Общество и хозяйство в Римской империи. Том II

Совсем другую роль играли значительные уступки военным, неизбежно ослаблявшие их боевой дух и постепенно приведшие к образованию влиятельной военной касты в недрах империи: повышение жалованья, преимущества, предоставляемые ветеранам (освобождение от муниципальных литургий), выделение средств на общественные мероприятия в гарнизонных лагерях, наконец, законодательное признание солдатских браков, значение которого было чрезвычайно велико и которое приводило к постепенному переселению женатых солдат из казарм в саnаЬае. Безусловно, император шел на эти уступки только под давлением обстоятельств. Стоит лишь вспомнить о многочисленных военных мятежах, особенно частых в начале его правления, чтобы представить те трудности, которыми были чреваты усилия Севера по укреплению своего влияния на солдат. Ошибки, подобные позорному· провалу всех попыток в ходе двух парфянских походов взять Атру, объясняются недостатком солдатской дисциплины в европейских легионах и служат доказательством того, что политика Севера наносила ущерб физической и моральной подготовке воинов и диктовалась не свободной волей правителя, а жестокой необходимостью. Его последние слова, обращенные к сыновьям, — «будьте едины, заботьтесь об обогащении солдат, презирайте все остальное», — полностью созвучны всей его политике, даже если он их на самом деле и не произносил (для такого предположения вряд ли есть основания). Несомненно одно: Север был первым императором, который твердо и неприкрыто строил свою власть, опираясь на армию. Хотя многие его предшественники в I в., особенно Домициан, поступали подобным образом, все же после окончания правления Антонинов, когда сенат лишился всякого реального влияния на имперское управление, милитаристская политика Севера представляла собой нечто совершенно новое. То, к чему он стремился, было не военной тиранией, а наследственной военной монархией.[165]

Однако было бы ошибкой видеть в Севере основателя восточной военной деспотии. Его военная монархия была по сути своей не восточной, а римской. Север полностью милитаризировал принципат Августа; правитель Рима был теперь в первую очередь imperator'ом, генералиссимусом римской армии, но по-прежнему оставался верховным чиновником Римской империи, а армия, как и прежде, была гражданской армией Рима. Несмотря на то что центр тяжести империи теперь в равной мере распределился по всем римским провинциям и что приоритетное положение итальянской метрополии, которое Траяну еще удавалось сохранять, а Адриану — не отрицать публично, теперь было навсегда ей утрачено, все же это не означало внезапного отрыва от прошлого. Все это было результатом нормального поступательного процесса, начало которому положили гражданские войны и которому шаг за шагом способствовали все римские императоры. Север активно вмешался в этот процесс, провинциализировав армию и открыв значительному числу провинциалов доступ к руководящим должностям в управлении государством. По сути дела, он лишь сделал выводы из той политики, которую уже давно сформировали правители империи. Назвать эту политику сокрушительной никак нельзя. Ее разрушающее действие было заложено не в демократизации армии, а в милитаризации принципата, а милитаризация на деле явилась необходимым следствием узурпаторского характера правления и основания наследственной монархии.

Север, следовательно, действовал в высшей степени логично, подчеркивая свое глубокое почтение к просвещенной монархии Антонинов. Он хотел, чтобы его признали законным наследником Коммода, поэтому очень скоро перестал акцентировать внимание публики на своей роли мстителя сенатскому императору Пертинаксу. Выдавая себя за брата Коммода, которого превозносил как divi, превратившись с помощью подлога в приемного сына М. Аврелия, Север прекрасно понимал, что эти грубые несообразности никого не могут ввести в заблуждение. Он добивался этим только одного: показать свое почтение последнему великому императору и подчеркнуть свое благое намерение продолжать его политику. К этому добавлялась, разумеется, настоятельная необходимость узаконить свое положение, завоеванное путем узурпации. Сенат лишился права законодательного утверждения власти императора, но ведь титул императора зависел не от одного только senatus consultum, в первую очередь он основывался на культе императора, а этот культ, по истечении целого столетия мирного развития, теперь был тесно связан с именем и традициями Антонинов. Поэтому неудивительно, что Север хотел, чтобы его считали сыном божественного Марка, и именно с таким намерением он велел установить свой портрет в храмах провинциальных городов и в святилищах легионеров. Неудивительно и то, что он разрешил своим сыновьям взять имя Антонина, чтобы у них была возможность унаследовать вместе с именем и его славу. Никогда прежде, за исключением времени правления Калигулы и Домициана, личный и династический характер культа императора не был выражен так явственно. Знаменательно, что в диадемах муниципальных flamines бюсты капитолийской триады были заменены бюстами Севера и обоих его сыновей, новых Антонинов.[166]

Нельзя не признать, что политика Севера в некотором отношении действительно была прямым продолжением политики Адриана и Антонинов. Законодательство империи, как известно, никогда не было столь гуманным, как во времена Севера. Великие юристы того времени — Папиниан, Ульпиан и Павел — имели возможность беспрепятственно развивать свои излюбленные гуманистические рассуждения о равном праве для всех и о долге защищать жизнь человека как таковую, жизнь слабых и бедняков в особенности. На пороге великого социального переворота, который расчищал путь милитаризации империи, римское право еще раз выказало себя в своем невиданном блеске и благородной силе. Подробно останавливаться на этих слишком известных фактах нет необходимости.[167] Между тем либеральная социальная политика Севера в первую очередь была, несомненно, направлена на укрепление его собственной власти, а также власти его династии. Как и Коммод, он решил опираться на те классы, которые поставляли ему солдат при рекрутском наборе; отсюда — либеральное законодательство и меры по защите крестьян и городского пролетариата от господствующих классов и имперских властей. Alimenta, которые отменил Коммод, были введены снова. В Африке Север продолжил политику Флавиев, Траяна и Адриана. Не случайно сохранившаяся копия lex Manciana относится, по-видимому, к временам Севера, так же как и аrа legis Hadrianae. Септимий Север определенно хотел увеличить в своих владениях число свободных сельских собственников и жестко настаивал на том, чтобы крупные арендаторы и прокураторы соблюдали установления его предшественников. После того как в Египте преследование сторонников Песценния Нигера подорвало экономическое благосостояние страны и увеличило число беженцев из деревень, император выступил по поводу результатов очередной переписи с особым обращением, в котором призвал крестьян вернуться на свои поля и в свои деревни. Это обращение положено в основу эдикта наместника Субатиана Аквилы. Ссылку на эти документы мы находим, например, в прошении крестьян деревни Soknopaiu Hesos в Фаюме. Некие богачи, против которых было направлено это прошение, воспользовались отсутствием крестьян и захватили возделываемые ими земли: «Повелители наши, божественные, непобедимые императоры Север и Антонин, озаряя свою страну Египет милостью своего присутствия, помимо многочисленных других благодеяний высказали также пожелание, чтобы все, кто укрылся на чужбине, вернулись в свои родные места и чтобы насилию и беззаконию был положен конец».[168]

То же доверие к императору и ту же личную преданность, в противоположность враждебному настрою к его служащим и чиновникам, мы обнаруживаем у крестьян имперских владений в Малой Азии. Три или четыре прошения, относящиеся ко временам Септимия Севера, были недавно найдены в Лидии. После того как крестьяне направили свои жалобы высшим чиновникам и ничего не добились, они обратились напрямую к императору, используя при этом такие выражения, которые свидетельствуют об их величайшей преданности и самом лояльном образе мыслей. Их представитель говорит в одном из прошений: «Мы просим вас, величайшие и божественнейшие из всех императоров, вы можете приказывать, опираясь на ваши законы и законы ваших предшественников и на творящую мир справедливость, которую вы распространяете на всех, полные ненависти против тех, кого всегда ненавидели вы и ваши предшественники на троне» и т. д. В другом прошении группа крестьян указывает на то, что преданность их господину, императору, они хранят из поколения в поколение: «Тогда мы вынуждены будем, по-видимому… стать беженцами и покинуть имперские земли, на которых родились и выросли, где наши семьи крестьянствуют со времен предков и где мы храним верность императорской казне». Как и арендаторы saltus Burunitanus, крестьяне Мендехоры также вручили прошение императору через своего представителя. Жаль, что мы не знаем его имени, но поскольку позднее доставку таких посланий императору брали на себя солдаты, то можно предполагать, что человек, которого крестьяне Мендехоры выдвинули из своей среды, чтобы он занимался их делом, также, возможно, был солдатом или офицером императорской армии.[169]

Таким образом, Септимий Север играл для простого народа роль доброго покровителя. Иным было его отношение к городам. Разумеется, Север не был противником городов как таковых. К тем городам, которые хранили ему верность, он относился с симпатией и пониманием их нужд, в частности к городам Сирии — своей африканской родины, откуда родом была и его жена, — а также к городам придундйских провинций, поставлявших ему солдат. При его правлении города этих земель процветали и благоденствовали. Многие из них достигли более высокого муниципального правового статуса, почти все они получали дары, там возводились новые здания, в некоторых возникли римские колонии ветеранов (Тир в Финикии и Самария в Палестине). Поэтому нет ничего удивительного в том, что они восславляли щедрую власть императора и сооружали во славу императора, его супруги и его сыновей многочисленные триумфальные арки и памятники. Но было бы неверно делать из этого общий вывод о том, что Септимий Север в полной мере сохранял по отношению к городам политику своих предшественников, стоит вспомнить хотя бы о судьбе городов Лион и Византий. Лион никогда уже больше не оправился после того жестокого наказания, которое было на него наложено. В железные тиски попала и Антиохия. Множество городов обязаны были платить гигантские контрибуции за то, что позволили принудить себя к поддержке Песценния Нигера деньгами, а во время Парфянской войны на города всей империи, по-видимому, было наложено обязательство посылать императору значительные денежные дары. О том, что у многих представителей провинциальной знати была конфискована их собственность, мы уже говорили.[170]

Более важна, по сравнению с этими нерегулярными поборами, была политика Севера по отношению к высшим классам городского населения в целом. В предыдущей главе, где шла речь о литургиях, я указал на то, что Север, очевидно, был первым императором, кто ввел регулярную личную ответственность муниципальных чиновников. Он был также первым, кто с помощью своих юристов сделал угнетающую систему литургий постоянным мероприятием, которое государство признало законным и которое проводило регулярно и принудительно. Среди юристов, принимавших самое активное участие в разработке системы и теории munera, были Папиниан и Каллистрат, современники Септимия Севера, а также Ульпиан, советник Александра Севера.[171] Развитие этой системы особенно отчетливо прослеживается на примере dekaprotia и eikosaprotia. Дигесты указывают на появление этой обязанности начиная с III в.; Геренний Модестин и Ульпиан, а позднее Аркадий Харизий и Гермогениан были первыми, кто отмечал превращение этого чина в один из важнейших муниципальных munera, и только со времен Каракаллы это изменение отражается в документах Малой Азии. На протяжении III в. децеприматы были введены и в муниципальный обиход Египта, к середине этого века они сделались одним из важнейших институтов финансовой жизни страны.[172]

Можно с уверенностью сказать, что то давление, которое Север и его последователи осуществляли в отношении обществ и корпораций, находящихся на государственной службе, основывалось на более жесткой системе, чем раньше. Если Каллистрат говорит об организации munera на муниципальном уровне и при этом подробно обсуждает корпорации, то из этого вытекает, что Север, по примеру своих предшественников, особенно Адриана, М. Аврелия и Коммода, в деталях законодательно разработал систему отношений между корпорациями и городами. Особенно важны были для него navicularii и торговцы. Им посвящена большая часть выдержки из сочинения Каллистрата, сохранившейся в Дигестах. Для положения корпораций показательно, что Каллистрат говорит об оказании помощи со стороны торговцев и о службе судовладельцев и особо подчеркивает при этом, что и то и другое есть munus publicum.

Таким образом, выясняется, что он собрал и развил все старые предписания, регулировавшие деятельность этих корпораций.[173] В предыдущей главе указывалось на то, что особая забота, которой Септимий Север окружил торговцев и судовладельцев, возможно, объяснялась постоянными жалобами этих корпораций, причина которых крылась в том, что император постоянно пользовался их услугами во время гражданских войн и во время войны на востоке. Navicularii Арелата, которым, вероятно, во время второй Парфянской войны и во время пребывания Севера и его старшего сына на востоке пришлось взять на себя доставку туда людей и грузов из Галлии, в послании от 201 г. по Р. X., копия текста которого была найдена недавно в Берите, горько жалуются на те мучения и вымогательства, которые им довелось испытать, выполняя свой долг на государственной службе. Можно предположить, что их постоянные жалобы, подкрепляемые угрозами забастовок, побудили императора пересмотреть некоторые их привилегии, усовершенствовать их и даже расширить. Одной из важнейших среди них было освобождение от муниципальных поборов.

Аналогичными особыми правами, в частности правом освобождения от муниципальных литургий, были наделены и другие группы городского населения империи. К важнейшим из этих групп относились налоговые арендаторы и арендаторы имперских и государственных земель. Налоговые арендаторы и арендаторы доменов подпадали, согласно законодательству империи, под одни и те же статьи. Между первыми и вторыми, с точки зрения государства, не было большого различия, ведь и те и другие выполняли для государства одну и ту же задачу, собирая от его имени налоги, которые затем государству же и переправлялись. В предшествующей главе было показано, какую важную роль играли налоговые арендаторы во II — начале III в. в жизни провинций. Это были выдающиеся, влиятельные люди, арендовавшие налоги в придунайских провинциях и в Африке. Еще большим влиянием обладали арендаторы имперских владений, в первую очередь в таких провинциях, как Африка и Азия, и особенно в годы правления Севера, который конфисковал обширные земли у своих предполагаемых врагов. Об этих conductores речь шла в главе VII. Самые ранние свидетельства об их корпоративной организации относятся к временам Флавиев и Траяна. Адриан им покровительствовал, а М. Аврелий распространил на них привилегию освобождения от муниципальных литургий. О том, что все эти привилегии при Севере оставались в силе, свидетельствует факт их тщательной регистрации Каллистратом.[174]

Однако, помогая таким образом некоторым представителям привилегированных классов, в услугах которых государство нуждалось, или, точнее говоря, пытаясь несколько облегчить груз обязанностей, ложащихся на их плечи, Септимий Север вместе с тем никогда не забывал о нуждах низших и беднейших классов. Есть все основания предполагать, что именно он распространил привилегию освобождения от муниципальных литургий на мелких арендаторов имперских владений. Возможно, его побудили к этому непрестанные жалобы на произвол, творимый муниципальными магистратами и имперскими чиновниками, из-за которого мелкие арендаторы, не проживая в городах, вынуждены были нести бремя податей в городскую общину. В прошении из Ага Бея в Лидии крестьяне настоятельно подчеркивают этот пункт и угрожают императору массовой забастовкой в форме άναχώρησις. То, что Септимий Север внял этим требованиям и освободил мелких арендаторов от бремени муниципальных литургий, в то время как требования государства по выполнению принудительных работ и других связанных с ними munera он сохранил, соответствовало его политическим принципам.[175]

Другую важную группу муниципального населения, которая была освобождена от муниципального бремени по той же правовой причине, а именно из-за того, что она выполняла важные для государства услуги, составляли корпорации, которые «осуществляли необходимые работы на благо всех». В первую очередь сюда относилась корпорация fabri и centonarii, которая выполняла в городах функции пожарной охраны. То, что Каллистрат в одном широкоизвестном фрагменте говорит об этих коллегиях, отражает, как мы теперь знаем, замыслы самого Септимия Севера; рескрипт Севера и Каркаллы, недавно найденный в Сольве, в Норике, содержит те же определения почти в тех же формулировках. Основной принцип политики Севера по отношению к fabri и centonarii — тот же, что и к торговцам и судовладельцам. Император освободил членов этой корпорации от муниципального бремени, но бдительно следил за тем, чтобы этой привилегией пользовались только те, кто на самом деле выполнял обязанности, возложенные на них корпорацией. На более состоятельных членов, которые эти обязанности не выполняли, привилегия не распространялась; зато в полной мере она распространялась на низших, tenuiores, которые в действительности помогали при тушении пожара, и число их не ограничивалось.

Очевидно, что все эти послабления облегчали участь некоторого числа подданных и до определенной степени поддерживали беднейшие классы, но, с другой стороны, круг обязанностей тех, кому отныне приходилось принимать на себя бремя муниципальных литургий, расширялся. Поскольку иммунитет по отношению к литургиям коснулся также части богатейших граждан, бремя литургий теперь тяжким грузом легло на плечи землевладельцев и мелких промышленников, которые в основном принадлежали к среднему сословию. Поэтому неудивительно, что они путем ловких уверток пытались уклониться от этих обязательств, подрывавших их благосостояние. Введение городского уложения в Египте также следует рассматривать с этой точки зрения. Мы знаем, что в 199 г. по Р. X. в Александрии появился совет общины, и вполне можно предположить, что все metropoleis постепенно в равной степени были наделены chora. Это означало, что в Египте, где зародилась вся эта система, осуществлялись те же литургии, что и в других землях империи. Новых прав эта перемена Египту не дала, но, может быть, она не принесла и новых обязательств — буржуазия Египта и без того привыкла нести ответственность за все остальное население, однако это нововведение наверняка обновило регулирующий механизм и внесло систематизацию. Литургии, под бременем которых находилась прежде всего буржуазия, теперь постепенно классифицировали, в известной степени модифицировали, и во всем своем многообразии они теперь легли на плечи несчастных членов новых курий.[176] Теми же побудительными причинами объясняются попытки императора ввести для некоторых городов Малой Азии, например для Прусы, равное распределение бремени поборов между городским и сельским населением, между полноправными гражданами и гражданами второго класса. Сельское население отныне должно было брать на себя не только определенную долю принудительных работ, налогов и чрезвычайных расходов, на него распространялась теперь и материальная ответственность, которую ранее несли лишь полноправные граждане.

Причиной этих радикальных, немилосердных мер Септимия Севера было, по-видимому, плохое состояние имперских финансов, что, в свою очередь, было обусловлено, скорее всего, расточительностью Коммода и гражданской войной в начале правления Севера, к которой затем добавились серьезные, потребовавшие больших расходов войны за пределами границ империи. Годы правления Септимия Севера не были годами мира. Из этих восемнадцати лет только шесть прошли без войн. Решительные меры Севера определенно привели к тому, что в его руках сосредоточилось гигантское состояние (имеются в виду прежде всего земельные владения), которое, будучи ratio privata, потребовало создания нового административного департамента, и император смог вновь наполнить опустевшую казну римского государства. Но если Север и пополнял казну, то расходовал он деньги только в угоду своим собственным интересам и для удовлетворения своего честолюбия. Деньги от конфискаций и поборов тратились на солдат и столичную чернь, — на них покупалось их расположение. Государственные финансы вновь пришли в равновесие, но за счет народа. Нет ни малейшего основания полагать, что при Септимии Севере в империи царили счастье и благоденствие. Как провинции (исключая Африку, которая не так пострадала от гражданской войны, как другие земли империи, а также придунайские провинции, представлявшие собой оплот империи, и Сирию, находившуюся под особой защитой Юлии Домны), так и сама Италия ни в коей мере не процветали. Во время гражданской войны и после ее окончания империя была наводнена беженцами, за которыми гонялись полицейские императора, его frumentarii и stationarii. Мечась в отчаянии, эти люди сбивались в разбойничьи шайки и опустошали страну. Рассказывают, что разбойничье войско под предводительством Буллы долгое время наводило ужас на всю Италию, и потребовалось вмешательство армии, чтобы обуздать эту и другие банды. Из многочисленных сообщений можно заключить, что подобная ситуация складывалась, судя по всему, также в Германии, Галлии и других провинциях.[177]

Причины роста разбоя, особенно в тех провинциях, которые пострадали от гражданской войны или находились вблизи полей сражений внешних войн, лежат на поверхности. То, до какой степени массовые конфискации земельной собственности подорвали хозяйственную жизнь, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Большие, жизнеспособные предприятия лишились таким образом частного капитала и частной инициативы, на смену им пришла новая система управления, мертвый механизм которой применялся для чисто бюрократических манипуляций. Масштабные политические преследования повергали в ужас тысячи людей, виновных и невиновных, и заставляли их спасаться бегством. Но главным злом были бесчисленные уполномоченные правительства; по большей части это были солдаты, исполнявшие функции полицейских, — frumentarii, stationarii и colletiones, — которые в погоне за политическими «преступниками» не оставляли в покое ни одного города и ни одной деревни, обшаривали частные дома и, разумеется, отнюдь не были неподкупны. Еще страшнее были поборы, которые предпринимали те же уполномоченные в связи с частыми военными походами императора. Во время гражданской войны никто не задавался вопросом, как живется народу. Новых рекрутов в массовом порядке набирали силой. Транспорт и людей насильно привлекали к отправке войск, находящихся на марше. Продовольствие и все, что было нужно для солдат, также брали у населения, а в домах квартировали солдаты и офицеры. В надгробных надписях неоднократно упоминаются имена заслуженных людей, ведавших воинской кассой, — их задача заключалась в сборе контрибуции и военных поставок с городов и отдельных граждан. Такие люди безусловно нуждались в подкреплении, состоявшем из целой гвардии мелких чиновников и солдат, которая, подобно саранче, обрушивалась на города и деревни, разоряла жителей, наводила ужас и- ожесточала все слои населения.[178]

Знамением времени было также большое количество дезертиров. Подобную картину можно было наблюдать еще при Коммоде, когда Септимий Север был отправлен в Галлию, чтобы расправиться там с толпами беглых солдат. Тот факт, что во время гражданской войны положение не улучшилось, подтверждается многочисленными постановлениями на этот счет, которые содержатся в Дигестах. Большинство этих постановлений было собрано юристами времен Северов, прежде всего Аррием Менандром, который при Севере и Каракалле был членом императорского совета, они же и снабдили их своими толкованиями. Тем самым широкое распространение того зла, которое с конца II до конца III в. было· серьезным бедствием оказывается вполне доказанным. Рекрутский набор — на это было указано в главе IV — теперь осуществлялся, особенно во время войн, почти исключительно принудительно, и в тяжелых условиях гражданской войны для населения городов и деревень это было тяжким грузом. Лидийская надпись — самое раннее свидетельство, характеризующее принудительный рекрутский набор как регулярное звено государственного механизма, — должно быть, по всей видимости, датирована временем Северов — Каракаллы, Гелиогабала или Александра.[179]

Отношение Септимия Севера к низшим сословиям империи уже было достаточно хорошо проиллюстрировано в вышеупомянутых недавно найденных прошениях, с которыми лидийские крестьяне обращались к императору лично. Эти люди верили в добрую волю императора и в его сочувствие, но они были преисполнены ненависти к низшим представителям имперской власти, ко всем этим colletiones, frumentarii и stationarii. Во всех четырех документах один и тот же тон и рефреном проходит одна и та же мысль. «[Если эти люди], — говорится в одном из прошений, — [появляются в деревнях]… то ничего хорошего от них ждать не приходится, они только истязают деревню невыносимыми реквизициями и штрафами, так что жители, истощенные непомерными поборами этих непрошеных гостей, да и прочих colletiones, вынуждены из-за крайней нужды отказывать себе в посещении общественных бань и вообще лишены основных средств к существованию». В других прошениях повествуется о произволе и жестокости, с которыми те же чиновники арестовывали, бросали в темницу или даже убивали лучших мужчин деревни, если те не могли или не хотели давать им взятки. Если мы вспомним о том, сколь велики были штрафы, предписанные законом и широко применявшиеся, в особенности если речь шла о humiliores, малосостоятельных мелких людишках, то можно составить себе представление о тяготах и настроении крестьян. В одном из прошений, сохранившемся лучше других, крестьяне одной деревни (современной Ага Бей) говорят: «Моля о помощи, мы решаемся приблизиться к Вашему божественному, высочайшему величеству, божественнейший из всех императоров, поскольку нам препятствуют в занятиях сельским трудом, ибо colletiones и их уполномоченные уже и нам, оставшимся в живых, угрожают смертью, и так как мы, оторванные от сельского труда, не в состоянии платить налоги императору и выполнять его распоряжения, то просим Вас милостиво обойтись с нашим прошением» и т. д.

Тревожным знаком тяжелого финансового положения было дальнейшее ухудшение качества денег. Со времен Нерона к серебру, из которого чеканили самую ходовую монету, — серебряный денарий, а также монеты меньшего достоинства, постепенно, но неуклонно добавляли все большую долю меди. Эта тенденция объясняется различными причинами: вывозом серебряной монеты в ходе торговли· с другими странами (стоит вспомнить находки в Индии, Германии, Южной России), постепенным оскудением целого ряда серебряных месторождений, которым трудно было найти замену, а также расточительностью некоторых императоров, не покрываемой регулярным притоком средств в государственную казну. Однако до той поры пока государственный кредит был в порядке, а предпринимательство процветало, это не сулило никакой опасности. При Септимии Севере денарий, уже только наполовину состоящий из серебра, больше не был той монетой, что была раньше. Причина этого обесценивания лежит на поверхности. Виной тому были тяжелые войны М. Аврелия, а также гражданская война, разгоревшаяся в начале правления Септимия Севера, и далее идущая с ними рука об руку нестабильность хозяйственной жизни. Золото и серебро были изъяты и исчезли из оборота, именно с этим связано то, что монеты из найденных кладов относятся к концу II в. по Р. X. То, что добывалось на рудниках, не могло покрыть изъятого. Отсюда и давление на население империи, осуществлявшееся путем поборов, включавших разного рода предметы материального обеспечения, — давление, обусловленное ростом цен и подобными явлениями.[180]

Таким образом, годы правления Севера никак нельзя назвать временем мира и процветания. Мира не было, а значит не было и процветания. В последние шесть лет его царствования наступило некоторое улучшение, на которое не повлияла даже колониальная война в Британии. Стареющий император утратил былую буйную энергию и нашел modus vivendi с сенатом, в прежние годы повергнутым в страх жестокими смертными приговорами. Несколько улучшились экономические условия, и население было радо возможности вздохнуть чуть-чуть свободнее. Это ощущение и та симпатия, которую Север проявлял по отношению к солдатам и низшим классам, обеспечили ему и его сыновьям популярность в массах, истощенных тяготами многолетних внутренних и внешних войн. Но правящие классы, городская аристократия Италии и провинций, не могли смириться с новым военно-аристократическим режимом, и в те недолгие годы мира, которые пришлись на их долю, оппозиция набирала силу. Все чувствовали, что борьба между формами правления военной монархии и просвещенной монархии Антонинов еще не завершена. Городская буржуазия была слишком могущественной, чтобы уступить свои позиции и свое влияние без дальнейшего сопротивления. Каракалла — старший сын Севера, год от года все больше входивший в роль отцовского помощника и сорегента, которого родители воспитывали как преемника их взглядов и чаяний и который с самого раннего детства вращался в кругах высшей римской аристократии, — прекрасно осознавал, сколь мало отклика находили идеи и планы его отца в образованных кругах империи. Как правитель, он с самого начала дал понять, что полон решимости продолжать политику своего отца и не намерен идти ни на какие уступки высшим классам. Ссора между ним и его братом, а также сорегентом Гетой, наполнившая собой первые месяцы после смерти Севера, была удобным поводом для проверки лояльности сената и его сторонников. Хотя в сенате прекрасно понимали, что Гета ничем не лучше своего брата, все же большинство руководящих мужей встали на его сторону и выказали Каракалле свою неприкрытую враждебность. Следствием этого были зверское убийство Геты и политика террора в Риме и в провинциях, которая заставила вспомнить о худших временах правления Севера.[181]

Наш материал позволяет составить четкое представление о принципах политики Каракаллы. Правда, подробные описания, которыми мы располагаем, не лишены предвзятости; и его современник влиятельный сенатор Дион Кассий, и Геродиан, также его современник, принадлежавший к кругу интеллектуалов греческого происхождения и бывший, вероятно, имперским чиновником, и наконец, некий историограф, римлянин по происхождению, произведения которого послужили для так называемых Scriptores Historiae Augustae основным источником биографии Каракаллы, представляют в основном точку зрения высших, образованных слоев населения империи, крайне враждебно противостоящих императору, которого они считали самым скверным из всех тиранов, известных в истории Рима.[182] Вместе с тем нет сомнения в том, что ни Дион, ни Геродиан, ни безвестный римский сенатор не занимались выдумыванием фактов; они, скорее, постарались выразительно оформить те взгляды, которые были в ходу в наиболее информированных и наиболее интеллигентных слоях населения империи. Враждебный настрой этих людей по отношению к императору уже сам по себе достаточно показателен, и как исторический факт мы не можем его недооценивать. Наши источники позволяют в полной мере понять причины этой враждебности.

Каракалла всей своей политикой открыто — даже более, чем его отец, — показывал, что он полон решимости строить свою власть не на удовлетворении интересов высших слоев общества, городской буржуазии и италийской аристократии, а опираясь на низшие слои и их представителей — солдат. Общеизвестно, что он благоволил солдатам и старался выглядеть как человек из их среды, не говоря уже о повышении солдатского жалованья и увеличении средств на содержание воинов, а также о щедрых дарах, которыми он их внезапно осыпал. Все это можно объяснить также и тем, что после убийства Геты он хотел с помощью таких средств купить их верность и поддержку. С другой стороны, он открыто выказывал презрение имущим слоям и образованным людям, а также враждебный настрой по отношению к ним. Дион говорит об этом совершенно недвусмысленно, и эти данные безупречно согласуются со знаменитой склонностью Каракаллы приравнивать себя к простому солдату. У нас нет оснований сомневаться в подлинности его любимого высказывания, которое сообщает нам все тот же Дион: «Никому, кроме меня, деньги не нужны, а мне они нужны для того, чтобы дарить их солдатам». И его поведение, и его политика полностью совпадают с той точкой зрения, которая выражена в этих словах.[183]

Чтобы иметь возможность покупать расположение солдат, Каракалле требовались невообразимые суммы. Денежный запас, созданный Септимием Севером, скоро был исчерпан. Поэтому для наполнения казны Каракалла прибегал к чрезвычайным мерам. Источники его доходов известны нам исключительно из описаний Диона. Во-первых, он ловко и систематически прибирал к рукам богатство состоятельных слоев общества. Поземельный и поголовный налог, т. е. основной налог трудящихся классов, не повышался; зато коронный налог (aurum coronariut), особый, дополнительный подоходный налог, взимавшийся преимущественно с состоятельных граждан, вновь увеличился. Тяжелым гнетом были поставки продовольствия. Хотя эта повинность, служившая обеспечению солдат, распространялась в равной мере на всех, основные тяготы несли все же крупные землевладельцы, у которых всегда скапливались значительные запасы, в то время как у крестьян ничего не оставалось. Дион особо подчеркивает, что эти поставки не оплачивались и что богатым гражданам часто приходилось закупать продовольствие, поставку которого они обязаны были обеспечить. Наконец, существенный источник доходов составляли принудительные дары, взимаемые как с отдельных граждан, так и с городов; это вымогание денег было произволом, который немногим отличался от обычного грабежа. Единственными регулярными налогами, которые были увеличены, т. е. удвоены, были налог с наследства и налог на освобождение, всегда тесно друг с другом связанные. Очевидно, что эти налоги преимущественно приходились на долю состоятельных граждан.[184]

Взаимная вражда Каракаллы и высших городских сословий яснее всего обнаруживается в чудовищной — правда, погруженной во мрак истории — бойни в Александрии перед парфянским походом императора. Без какого-либо повода Каракалла тайно приказал зверски умертвить всех юношей Александрии и дополнил это массовое убийство резней в домах, где квартировали его солдаты и офицеры. Наши источники не дают этому преступлению никакого объяснения. Невозможно поверить, что Каракалла совершил его только потому, что александрийцы насмехались над ним, — их поведение можно легко объяснить гнетом принудительных поставок и растущим бременем муниципальных литургий. По моему мнению, основные расходы на военную подготовку к Парфянской войне, вероятно, должен был нести Египет. Для Антиохии, например, Каракалла оказался защитником и благодетелем, а не палачом. Сирию, родину своей матери, Каракалла пощадил, и все бремя легло на Египет. Неудивительно, что такое положение вещей вызвало в Египте, и в особенности в Александрии, сильнейшее ожесточение. Следовательно, можно предположить, что чувства александрийцев по отношению к императору были отнюдь не дружественны; возможно, именно тогда в одном памфлете были собраны так называемые языческие мученические акты, и этот памфлет распространился по всему Египту. Каракалла не заблуждался насчет истинного положения вещей, и оно его беспокоило. Он опасался, что, пока он пребывает в Парфии, в стране может подняться восстание и дорога назад будет отрезана; возможно, он считал также, что в Египте против него существует заговор. В соответствии с этим он и действовал, и тут в полной мере раскрылись его трусость и другие дурные качества. Но чем бы ни объяснялось его поведение, этот эпизод со всей ясностью обнаруживает истинное отношение Каракаллы к городской буржуазии и готовность армии оказать ему поддержку в осуществлении любых жестокостей, направленных против городов.[185]

Я убежден, что речь идет о той же самой враждебности по отношению к высшим классам, которая послужила причиной создания в 212 г. по Р. X. знаменитой constitutio Antoniniancr, согласно ей всем peregrini было даровано право гражданства. Распоряжение Каракаллы остается загадкой, и ее не в состоянии разрешить даже египетский папирус, донесший до нас несколько фрагментов этого документа, и очень трудно сказать, какую, собственно, цель преследовал император. Оригинал текста эдикта, найденный в Египте (если мы имеем право рассматривать его как оригинал), со всей определенностью исключает dediticii из числа тех, кому даруются права гражданства. Сколь же велик был круг peregrini, которых во времена Каракаллы именовали dediticii? Принадлежали ли свободные крестьяне деревень, например во Фракии и Сирии, к этому слою населения? К какому слою относилось сельское население, проживавшее на городских территориях? Все ли мелкие императорские арендаторы были dediticii? До тех пор пока наши ответы на эти важные вопросы остаются на уровне предположений, мы фактически беспомощны при попытке оценить историческое значение constitutio и не можем понять намерения, которыми руководствовался император, провозгласив ее в самом начале своего единоличного правления. Если она действительно не предоставляла гражданских прав всему сельскому населению и была направлена исключительно на жителей городов, а среди них касалась лишь полноправных граждан (honestiones) и не затрагивала низшие сословия (humiliores), то она не может рассматриваться как существенный прогресс на пути политического выравнивания, на пути равноправного возвышения масс во всей империи. Она становится частной мерой, которая увеличивала число римских граждан в городах, особенно на Востоке.

Но даже если наделение гражданскими правами не ограничивалось столь узким кругом, а охватывало более широкие слои населения, то все же оно ни в коей мере не затрагивало правового статуса города как такового, поскольку имело пока индивидуальный характер, так что город перегринского права сохранял прежний правовой статус, даже если все его граждане становились отныне cives Romani. Такая однобокость неизбежно понижала значимость этой меры. Все это дает нам некоторое право предполагать, что действия Каракаллы — помимо того значения их для налогов, на которое указывает Дион, — преследовали две определенные цели. Предоставляя право римского гражданства муниципальным чиновникам и лицам из верхних слоев сельского населения (введя таким образом ‘συνοικισμός’ сельского и городского населения), а также предоставив это преимущество некоторым людям из низших классов, Каракалла увеличил число тех, кто был связан обязательством городских литургий. Приобретя новый политический правовой статус, римские граждане были лишены повода уклоняться от этого тяжкого бремени. Каракалла думал, что предоставлением римского гражданства он польстит этим прежним пасынкам Рима и тем самым завоюет их преданность. Однако суть его намерений состояла не столько в том, чтобы возвысить низшие классы, сколько прежде всего в том, чтобы принизить высшие, и не только в Риме и Италии, но и в провинциях; таким образом он рассчитывал ущемить гордость и самонадеянность правящих городских классов, имперской знати и муниципальной аристократии. Право римского гражданства стало теперь чем-то настолько обыденным, сделалось настолько заурядным, что утратило всю свою ценность и могло быть распространено на dediticii без ущерба для кого бы то ни было. Дар Каракаллы в действительности никому не помог, он не имел существенного социального или политического значения. Бремя налогов и литургий оставалось прежним; социальная и экономическая пропасть между городами и крестьянами, а в городах — между пролетариатом и средним сословием сохранялась; новые римские граждане находились теперь под защитой римского закона, но в пору развития всеобщего имперского права это было, впрочем, уже не очень-то и важно; помимо этого, они ничего не получили.

Сколь бы ни значительна была мера, предпринятая Каракаллой, с точки зрения историка constitutio означала конец одного периода и начало другого. Она явилась внешним признаком того, что римское государство, которое опиралось на senatus populusque Romanus и в этой форме по-прежнему оставалось идеалом просвещенной монархии, теперь окончательно отмерло. Теперь каждый человек был римским гражданином, но на самом деле гражданином не был никто. Как только право римского гражданства стало пустым звуком и опустилось до роли заурядного титула, оно потеряло всякое значение. При Траяне и Адриане было еще по-настоящему важно, является ли человек римским гражданином или нет. Хотя римские граждане уже не были теперь господами над миром, как раньше, они все же образовывали высший слой городского населения и имели — пусть неофициально и не на основе политических прав, а благодаря своему социальному положению — большое влияние и значимость в обществе. Для Аристида римские граждане все еще были людьми высшими и лучшими. Розданное всем и каждому, право римского гражданства стало простым названием: оно обозначало лишь то, что его носитель проживает в одном из городов империи. Позже этим титулом стали наделять жителей Римской империи вообще, т. е. всех подданных римского императора, который теперь олицетворял государство. Со времен появления империи право римского гражданства утратило свою политическую значимость, теперь оно потеряло также и свое социальное значение. Осознавал ли это Каракалла, когда оглашал свой эдикт, сказать трудно.[186]

Нет смысла рассматривать здесь более подробно политические и военные события поры недолгого правления Каракаллы. После нескольких военных побед в Германии и краткой вылазки к дунайским границам он предпринял большой военный поход против парфян. Нельзя не признать, что Северу не удалось решить парфянский вопрос и что та агония, в которой находилась парфянская династия, предоставляла удобную возможность одержать над ней решительную победу и надолго закрепить успех. У нас мало сведений об этом походе. Однако не успел император добиться хоть сколь-нибудь значительных успехов, как был убит по наущению префекта гвардии М. Оппелия Макрина одним из его офицеров. За провозглашением Макрина императором последовала короткая гражданская война. Армия, которой Каракалла покровительствовал и которая верила, что может положиться на благоволение семьи Северов, была не очень-то склонна признавать римским императором чужака и присягать ему на верность. И как только появился претендент в лице племянника Каракаллы, юного Бассиана, прозванного Элагабалом (или Гелиогабалом), верховного жреца бога Эмесы, солдаты предпочли его неизвестному Макрину, первые шаги которого на поприще императора, как и его отношение к сенату, им пришлись не по душе.[187] Правление Гелиогабала было кратким и бурным. Всем известны его религиозные эксперименты. Его попытки создать приемлемую для каждого гражданина мировую религию и окружить титул императора как наместника Бога на земле священным ореолом не имели успеха; увы, единственный успех его деятельности заключался в том, что он возбудил недовольство всех почтенных римлян во всей империи, а также некоторой части солдат. В результате две из трех многоопытных сириянок, способствовавших его восшествию на трон и правивших от его имени — Юлия Меса и Юлия Мамея, — против воли его матери Юлии Соэмиады заменили его на другого Бассиана, на его двоюродного брата, получившего имя Александра Севера.[188]

Мы не будем здесь останавливаться на политической стороне правления Александра. Дион, и до некоторой степени также Геродиан превозносят его как человека, почти полностью восстановившего принципы просвещенной монархии. Если иметь в виду намерения императора, то их утверждения недалеки от истины. Но император не был волен в своих действиях. За его спиной сомкнутыми рядами стояла армия — солдатня, развращенная Северами и привыкшая к политическим методам, исключавшим всякие серьезные попытки возвращения к принципам правления Антонинов. Солдаты не желали вновь допускать к реальной власти сенаторов и всадников, так же как не хотели терпеть энергичного, решительного человека в качестве советника при юном императоре. Об уменьшении солдатского жалованья и восстановлении дисциплины· они ничего не хотели и слышать. В таких условиях старания возродить методы правления Антонинов были напрасны. Император был послушным инструментом в руках солдат и ему пришлось покориться жестокой необходимости.[189] Армия все больше утрачивала способность быть действенной защитой империи. Война против новых завоевателей Востока, персов, обернулась сокрушительным поражением, и тот факт, что она не закончилась полной катастрофой, можно объяснить только тем обстоятельством, что у персов в то время были свои внутренние проблемы. Серьезные беспорядки на границе с Германией побудили императора предпринять попытку предложить выкуп за мир, это и принесло ему смерть; он был зверски убит собственными солдатами.[190]

Принципы, лежащие теперь в основе государственного организма, созданные Септимием Севером и укрепленные его сыном, оказались долговечными. Внешне никаких изменений не ощущалось. Как и прежде, в качестве верховного магистрата римского народа царил император; как и прежде, верховная власть в государстве находилась в руках сената, который передал ее императору; как и прежде, сословия сенаторов и всадников поставляли офицеров для армии и чиновников для имперского управления; как и прежде, городами управляла городская аристократия, а армия оставалась войском римских граждан. Но в действительности от прежнего государства остались лишь одни названия, и любая попытка изменить положение была обречена на провал. Солдатня была полна решимости воцариться в империи в качестве полновластных правителей и не желала терпеть возвращения к власти высших классов, по-прежнему еще очень сильных. Это был один из величайших кризисов, которые когда-либо переживала Римская империя за всю историю своего существования.

Годы, в течение которых один за другим в пурпур облачались Каракалла, Гелиогабал и Александр, были для империи временем величайших бедствий. Правда, длительные, кровавые гражданские войны на это время не приходятся, если не считать войну между Макрином и Гелиогабалом, которая носила локальный характер и в целом не затронула империи. Но организм империи был до такой степени истощен, что уже не соответствовал тогдашним требованиям: империи угрожали тяжелые внешние войны. Ошибочные действия Гелиогабала, которому наши источники приписывают вину в крахе имперских финансов, особой роли не играли. Основная проблема состояла в покрытии расходов на крупные военные походы, и ее нужно было обязательно решить, если империя не хотела пасть жертвой постоянных набегов иранцев на востоке и иранцев и германцев на северо-востоке. В любом случае требовалось напряжение сил, причем незамедлительное. В империи не было человека, который бы этого не понимал: и Септимий Север, и Каракалла, и Александр отчетливо видели эту необходимость, и в этом своем понимании они были выразителями общественного мнения. Мечта Каракаллы стать вторым Александром Великим и осуществить, mutatis mutandis, его план — слияние двух боеспособных и цивилизованных народов мира, иранцев и римлян, в единую нацию и единое государство для заслона от лавины варваров, грозившей поглотить оба государства, и римское и парфянское, — вовсе не был причудой Дон-Кихота, хотя этот план и характерен для романтических целей, которые ставились в те тяжелые времена. Так или иначе, было бы ребячеством расценивать эту романтическую мечту как великую политическую идею, воплощению которой помешало лишь преступление Макрина. Но эта мечта, абсолютно не соответствовавшая жестокой действительности, весьма характерна для обстановки времен упадка империи. Если второй Бассиан принял имя Александра, то это может служить свидетельством того, что описанная утопическая идея обязана своим существованием безудержной фантазии сирийских императриц, передававшейся от них обоим Бассианам.

Эксперименты Каракаллы и Александра не увенчались успехом не только из-за разложения армии и прогрессирующего ослабления в ней дисциплины, но прежде всего по той причине, что Римская империя была слишком бедна, чтобы нести гигантские расходы на такое масштабное предприятие. Для проведения в жизнь своих незрелых планов Каракалла и Александр разоряли империю. Очень скоро выяснилось, что конфискации, проводимые Коммодом и Септимием Севером, а также многократное увеличение вспомогательных финансовых источников государства за счет частных владений привели не к обогащению, а к обнищанию империи. Пертинакс, который сам был agrarius mergus, т. е. был помешан на расширении своих земельных владений, для воспрепятствования прогрессирующего роста невозделываемых площадей вынужден был прибегнуть к решительным мерам, повторив до определенной степени, но в более глобальных масштабах меры, принятые Адрианом. Он обратился к населению империи с воззванием, в котором призвал своих подданных захватить брошенные земли и таким путем получить их в собственность, а не в аренду. Насколько нам известно, этот его призыв пропал втуне.[191] Чтобы обеспечить обработку брошенных земель, Александр был вынужден перевозить из-за границы пленных и селить их на этих землях, тем самым используя методы, к которым прибегали М. Аврелий и некоторые его предшественники, начиная с I в. Кроме того, мы случайно узнаем о том, что в это же время в Италии наблюдался острый недостаток скота и что мясные рынки Рима были пустыми.[192]

Это был глубоко укоренившийся недуг, разъедающий государственный организм Рима, который нельзя было исцелить с помощью паллиативных мер. Государство все время пыталось направить в казну капитал — артериальную кровь империи: все мероприятия по укреплению государственных финансов были не чем иным, как постоянными попытками добыть как можно больше денег, и было неважно, применялись ли при этом принудительные меры, как при конфискациях Септимия Севера, или же систематические поборы; результат был один — губительный. В основе войн Септимия Севера, а также Каракаллы и Александра, подобно войнам Траяна и М. Аврелия, только в гораздо большей мере, была система литургий, принудительный труд humiliores и принудительная ответственность honestiores. Великая Римская империя находилась на грани постепенного возврата к натуральному хозяйству, потому что она была не в состоянии обеспечить себя достаточным количеством доброкачественной стабильной монеты. Попытка Каракаллы восстановить денежную систему с помощью введения его знаменитого antoninianus’a (это современное обозначение новой монеты Каракаллы, достоинством в два или полтора денария) ни к чему не привела. Цены росли, «хорошие» деньги люди собирали в кубышку, качество монет ухудшилось еще больше. Как бы мы ни толковали сегодня эти события, в любом случае они подорвали доверие населения к имперским деньгам. А государство, по сути дела, признавало это бедственное положение, все больше делая упор на поставки натурой. Свидетельства этому встречаются нам в документах того времени на каждом шагу. В Египте система принудительных поставок и при Каракалле, и при Александре применялась, по-видимому, с небывалой интенсивностью. Но еще и раньше, при Септимии Севере, бремя литургий было столь велико, что один состоятельный гражданин из Оксиринха просил разрешения учредить особый фонд для жителей некоторых деревень округа, чтобы облегчить их долю. Реквизиции проводились повсеместно: зерно, кожи, древесина для изготовления копий, тягловый скот изымались принудительно, а оплата производилась нерегулярно, если вообще можно было на нее рассчитывать.[193]

Точно так же дело обстояло в Малой Азии и Сирии. Многочисленные записи свидетельствуют о тяжкой обязанности παραπομπή, или prosecutio, что означает обязательство регулярно снабжать сами войска, а также поставлять провиант (annona) для их снабжения. Больше всего от этого страдали представители муниципальной аристократии. Еще одной обузой были претензии имперских и муниципальных чиновников, требовавших предоставления им жилья и обеспечения во время их поездок по городам и деревням. Постой солдат оказывался для населения почти катастрофой: жители Сирии, сравнивая постой римских войск с оккупацией своей страны парфянами, посчитали ее избавлением. Времена, когда подобное бремя добровольно брали на себя богатые провинциалы, давно прошли. Если провинциалы по-прежнему при случае упоминают в посланиях о своем участии в литургиях, то только для того, чтобы показать, что они выполняют свои обязанности и что это им нелегко дается. Тип богача, который в своем родном городе выступает в роли благодетеля, находится на грани исчезновения. Богатый буржуа теперь перегружен литургиями, но пока он еще в состоянии это бремя нести.[194]

Политика Каракаллы и Александра по отношению к низшим классам развивалась по тем же направлениям, что и политика Септимия Севера. Имперское законодательство покровительствовало им; одним из самых ярких примеров является школьное законодательство, речь о котором шла в главе IV. В III в. распространение начального образования в империи достигло своего апогея. Школам в маленьких деревеньках Египта, существовавших, очевидно, при храмах, мы обязаны большинством недавних находок литературных произведений на папирусах, которые служили ученикам в качестве текстов. Именно в III в., во времена правления Александра Севера, мы впервые слышим о деревенских школьных учителях как представителях единого сословия. В третьей книге своих Opiniones Ульпиан упоминает об этих школьных специалистах и подчеркивает, что их можно было встретить как в городах, так и в деревнях.[195]

Еще более важным представляется развитие отношений между императором и сельским населением, мелкими арендаторами императорских владений в особенности. Нет сомнения в том, что войско периода после правления М. Аврелия и Ком-мода окончательно становится войском крестьянским; набор в него производится в деревнях, принадлежащих городам, и в императорских землях. Деревни служат теперь главной опорой императорской власти, поскольку города проявляли враждебность и оказывали сопротивление военной монархии Септимия Севера и его последователей. Императоры знали об этом и принимали соответствующие меры. Мы уже указывали на то, с каким доверием и самозабвением сельское население в целом, и арендаторы императорских владений особенно, выражали преданность Септимию Северу и его роду как законным наследникам увековеченной династии Антонинов. Мы показали, что подобный настрой был плодом честных стараний Септимия Севера улучшить положение этого класса вообще и императорских арендаторов в частности путем превращения их в самостоятельных сельских хозяев, что делалось в полном соответствии с политикой Адриана.

Та же политика, но в другом применении, предстает перед нами в недавно найденных документах из области Зитифис, которые блестяще интерпретировал И. Каркопино в двух специальных работах.[196] Область Зитифис была единственным огромным императорским доменом, или сделалась таковым, при Септимии Севере; часть мелких арендаторов, возделывавших его, происходила из романизированных кругов, другая часть принадлежала к местному населению. Когда при Септимии Севере (202 г. по Р. X.) отсюда был удален римский гарнизон, возможно под давлением военной необходимости, сельское население начало концентрироваться в укрепленных замках. Это была тенденция, явно инициированная императорами и поддерживаемая ими. Безусловно, такая концентрация приводила к значительной урбанизации крестьянства, и в то же самое время с этим процессом была связана определенная — и, возможно, немалая — доля самоуправления в виде полумуниципальной организации с сильным военным оттенком, однако цель концентрации была чисто военной. Арендаторы в этих укрепленных деревнях получили наряду с квазимуниципальной организацией, конечно, еще и многочисленные привилегии. Вместе с жителями свободных деревень Фракии и Сирии они образовали костяк армии Севера и вследствие этого в экономическом отношении рассматривались, возможно, как землевладельцы, а не как арендаторы. Число их, несомненно, время от времени увеличивалось за счет новых поселенцев, которые получили землю в императорских defensiones и definitiones и, будучи формально арендаторами (coloni), на деле представляли собой военизированных мелких собственников.[197] Политику Севера продолжили Каракалла и Александр. Число castella неуклонно росло; место земляных валов заняли укрепления из камня, сооружались общественные здания и т. п. Многочисленные документы служат подтверждением того, что именно такая политика проводилась Северами в окраинных африканских провинциях. При этом речь идет, как уже говорилось, о мерах особой защиты этих групп населения, поскольку они были последними военизированными элементами, еще остававшимися в империи. Действия эти были слишком заметны, чтобы наши латинские источники обошли их молчанием, поэтому в латинской биографии Александра подчеркиваются его усилия в этом направлении. Северам была известна храбрость придунайских и сирийских крестьян, они восхищались их военными умениями и их физической силой, и понятно, что в Африке они пытались создать подобный слой населения. Так, окраинные области стали при Северах самой процветающей частью всех африканских провинций, и жители этих областей выражали императорам свою благодарность, вознося им в своих посланиях всевозможные хвалы.

Процесс этот не ограничился одной только Африкой. Подобная политика урбанизации и милитаризации крестьянства, состоящего из землевладельцев или арендаторов, проводилась также во фракийских землях. О деятельности Септимия Севера в этом направлении свидетельствует недавно обнаруженный там документ — учредительная грамота по поводу основания нового έμπόριον под названием Пизус, к которой прилагаются список новых поселенцев и письмо наместника провинции. Пизус был только одним из многочисленных подобных созданий Севера, и наместник подчеркивает это в своем письме. Такие εμπόρια не были похожи ни на города, ни на деревни. Наместник говорит о них как о σταθμοί, stationes, и это название указывает на военный характер таких поселений. Но все же они не были поселениями солдат или ветеранов. Сюда переселяли жителей из близлежащих деревень. Поэтому я убежден, что εμπόρια во Фракии соответствовали castella в Африке и служили той же цели[198]. Примечательно, что они не имели настоящего самоуправления, хотя внешне ничем не отличались от городов. Их управителями были τόπαρχοι βουλευταί, praefecti, которых назначал наместник, им он до определенной степени и вверял право юрисдикции. Поэтому лучше всего было бы сравнить этих префектов с praefecti ранних римских колоний и италийских municipia.[199]

Подобной же политики Септимий Север и его последователи придерживались в Верхней Германии. Здесь, однако, случаи превращения крестьян в солдат были редкими, скорее, наоборот, солдаты становились крестьянами. Как известно, при Септимии Севере новые приграничные оборонительные крепости в Германии заполнялись либо римскими солдатами, либо местными numeri. Этим castella выделялся кусок земли, который возделывали солдаты гарнизона. Каждый житель получал свой участок и платил за него из собственных доходов особому главному арендатору, такому же солдату, как и все. Мы можем сравнить эти castella с burgi на дунайской границе. Кроме того, позади линии этих укрепленных castella с населением, состоящим из крестьян-солдат, был возведен целый ряд vici, а также canabae бывших фортов были перестроены в города, которые рассматривались в качестве мест расселения для солдат оккупационной армии Германии.[200]

Наконец, в этой связи можно упомянуть так называемые χολωνίαι римских ветеранов в Египте. Эти поселения, встречающиеся в различных частях Египта, но прежде всего в Фаюме, относятся по меньшей мере к началу II в. по Р. X. Поселенцами в них были бывшие солдаты, получившие от правительства наделы земли по смехотворно низкой цене и организовавшие на территории какой-либо одной деревни корпорацию римских граждан, до определенной степени самоуправляемую (по образцу прежних πολιτεύματα времен Птолемеев). При Септимии Севере было образовано много новых однотипных χολωνίαι. Поселенцы получали земельные наделы по императорскому распоряжению и, по всей вероятности, обладали расширенными правами самоуправления. Однако такая организация поселений продержалась недолго; возможно, она была поглощена развитием муниципальной структуры в Египте, за которым в 212 г. по Р. X. последовало наделение всех привилегированных классов населения правом римского гражданства. Тем не менее нельзя не признать, что Север, возвращаясь к традициям первых императоров и организуя новые колонии ветеранов в различных, уже существовавших городах — таких как Тир и Самария в Финикии и Палестине, Ухи Майус и Вага в Африке, — пытался таким образом с помощью основания новых χολωνίαι в Египте достичь там тех же результатов, какие были достигнуты в Африке, Фракии и Германии. Согласно воле Севера, эти группы новых поселенцев, распределившихся по всему Египту, должны были поставлять в императорскую армию некоторое количество преданных солдат и закладывать костяк римского войска; в них император надеялся найти надежную опору своему режиму, — режиму подчиненного династическому принципу абсолютизма на военной основе.[201]

Я думаю, что, скорее всего, аналогичную военную политику династия Северов проводила в Сирии. Со времен Флавиев и Траяна Сирия, как источник поставки рекрутов, приобретала для империи все более существенное значение. Она обеспечивала империю превосходными cohortes, alae и numeri конных лучников, которые широко использовались во всей империи, в том числе и в самой Сирии. Существенная их часть набиралась из рядов ветеранов, поселившихся в Сирии и обладавших правом римского гражданства. Вероятно, во времена правления Северов на этом пути был сделан важный шаг вперед. Будучи полностью уверенными в лояльности сирийцев по отношению к наполовину сирийской императорской династии, императоры (мы точно не знаем, кто из Северов именно) в сирийской пограничной марке, в районе Пальмиры, создали регулярное оккупационное войско, состоящее по меньшей мере из двадцати когорт пальмирцев; все они были родом из Пальмиры, и гарнизоны их располагались при различных крепостях вдоль лимеса по Евфрату, а один — в Дуре. В то же самое время императоры удостоили город Пальмиру и ряд мелких городов на Евфрате, например Дуру, титула римских колоний. Я не сомневаюсь в том, что этот дар объясняется теми же причинами, что и политика Северов в других приграничных землях. Этот шаг имел серьезные последствия. Через несколько десятилетий он привел к отрыву Пальмиры от Римской империи.[202]

На тесную связь между созданием castella и урбанизацией деревень и canabae по всей империи, с одной стороны, и распространением молодежных союзов в этих наполовину городских, наполовину деревенских местностях — с другой, мы уже указывали в главе VI. Эти collegia iuvenum были на деле не чем иным, как объединениями, организованными для обучения и тренировки лояльно настроенных будущих солдат и офицеров. Эти союзы, основанные Августом и задуманнные как основа для военизированной структуры империи и для новой формы правления, в Италии и урбанизированных провинциях вымерли, но в пограничных землях империи они укрепились, и на то имелись свои веские причины. Такое смещение явилось недвусмысленным знамением времени. Единственным слоем населения, на который теперь могла положиться империя, оказался слой полуцивилизованных жителей областей, находящихся в прямом соприкосновении с врагами Рима. Каракалла с его пристрастием к белокурым германцам и воинственным персам инстинктивно ощущал ту горькую правду, что теперь именно этим людям придется доверить защиту Римской империи, иного выхода у него не было.[203] В новых африканских castella, возможно, затевались аналогичные молодежные союзы.[204] И если в Римской империи расселяли варваров, о чем речь шла выше, то это укладывается в рамки той же политической линии.

Политика Северов в том виде, как я описал ее выше при рассмотрении различных областей Римской империи, имела далеко идущие последствия. Она означала постепенное превращение римского войска в армию оседлых крестьян, которая неизбежно должна была со временем обнаружить свою ущербность, как войско Птолемеев в Египте. Предпринимая это нововведение в организации римской армии, Северы должны были, по всей видимости, руководствоваться двумя соображениями. В первую очередь, они верили в военную, политическую и социальную мощь такой крестьянско-солдатской армии. И в этом нет ничего удивительного. Такую же веру мы наблюдаем, например, в России, у Александра I и Николая I: она побудила их прибегнуть к тому же самому выходу из положения. Второе соображение было продиктовано финансовым положением. Большие денежные затруднения, по-видимому, заставили Северов выплатить солдатам хотя бы часть их заработка натурой, т. е. предоставить им землю для возделывания. Видимо, эта мера, в свою очередь, повлекла за собой признание государством солдатских браков. Была ли при этом решающей именно финансовая подоплека, останется неясным до тех пор, пока мы не узнаем, было ли жалованье солдат-поселенцев меньше, чем жалованье остальных групп населения.[205]

Несмотря на неоднократные попытки улучшить положение низших классов, все же им, как и высшим слоям населения, за немногими исключениями, жилось очень плохо, особенно в экономическом отношении. Чем тяжелее давил груз государства на высшие слои, тем невыносимее становилось положение низших классов. Закон и управленческий аппарат были бессильны улучшить ситуацию. Александр Север — точнее, члены его кабинета, крупные юристы своего времени, — осознавали кризисное положение, в котором находилась империя, и пытались ее спасти. Некоторые налоги, такие, например, как обременительный коронный налог (aurum coronarium), который, не считаясь ни с чем, взимал Гелиогабал, были отменены. Высшим сословиям и городам были сделаны некоторые послабления, а также дарованы кое-какие привилегии, но эти меры не принесли желанного результата.[206] Александр все снова и снова прибегал к системе барщины и литургиям. В этой связи становятся понятны некоторые его нововведения, касающиеся сообществ торговцев и промышленников. Специально для привлечения в города торговцев он отменил налог, который они до того времени обязаны были платить, и заменил его новым налогом, который должны были платить производители, т. е. ремесленники. В то же время он сам вывозил из Египта огромное количество промышленных товаров, поставляемых крестьянами и ремесленниками этой страны в качестве натурального налога (ianabolicum). Эта мера показывает, как мала была производительность местной римской промышленности, и в то же время — в какой опасно высокой степени были обложены налогами и принудительными поборами заморская торговля и торговые сообщения вообще. С другой стороны, император увеличил число тех обществ, деятельность которых приносила прямую пользу государству и с которых можно было потребовать принудительные услуги. Как мы уже видели выше, союзы владельцев судов и торговцев еще в начале II в. в значительной степени подвергались государственному контролю. О тех привилегиях, которые разные императоры определяли в качестве вознаграждения за принудительные услуги, речь уже велась. Подчеркивалась и важность инициативы Коммода по поводу организации африканского торгового флота по образцу александрийского. Часть других корпораций, в том числе, возможно, и городских римских, была теперь организована на основе тех же принципов. Они не только были признаны официальными союзами, но и считались корпорациями на государственной службе. Наши источники упоминают торговцев вином и люпином, а также сапожников; однако эти профессии они приводят лишь exempli gratia и отмечают, что затея Александра имела всеохватывающий характер и распространялась почти на все корпорации. В любом случае тенденция к проведению реформы была налицо: правительство оказалось бы беспомощным, если бы не прибегло к принуждению и в конечном итоге — к государственному контролю. Армия пожирала доходы государства, а население, даже в Риме, все больше лишалось самого необходимого. Оказавшись в этом ужасном положении, государство вынуждено было прибегнуть к принудительным мерам.[207] Симптомом банкротства государства было постепенное падение денежного достоинства монеты, которое, видимо, было неизбежным; это подрывало кредитоспособность страны и в числе других факторов было повинно в неустойчивости экономической жизни и судорожных колебаниях цен.

Сложившееся положение в империи и политика императоров привели к результату, которого следовало ожидать. От незначительных положительных изменений, наметившихся в последние годы правления Севера, не осталось и следа. Во время правления Александра на суше и на море вновь стали бесчинствовать шайки разбойников. Против них предпринимались чрезвычайные меры, в особенности против пиратов. Римская империя, казалось, скатывалась к тому плачевному положению, в каком она находилась в I в. до Р. X., когда пиратство практически парализовало всю торговлю страны. Поэтому неудивительно, что такие авторы, как, например, Киприан, при описании положения империи в конце этого периода полны пессимизма, они говорят о полном истощении сил природы и человечества. Можно было бы учесть, что Киприан был христианином и сгущал мрачные краски той картины мира, которая представала перед ним в действительности; однако вряд ли можно предположить, что он решился бы говорить в этом тоне, если бы факты, лежащие в основе его описания, не были бы достоверно известны его читателям.[208]

ГлаваX

Военная анархия

Время между смертью Александра Севера и восшествием на трон Диоклетиана — один из самых мрачных периодов в истории Римской империи. В пределах того описания, которое содержится в трудах Геродиана и фрагментах Диона Кассия, позволяющих нам проверить сведения из латинских биографий императоров, а также в той мере, в какой эти биографии опираются на более или менее надежные и хорошо осведомленные источники, мы в состоянии не только изложить в общих чертах политическое развитие империи, но и с помощью юридических источников и документальных материалов можем разобраться в важнейших социальных и экономических явлениях. Дион Кассий заканчивает свою историографию правлением Александра Севера, а его преемник, от трудов которого сохранилось лишь несколько фрагментов, не так хорошо осведомлен, как великий сенатор времен Севера. Геродиан доводит свою историографию до Максимина и Гордианов и в седьмой книге дает блестящее описание того неспокойного времени; на этом рассказ и обрывается. Что касается последующего периода, то мы не обладаем источниками, которые можно было бы поставить в один ряд с этими основательными, добротно составленными описаниями.

Единственными литературными источниками сведений о второй половине III в., поре грандиозной социальной революции и всестороннего преобразования империи, являются, с одной стороны, латинские биографии императоров — вторая часть так называемой Historia Augusta (где нет сведений с 244 по 253 г., и, таким образом, отсутствуют биографии Филиппов, Дециев, Гостилиана, Галла, Волузиана, Эмилиана и начало биографий Валерианов), и с другой стороны — краткие, скупые бревиарии и хроники на латинском и греческом языках. На латыни написаны исторические компендиумы Евтропия, Аврелия Виктора и автора так называемой Epitome de Caesaribus, которая необоснованно фигурирует под именем Аврелия Виктора. Все они относятся ко второй половине IV в. Греческие хроники Зосима, Зонары, Кедрина, Синкелла и других авторов появились в византийские времена, и лишь фрагменты известного софиста Евнапия относятся ко второй половине IV в. Мы мало что узнаем из этих латинских исторических бревиариев и греческих хроник, а социальные и экономические вопросы эти источники вообще почти не затрагивают. То, что они нам предлагают, — не история, а лишь ее голый скелет. Таким образом, остается единственный источник, который по крайней мере внешне оформлен как настоящее историческое описание, — это Собрание латинских биографий императоров.[209]

Итак, вопрос о ценности этого источника для того времени, к рассмотрению которого мы сейчас приступаем, имеет более существенное значение, чем для времени предшествующего; с другой стороны, средства, которыми мы располагаем, чтобы ответить на этот вопрос, гораздо более ограничены, чем для предшествующего периода. Неудивительно, что на этот счет существуют диаметрально противоположные мнения, и не столько по поводу ценности этого источника, сколько по поводу происхождения биографий и времени их создания. Благодаря кропотливым изысканиям Энманна и Дессау, а также многих других исследователей мы теперь знаем, что основным источником латинских биографий и бревиариев была Всеобщая история римских императоров; облечена она была, по-видимому, в форму коротких биографий в стиле Светония и возникла приблизительно в эпоху Диоклетиана. Аналогичным источником, но на греческом языке, пользовались греческие историографы, и, возможно, именно этот источник служил необходимым пособием для автора (или авторов) Historia Augusta при составлении биографий римских императоров. По этому вопросу царит полное единодушие. Гораздо сложнее выяснить вопрос о характере предполагаемой истории императоров. Был ли этот источник столь же сух и бесстрастен, как произведения Евтропия, Аврелия Виктора и известная «Эпитома»? Служил ли он основой, и очень надежной, для исторического описания III в., или же там, где описывалась личность императора и его судьба, он был выдержан, скорее, в стиле Светония и помимо внутренних войн и эпизодов внешних войн, в которых участвовали императоры, повествовал также о других событиях? Иначе говоря, происходит ли все, чему можно верить в латинских биографиях, из источника, который полностью отражен в латинских бревиариях, а остальное присочинялось, или же биографии заимствовали из этого источника больше материала, чем содержится в бревиариях, а для заполнения пробелов время от времени привлекали другие произведения, отчасти греческие, отчасти римские, возможно, и несколько источников сразу?

Если мы предпочитаем довериться сведениям автора (или авторов) латинских биографий, нам придется выбрать вторую версию, а свидетельством в пользу этого предположения может служить то, что автор биографий Максиминов, Пупиена и Бальбина, а также Гордианов в качестве основного источника использует труд Геродиана. Но в ходе тщательного анализа документов, использованных в биографиях, было убедительно доказано, что все эти письма, senatus consulta, речи императоров и других лиц и т. д. — подделки. Вдобавок ко всему авторы, цитируемые в биографиях, за немногими исключениями, абсолютно неизвестны, поэтому весьма вероятно, что эти цитаты просто придуманы. На основании этих фактов становится ясно, что с полной уверенностью мы можем доверять данным биографий только тогда, когда они совпадают со сведениями из латинских бревиариев и греческих хроник. Разумеется, подобное недоверие в ряде случаев необоснованно, но оно, помимо общих соображений вероятности, оправдывается результатами тщательной проверки тех немногочисленных данных, которые мы можем держать под контролем. По этой причине мы не можем использовать латинские биографии в качестве внешней канвы для воссоздания истории империи после времен Гордианов. Использовать их в качестве скудного источника сведений об экономике и социальных отношениях мы можем только в том случае, если эти материалы достоверно подтверждены бревиариями, правовыми памятниками или документами, т. е. папирусами, надписями или монетами. А такие подтверждения обнаруживаются крайне редко, и не только из-за специфики нашего источника, но также и из-за особенностей дополнительных материалов: помимо монет, которые дают нам очень скудные сведения, состав дополнительных документальных материалов небогат, что при обилии волнений, бесконечных войн и революций совершенно естественно; и даже то, что у нас имеется, очень редко можно увязать с теми фактами и событиями, которые интересовали античных историков и поэтому были включены в их описания.

Но вопрос источников — не единственная проблема, которую ставят перед исследователями Scriptores Historiae Augustae. Не менее актуален вопрос о том, когда были написаны и изданы эти биографии и кого считать их автором (или авторами). По некоторым фрагментам этих рукописей, по взаимным цитатам и названиям можно разделить их авторство на шесть разных авторов, три из которых — Аэлий Капитолиний, Требеллий Поллион и Флавий Вописк Сиракузий — выполнили биографии императоров после Александра. Если верить их сообщениям и посвящениям к биографиям, то можно предположить, что все они жили во времена Диоклетиана и Константина. Как бы мало ни были информированы эти авторы, все же они действительно были свидетелями событий третьего столетия, и мы могли бы рассчитывать на получение от них достоверных, основанных не только на литературных источниках данных, а кроме того, что еще важнее, — при чтении их произведений ощутить атмосферу и дух того времени. В этом случае можно было бы поставить под сомнение подлинность документов и речей, подвергнуть критике чрезмерную и не соответствующую содержанию риторику описаний, а также счесть выдуманными афоризмы и остроумные высказывания императоров и пренебречь ими, но имеет смысл предполагать, что устами авторов биографий императоров III в. с нами говорят люди, которые родились и выросли в неспокойные годы гражданских войн; будучи посредственными писателями, они все же отразили чувства и настроения своей эпохи.

До недавнего времени никто не сомневался в том, что шесть предполагаемых авторов были современниками Диоклетиана и Константина. Например, последний из них, Вописк, в подробностях сообщает о некоторых эпизодах своей жизни и о людях своего круга, что полностью соотносится с достоверными документами. Это и подобного рода наблюдения привели к тому, что даже современные выдающиеся исследователи критической школы — такие как Г. Петер, К. Лекривен, Г. Де Санктис, Г. Тропеа, Т. Моммзен и Э. Диль, не говоря уже о многочисленных английских и американских молодых ученых, — придерживаются мнения о коллективном авторстве этих шести историографов и достоверности их реального существования и выступают за правдоподобность их сведений о том времени, в котором они жили, вопреки весомым аргументам, на основании которых другая группа исследователей считает все эти имена и все приводимые даты выдуманными. Г. Дессау был первым, кто в своих двух работах развил тезис о том, что биографии могли появиться и не во времена Диоклетиана и Константина. Атмосфера, которой веет от биографий, относится к более позднему, по своей сути совсем другому времени, а именно ко времени Феодосия, а все имена авторов и сведения об их жизни не что иное, как наглая подделка; истинный же автор был современником Феодосия и принадлежал к кругу Симмаха и Никомаха. Гипотеза Дессау произвела колоссальное впечатление в дальнейшем. О. Зеек обосновал его теорию целым рядом аргументов, но датировал подделку более поздним временем (пятым веком); А. фон Домашевский побудил целый ряд своих учеников приложить усилия к подробному исследованию этой проблемы для доказательства принципиальной верности гипотезы Дессау; подтверждения этой гипотезы предлагал он и сам, отступая от нее, правда, в том, что датировал подделку временами Григория Турского (конец шестого века). Взгляды Дессау унаследовали другие блестящие историки, такие как О. Гиршфельд и Э. Корнеманн, распространением этих взглядов занимались и их ученики.

Аргументы, приводимые Дессау и его сторонниками, если и не были решающими, то несомненно оказались исключительно важными, они обладали колоссальной убедительностью, так что выдающимся представителям противоположной точки зрения приходилось идти на компромисс. Так, Моммзен был готов признать, что основа биографий императоров, относящаяся к временам Диоклетиана и Константина, была переработана и пересмотрена неким современником Феодосия; на этого автора, по всей видимости, и можно возложить ответственность за большую часть выдумок и указывающую на эпоху Феодосия значительную долю общей тональности биографий, считает Моммзен. Компромиссная точка зрения Моммзена нашла поддержку некоторых исследователей, однако большинство немецких историков по-прежнему настаивает на принципиальном подходе Дессау без всяких ограничений. Особенно сложен вопрос о причинах, побудивших фальсификатора предпринять переработку историографии. Геффкен и Холь попытались обосновать ее попросту тем, что фальсификатор пожелал изложить для своих современников историю римских императоров с той точки зрения, с которой она представлялась последним язычникам, например кругу Симмаха; это, с одной стороны, оправдывало бы терпимость к язычеству, а с другой — означало скрытые нападки на христианство. Помимо этого, целью подобного описания могло быть прославление сената и создание версии обзора трактовки истории императоров с точки зрения сената, что очень отчетливо проявляется в биографиях; проводится четкое различие между императорами хорошими, которые покровительствуют сенату, и императорами плохими, так не поступающими, между представителями просвещенной монархии и военными деспотами, между императорами-преемниками и сторонниками принципа династического наследования. Выражать такую точку зрения от своего собственного имени представители круга Симмаха отважиться не могли; поэтому они решились на публикацию произведения, авторы которого принадлежали к относительно отдаленной эпохе, — ко времени, предшествующему победе христианства и окончательному установлению восточного владычества. При всеобщем невежестве того периода вряд ли приходилось ожидать, что кому-то придет в голову проверять данные фальсификатора и доказывать, что содержание биографий императоров является чистой подделкой.

Модификация приведенной выше гипотезы о целях и намерениях автора, или авторов, была недавно предложена Норманом Г. Байнесом, который увязывает эти биографии с эпохой Юлиана и основными идеями его правления, передвигая время создания произведения несколько ближе к окончанию гражданской войны, чем это делает Дессау и его сторонники. Хотя приходится признать, что биографии являются одновременно и книгой народных преданий, и трудом, выражающим определенные политические взгляды, а не просто историографией, тем не менее Байнес — точно так же как Дессау и его сторонники — не имеет прямых доказательств верности своей датировки этого политического пропагандистского произведения. Вопрос о точном времени создания биографий по-прежнему остается невыясненным.

Такова в общих чертах теория, выдвигаемая Дессау и его сторонниками. Многие ее детали еще нуждаются в уточнении; основательность, с которой фальсификатор (или целая группа фальсификаторов) оснащал скупое историческое описание целым арсеналом вымышленных фактов, еще не нашла сколь-нибудь удовлетворительного объяснения. В любом случае, если эта теория верна в своей основе, а доказать противоположное очень сложно, тогда Scriptores Historiae Augustae почти полностью выпадают из ряда достоверных источников сведений о III в. Точка зрения, которую они представляют, относится, самое раннее, к концу IV в., а она во многом отличается от взглядов III в. Эпоха застоя и разочарованности не в состоянии в полной мере понять настроения революционного времени, и она вряд ли способна породить достоверную картину тех лет, особенно в том случае, если намерением автора была пропаганда определенных идей ведущих деятелей того периода. В связи с этим при использовании материалов, которые предоставляет нам Historia Augusta, мы будем соблюдать большую осторожность. Данные, не подтверждаемые другими более надежными источниками, не могут служить основой для каких-либо выводов, и поэтому лучше всего их не использовать вовсе.[210]

Итак, говоря об эпохе после правления Александра Севера, мы можем полностью доверять данным Геродиана, отлично информированного о временах Максиминов и Гордианов; как будет показано позже, мы можем пользоваться речью «К императору», автором которой был ритор или софист III в.; опираясь на бревиарии и хроники, а также на документальный материал в виде монет, надписей и папирусов, мы должны попытаться в общих чертах реконструировать ход истории. Поскольку все эти источники, за исключением надписей и папирусов, содержат мало сведений о социальном и экономическом развитии империи, наша реконструкция должна по мере возможности опираться на документы. И даже если наш материал скуден и фрагментарен, то сама по себе задача ни в коей мере не безнадежна. Наконец, находки последнего времени, сделанные в разных частях бывшей Римской империи, существенно обогатили наши представления, несмотря на то что они и не достаточны хотя бы для приблизительного восстановления картины того времени как единого целого.

Прежде чем мы попытаемся в общих чертах обрисовать социальное и экономическое развитие империи после смерти Александра и до восшествия на трон Диоклетиана, неплохо было бы дать краткий обзор политических событий того переменчивого времени, а также внутренних и внешних войн, опустошавших империю.[211] После зверского убийства Александра (235 г. по Р. X.) солдаты провозгласили императором одного из своих предводителей. Это был человек низкого происхождения, фракийский крестьянин, офицер не очень высокого звания, но храбрый, деятельный и решительный воин, хорошо знавший армию, настроения и желания простых солдат, — Ц. Юлий Вер Максимин.

Его краткое правление от начала и до конца было наполнено внешними и внутренними войнами. Максимин, по всей видимости, никогда не старался получить признание сената, он и в Риме-то никогда не показывался. Это был настоящий солдатский император. Будучи умелым военачальником, крепко державшим в руках бразды правления войском, он добился целого ряда важных побед на рейнской и дунайской границах (236 г. по Р. X.). Однако он пал жертвой жесткого сопротивления, которое было оказано методам его правления (о них речь пойдет позже), прежде всего в Италии, но также и в Африке (238 г. по Р. X.). В Африке некий пожилой сенатор, к тому времени являвшийся наместником провинции Проконсульская Африка, М. Антоний Гордиан, был объявлен императором, что нашло поддержку высших слоев населения. Он и его сын погибли во время войны против регулярной африканской армии под предводительством Капелиана, легата Нумидии. После их смерти сенат, признавший Гордиана правомочным правителем, избрал вместо него двух сенаторов, М. Клодия Пупиена и Д. Целия Кальвина Бальбина, которые с помощью чрезвычайного комитета из двадцати сенаторов организовали оборону Италии против Максимина. Вряд ли сам Максимин или кто-либо другой предполагал, что ему не удастся прорваться к Италии; под стенами Аквилеи, преградившей ему дорогу в Рим, Максимин был настигнут своей судьбой.

Приблизительно через месяц после его смерти преторианская гвардия, организовав путч, свергла обоих императоров-сенаторов и признала в качестве единственного императора внука Гордиана Старшего юного Гордиана III, которого Пупиен и Бальбин вынуждены были приблизить к себе в качестве соправителя незадолго до своего катастрофического падения. Время правления Гордиана III было столь же неспокойным, как и время правления его предшественников. На северо-востоке и востоке сложилось чрезвычайно серьезное положение. На северо-востоке появились готы, во второй половине II в. создавшие в степях Южной России мощное государство; в союзе с несколькими иранскими племенами и фракийскими карпами они вторглись в при-дунайские провинции; на востоке новый персидский царь Шапур I посягнул на сирийские владения Рима. На Дунае опасности удалось избежать исключительно благодаря Туллию Менофилу, защитнику Аквилеи; на востоке положение спас сам император, который под руководством своего тестя Ц. Фурия Сабиния Аквилы Тимесифея победил персов и освободил Сирию. Когда войско уже готовилось ступить на вражескую землю, Тимесифей умер, а Гордиан III был убит солдатами во время голодного бунта, вспыхнувшего из-за вовремя неподвезенного продовольствия, возможно по наущению преемника Тимесифея, принявшего командование императорской гвардией, — сына арабского шейха Хаурана, М. Юлия Филиппа (244 г. по Р. X.).[212]

Филипп поспешил положить конец войне, пойдя на значительные уступки персам и освободив Месопотамию, чтобы затем незамедлительно двинуться на Рим. По пути к Риму он победил несколько германских племен и почти полностью уничтожил фракийских карпов на Дунае. Во время своего пребывания в Риме он отпраздновал тысячелетие основания города (248 г. от Р. X.); между тем, после того как горстка готов совершила опустошительный набег на Мёзию, взбунтовались пан-нонские легионы и провозгласили императором одного из своих офицеров, Тиберия Клавдия Марина Пакациана. Между тем на востоке появился другой узурпатор — Иотапиан. Филипп послал против Пакациана своего лучшего генерала, Г. Мессия Квинта Траяна Деция, родом из Паннонии. Марин и Иотапиан были убиты собственными солдатами, а Деция солдаты вынудили, пригрозив смертью в случае сопротивления, возложить на себя пурпур и направить войска против Филиппа, которого он и победил под Вероной (249 г. по Р. X.).[213] Сделавшись таким образом единоличным правителем, Деций снискал себе славу, восстановив во всей империи дороги, улучшив местное управление и укрепив дисциплину в войсках. Времена были суровые. Наряду с обновлением первостепенной задачей Деция была оборона придунайских провинций. В конце 250-го или в начале 251 г. он поспешил на Дунай, чтобы отразить новое сокрушительное нападение готов. Готы прошли через всю Мёзию, ворвались во Фракию, осадили фракийский город Филиппополь и одержали победу над императором, который пытался снять осаду богатого, процветающего города. Предательство Приска, командующего гарнизоном Филиппополя, надеявшегося с помощью врага захватить трон, позволило готам взять город и разграбить его. Когда готы возвращались обратно, Деций выступил им навстречу с новым войском, но был опять разбит и вместе со своим сыном пал в сражении (251 г. по Р. X.).[214] Нагруженные добычей готы, целые и невредимые, вернулись к местам своих поселений. Римские войска провозгласили императором Г. Вибия Требониана Галла. Воспользовавшись бедствием, которое принесла распространившаяся в придунайских провинциях эпидемия, Галл путем откупа добился у варваров мира и направился в Рим. После отъезда Галла наместнику Нижней Мёзии, М. Эмилию Эмилиану, мавру из Мавритании, удалось нанести поражение готам; войско объявило его императором (253 г. по Р. X.). В ходе борьбы между Галлом и Эмилианом первый погиб в сражении при Интерамне в Италии. Эмилиан был убит в Сполетии своими собственными солдатами. П. Лициний Валериан, наместник Реции, который прибыл в Италию с Рейна для поддержки Галла, был объявлен императором и признан сенатом.

Валериан, утвердившись в Риме, провозгласил сорегентом своего сына П. Лициния Эгнация Галлиена.[215] Положение империи на Рейне, Дунае и на персидской границе можно было назвать отчаянным. Франки и алеманны прорвались через рейнскую границу в Галлию. Готы, благодаря усилиям генералов дунайских армий, были остановлены на дунайской границе, но вместе с боранами они воспользовались возможностями богатого Боспорского царства, которое подчинили себе, чтобы создать флот из греческих судов. На этих судах они пересекли Черное море до побережья Кавказа и Трапезунда и затем поплыли вдоль побережья к богатой провинции Вифинии. Римского флота, который был бы достоин этого названия, тогда не было, на море царствовали пираты, поэтому ситуация для смелого грабительского набега готов была самая что ни на есть подходящая. Еще хуже было положение на востоке. Персы напали на Сирию, завоевали Антиохию и угрожали Малой Азии, где они намеревались объединиться с готами. В 257 г. Валериан выступил против них, отвоевал Антиохию и воспрепятствовал объединению персов с готами. Со своей армией, пораженной эпидемией чумы, он направился в Месопотамию. Здесь, под Эдессой (260 г. по Р. X.), его войско было наголову разбито, а сам император попал в руки врага. Малая Азия и Сирия были спасены; первая — благодаря римскому генералу Каллисту, который прогнал персов, вторая — благодаря префекту преторианцев Макриану и одному из его генералов Баллисте. Шейх Пальмиры Оденат разбил захватчиков во второй раз, когда они при возвращении в Персию попытались перейти Евфрат.

В этот критический момент Римская империя была спасена благодаря энергии и настойчивости Галлиена. Он был вынужден пожертвовать частью Галлии, но с помощью своих германских и британских солдат ему удалось защитить Италию от вторжения германцев и разбить на Дунае двух узурпаторов, Ингена и Регалиана, которые один за другим были провозглашены императорами (258 г. по Р. X.). С другой стороны, провинции, по-видимому, и сами начали осознавать грозящую им опасность и занялись собственным спасением. В Галлии войска и жители провинции объявили императором М. Кассиания Латиния Постума, они нарекли его restitutor Galliarum и основателем imperium Galliarum, а затем сами прогнали германцев с территории своей провинции (259 г. по Р. X.). На Евфрате Оденат добился таких же успехов в борьбе с персами и претендентами на трон. После того как Валериан попал в плен, Макриан, его преторианский префект, и оба его сына, Макриан и Квиет, возложили на себя пурпур (в 260 г.). Оба Макриана отправились в Европу, в то время как Квиет остался в Сирии. Макрианы были разбиты в Иллирии Авреолом, одним из военачальников Галлиена, и умерщвлены. Правлению Квиета и его подручного Баллисты положил конец Оденат. Он был признан Галлиеном и правил Сирией и частью Малой Азии с титулом imperator, пока в 266–267 гг. не был убит. Наследником на троне стал его сын Вабаллат, от имени которого правила его мать, царица Зенобия.[216]

Галлиен тем временем был по-прежнему занят борьбой с претендентами и варварами. Он пытался защитить Африку от мавританского короля по имени Фаракс, а также Галлию, Италию и придунайские земли. Несмотря на отдельные победы в борьбе с Постумом, ему в конце концов пришлось смириться с тем, что узурпатор de facto являлся властителем галльских провинций. Обширные набеги готов с воды и суши, а также постоянные попытки узурпации отнимали у него все силы. Вдобавок ко всему в империи лютовала чума, а крупное землетрясение разрушило множество процветающих городов Малой Азии (262 г. по Р. X.). Серьезный ущерб наносило также мародерство солдат; так, Византий был разграблен собственным гарнизоном. Новые набеги готов во второй раз подвергли разорению балканские земли и Грецию, и когда бедствия достигли апогея, один из лучших военачальников Галлиена, Авреол, — которому император доверил командование сильным контингентом кавалерийских полков, чтобы использовать их в борьбе с Постумом, — направил оружие против своего господина. Галлиен поспешил с Дуная в Италию, осадил и победил Авреола в Милане, но был убит собственными солдатами, которые объявили императором М. Аврелия Клавдия, уроженца Иллирии и офицера дунайской армии (268 г. от Р.Х.). С Клавдия начинается череда римских императоров, которые, являясь по большей части храбрыми военачальниками и будучи в основном родом из придунайских земель, пытались восстановить единство империи и защитить ее от наводнения племенами северных и восточных соседей. Разумеется, и они, точно так же как и их предшественники, оказывались беззащитными перед строптивостью и предательством своих войск; почти все они, как и те, пали жертвой военных заговоров, и во время правления каждого из них в различных частях империи появлялись узурпаторы. Но когда уже стало казаться, что события такого рода в армии превратились в устойчивый обычай, начали обнаруживаться признаки здоровой реакции на раскол империи и на разнузданность солдатни. В чисто военном отношении солдаты, и не только из придунайских областей, были теперь, судя по всему, лучше обучены, и их боевой дух был тоже на высоте. Большинство из них хранили верность императору; и если императоры чаще всего становились жертвой предательских ударов из-за угла, то эти заговоры были все же делом рук небольших группировок, основная масса солдат в них участия не принимала.

