бегает. Не станешь же ему микрофон на нос вешать. Некрасиво. Вот мы так и сделали: сначала записываем его голос в специальной комнате на магнитофон, тщательно. И, когда передача идет, пускаем эту запись. А певец может бегать сколько угодно, двигаться, как ему нравится, — пожалуйста, голос его уже записан. То есть вот так — голос отдельно, изображение отдельно. А зрителю кажется, что вместе. Как говорится, благородный обман. Никому от этого не хуже. А зато — и запись хорошая, и изображение живое, подвижное.
Но так мы редко делаем, когда время есть, а когда времени нет, — даем прямо. Конечно, получается похуже.
— А оркестр? Если большой, скажем, джаз выступает?
— Тоже, если из студии, честно говоря, сначала записываем музыку в специальной комнате, а потом оркестр перед камерой сидит и только смычками в такт водят, трубы к губам подносят и щеки надувают, где надо.
— Значит, вот так нас и надувают?
— Да, а что делать? Вам же лучше.
— Ну, спасибо.
— Не стоит.
— Много еще интересного, — продолжал он, — можно делать со звуком. Например, искусственное эхо. Происходит, скажем, действие в старинном замке. И голоса в нем должны с эхом звучать, гулко, загадочно. На этот случай есть у нас «искусственное эхо». Голоса в этот прибор попадают и в нем замедляются, затягиваются — и выходят оттуда с раскатами, с эхом, словно и правда в старинном замке разговор происходит, — даже самим иногда бывает страшно.
— Главное правило, когда идет передача, — никаких посторонних звуков. Вот загорается эта таблица — «Тишина! Микрофон включен!», и все замолкают. Говорить только шепотом. Если перейти нужно, только осторожно, на цыпочках. Закон! А то раньше происходили всякие казусы. Однажды сидим мы в студии, идет передача, и вдруг открывается дверь и голос — хриплый, настырный — кричит: «Эй, кто оставил в гардеробе галоши? Пять минут жду — и выбрасываю». Конечно, крик этот и в микрофоны прошел, и в эфир. Нехорошо. Ну, — он посмотрел на часы, — через два часа передача. Как там, друзья твои пришли?
— Вон они ходят.
— Понял, что я тебе про звук рассказал? И про изображение понял? Хорошо. Изображение и звук — два кита телевидения. Ну, зови своих друзей.
Через два часа я, слева от меня Слава Самсонов, справа Шура Белянин, держа в руках механического крота, сидели на стульях за круглым столом, и я рассказывал, какая это штука — техника, и всем настоятельно советовал ею заняться.
Потом говорил Шура и показывал механического крота.
— Пустить мы его не можем, — говорил он, — а то он разроет всю студию. А так — смотрите.
Я сидел на стуле между Шурой и Славой и видел, как к нам сверху свешиваются длинные журавли, неся на своих концах красивые серебристые микрофоны.
Я видел, как к нам подъезжает камера со стеклянным фиолетовым глазом.
Я все видел и понимал и переживал не только за себя, но и за всех: за оператора, осветителей, режиссера Сергея Ивановича, и от этого волновался еще сильнее.
Вот заметил, что оператор слишком резко поворачивает камеру, и хотел крикнуть ему: «Осторожнее, руль сломаешь!» — но потом все-таки не крикнул.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Должен был наш «Зенит» с бразильцами играть, а я билета не достал. На всякий случай ходил вокруг стадиона — может, повезет.
И вдруг подъезжает автобус с надписью «Телевизионный центр», вылезают из него три человека в беретах, и еще спускают им из автобуса три камеры.
Встали они за эти камеры и поехали на них, как на самокатах. Подъехали они к воротам, ворота сразу распахнулись и впустили их. Хотел я за ними прорваться, да не вышло.
Пошел обратно. И вдруг из автобуса высовывается мой знакомый, Сергей Иванович.
— Давай, — кричит, — лезь сюда!
Залез я в автобус — стал смотреть. Темновато, но уютно.
— Ну что, — спрашивает, — не узнаёшь? Та же режиссерская аппаратная, только на колесах.
Пощелкал он ручками на столе, переключателями — и выплыли перед ним четыре экранчика, три внизу, в ряд, а четвертый повыше, отдельно.
— Вот видишь, — объясняет, — первый экран, слева, — то, что первая камера показывает. Оператор Сидоров. Он на самый верх забрался, держит своей камерой общий план, все поле, картину, так сказать, всей битвы, рисунок футбольной комбинации.
А второй, оператор Калустьян, со своей камерой стоит внизу, прямо на беговой дорожке. Крупные планы показывает. Фигуры отдельных футболистов. Борьбу за мяч.
А третий, оператор Сметаневич, тот со своей камерой на трибуне стоит, болельщиков показывает. Надо же иногда показать, как они болеют.
А я уж из этих трех картинок в каждый момент выбираю самую интересную и даю в эфир. Вот на четвертом экране, отдельном, — та картинка, что я выбрал из трех, та, что на передачу идет и что зрители дома на своих экранах увидят. Ну, не мешай, игра начинается.
Я сидел рядом с ним, и глаза мои разбегались по всем этим четырем экранам.
На первом, крайнем слева, было видно все поле, и по нему бегали маленькие игроки.
На втором, в середине, крупно был виден какой-нибудь один игрок, чаще всего тот, у которого в этот момент был мяч.
На третьем экране видны были болельщики, они неподвижно сидели рядами и с ожиданием смотрели вниз.
А на четвертом экране появлялась то одна, то другая, то третья из этих картинок.
— Вот, — закричал Сергей Иванович, — зенитовцы в атаку пошли! Какую камеру дать?
— Все поле. Первая камера.
— Правильно. Общий план.
— Вот Садырин к воротам пробился. Смотри, как обводит!
— Вторую камеру, — закричал я, — крупный план!
— Даю!
— Бьет!
— Ворота! Ворота давай! — закричал он в микрофон оператору второй камеры.
И сразу на экране показались ворота: в одном их углу лежал вратарь, а в другой угол медленно вкатывался мяч.
— Гол! Гол забили! Ура!
— Даю болельщиков, третья камера. Смотри, как тот, толстый, прыгает, шляпу вверх подбрасывает.
И так мы с Сергеем Ивановичем весь матч передали. Устали страшно. А наши все равно проиграли во втором тайме.
Потом мы ехали в автобусе, и я сидел и думал.
— Сергей Иванович, — спросил я, — а как это все называется?
— Что это?
Поделиться книгой: