Набоков в Америке. По дороге к «Лолите»

Сомнения возникли у меня, еще когда я читал первые главы… Есть на этот счет и другая точка зрения: я знаю, например, что Аллену Тейту [редактор, который купил права на книгу для издательства Holt] твой роман понравился необычайно; он говорил мне, что считает его великой книгой. На мой же взгляд, хотя в романе есть что похвалить… к твоим лучшим вещам его отнести нельзя. Прежде всего, мне кажется, у него тот же недостаток, что и у твоей пьесы про диктатора [имеется в виду пьеса “Изобретение вальса”, тоже про диктатора]. Политика, социальные преобразования – это не твои темы, они тебе не даются по той простой причине, что тебя все эти вопросы совершенно не интересуют, ты никогда не брал на себя труд понять их25.

Это самый откровенный и подробный критический отзыв Уилсона на роман “Под знаком незаконнорожденных”. Есть все основания полагать, что, хотя Набокову, скорее всего, было неприятно это читать, он все же очень внимательно отнесся к мнению друга:

Для тебя такой диктатор… попросту вульгарное и гнусное существо, которое угрожает серьезным и значительным людям вроде Круга. Ты совершенно себе не представляешь, почему и каким образом Жабе удалось взять власть и что такое его революция. В результате – написанная тобой картина оказывается довольно невнятной. Только не говори мне, что истинный художник не должен иметь с политикой ничего общего. Художник может не принимать политику всерьез, но если уж он обращается к подобным темам, то обязан знать, что они собой представляют. Никто так не сосредоточен на чистом искусстве… как Уолтер Пейтер, чью книгу “Гастон де Лятур” я сейчас дочитываю. Но я со всей ответственностью заявляю, что он гораздо глубже проник в суть непримиримой борьбы между католиками и протестантами в XVI веке, чем ты – в конфликты века XX26.

Хвалебных рецензий на роман было мало. Двадцать лет спустя в предисловии к переизданию Набоков вспоминал, что книга “глухо шлепнулась”27. А Уилсон продолжал:

Мне также кажется, что тебе не слишком удалась вымышленная страна. Твоя сила – в наблюдательности, умении запечатлеть реально происходящее; объединив же германское и славянское, ты создал нечто, от реальности очень далекое… В сравнении с нацистской Германией и сталинской Россией испытания твоего несчастного профессора выглядят отталкивающим бурлеском. Уже в первых главах Круг не показался мне слишком убедительным… В результате же у тебя получилось сатирическое описание событий столь ужасных, что сатира к ним неприменима28.

Роман показался Уилсону скучным и “затянутым”, в отличие от других произведений Набокова. Уилсон отметил, что в романе Набоков “стремился к более густой прозе”, полной сложных аллюзий, однако “Незаконнорожденные” напомнили ему Томаса Манна29 – “писателя второго ряда”, которого Набоков терпеть не мог.

Критика Уилсона задела Набокова за живое, и он запомнил ее надолго. В язвительном предисловии, о котором уже шла речь, Набоков нападает не лично на Уилсона (“мой добрый друг, Эдмунд Уилсон, прочитал типоскрипт…”), но на бестолковых читателей, которые требуют, чтобы автор объяснял свои аллюзии и образы. В 1963 году Набоков был одним из самых популярных писателей в мире. Едва ли кто-то сомневался в его гениальности. И все равно в предисловии он, оседлав любимого конька, распинается о своей аполитичности и “литературе социального звучания”, точно строгий школьный учитель, который трясет за плечи рассеянного ученика. Интерес к политике оскорблял Набокова: до чего же глуп этот мир! Однако нельзя сказать, чтобы роман провалился. В нескольких последних главах Набоков перестает ставить оценки и пишет с блестящей непосредственностью и черным юмором, которые заставляют вспомнить один из самых сильных и захватывающих ранних его романов “Смех в темноте” и которые впоследствии проявятся в “Лолите” – следующем романе писателя, полном аллюзий, неоднозначном с точки зрения морали, но совершенно гениальном. “Лолита” похожа на “Незаконнорожденных” и в целом, и в частностях – так, в этих строках слышатся перипетии будущего шедевра:

Она стояла в ванне, волнообразно намыливая спину – по крайности те участки ее узкой, усеянной впадинками, отблескивающей спины, до которых могла дотянуться, закинув руку за плечо. Волосы были зачесаны кверху и покрыты косынкой или чем-то еще, накрученным. Зеркало отражало рыжеватую подмышку и бледный пузырек соска. “Сичас иду!” – пропела она30.

Это Мариэтта, маленькая и жестокая шпионка, которая работает у Круга няней. Круг “ахнул дверью, подчеркнуто выразив гнев”31, но тут же вообразил себе “подростковые ягодицы” Мариэтты, а через несколько дней ему приснилось, “как он украдкой ублажается Мариэттой, покамест та сидит, слегка содрогаясь, у него на коленях во время репетиции пьесы, в которой она играет роль его дочери”.

Как и Гумберт, Круг тоже придумывает для Мариэтты сальное определение: она не нимфетка, но puella[38]. Мариэтта еще девочка, но с пробужденной сексуальностью и опытом:

– Спокойной ночи, – сказал он. – Не засиживайтесь допоздна.

– Можно, я посижу у вас, пока вы пишете?

– Определенно нет.

Он повернулся, чтобы уйти, но она остановила его.

– Ручка на буфете.

Застонав, он вернулся с кубком в руке, взял перо.

– Когда я одна, – сказала она, – я сижу и делаю вот так, точно сверчок. Послушайте, пожалуйста.

– Что послушать?

– А вы разве не слышите?

Она сидела, приоткрыв рот, чуть шевеля плотно перекрещенными бедрами, издавая тихий звук, мягкий, как бы губной, но перемежающийся поскрипываньем, словно она потирала ладони32.

Круг заранее отпускает себе грехи. “В ноябре он лишился жены”, так что вполне понятно, что мужчине хотелось “с такой приятностью избавиться от вполне естественного напряжения и неудобства”33. (Гумберт, кстати, тоже тысячу раз прощает себе все, что вытворяет с малюткой Лолитой.) В последний миг Кругу удается удержаться от падения, не воспользовавшись подвернувшимся случаем, но тут в его дверь стучат:

Он отворил… За дверью стояла в ночной рубашке она. Медленно смигнула, прикрыв и опять обнаружив странное выражение темных, непроницаемых глаз. Локтем прижимала подушку, в руке будильник. Она глубоко вздохнула.

– Пожалуйста, впустите меня, – сказала она, и отчасти лемурьи черты ее белого личика умоляюще сморщились. – Мне так страшно, я просто не могу оставаться одна. Я чувствую, случится что-то ужасное. Можно, я здесь посплю? Пожалуйста!

Она на цыпочках пересекла комнату и с бесконечной осторожностью опустила на ночной столик круглолицые часы. Свет от лампы, просквозив ее папиросный покров, обнаружил персиковый силуэт тела34.

Круг, отчасти в духе Шарлотты Гейз, Лолитиной матери, которая пишет Гумберту любовное письмо, отвечает:

– Ты знаешь слишком мало или слишком уж много, – сказал он. – Если слишком мало, тогда беги, запрись, никогда не приближайся ко мне, ибо это будет животный взрыв, тебя может сильно поранить. Я предупреждаю тебя. Я старше тебя почти втрое, я огромный, печальный боров. И я тебя не люблю.

Сверху вниз она поглядела на корчи его рассудка. Прыснула.

– Значит, не любишь?

Mea puella, puella mea. Моя горячая, вульгарная, божественно нежная, маленькая puella35.

Переклички с “Лолитой” присутствуют и в сценах, когда Мариэтта и прочие, в том числе и восьмилетний сын Круга Давид, используют американский сленг36. Давид говорит “uh-uh” (“не-а”) и “Gee whizz” (“Вот здорово!”), и Круг представляет себе, как перебрался бы в страну, где “его малыш сможет расти в безопасности, в мире, в свободе (длинный, длинный пляж, испещренный телами, ласковая лапушка с ее атласным чичисбеем), – реклама чего-то американского, где-то виденная, как-то застрявшая в памяти”. В конце концов врываются полицейские, избивают Круга и отнимают Давида, причем разговаривают эти негодяи так, словно насмотрелись голливудских фильмов или решили разыграть по ролям сцену из хемингуэевских “Убийц”:

– Смак, – ответствовал Мак. – И ты не простынешь, – там, в машине, есть норковая шубка.

Из-за того, что дверь в детскую неожиданно приоткрылась… стал на мгновение слышен голос Давида: как ни странно, ребенок вместо того, чтобы хныкать и звать на помощь, пытался, видимо, урезонить невозможных своих гостей… Круг подвигал пальцами, – онемение проходило понемногу. Как можно спокойней. Как можно спокойней, он снова воззвал к Мариэтте.

– Кто-нибудь знает, чего ему от меня нужно? – спросила Мариэтта.

– Слушай, – сказал Мак Адаму, – либо ты делаешь, что тебе говорят, либо не делаешь. И если ты не делаешь, тогда тебе делают чертовски больно, понял? Встать!37

У Мака “тяжелая квадратная челюсть” и ладонь “размером с бифштекс на пятерых”38. Он – герой комиксов и голливудских фильмов: Блуто из “Моряка Попая” наверняка сказал бы, как Мак, “А-а, господи боже” и “Держи его прямо, детка”, когда его фонарик плясал в пальцах Мариэтты. Эти абзацы – краткие попурри из примитивных тем американской массовой культуры. Америка – родина гангстерства, но именно там, если бы Кругу удался задуманный побег, у его сына началась бы другая жизнь:

Он увидел Давида, ставшим старше на год или два, сидящим на чемодане в ярких наклейках – на пирсе, у здания таможни. Он увидел его катящим на велосипеде между сверкающих кустов форситий и тонких, голых стволов берез, по дорожке со знаком “Велосипедам запрещено”. Он увидел его на краю плавательного бассейна в черных и мокрых купальных трусах, лежащим на животе, резко выступала лопатка… увидел его в одной из тех баснословных угловых лавок, что выставляют пилюли на одну улицу и пикули на другую, взобравшимся на насест у стойки и тянущимся к сиропным насосам. Он увидел его подающим мяч особенным кистевым броском, неизвестным у него на родине. Он увидел его юношей, пересекающим техниколоровый кампус39.

А через год-другой уже Лолита будет пробовать газировку в очередной американской лавке во время поездок туда-сюда по стране с Гумбертом. Но и Лолите не суждено вырваться в другую, большую жизнь: она никогда не пересечет чисто подметенный кампус, не одолеет грозный рок, который в эти военные и послевоенные годы был для Набокова неотделим от беззащитности детства.

Многие события в “Лолите” (1955) происходят в 1947–1948 годах. Среди прочих достоинств романа, очаровавших сотни тысяч читателей, в особенности американских, – забавные бытовые подробности, отражавшие реальную жизнь. Литературный критик Элизабет Хардвик писала о романе, что его автор “совершенно в духе Марко Поло в Китае разглядывает набившие (нам) оскомину подробности американского быта. Мотели, рекламные объявления, жевательная резинка… для Набокова это все свежо и ново”40. В 1880-е годы таким же откровением для американского читателя стали сельские пейзажи в твеновских “Приключениях Гекльберри Финна”: на фоне типичных сонных южных городков на берегах Миссисипи разворачиваются такие события, как вражда Грэнджерфордов и Шепердсонов или мошенничества Герцога и Дофина. Роман “Приключения Гекльберри Финна”, как и “Лолита”, полон американского колорита.

Английский язык полностью покорился Набокову лишь в 1946 году. В начале 1947 года он пишет Уилсону:

…тысячу лет ничего от тебя не получал. Как живешь? До тебя дошло мое русское стихотворение? Мой роман [“Под знаком незаконнорожденных”] должен появиться в начале июня… Из издательства мне прислали совершенно абсурдную аннотацию на обложку… Надеяться на то, что “Под знаком незаконнорожденных” принесет деньги, не приходится. Пишу сейчас две вещи. 1. Короткий роман о человеке, которому нравились маленькие девочки; называться он будет “Королевство у моря”. 2. Автобиографию нового типа – научная попытка распутать запутанный клубок человеческой личности; назвать ее собираюсь “The Person in Question”41.

Книги получились замечательными, увлекательными42, для большинства читателей – лучшим, что создал Набоков. Пожалуй, их можно даже назвать реалистичными – в том смысле, что в них изображен умопостигаемый мир, хотя и с нехарактерной для обыденной жизни подробностью. Уилсону, когда тот все-таки прочитал “Лолиту”, роман не понравился, но он все равно присоединился к хору тех, кто хвалил43 эссе, которые Набоков начал публиковать в журнале New Yorker (впоследствии они вошли в “Память, говори”). Ни мемуары, ни “Лолита” не были, в отличие от “Под знаком незаконнорожденных”, фантазией на политические темы: ни в первом, ни во втором произведении нет вымышленной страны.

И в том и в другом произведении встречаются сложные фрагменты, полные аллюзий, однако в “Лолите” Набоков все же отчасти скрывает свою эрудицию. В “Под знаком незаконнорожденных” рассуждения о Шекспире занимают почти целую главу и, хотя не выглядят в тексте чем-то чужеродным, все же сбивают ритм повествования – тем из читателей, кому не терпится узнать, что же было дальше, приходится запастись терпением. “Лолита”, напротив, читается легко, поскольку там нет лирических отступлений. Повествование от первого лица (Гумберта Гумберта) разворачивается гладко:

“Заставьте-ка маму повезти нас (нас!) на Очковое озеро завтра”. Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия проговорила страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях – я выходил, она вбегала. Отражение послеобеденного солнца дрожало ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля44.

Лежа в постели и перед сном распаляя себя мечтами, я обдумывал окончательный план, как бы получше использовать предстоящий пикник. Я вполне отдавал себе отчет в том, что мамаша Гейз ненавидит мою голубку за ее увлечение мной. Я замышлял так провести день на озере, чтобы ублажить и мамашу. Решил, что буду разговаривать только с ней, но в благоприятную минуту скажу, что оставил часики или темные очки вон там в перелеске – и немедленно углублюсь в чащу с моей нимфеткой45.

Фабула проста: ученый-педофил развлекается с малолеткой, которая в конце концов от него сбегает. Фабула романа “Под знаком незаконнорожденных”, который короче “Лолиты” на треть, напоминает лабиринт по сравнению с линейным сюжетом “Лолиты”, хотя, пожалуй, события последней можно назвать загадочными в том смысле, в каком и не снилось “Незаконнорожденным”. “Лолита” привлекательна еще и легкостью, с которой она читается. Гумберт так ловко завоевывает симпатии читателя своей болтовней, что поневоле подавляешь отвращение, которое вызывают его действия (“О, Лолита моя, все что могу теперь, – это играть словами”)46: простота, с которой нам удается проникнуть в его мировоззрение, подкупает. Нам бы возмутиться тем, что он держит в сексуальном рабстве девочку-подростка, отложить роман и взяться за более достойную книгу, однако ж мы этого не делаем.

“Другие берега” (и “Память, говори”), витиеватые по стилю, кому-то из читателей могли показаться трудными:

Учебный год длился с начала сентября до первой трети мая, с обычными праздничными перерывами, во время которых гигантская елка касалась своей нежной звездой высокого, бледно-зелеными облаками расписанного, потолка в одной из нижних зал нашего дома, или же сваренное вкрутую яйцо опускалось с овальным звуком в дымящуюся фиолетовую хлябь47.

С другой стороны, женщин из рода Корфов я вижу вполне отчетливо – прекрасные лилейно-розовые девы с высокими, румяными pommettes, бледно-голубыми глазами и той маленькой, похожей на мушку родинкой на щеке, которую моя бабушка, мой отец, трое или четверо его сестер и братьев, некоторые из моих двадцати пяти кузенов и кузин, моя младшая сестра и мой сын Дмитрий наследовали в различных степенях проявленности, будто более или менее четкие копии одной и той же гравюры48.

“Память, говори”, совсем в духе Пруста, с начала до конца посвящена экскурсам в личные воспоминания, но при этом текст нельзя назвать модернистским: он написан изящными, долгими, как глубокий вдох, предложениями, которые требуют вдумчивости, но не сбивают с толку. Возможно, читателям журнала New Yorker и приходилось искать такие термины, как hiemal (“зимний, застывший”) и французское pommette (“скулы”), в словаре, но все же “Память, говори” – невероятно прозрачные и ясные воспоминания, написанные в прекрасном классическом стиле, с идеальной выдержкой.

Набоков нуждался в деньгах. “…Финансы мои истощились”49, – пишет он Уилсону, узнав, что во второй раз фонд Гуггенхайма грант ему уже не даст. Планы снова съездить на Запад50 пришлось отложить сперва на год, потом на два, потом на три. Дмитрию “совершенно негде играть, да и не с кем – по соседству живут одни несносные сорванцы”51. Летом семейство совершало короткие вылазки на природу – на озеро Ньюфаунд в Нью-Гэмпшире, которое сейчас считается самым чистым озером в штате52, тогда же показалось Набокову “грязным”53. Впоследствии Набоковы рассказывали об антисемитизме54, с которым им довелось столкнуться в Нью-Гэмпшире, – и это после войны и репортажей из лагерей смерти. Встретив в меню некоего заведения строчку “Евреев не обслуживаем”, Набоков поинтересовался у официантки, отказались бы они обслужить мужчину, женщину и ребенка, которые приехали бы к ним на осле. Официантка не нашлась, что ответить. Набоковы покинули ресторан.

В других версиях этой истории55 – которые напоминают роман и фильм “Джентльменское соглашение” (вышли в 1947 году) – трое из Назарета приезжают “на старом форде”. В одной из версий с ними нет Веры, зато Дмитрий захватил с собой друга, и мальчишек поражает прямолинейность Набокова. Он тогда страдал от острого нервного истощения и в Нью-Гэмпшир отправился по рекомендации врача: измотанный работой над “Под знаком незаконнорожденных” и статьей по лепидоптерологии, Набоков обратился в клинику56 с жалобой на проблемы с сердцем, язву, рак пищевода и камни в почках. Доктор счел, что пациент здоров, но порекомендовал взять отпуск. В письмах Уилсону, датированных началом 1946 года, Набоков называет себя “импотентом”, причем, как ни странно, в отзыве о “Мемуарах округа Геката” (Memoirs of Hecate County) Уилсона, недавно опубликованном сборнике рассказов, который читатели активно раскупали – в основном из-за откровенных фрагментов о сексе:

Там много прекрасных мест… Ты придумал партнершам [своего персонажа] такие замечательные оправдания, что читатели (или как минимум один из них, поскольку в твоем маленьком гареме я оказался бы совершеннейшим импотентом) не получают от совокупления героев никакого удовольствия. С тем же успехом я мог бы попытаться открыть пенисом банку сардин57.

Набоков скучал по Западу, и плохое самочувствие его, возможно, было вызвано тем, что, бросив курить, он поправился на тридцать килограммов. Начиная с 1947 года все последующие 15 лет практически каждый год он ездил на Запад, в основном в горы, и долгие пешие прогулки помогали ему оставаться в форме. Озеро Ньюфаунд показалось ему унылым и грязным, а в домике, где они остановились, воняло жареными моллюсками: запах долетал из расположенного неподалеку отеля сети Howard Johnson’s58.

И случилось чудо. В конце 1940-х годов эмигрант, которому наконец удалось полностью подчинить себе мудрый, точный, пластичный английский язык, сделал следующий шаг: он описал Америку, как видел. Как впоследствии Набоков рассказывал в интервью журналу Playboy, “мне пришлось придумать Америку… У меня ушло что-то около сорока лет, чтобы придумать Россию и Западную Европу, и вот теперь я столкнулся с такой же задачей, только времени у меня было меньше”59. Америка, какой ее изобразил Набоков, полна причудливых особенностей – затейливых и звучных названий городков в “Лолите”, вроде “Рамздэля”, “Эльфинстона”, “Бердслея”, – но с точки зрения метапрозы, ощущения поворота, с помощью которого автор дает понять: текст выдуман, – в них нет ничего странного. (Гумберт, рассказчик, но не автор, признает, что кое в чем он приукрасил, но в целом уверяет, что так все и было.) Для эрудированного читателя, которому нравится исследовать глубины текста, “Лолита”, как и два последующих американских романа Набокова, “Пнин” (1957) и “Бледное пламя”, представляет идеальное поле для деятельности: повествование словно бы соткано из множества литературных источников, однако Набоков старательно поддерживает иллюзию “реальности” для тех, кто ищет в его произведениях всего-навсего увлекательный сюжет.

Интересоваться Америкой он начал задолго до приезда[39]. По настоянию Уилсона он читал книги тех писателей, которые ранее ускользнули от его внимания, – например, Генри Джеймса (Набоков назвал его “бледной морской свиньей”60 и считал, что миф о Джеймсе давно пора развенчать). Он был знаком с творчеством По, Эмерсона, Готорна, Мелвилла, Фроста, Элиота, Паунда, Фицджеральда, Фолкнера, Хемингуэя и многих других61, несмотря на то что преподавал преимущественно русский язык и литературу. Сохранились и другие, нелитературные доказательства интереса писателя к Америке. В стихотворении, которое он написал, побывав в гостях у Уилсона, Набоков демонстрирует тонкое понимание американского сюрреализма:

“Сохранит охлажденным”, – нам щит говорит, ого-го! —ГорыВетчины, сочных фруктов, эскимо и пломбира,Молока три бутылки, в тусклом свете эфираБелоснежного богаВ уютных чертогахПар блаженных, чьи взоры, как звезды, горят62.

Его творческий путь – до “Лолиты” – выглядел многообещающе и без особого увлечения американской тематикой. Уилсон помог ему заключить договор с New Yorker, согласно которому Набоков получал ежегодный аванс в обмен на то, что первыми все его новые произведения будут читать редакторы журнала, а произведения эти были в основном посвящены России и всему русскому. Так что он вполне успешно мог бы играть на ностальгии по “старому режиму”: впрочем, творчество Набокова и так в некоторой степени возрождает для читателя и заботливо переосмысливает произведения Пушкина, Гоголя и других великих русских писателей.

У него был “острый глаз бродяги”63. Томас Манн, которому тоже пришлось бежать из Европы в Америку и который также написал в США немало книг, в своих произведениях американского периода и словом не обмолвился, что живет в Пасифик-Пэлисейдс, штат Калифорния, а до того жил в Принстоне, штат Нью-Джерси. Манн пишет о фашизме, о вымышленном немецком композиторе, о десяти заповедях и папе римском Григории I Великом, который жил в VI столетии: для Америки на страницах его книг просто не оказалось места – впрочем, он и не стремился его найти64. Пожалуй, из писателей-эмигрантов на Набокова с его интересом к Америке больше всего похожа Айн Рэнд65 (1905–1982), которая была практически его сверстницей. Рэнд, как и Вера Слоним, была из еврейской семьи. С точки зрения поэтики, проблематики и стиля между Набоковым и Рэнд нет ничего общего: разве что она тоже писала для кино, а в пятидесятые создала бестселлер (“Атлант расправил плечи”). Родом Айн Рэнд тоже была из Петербурга, после революции тоже эмигрировала, и с переездом в Соединенные Штаты для нее начался период интенсивного самообразования и в целом знакомства с “типичной” Америкой (как ее понимала Рэнд).

В первом рассказе Набокова, действие которого разворачивается в Америке, – “Превратности времен” (“Time and Ebb”, в других переводах – “Время и забвение”, “Быль и убыль”) – повествователь описывает события 1940-х годов восемьдесят лет спустя. Старик вспоминает причудливые, очаровательно-старомодные детали, из которых складывалась жизнь в 1944 году, – небоскребы, киоски с газировкой, самолеты – и говорит с читателем сложными, вязкими предложениями:

Я также достаточно стар, чтобы помнить пассажирские поезда; малым ребенком я молился на них, подростком – обратился к исправленным изданиям скорости… Их окраску можно было бы объяснить созреванием расстояния, смешением оттенков порабощенных ими миль, но нет, сливовый цвет их тускнел от угольной пыли, приобретая окрас, свойственный стенам мастерских и бараков, предпосылаемых городу с тою же неизбежностью, с какой грамматические правила и чернильные кляксы предшествуют усвоению положенных знаний. В конце вагона хранились бумажные колпачки для нерадивых гномов, вяло наполнявшиеся (передавая пальцам сквозистую стужу) пещерной влагой послушного фонтанчика, поднимавшего голову, стоило к нему прикоснуться66.

Ностальгия носила оттенок самолюбования. Пожалуй, Набоков подражал Г. Уэллсу, книгами которого зачитывался в детстве, или же Фредерику Льюису Аллену, автору бестселлера “Только вчера” (1931), бойкой истории 1920-х годов. “А, так это он про те конусообразные бумажные стаканчики”, – думает читатель, расшифровав тайнопись последнего предложения, поскольку “сквозистая стужа” и “вяло наполнявшиеся… пещерной влагой бумажные колпачки” сбивают с толку своей вычурностью.

Набоков относился к Америке с нежностью. Здесь “воплотились… мои заветнейшие «даровые» мечты, – пишет он сестре в 1945 году. – Семейная моя жизнь совершенно безоблачна. Страну эту я люблю. Мне страстно хочется перетащить вас сюда. Наряду с провалами в дикую пошлость, тут есть вершины, на которых можно устраивать прекрасные пикники с «понимающими» друзьями”67. И пусть его туда забросила судьба, но он выбрал эту страну сердцем. Писатель хотел, чтобы, несмотря на всю вульгарность Америки, туда приехала его сестра с сыном. Как Манн, выгуливавший пуделя в парке Пэлисейдс в Санта-Монике, был очарован светом Калифорнии, так и Набоков был полон жизни и надежд и в этот счастливый период замыслил написать “Лолиту”.

Глава 9

Когда Набоков начал работу над романом, Уилсон прислал ему шестой том французского издания “Исследований по психологии пола” Хэвлока Эллиса1. Уилсон хотел обратить внимание Набокова на приложение к книге: сексуальные откровения некоего мужчины, который родился на Украине около 1870 года. Он был из богатой семьи, воспитывался за границей, половую жизнь вел с 12 лет. Он был настолько одержим сексом, что это мешало ему учиться, так что, дабы получить диплом инженера, мужчине пришлось от секса на время отказаться. Накануне свадьбы с невестой-итальянкой он спутался с малолетними проститутками и предался прежней порочной страсти. Промотал все деньги, свадьба, разумеется, расстроилась, а он пристрастился к сексу с девочками-подростками и стал эксгибиционистом. Рассказ его заканчивается признанием, что жизнь сломана, надежды нет и нет сил бороться со страстью2.

В ответ Набоков написал:

Большое спасибо за книги. Меня немало позабавили любовные похождения этого русского. Невероятно смешно. Ему очень повезло, что в его отрочестве нашлись девочки, которые были не прочь… Концовка до смешного сентиментальна3.

Набоков, вероятно, находился в том состоянии души, когда кажется, будто мир сам идет тебе навстречу, и повсюду видятся отражения замысла, который пока еще только у тебя в голове. Похоже, он твердо решил написать роман о сексе – который, скорее всего, подвергнется нападкам за непристойность, как было с уилсоновским сборником “Мемуары округа Геката”. Примечателен и тон его письма Уилсону: уже появляются остроумные саркастические замечания, каких не было прежде. Кажется, будто Набоков предчувствует, за что именно критики ополчатся на его роман – за недостаточное сострадание к тем, кто его заслуживает, и за излишнюю снисходительность к тем, кто ее недостоин: в самом деле, негодяю Гумберту Гумберту писатель сочувствует едва ли не больше, чем несчастной нимфетке, чью жизнь он исковеркал.

В Кембридже у Набокова было много знакомых. У него были друзья по литературе, преподаватели из Гарварда и Уэлсли, и собратья-“страдальцы”, которые так же, как он, любили ловить и изучать насекомых. Одним из набоковских приятелей-энтомологов был сын хранителя фонда моллюсков из гарвардского музея4: Набоков с 1943 года переписывался с молодым человеком, который интересовался голубянками. Другой молодой ученый, Чарльз Л. Ремингтон, начал наведываться в Музей сравнительной зоологии, как только уволился с военной службы, и вскоре стал одним из основателей Общества лепидоптерологов, членом которого стал и Набоков. В середине лета 1946 года Ремингтон написал Набокову и предложил вместе съездить в Колорадо поохотиться на бабочек5. Еще он написал Хейзел Шмолль6, владелице заказника неподалеку от национального парка Роки-Маунтин, и спросил, нельзя ли пожить у нее на ранчо. Шмолль, которая была ботаником и изучала флору штата Колорадо, обычно давала объявления о сдаче комнат для гостей в газете Christian Science Monitor. Набоков, узнав, что она предпочитает непьющих постояльцев, наотрез отказался у нее останавливаться.

На следующее лето он все-таки поехал в Колорадо. Поездка состоялась благодаря тому, что Набокову выплатили аванс в 2 тысячи долларов за роман “Под знаком незаконнорожденных”7, да и в целом материальное положение его поправилось: в Уэлсли ему платили 3250 долларов, жалованье в Музее сравнительной зоологии и годовой аванс от журнала New Yorker вместе составляли довольно-таки круглую сумму, к тому же время от времени случались гонорары за лекции8. На запад Набоковы поехали на поезде. Дмитрию уже исполнилось тринадцать лет, он очень вытянулся (его рост уже тогда был больше 180 см). Поездка на запад означала для него возвращение к любимому занятию – альпинизму и прогулкам по горам. Маршрут строили исходя из энтомологических интересов Набокова-старшего. Тут пригодились советы друзей (Комстока из Американского музея естественной истории и Чарльза Ремингтона), однако к этому времени Набоков уже изучил тысячи экземпляров бабочек, многие из них впервые внес в каталог, так что и сам прекрасно знал, где лучше искать. Он отлично помнил названия американских мест для охоты за бабочками, как известных, так и нет. Чивингтон, перевал Индепенденс-Пасс и пик Ла-Плата в Колорадо, Руби и каньон Рамсей в Аризоне, западная часть Йеллоустоунского национального парка, болота Толланд, окрестности городка Полярис, штат Монтана, и Харлан в канадской провинции Саскачеван. Набоков уже сорок лет читал труды по энтомологии9. Его карточки из Музея сравнительной зоологии демонстрируют любовь к деталям, прежде всего к морфологическим – подсчет количества чешуек на крыльях, описания гениталий, портреты политипов – и во вторую очередь подробностям, связанным с поимкой того или иного экземпляра. “Поймана Хаберхауэром в окрестностях Астрабада в Персии, – писал Набоков об одном из насекомых, попавшем в коллекцию семьдесят пять лет назад, – скорее всего, в горах Лендакур… где летом 1869 года он провел два с половиной месяца, с 24 июня, «в ауле, где только летом живут пастухи», Хадшьябад, 8000 футов”10.

Другая заметка на удивление поэтична: “завалы из бревен на песчаной отмели [реки Прист, штат Айдахо] и стремительный бег облаков, отражавшихся в темной воде меж высоких берегов”11. Набоков гордился оригинальным стилем таких описаний. Так, о бабочке Lycaena aster Edwards он писал: “Летом 1834 года они водились в таком же изобилии, как Coenonympha tullia на острове Карбониэр… где нельзя было шагу ступить, чтобы из травы не вспорхнула стайка этих ярких созданий”12.

Пик Лонгс, национальный парк Роки-Маунтинс, Колорадо

Более традиционное и содержательное описание демонстрировало точность и внимание к природе в целом:[40]

Сев. Колорадо, Спринг-кн. [каньон], к зап. от Форт-Коллинса, выс. 525500 фут., сухие, поросшие травой предгорья, верхнесонорский биом с переходными элементами, 23 мили вверх от каньона Литтл-С.-Паудер-Рив. от “Форкс” (выс. 6500 фут.), переходная зона с эл. каньон.; Белвью, ок. Лаример, выс. 5200 фут. Суходольные луга и равнины. Три биома… на 6 милях равнины13.

Даже в научных заметках Набоков остается Набоковым с его виртуозным, выразительным, очаровательно-колким стилем. Так, он пишет:

Жарким августовским днем с моста в Эстес-Парке, Колорадо, мы с женой с минуту наблюдали полосатого бражника (Celerio), зависшего над водой вверх по течению против быстрого потока, в процессе питья. Тонкий след от погруженного в воду хоботка прибавлял происходившему выразительности14.

В статье, опубликованной в энтомологическом журнале Psyche:

Когда разрезаешь целиком [гениталии самца голубянки], и раскрываешь, точно устрицу, так что симметрично вытянутые вальвы смотрят вниз… то сразу же бросаются в глаза… два удивительных полупрозрачных крючка… обращенных друг к другу на манер степенно поднятых кулаков двух боксеров… с [отростком в форме капюшона], как у ку-клукс-клана15.

Образно, но от этого не менее убедительно. Дураки совершенно запутали классификацию ликенид, заявлял Набоков, ошибочно определили виды, и писатель выступал против их влияния точно так же, как высказывался против романов “с социальным звучанием” и чтением ради “содержания”:

Вероятнее всего… ярко выраженная вашингтонская форма подвида scudderi прячется за наименованием “Plebeius Melissa var lotis” в невероятно примитивной работе Лейтона, где царит совершенная путаница из-за отсылок… к невозможно недостоверной книге Холланда. В этой связи следует повторить, что Холланд принял “тип” Lycaena scudderi Edwards за самца melissa samuelis Nabokov… и это одна из причин, по которой я не придаю значения неубедительному утверждению Чернока, что он якобы обнаружил “двух самцов… которые могут быть частью того же комплекта, переданного Эдвардсу Скаддером”. Во всех этих работах… сплошная неразбериха16.