Затрагивая сложные, драматические события последних трех десятилетий III в., мы вынуждены ограничиться их очень краткой характеристикой. Правление Клавдия[217] отмечено успешными войнами в Германии и на Дунае, где наконец-то бьгли разгромлены военные силы готов, почти на столетие их продвижение к Италии было остановлено. Клавдий в полной мере заслужил прозвание Готского, под которым и вошел в историю. Зато у него не нашлось времени вновь присоединить к Риму независимую Галльскую империю, хотя та в это время находилась в состоянии внутренней раздробленности. После смерти Постума последовала быстрая смена императоров: Ульпий Корнелий Лелиан, М. Аврелий Марий, М. Пиавоний Викторин. Более надежными и богатыми средствами защиты обладала Паль-мирская империя на востоке, которой правили Зенобия и ее юный сын Вабаллат, присоединившие к своим землям и Египет. Со временем Зенобия начала вынашивать планы создания независимой Римской империи на востоке со своим августейшим императором во главе.

В 270 г. в придунайских землях Клавдия настигла смерть. Он стал жертвой чумы, которая опять косила ряды как римлян, так и варваров. Его брат М. Аврелий Клавдий Квинтилл был провозглашен императором на западе и признан сенатом, но он не смог устоять против Л. Домиция Аврелиана, самого энергичного среди военачальников Клавдия, такого же дунайского крестьянина, как Максимин, которому личные солдатские заслуги позволили сделать блестящую карьеру.[218] Краткое правление Аврелиана принесло Римской империи не только большие опасности, это было и время великолепного триумфа римского оружия, сравнимого с военными успехами Траяна и М. Аврелия. Первостепенной задачей императора была защита Италии от устрашающих набегов германских племен ютунгов и алеманнов. После нескольких побед над ютунгами в Реции и над вандалами в Паннонии Аврелиану пришлось сразиться с соединенными силами ютунгов и алеманнов, совершивших массированное нападение на Италию. Потерпев от них поражение под Миланом, зная об угрозе восстания в Риме и некоторых провинциях, перед лицом нового вторжения готов и окончательного отделения Пальмирской империи Аврелиан укрепил города Италии, включая Рим, призвал италийскую молодежь к оружию и достиг наконец успеха, изгнав варваров из Италии и восстановив свой авторитет как в Риме, так и в провинциях. После победы над готами он организовал поход против царицы Зенобии, отстоял в тяжелых боях преимущественное право своей верховной власти на востоке, отвоевал Египет и захватил самих правителей Пальмирской империи, несмотря на то что ему пытались в этом помешать персы, выступившие на стороне пальмирцев. На обратном пути в Европу, на котором императору пришлось вступить в сражение с карпами на Нижнем Дунае, он неожиданно получил известие о мятежах, начавшихся в Пальмире и Александрии, и повернул обратно на восток. Во главе восставших александрийцев стоял богатый александрийский торговец и крупный промышленник по имени Фирм. Оба мятежа были быстро подавлены, и Аврелиану оставалось только подчинить себе Галлию и таким образом полностью восстановить единство Римской империи. Задача оказалась сравнительно легкой, поскольку последний император Галлии, Г. Пий Эзувий Тетрик, римский сенатор, предал свою армию и в самый критический момент перешел на сторону Аврелиана. Отпраздновав блестящий триумф в Риме (274 г. по Р. X.), Аврелиан снова отправился в провинции, чтобы умиротворить Галлию и подготовить военный поход против персов (275 г. по Р. X.). Во время этих приготовлений под Перинфом во Фракии он был убит группой заговорщиков (275 г. по Р. X.).

У заговорщиков не было своего кандидата, и поэтому войска предоставили выбор нового императора сенату. Хотя армия и привыкла сама провозглашать и свергать императоров, она до сих пор еще была убеждена в том, что легитимность императора в конечном счете зависит от сената. Сенат избрал своего princeps'si, первого в списке сенаторов, М. Клавдия Тацита, последнего из правителей, который попытался восстановить сотрудничество императора и сената на приципах равноправия. Вызванный в Малую Азию новым набегом готов, Тацит одержал над ними полную победу и обратил их в бегство, но в победный час сам пал от руки заговорщиков.[219] Восточная армия выбрала на его место М. Аврелия Проба, на западе же признали императором брата Тацита, М. Анния Флориана. Вновь разразилась гражданская война. Армии двух императоров встретились под Тарсом, но Флориан был убит собственными солдатами еще до того, как судьбу битвы решил меч. Проб, будучи правителем, решал те же задачи, что и другие императоры второй половины III в. С одной стороны, это была тяжелая борьба с варварами в Сирии и Галлии, — в 276 г. Галлию заполонили германцы, которые безжалостно разрушали цветущие города и опустошали плодородные пашни этой провинции. С другой стороны, Пробу приходилось вести непрерывную борьбу с соперниками и узурпаторами: с Боносом и Прокулом в Галлии, с Сатурнином в Сирии. Во время приготовлений к одному из военных походов против персов в 282 г. он был убит собственными солдатами в своем родном городе Сирмии.[220] Его преемником стал М. Аврелий Кар, тоже родом из придунайских земель,[221] самым крупным достижением которого был успешный поход против персов, в то время как его сын Карин правил на западе. Во время похода против персов Кар умер, а его второй сын Нумериан по возвращении с востока в Малую Азию был убит собственным тестем Аррием Апером, который надеялся сам сесть на трон. Но ему это не удалось: армейские офицеры провозгласили императором Г. Аврелия Валерия Диоклетиана, и он тут же был признан на востоке. В ходе гражданских войн между Карином и Диоклетианом, тут же начавшихся, Карин был побежден и убит, и Диоклетиан сделался единоличным правителем.[222] Вопреки всем ожиданиям, Диоклетиан смог утвердить свою неоспоримую власть как императора, и никакого сопротивления он не встретил. Он был не хуже и не лучше своих предшественников, и если ему наконец-то удалось решить ту задачу, которая никак не давалась другим, то произошло это потому, что для ее разрешения пришло время и чаша страданий была переполнена. Римская империя остро нуждалась в мире и была готова принять этот мир из рук любого императора.

Прежде чем приступить к сложному анализу и толкованию той великой социальной и политической революции, которую мы здесь в общих чертах описали и которой понадобилось более пятидесяти лет, чтобы исчерпать себя, мы должны задаться вопросом, какова была политика, проводимая римскими императорами во время этого кризиса. Даже при поверхностном знакомстве с источниками, относящимися к тому тревожному времени, во всех мероприятиях императоров и особенно в повседневной практике их правления мы легко распознаем те руководящие принципы, которые раз и навсегда установили Северы и которые частично обязаны своим возникновением временам просвещенной монархии. Большинство императоров после Александра были убежденными почитателями политики Севера, причем не менее убежденными, чем сами представители этой династии. Время от времени мы отмечаем сильную реакцию против этой политики, отчаянные попытки вновь вернуться к славным, благословенным временам Антонинов, но в действительности это привело лишь к новому кровопролитию и явилось лишь результатом того, что основные принципы политики Севера начинали пользоваться еще большей любовью его последователей.

Мы уже обсуждали эти принципы и обосновывали причины их появления; но, наверное, необходимо кратко сформулировать их еще раз. В политическом отношении Север начал проводить систематическую милитаризацию управления, полностью бюрократизированного его предшественниками. Военизированное чиновничество и на его вершине — монарх с автократическими властными полномочиями и с правом наследования власти внутри своей семьи, прочность положения которого обеспечивается преданностью армии и государственных чиновников, а также культом личности императора, — таковы были цели, поставленные Севером. Милитаризация чиновничества неизбежно означала его варваризацию. Ибо армия состояла теперь почти исключительно из крестьян малоцивилизованных стран, входящих в империю, а также из детей солдат-переселенцев и ветеранов. Для достижения этой цели — милитаризации управления и обеспечения императорской власти — представителей прежнего верхнего слоя постепенно отстраняли от командования в армии и от управленческих постов в провинциях и заменяли их представителями новой военной аристократии. Как и самих императоров, эту аристократию набирали из рядов римских солдат; ее личный состав, так же как и состав императоров, постоянно сменялся: из массы военных то и дело выдвигались новые люди, занимающие места тех, кто поднимался до всаднических должностей или попадал в сенат.

Система управления, которую стали применять благодаря милитаризации чиновничества, как правило, диктовалась сверху и была по своему характеру естественным следствием ненадежности власти императора. Ее можно определить как систему непрерывного террора, время от времени принимавшего крайние формы. Важнейшую роль в управлении играли бесчисленные полицейские разного рода, которые все поголовно являлись личными военными чиновниками императора. В их обязанности входило бдительно следить за населением в городах и сельской местности и схватывать каждого, кто мог, по их мнению, представлять опасность для императора. Возможно, они использовались также для подавления волнений и бунтов, которые наверняка вспыхивали как следствие все увеличивающегося угнетения населения путем взимания налогов и принудительных полевых работ, а также для осуществления физического насилия над теми, кто не платил налоги или не справлялся с бременем общественных нагрузок, устанавливаемых императором.

Ведущей тенденцией в этой системе организованного террора было широкое применение насильственных методов в контактах власти и населения, которое теперь осуществлялось повсеместно, в особенности в сфере налогообложения и принудительных работ. Наряду с налогообложением, но с гораздо более разрушительным эффектом и не менее планомерно действовала система реквизиций продовольствия, сырья, мануфактурных товаров, денег, судов, тяглового скота и людей для транспортных целей и т. д. Дополнением к системе реквизиций был личный труд каждого жителя. На обязательности этого всеобщего личного вклада базировался рекрутский набор и проведение всех принудительных работ по требованию властей. Та же система принудительных мероприятий была определяющей и для организации экономических функций государства. Более состоятельные члены общины несли ответственность за культивацию земельных угодий, принадлежавших государству, за сбор налогов и за успешное проведение реквизиций продовольствия, вещей и денег, а также за их транспортировку из имений и за поставку людей для государственных нужд. Поскольку целесообразность всей этой системы зависела от того, насколько досягаемы для государственной власти были те, на кого распространялась эта обязанность принудительных услуг, то необходимо было прочно закрепить каждого отдельного человека за местом его проживания, а также присоединить его к той особой группе людей, с которой он был связан по рождению или профессионально. Крестьянин был обязан всегда находиться там, где он жил, и заниматься своим сельским трудом вне зависимости от своих личных желаний и склонностей. Солдат должен был оставаться в своем военном лагере, а его дети по достижении определенного возраста обязаны были перенять профессию отца. Представителям муниципальной аристократии надлежало находиться в своем родном городе, чтобы исполнять связанные с их положением обязанности. Владелец судна должен был состоять членом определенной корпорации до тех пор, пока был в состоянии заниматься своим делом. И так далее.

Ничего нового эта система сама по себе не представляла. Но в условиях непрекращающейся революции она приобрела невиданные масштабы, и, перестав быть крайним аварийным средством и превратившись для властей в важнейший вспомогательный источник, она переросла в истинное бедствие для страны, которое подрывало благосостояние империи, губило и разрушало созидательный настрой населения. Речь уже не шла о ряде чрезвычайных мероприятий, проводимых в критические моменты и отменяемых, как только обстановка нормализовывалась, как это было при Антонинах и Северах. Когда ненормальность положения перестала быть исключением и сделалась правилом, тогда мероприятия, считавшиеся временными чрезвычайными распоряжениями, превратились в упорядоченную систему управления, в основу всего аппарата власти.

Показать развитие этой системы в смутные времена военной анархии — задача не из легких. Материал, имеющийся в нашем распоряжении, скуден и ненадежен. В любом случае, что касается самого начала этого периода — отрезка времени после убийства Александра, охватывающего краткое правление Максимина и реакцию на его смерть, — мы обладаем обширным материалом из достоверных источников, на которые полностью можем положиться, чего нельзя сказать о временах правления Гордиана III и шести лет правления Филиппа, здесь источники полностью оставляют нас в беде. Мы имеем содержательное, драматическое описание времени правления Филиппа, принадлежащее одному из его современников, Геродиану; оно является источником для биографий императоров того времени, которые время от времени привлекают, помимо Геродиана, еще какой-либо греческий историографический источник III в., возможно Дексиппа. Правление Филиппа отражено в речи «К императору» (Είς βασιλέα), написанной кем-то из современников, — скорее всего, человеком, хорошо образованным и занимающим относительно высокое положение в обществе, который был вполне осведомлен об обстановке в империи, в особенности на востоке.[223] В той характеристике, которая дана Филиппу, явно много преувеличений; автор несомненно идеализирует образ императора, но именно эта часть речи интересна и важна, поскольку она дает нам представление не столько об идеях и идеалах самого Филиппа, сколько о взглядах образованных людей того времени; в этом отношении речь «К императору» можно сравнить с речами Диона и некоторыми речами Аристида. С другой стороны, негативная часть речи, играющая, по-видимому, роль контрастирующего фона к описанию усилий Филиппа и устремлений образованных классов, содержит достоверную и вполне правдоподобную картину обстановки перед восшествием Филиппа на трон. Здесь описание автора во всех деталях совпадает с описаниями Геродиана и Дексиппа.

Вопрос о том, заботился ли Максимин после убийства Александра о том, чтобы его полномочия утвердил сенат, не так уж и важен;[224] гораздо важнее для понимания его истинной позиции и настоящих целей разобраться в его шагах после вступления на престол и после первых побед над германцами, когда он оказался в ситуации острой нехватки денег. Начало и конец его правления были ознаменованы террором. «Что толку, — говорит Геродиан, — что были уничтожены варвары (он имеет в виду военные успехи Максимина в Германии. — Μ. Р.), если в самом Риме и провинциях лишилось жизни еще больше людей?» Мы можем верить или не верить сообщению о безжалостном уничтожении императором всех высших чиновников Александра Севера, но в любом случае нет ни малейшего сомнения в том, что он начал свое правление с беспощадного истребления своих врагов и никогда не изменял этому своему обыкновению.[225] Свидетельства тому приводят не только Геродиан и латинский биограф, в речи Εις βασιλέα это тоже настоятельно подчеркивается. Говоря о вступлении на трон Филиппа, автор говорит: «Некоторые начинали свое правление войной и массовыми убийствами (он имеет в виду, конечно, в первую очередь Максимина. — М. Р.) они уничтожали множество чиновников, многим был нанесен непоправимый ущерб, так что многие города в провинциях опустели, многие земли пришли в негодность и много человеческих жизней было загублено».[226] Когда восстание против Максимина в Африке было подавлено его легатом Капелианом с помощью африканской армии, по всей стране прокатилась волна жестоких убийств, причем уничтожались все подряд. Представление об этом нам дают не только сообщения Геродиана и латинского биографа, у нас есть также африканская надпись, затрагивающая эти события: «Памяти Л. Эмилия Северина, по прозванию Филлирио, умершего в возрасте около 66 лет за свою любовь к римлянам, будучи пойманным этим (парнем) Капелианом. Викторик, называемый также Верота, (воздвиг этот камень) во имя дружбы и pietas». Обращает на себя внимание то, как здесь подчеркивается неприязнь римлян к варварам Максимина и Капелиана. Позже мы вернемся к этому явлению.[227]

Метод укрепления власти правителя путем терроризирования подданных был не нов, это был все тот же метод, который применяли некоторые императоры I в. по Р. X., переняв его от предводителей противоборствующих лагерей во времена гражданских войн I в. до Р. X. Затем этим же методом пользовался Домициан, а также Септимий Север и его последователи. Новшеством явилась лишь беспримерная жестокость фракийских солдат и та настойчивость, с которой систему мер, однажды пущенную в ход, неуклонно применяли преемники Максимина на протяжении более пятидесяти лет. Новым в этом механизме устрашения было и то, что его жертвой пали не только представители высших кругов имперской знати и часть муниципальной аристократии, как при Септимии Севере, а также многие представители образованных слоев и незнатные граждане. Логическим следствием этого массового избиения явилось то, что жертвы, как и при Септимии Севере, были заменены людьми, которые, как и сам император, происходили из низших слоев; в большинстве своем это были простые солдаты, новоиспеченные всадники, лишь недавно удостоенные этого звания. И по этому поводу наши источники высказываются вполне недвусмысленно.[228]

Основной причиной того, что при диктатуре Максимина поиск жертв велся не только среди имперской знати, было вопиющее безденежье, побудившее императора взять под прицел имперскую буржуазию в целом, и городскую в особенности, и ограбить ее до последней нитки, словно это были подданные порабощенной страны, а не римские граждане, большинство из которых всего несколькими годами ранее получили свои гражданские права благодаря вердикту Каракаллы. Мы можем привести здесь горестное, но вполне оправданное высказывание Геродиана, который сам принадлежал к преследуемому слою населения: «Каждый день можно было видеть, как люди, еще вчера считавшиеся богатейшими, сегодня вынуждены были взять в руки посох нищего; столь велика была алчность тиранов, избравшая в качестве повода необходимость постоянного сбора денег на содержание солдат».

«Однако, — продолжает Геродиан, — пока этот метод применялся только по отношению к отдельным гражданам, а бесчинства ограничивались ближайшим окружением императора, население городов и провинций не очень от этого страдало, ибо несчастье богатых или же тех, о которых ходит молва, что они-де живут в благополучии, не только никак не трогает души масс, но даже вызывает у некоторых ничтожных людей с дурными наклонностями радость, потому что они завидуют лучшим и счастливым. Но когда Максимин, разорив большую часть состоятельных домов, пришел к мысли, что добыча слишком мала и незначительна, чтобы удовлетворить его желания, тогда он принялся за общественную собственность, и все деньги, собранные городами на благотворительные цели и для распределения между гражданами или предназначенные для театров и религиозных празднеств, он забрал себе; и жертвенные дары в храмах, и изображения богов, и почетные награды героям, и все убранство общественных зданий, и все, что служило для украшения городов, и весь металл, предназначенный для чеканки монет, — все отправилось в переплавку. Эти действия чрезвычайно ожесточили городское население. Солдаты тоже протестовали, ибо родственники и друзья горько укоряли их, ведь Максимин поступал так с городским населением ради солдат».[229]

Насколько был прав Геродиан, обобщая действия Максимина и говоря о беспощадном ограблении городов по всей империи, нам неизвестно. Однако если из времен после смерти Максимина, в противоположность II — началу III в., до нас дошло крайне мало надписей, в которых речь идет о крупных дарах богатых граждан городам и об их пожертвованиях на различные цели, упоминаемых Геродианом, то отсюда следует, что конфискации Максимина испугали состоятельных граждан и что его методы, вероятно, были взяты на вооружение его преемниками. Трудно поверить, что богатство, накопленное в городах целыми поколениями, могло исчезнуть в одночасье, но бесцеремонность Максимина и тех, кто последовал его примеру, нанесла смертельный удар общинному духу состоятельных слоев населения и побудило их скрывать свое благосостояние и делать вид, что беднее их никого нет. Система литургий привела также к тому, что все средства, ранее использовавшиеся городами и богатыми гражданами на нужды самих городов, теперь попадали в государственную казну или в карманы финансовых чиновников империи. Таким образом, капиталу, накопленному империей, который, как мы могли видеть, был не так уж и велик, был нанесен тяжелейший урон; положение уже никогда не поправилось после тех смертельных ударов, которые были нанесены капиталу империи Септимием Севером и императорами эпохи военной анархии.[230]

Как и при Септимии Севере, с помощью целой армии шпионов и военных полицейских была создана система нагнетания страха. В речи Εις βασιλέα оратор говорит о Филиппе: «Довольно о его справедливости! Кто, кроме него, отличался столь великой и явной расположенностью к людям? Все провинции были подавлены и скованы страхом, потому что города кишели шпионами, которые бдительно следили за тем, не скажет ли кто-нибудь крамольных слов. Свободно мыслить или говорить было невозможно, всякая достойная и справедливая свобода слова была уничтожена, и каждый трепетал даже перед собственной тенью. От этого страха он избавил и освободил все души, в полной мере вернув им свободу». Если сравнить это описание с содержанием надписей времен Севера, приведенными в предыдущей главе, то становится ясно, что оратор не преувеличивает и что метод Максимина был лишь логическим завершением той меры, которую впервые ввел в систему Адриан и затем распространил Септимий Север. Мы вполне можем быть уверены, что в годы, последовавшие за смертью Максимина, все осталось по-старому, а если что и менялось, то только в сторону ухудшения.[231]

Но что бы ни предпринимали императоры для укрепления своей власти и оздоровления своих финансов, все было напрасно. И на это указывает автор речи, говоря о тяжелом бремени налогов и о том, что опустевшая государственная казна от их сборов не наполнилась.[232] Документы удостоверяют эти сведения и раскрывают перед нами весь механизм использования этой системы со всеми его последствиями. Мы поговорим об этом позже, обсуждая экономическое положение империи в III в. Разумеется, ни для кого не было секретом, что корень зла таился в армии, в этих бандах жадных, разнузданных солдат, от которых на самом деле императоры находились в зависимости; они не желали ни трудиться, ни сражаться, зато находили большое удовольствие в том, чтобы грабить и разорять своих сограждан. Автор речи «К императору» со всей определенностью свидетельствует, что все было именно так, а Геродиан и латинский биограф подтверждают его слова. В речи, опять-таки в отношении Филиппа, говорится: «Отвагу перед лицом врага демонстрировали многие из прежних императоров, а вот солдаты ею не обладали и легко покорялись врагу; он же с такой легкостью подчинил их себе и так быстро привел их в чувство, что, несмотря на их привычку получать многочисленные и непомерно большие дары, а также на то, что они становились неподатливы и приходили в ярость, если им не давали столько, сколько всегда и еще больше, он ни в коей мере не пошел на поводу у их алчности и не стал давать ей новую пищу» и т. д.[233]

Под гнетом террора, который никогда еще не косил людей так методично и так беспощадно, как при Максимине, напряженность все увеличивалась, и ожесточение, особенно в городах,[234] стало уже. так велико, что, несмотря на террор, одно за другим вспыхивали восстания, — сначала в Африке, а затем в Италии. Современные историки описывают события в Африке в целом неверно; они все время ведут речь о крестьянском восстании, несмотря на ясную трактовку Геродиана, представляющего собой наш лучший источник, который неверно был понят латинским биографом Максимина и неправильно переведен. Истинное положение вещей было следующим. После вступления на престол Максимина прокуратор Африки получил задание раздобыть деньги для императора. Факт его назначения наместником провинции вместо пожилого проконсула М. Антония Кордиана, укрывшегося в городе Фисдре, является гипотезой Домашевского, пользующейся большой популярностью.[235] Прокуратор, при поддержке воинственно настроенных квесторов и их помощников, стал действовать с обычной бесцеремонностью и особенно нажимал на богатых землевладельцев провинции, которые, как мы знаем, составляли в африканских городах наиболее влиятельную часть населения. Некоторые из этих мужей, которых Геродиан называет «высокородными и богатыми», ощутили угрозу своим «унаследованным от отцов и предков поместьям» и составили заговор. Для обеспечения успеха предприятия они отправили группу своих οίχέται — рабов или арендаторов, вероятнее всего рабов, — вооруженных топорами и палками, из поместий в город. Это не должно было возбудить подозрение у прокуратора, привыкшего принимать от крестьян жалобы на землевладельцев. Эти люди убили прокуратора, а затем руководители заговора, африканские землевладельцы, к которым присоединились и другие представители того же сословия, провозгласили императором Гордиана.[236] Однако Гордиану не удалось добиться поддержки африканской армии. Его собственное войско представляло собой разношерстную толпу, в которой настоящих солдат было мало; возможно, это была cohors urbana из Карфагена, в основном же войско состояло из представителей городской милиции, скорее всего, там были и члены curiae iuniorum, которых привлекли обещания Гордиана изгнать всех шпионов и вернуть конфискованные земельные угодья их хозяевам. Эти отряды были плохо вооружены и слабо организованы. Своего оружия у них не было, и они вынуждены были довольствоваться тем, что нашлось для них в домах африканской буржуазии, — мечами, топорами и охотничьими копьями (охотничье оружие нам известно по многочисленным африканским мозаикам).[237] Вряд ли можно предполагать, что под знамена Гордиана встало большое количество крестьян и арендаторов. Поэтому неудивительно, что над его войском с легкостью одержали победу регулярные войска африканской армии под предводительством легата Нумидии Капелиана, его личного врага. Победитель с упоением занялся казнями и конфискациями. Прежде всего Капелиан уничтожил всех представителей карфагенской аристократии и конфисковал все их имущество, а также деньги, принадлежавшие городу и храмам. Затем он приступил к аналогичным процедурам в других городах. «Он убивал знатных, изгонял простых граждан и позволял своим солдатам жечь пашни и бесчинствовать в деревнях».[238]

Между тем Гордиан был признан в Риме, а римляне и после его смерти не прекратили свои выступления против Максимина. Волна восстаний быстро прокатилась по всей Италии, обретя те же формы, что и в Африке: это была отчаянная борьба городской буржуазии против солдат и их предводителей, солдатских императоров. Задача сената заключалась в том, чтобы организовать и возглавить эту буржуазию. Пупиен создал армию, для которой Рим и Италия поставляли ему рекрутов и которая дополнялась и поддерживалась городским населением всего полуострова. То, что избранные сенатом императоры могли рассчитывать на безусловную поддержку городов, показывает поведение жителей Эмоны — они сами полностью опустошили собственную территорию, чтобы Максимин не смог запастись у них провиантом, — а также героическое сопротивление Аквилеи, которое решило судьбу Максимина. Таким образом, победа Пупиена и Бальбина оказывалась победой буржуазии, но победа эта была недолгой.[239]

Борьба с Максимином означала для городов борьбу с новой системой управления, которую ввел Септимий Север. Их врагом была военная монархия, а идеалом — просвещенная монархия Антонинов, искавшая опору в городской буржуазии. Этим объясняется тот факт, что после смерти Максимина не было предпринято ни одной попытки восстановить республиканскую форму правления. Избрав Пупиена и Бальбина, сенат тем самым высказал свою точку зрения, что императором должен становиться лучший среди сенаторов, а не солдатский кандидат. Тем же убеждением, что сан императора должен принадлежать достойнейшему, проникнута уже многократно упоминавшаяся речь о Филиппе. В основных мыслях речи содержится идеальный образ императора в том виде, в каком он предстает в речах Диона, и не случайно εγχώριον о Филиппе имеет заголовок Εις βασιλέα. Под βασιλεύς автор, безусловно, имеет в виду стоика на троне. Кроме того, речь имеет заметные точки соприкосновения с эдиктом Александра Севера по поводу aurum coronarium, о котором шла речь в предыдущей главе и где новый властитель дает программные формулировки своих принципов. В этом эдикте Александр Север — или, скорее, его советники — подчеркивает намерение императора следовать примеру Траяна и Марка и строить свое правление на основах σωφροσύνη, φιλανθρωπία, εύεργεσία, χοσμιότης и εγκράτεια, т. е. на основе всех добродетелей стоиков. В речи Εις βασιλέα выражено еще более явственно. Она направлена на φιλάνθρωπος βασιλεύς. Прежде всего восхваляется «царь», который стал обладателем императорской власти не так, как другие, поправ право насилием или выступая приверженцами наследственных притязаний на трон определенной семьи, а внимая голосу общественного мнения и подчиняясь единодушной воле населения Римской империи. Затем оратор приступает к освещению основных принципов правления Филиппа и восславляет императора как δσιος и εύσεβής, как πράο с; и άοκνος и прежде всего — как σώφρων, δίκαιος, εγκρατής и φιλάνθρωπος. Во всех сферах деятельности его политика является полной противоположностью политики военной монархии: не расточает свое доверие шпионам и доносчикам, не грабит своих подданных, он — хороший военачальник; и, наконец, то, что значительнее всего предыдущего: он является отличным политиком и дипломатом — и не рабом, а господином для своих солдат. Мы узнаем здесь одну за другой все черты стоического идеала справедливого и мудрого царя, — идеала, который Дион формулировал в применении к Траяну. Неважно, что этот образ не совсем соответствует действительности и что Филипп — это не Траян. Оратор изобразил императора таким, каким он должен быть (стоит особо отметить его нападки на принцип династического наследования и вспомнить, что Филипп сделал своего сына соправителем), и попытался вплести в этот идеальный образ черты реального императора, насколько они оказывались ему созвучны.

Реакция против военной монархии длилась недолго, и усилия городской буржуазии вновь возродить просвещенную монархию Антонинов были безуспешны. О правлении Гордиана III мы знаем очень мало, но, по-видимому, методы его тестя Тимесифея ничем не отличались от методов военной монархии. Филипп, а следом за ним и Деций, готовы были встать на путь Марка. Например, Филипп предпринимал попытки восстановить порядок и закон, реорганизовать армию, до некоторой степени облегчить бремя, возлагавшееся на города, и восстановить авторитет сената. Эти слабые усилия были, вероятно, причиной его непопулярности у солдат, что и привело к его падению. Горькая правда все же заключалась в том, что ситуацией управляла армия и что мечта о возрождении формы правления, которая опиралась бы на мирное население, т. е. на городскую буржуазию, осуществиться не могла. Преемники Филиппа, а до некоторой степени и сам Филипп осознавали положение и в своих действиях учитывали его.[240]

Итак, политика военной монархии одержала победу над последней попыткой городской буржуазии восстановить перевес в сторону образованных и состоятельных кругов в Римском государстве. Но победа армии оплачивалась безопасностью и благополучием империи. Праздник победителей превратился в настоящую оргию и привел империю в такое состояние, что на некоторое время нормальное существование в ней стало невозможно. Мы уже говорили об ужасных набегах варваров и о постепенном распаде империи, который начался под их натиском. Основной причиной этих непрекращающихся набегов были, конечно, постоянные внутренние распри. Победа армии означала триумф милитаристско-автократической формы правления. Те императоры, которые теперь в сложнейших условиях предпринимали попытки спасти государство и любой ценой восстановить его единство, хорошо осознавали сложившуюся ситуацию. Поэтому нет ничего удивительного в том, что они окончательно отказались от мечты о восстановлении системы правления Антонинов и приступили к организации и систематизации механизмов милитаристского государства, которое опиралось на единственную реальную силу в империи — армию. После опыта, полученного в годы правления Максимина и его преемников, уже нельзя было не признать, что буржуазия слишком слаба и плохо организована, чтобы на нее могла надежно опираться центральная власть.

Первым, кто со всей отчетливостью осознал эту горькую реальность, был император Галлиен, сам являвшийся представителем сенатской аристократии, человек с широкими духовными интересами и хорошо образованный. Именно он и начал выстраивать здание милитаристского государства, фундаментом которому служила армия. Было ясно, что сразу это не получится, — Галлиену и его преемникам приходилось идти на маленькие уступки лагерю противника; новую систему удавалось вводить лишь медленно, шаг за шагом. Но время компромиссов, когда можно было попытаться сохранить наиболее важные учреждения времен Антонинов, как это было при Северах, окончательно ушло. Отныне эти институты все больше и больше обретали характер пережитков прошлого, а ведущую роль теперь играли милитаристские методы, которые ввел Север. Как бы скуден ни был наш материал, все-таки из него можно заключить, что именно Галлиен был первым, кто сделал выводы из политики постепенной милитаризации римской бюрократии. Именно он на деле, а не юридически, отстранил сословие сенаторов от командных постов в армии, именно он сделал решительный шаг, введя постоянную практику назначения представителей всаднического сословия, т. е. бывших солдат, как наместниками имперских провинций, так и военными комендантами сенатских провинций. Сам принадлежа к сословию сенаторов, Галлиен тем не менее был вынужден окончательно презреть интересы высших слоев и способствовать возникновению в империи новой военной аристократии. Со времен Галлиена ни один сенатор не имел возможности командовать легионом или подразделением, предназначенным для особых военных целей (vexillatio). Правда, Галлиену удавалось избегать открытого притеснения сословия сенаторов. Наместниками некоторых имперских провинций по-прежнему оставались сенаторы, однако очень сомнительно, что их должностная власть распространялась на командующих легионами всаднического сословия. В любом случае, не подлежит сомнению, что в целом именно военные играли главную роль как в провинциях, так и при имперском дворе, где офицеры и гражданские чиновники все в большей мере рассматривались в качестве личной свиты императора. Карьера всадников была теперь в действительности сугубо военной, гражданские же посты играли в милитаризованном имперском управлении лишь подчиненную роль. Не следует забывать и о том, насколько тесными были отношения императора с простыми солдатами.[241]

Правление Аврелиана, каким бы кратким оно ни было, означало, судя по всему, следующую стадию того же процесса.

Империя производила впечатление блокированной страны, в которой царит осадное положение и где все города превратились в крепости, готовые в любой момент отразить нападение врага. То же самое можно сказать и о многих деревнях и крупных виллах, явившихся центрами обширных частных владений. Остается только сожалеть, что мы так мало знаем о важном периоде правления Аврелиана и что те немногие данные, которыми мы располагаем, часто касаются второстепенных вещей и локальных мер, имевших весьма узкое значение. Исходя из общих соображений, предполагают, что именно Аврелиан совершил последний, решающий шаг к превращению имперской власти в чисто военную автократию, освященную религией. Согласно этому взгляду, император являлся теперь царем «милостью божьей», а бог — всемогущим солнцем, верховным божеством иллирийских солдат. Нет никакого сомнения в том, что Сол был любимым богом Аврелиана, его культ в Риме в те времена был аналогичен культу сирийского Элагабала в период правления его верховного жреца. Известно также, что у солдат на Дунае и до, и во время правления Аврелиана наибольшей популярностью пользовалась некая разновидность монотеистического поклонения Солнцу.[242] Однако когда летописец, продолжающий историографию Диона Кассия (Петр Патриций), утверждает, будто Аврелиан во время одного из мятежей в своих войсках провозгласил, что пурпура удостоил его бог, а не армия, то непонятно, до какой степени мы можем полагаться на это свидетельство. Тем не менее примечательно, что Дион Кассий то же самое высказывание и примерно при тех же обстоятельствах приписывает М. Аврелию.[243] С другой стороны, помимо почитания Сола и Геркулеса,[244] главного бога Антонинов, нам мало что известно о теократических взглядах Аврелиана. Ясно только, что он был автократом не в меньшей степени, чем многие из его предшественников. Как сильная личность, хорошо осознающая свой долг, он управлял единой империей твердой рукой, причем единолично. Но то же самое можно сказать о многих его предшественниках. Что касается его позиции по отношению к сенату и городской буржуазии, то в начале своего правления он проводил политику террора, несколько ослабленного, когда после победы над Зенобией он получил возможность время от времени наполнять свою казну добычей, награбленной в этой части империи.

Насколько преуспел Аврелиан в дальнешем развитии системы милитаризации имперского управления, сказать трудно. Он был известен как хороший правитель, как человек, который умел поддерживать дисциплину среди военных и гражданских чиновников, а также среди солдат; однако на те подробности, которые в этой связи сообщает нам латинский биограф, мы вряд ли можем положиться. Если речь идет только о серьезных попытках сконцентрировать государственную жизнь в руках императора, то стоит принимать во внимание, собственно говоря, только две меры, предпринятые Аврелианом в этом направлении и означавшие дальнейший шаг в развитии политики его милитаристско-автократических предшественников. Одной из этих мер была решительная акция, направленная на упорядочение пришедшей в полный беспорядок имперекой валюты, введение ее единообразия и устранение почти всех локальных чеканок, в том числе и чеканки римского сената. Это был один из последних ударов по автономии городов империи и по привилегиям сената.

Вторая мера касалась объединений, находившихся на государственной службе. Мы проследили все стадии развития этих корпораций. Власти постоянно усиливали контроль над важнейшими из них, особенно над корпорациями судовладельцев и оптовых торговцев продовольствием. Рука об руку с этим процессом шло огосударетвление объединений рабочих, на долю которых в крупных городах приходилось выполнение особых задач в области торговли и транспорта, а также тех корпораций, деятельность которых в городах Италии и провинциях обеспечивала общественную безопасность, в особенности местных пожарных команд, известных под названием collegia dendrophorum и centonariorum. Служащие имперских монетных дворов также находились под неусыпным контролем государства и подчинялись почти военной дисциплине. Во всех этих случаях речь шла не только о строгом надзоре, осуществляемом функционерами государства, но и о прикреплении каждого к его профессии и месту жительства, а также о тенденции превращения обязательств каждого отдельного человека в наследуемый munus. Мы уже говорили о том, что Александр Север распространил государственный контроль на те корпорации, которые были важны для обеспечения регулярного снабжения столицы продовольствием. Аврелиан, по-видимому, предпринял в этом направлении решительные шаги. Я имею в виду не периодическую милитаризацию всех римских городских союзов с целью строительства городских стен. Ведь и в других городах империи, превращенных в неприступные замки, могли наблюдаться аналогичные процессы. Я не думаю, что эти меры, заключавшиеся в тщательной регистрации всех причастных к строительству членов корпораций, а также в присвоении этим корпорациям титула Аврелиана (их можно сравнить с соответствующими мерами Коммода по отношению к navicularii), были рассчитаны на длительный срок и что их можно было считать началом новой эры для всех корпораций столицы. С другой стороны, в высшей степени вероятно, что Аврелиан в связи с реформой снабжения Рима продовольствием заново организовывал общества, занимающиеся торговлей и доставкой продовольствия, и превращал их в подлинных служителей государства, в объекты управления, в которых под строгим надзором офицеров римского гарнизона поддерживалась железная дисциплина. Для корпораций это означало, что их служащие были теперь окончательно прикреплены к ним и что их мощь могла расти благодаря насильственному присоединению к ним новых членов. Если Аврелиан действительно осуществил эту реорганизацию в столице, что, впрочем, не более чем гипотеза, то она несомненно распространилась как минимум на Александрию и Карфаген, и, по всей вероятности, та же система постепенно, с помощью отдельных распоряжений, была навязана и местным корпорациям по всей империи.[245]

Аврелиан неуклонно следовал по избранному пути, — пути великого обновления Римской империи. Император вновь, и более успешно, чем прежде, сосредоточил имперское управление в Риме и выступил как глава насквозь милитаризованной бюрократии, успешная деятельность которой базировалась на принудительном участии всех слоев населения империи в управленческой деятельности и в снабжении империи продовольствием и рабочей силой. Это мощное правление Аврелиана совершенно неожиданно завершилось политическим процессом, означавшим не что иное, как временное восстановление господства сената. И это не было следствием какого-либо революционного сопротивления, как в годы после правления Макси-мина, после ожесточенной борьбы между городами и армией; скорее, можно говорить о решении, самостоятельно принятом армией. Наследником Аврелиана, единолично правящим императором, сенат избрал Тацита, который был princeps senatus. Очевидно, что предпосылкой для возможности такого хода событий было исчезновение непримиримого противоречия, существовавшего в годы правления Максимина между сенатом, как представителем городской буржуазии, и армией. Я вижу только одно объяснение случившемуся, а именно то, что сенат не представлял больше интересы городской буржуазии империи и что относительно вопросов государственной жизни между сенатом и императором, верховным главнокомандующим армии, существовало теперь полное согласие. Сенат так же, как император, ощущал настоятельную необходимость восстановления порядка во имя спасения империи и римской культуры, это ощущение пробудилось и- в недрах армии. Вот почему сенат, или, возможно, большинство его членов, отказался от своей мечты о возврате «золотого века» Антонинов. Прежние слова и формулировки еще оставались в ходу, служа, например, для восславления новой эпохи, начавшейся для империи с приходом к власти Тацита, первого среди сенаторов, но это были не более чем слова, которые не означали никаких деяний и никаких перемен в политике.

Изменение позиции сената объясняется тем, что после чудовищных лет правления Максимина, и в особенности после реформ Галлиена, он уже не представлял прежних слоев населения. Члены сената были теперь по большей части бывшими военачальниками, которые начали свою карьеру с низших чинов, а также бывшими высшими и низшими военными чиновниками имперского управления. В общем и целом это была новая аристократия. Существенную роль в ее составе играли крупные землевладельцы. В следующей главе мы увидим, как на обломках прежней сельской, имперской и муниципальной знати расцвело новое аграрное сословие, состоявшее по большей части из бывших солдат и офицеров. Наряду с ними существовали крупные землевладельцы старой гвардии, которым не только удалось без потерь выстоять в бурях революционного времени, но даже и увеличить свои владения. Интересы именно этих людей и представлял теперь сенат, а вовсе не интересы порабощенной и полуразорившейся городской буржуазии. Такая аристократия была, разумеется, живо заинтересована в укреплении порядка. Она была равнодушна к идее восстановления утраченного великолепия городов и изъявляла готовность поддерживать императора и армию в деле укрепления империи. Она была обеими руками за то, чтобы новый социальный порядок, зародившийся в кипящих недрах революционного времени, упрочился и надолго сохранился.[246]

Городской буржуазии никогда больше не довелось достигнуть ведущего положения среди слоев населения Римской империи. Силы ее были сломлены зверскими казнями и конфискациями времен Максимина и еще больше — системой литургий, которая довершила разорение буржуазии, начавшееся актами террора. Подвергалась ли она после правления Севера и Максимина новым нападкам такого рода, мы не знаем. Прямых доказательств этому нет, но чтобы ее окончательно уничтожить, новых нападок и не требовалось. Общее экономическое положение империи (о нем пойдет речь в следующей главе), упадок торговли и промышленности, ужасные набеги варваров, от которых в особенности страдали Галлия, придунайские провинции, Греция и Малая Азия, до определенной степени — Африка, а также Египет (Блеммия) и которые стерли с лица земли некоторые процветающие центры буржуазии, постоянное обнищание этого класса из-за различных принудительных поборов со стороны властей и из-за литургий — все эти факторы в достаточной мере объясняют упадок городов и буржуазии. Я не утверждаю, что этот класс исчез как таковой, это было бы заведомой неправдой. Не так-то легко превратить в ничто богатства, собиравшиеся трудом на протяжении столетий, даже если применять для этого уничтожения насильственные меры. Среднее сословие продолжало существовать, а в городах Италии и провинциях до сих пор еще встречались богатые горожане. Но это была уже другая буржуазия. Ее отличали подобострастие и покорность, она изощрялась в постоянном изобретении различных предлогов и уловок, чтобы с их помощью уклониться от выполнения требований государства; это была буржуазия, сделавшая спекуляцию и эксплуатацию основой своего благосостояния и, несмотря на все усилия, катившаяся под откос. Она жила в основном за счет прошлого и не много добавила к тому, что накопили предшествующие поколения. В следующей главе мы еще вернемся к этой теме.

Подведем итог сказанному. Мы увидели, что во времена после Александра Севера императоры под непрерывным давлением армии довели тенденции развития, заложенные Севером, до логического конца. Фактически существовавшая диархия эпохи просвещенной монархии — двоевластие центрального правления и самоуправления городов — закончилась. Сословие сенаторов и прежних всадников — представители муниципальной буржуазии — постепенно утратило свои социальные и политические привилегии и исчезло. Представители муниципальной аристократии, до сих пор используемые правительством для своих целей, сохранили благодаря этому некоторые социальные привилегии, но превратились в рабов: в них не было ни духа предпринимательства, ни свободы, чтобы его проявить. Положение прислужников, в котором они находились по отношению к государству, очень напоминало рабство. Новая система власти избрала в качестве своих органов личность императора и новое милитаризованное чиновничество и опиралась на армию. Это была заключительная ступень развития, важнейший результат, который принесли долгие годы военной анархии.

Означало ли это развитие то, что идеалы императоров III в. воплотились? Мы попытались показать, что политика Севера была вынужденным следствием его положения как узурпатора. Его истинным идеалом была просвещенная монархия Антонинов. Как только обстоятельства позволяли императорам обнаруживать их подлинное лицо, они тут же оказывались защитниками старой идеологии. За исключением Максимина, всем сердцем ненавидевшего старый режим, все они неохотно и без всякого воодушевления шли по пути, который через создание милитаризованного чиновничества вел к разрушению прежних основ Римской империи. Совершенно ясно, что они делали это только потому, что не могли иначе, видя, что идеалы II в. все больше становились мрачным анахронизмом. Господствующей силой в государстве была армия, и императорам приходилось приспосабливаться самим и приспосабливать структуру государства к этой горькой истине. Армия показала со всей определенностью, не оставлявшей никаких надежд, что терпеть хоть какой-нибудь перевес сил прежних привилегированных классов она не намерена, и у императоров не оставалось другого выбора, как уступить ее требованиям. Постепенно выполняя эти условия и по возможности избегая при этом перегибов, они обнаружили истинное понимание положения дел и истинный патриотизм. Их целью было не разрушение прежней сословной иерархии и не установление военной диктатуры, а создание такого имперского устройства и управления, которое позволило бы им в тех условиях хаоса, сложившихся благодаря господствующей анархии, сохранить здание римской государственности прочным и нерушимым и уберечь его от раскола и от завоевательских аппетитов его внешних врагов.

Вопрос военной защиты постепенно стал для империи вопросом жизни и смерти. Чтобы его разрешить, все пригодные для дела силы империи сосредоточились на одной задаче, — задаче создания сильной, боеспособной армии. Ее выполнение потребовало подчинения интересов народа интересам государства. В бессистемности, с которой это подчинение осуществлялось, была повинна военная анархия, а она, в свою очередь, была результатом судорожных усилий буржуазии, пытающейся восстановить свой исчезающий перевес. Как только борьба закончилась и буржуазия была окончательно повержена, императоры полностью посвятили себя делу восстановления единства и мощи государства. Главной помехой на этом пути была теперь уже не гражданская война между буржуазией и армией, а сама армия, дееспособность которой была обратно пропорциональна ее распущенности. Начиная с Галлиена все императоры один за другим старались реформировать армию таким образом, чтобы в военном отношении она стала действенной силой, а в политическом — была бы как можно надежнее нейтрализована. Задача была аналогична той, которую пришлось выполнить Августу после гражданских войн.

О военных реформах Галлиена и его преемников мы осведомлены скудно, а материал, которым мы располагаем, особого доверия не вызывает. Во всяком случае, абсолютно ясно, что основным требованием в военной сфере было создание сильной мобильной армии, которая в любой момент должна быть готова к переброске на опасную границу и поэтому должна располагаться в непосредственной близости к императорской резиденции. Это было причиной для создания сильной конницы, находившейся под непосредственным командованием императора или одного из его надежнейших военачальников. По этой же причине пришли в упадок армии провинций, которые постепенно опустились до уровня местных милиций. Этим объясняется, далее, и создание особой военной аристократии, protectores, которая присягала на верность лично императору. Но мы затронули только часть проблемы. Разболтанность армии была не только следствием ее провинциального статуса, т. е. ее децентрализованности, но и ее состава, ведь это была армия, состоящая из мобилизованных крестьян, которые были насильственно оторваны от земли и являлись по большей части не лучшими представителями населения Римской империи. Как будет показано в следующей главе, такой состав армии объясняет и бунтарские настроения, которые ею овладевали. Очистить армию от крестьян, — так можно сформулировать вторую важную и сложную задачу, стоявшую перед императорами III в., как когда-то — перед Августом и Веспасианом. Решение пришло не сразу, оно заключалось в замене принудительного набора вербовкой. Воинская обязанность больше не была всеобщей. Служба как исполнение личного долга сменилась службой за вознаграждение, так называемое aurum tironicum, и эти деньги использовались для найма хороших солдат. У нас нет возможности описать отдельные фазы этого процесса, имевшего принципиальное значение. Мы видели, что новая система начала действовать еще во времена Северов. Ее разработку завершили, по-видимому, Галлиен и крупные военачальники второй половины III в. Наемных солдат тщательно отбирали, с одной стороны, из числа народов, известных своим военным искусством, — иллирийцев, фракийцев, арабов, мавров, бриттов, а с другой — из радов германцев и сарматов. Их привлекали перспективой хорошей оплаты, или же это были военнопленные, которых поодиночке или группами включали в состав римской армии. Принудительная мобилизация ограничивалась преимущественно сыновьями солдат-поселенцев, в прошлом по большей части бывших пленными варварами, а также наиболее воинственными племенами империи; их использовали для обеспечения численности гарнизонов пограничных укреплений и усиления радов провинциальных армий. Эффект этого мероприятия заключался в том, что императоры могли полагаться на ядро своих войск, которые были теперь почти полностью чужды римскому населению, были верны императору и готовы были стоять за него насмерть; в случае необходимости император мог направить их даже против провинциальных армий.

С помощью этого радикального и по сути дела отчаянного средства была достигнута консолидация армии. Новая римская армия уже не была армией римлян. Это была армия римского императора или римского государства, но никак не армия римского народа, даже в самом расширенном толковании этого слова. Она не была частью римского населения и не представляла его интересы. Это была особая каста, которая содержалась на средства населения, чтобы бороться с внешними врагами. Эта каста поставляла теперь персонал для управления империей, большую часть правящего класса и кандидатов на трон. Невозможно себе представить, чтобы такая армия полностью романизировалась и слилась с населением. Ее романизированные элементы, конечно, потонули в массе населения, но поскольку она долгое время пополнялась за счет новых элементов, по большей части из других стран, то постепенно сформировалась чуждая населению страны военная каста. Представители ее высшего слоя составляли теперь господствующую аристократию Римской империи. Они же, в свою очередь, едва успев усвоить культуру высших слоев, сменялись новыми силами, самыми энергичными и деятельными среди солдат этой военной касты, которая вбирала в себя все больший процент чужестранцев.[247]

Глава XI

Римская империя в период военной анархии

Общей характеристикой обстановки в Римской империи в III в., которая могла бы сравниться с характеристикой Элия Аристида, мы не располагаем, однако царившая тогда нужда достаточно часто описывается теми, кто ее пережил, и отражается во всех документах той эпохи. Тот, кто внимательно прочтет речь Εις βασιλέα, неоднократно упоминавшуюся в предыдущей главе, и сравнит ее с речами Диона, Плиния или Аристида, тому станут ясны огромные различия не только в конкретных фактах, но и в настроениях общества в целом и его высших слоев в частности. Не меньшее впечатление производит тон, в котором выдержаны латинские биографии императоров III в., если сравнить их с биографиями II в. Даже если допустить, что эти биографии созданы в IV в. и в них отражены интересы и взгляды высших слоев общества времен Феодосия, то все же нельзя отрицать, что для автора или авторов, творивших в IV в. и использовавших при этом современные известные им на то время источники, естественно было передавать не только свое собственное восприятие, но и восприятие уважаемых ими людей.