Тон ранних статей Набокова куда галантнее. Тогда он писал как европейский натуралист XIX века, которого больше заботил стиль, нежели научная строгость:

Более десяти лет я вообще не занимался коллекционированием, а потом вдруг по счастливому стечению обстоятельств мне удалось посетить… Восточные Пиренеи и Арьеж. Ночная дорога из Парижа в Перпиньян была отмечена приятным, хотя и глупым сном, в котором мне предложили нечто, на редкость похожее на сардину, на деле же это был тропический мотылек17.

Америка сделала из него ученого, а не любителя, для которого ловля бабочек скорее прогулка, чем охота. Она предоставила ему интеллектуальный инструментарий – анализ гениталий бабочек, исследования под микроскопом, голубянки как основная тема исследований – и предоставила в его распоряжение обширные коллекции Музея сравнительной зоологии. Разница между снами о сардинах и лабораторными исследованиями 1940-х годов огромна:

[Icaricia icarioides, голубянку Буадюваля] можно определить как бабочку рода Polyommatus с органом как у рода Aricia. Есть одна специфическая “американская” черта, которая роднит ее с shasta neurona: невероятно тонкий, как стекло, серп [часть гениталий самцов], при этом очень широкий… но заострен практически от самого основания, из-за чего кажется, будто он атрофировался… похож на заостренную карамельку, которую тщательно обсосали18.

К 1947 году Набоков писал глубокие научные работы, посылал их близким друзьям и стал душой энтомологического сообщества19. Вместо ранчо Хейзел Шмолль с ее запретом на алкоголь Набоков останавливался в Колумбайн-Лодж20, построенном в начале века отеле с деревянными домиками, которые упоминались в издании “Путеводителя по западным штатам” за 1947 год Американской автомобильной ассоциации. Некоторые друзья-энтомологи приезжали его навестить21. Чарльз Ремингтон отвез его на юг, к болоту Толланда22, в кустистую, влажную низину вдоль тропы Саут-Боулдер-Крик, расположенную на высоте почти 3000 метров. “Я краем уха слышал, что он пишет романы, – вспоминал Ремингтон 45 лет спустя, – но об этой стороне его деятельности мы никогда не говорили”. Вместо этого они болтали о “недавно пойманных экземплярах бабочек и об исследованиях”, которые ведет каждый из них, – словом, с удовольствием занимались общим хобби. Набоков “был не меньше увлечен этим”: ему доставляло истинное, чисто физическое удовольствие бродить летом по топким низинам в Скалистых горах23.

В Колумбайн-Лодж, расположенной в шести с половиной километрах от пика Лонгс, были номера как с удобствами, так и без удобств; путеводитель Американской автомобильной ассоциации называет гостиницу “привлекательной”. Набоков писал Уилсону: “В нашем распоряжении отдельный удобный домик”24. Примерно в километре находилась куда более известная гостиница Лонгс-Пик-Инн25, а в полутора километрах – популярная Хьюз-Кирквуд-Инн, легендарный пансионат, который построил Чарльз Эдвин Хьюз, автор “Песни Скалистых гор” и других поэтических произведений[41]. Джеймс Пикеринг, еще один здешний автор, так описывал местность того времени, когда там гостил Набоков:

Вот в Тахоса-Вэлли-то я и ездил ребенком, в 1946 году, по примеру отца… “Хижина”, как мы ее называли, мальчишке из нью-йоркского пригорода казалась волшебным местом. На полу в гостиной перед массивным двухъярусным очагом, сложенным из поросших мхом камней, лежали две огромные медвежьи шкуры (с клыками в пастях и когтями на лапах); из окна открывался потрясающий вид на восточный склон пика Лонгс… а в углу стоял заводной патефон с коллекцией поцарапанных пластинок с танцами… Ни воды, ни электричества в хижине не было, а еда хранилась в “пещере” у заднего крыльца. “Дядя Фред и тетя Джесси” рассказали, что однажды в пещеру забрался медведь и сожрал все припасы. Потом его поймали и “переправили через хребет”. Еще в хижине имелись керосиновые лампы… и целая стопка книг в бумажных обложках – романы Зейна Грея и Люка Шорта26.

Для Пикеринга “это был самый что ни на есть Дикий Запад!” Восточные окна Колумбайн-Лодж смотрели на Твин-Систерс, пирамидальные пики Передового хребта в три с лишним тысячи метров высотой, а западные выходили на пик Лонгс и прочие горы континентального водораздела. Между этими двумя хребтами простирались высокогорные луга, изрезанные ручьями, которые питались родниками и талой водой. Там и сям ручьи были перегорожены бобровыми плотинами27. Набоков писал Уилсону, что “растительность великолепна”, и за длительное пребывание – Набоковы пробыли здесь с конца июня до начала сентября – они успели повидать, как распускаются всё новые и новые полевые цветы. На склонах гор дерен душистый сменяла скрученная широкохвойная сосна вперемешку с желтой сосной, можжевельником и множественными купами осин28.

Вера наслаждалась летом29, хотя и досадовала, что в Эстес-Парке, ближайшем мало-мальски крупном городке, невозможно купить еженедельник Saturday Review of Literature, который они с мужем любили читать. Дмитрий совершал восхождения на пик Лонгс. В июле в гости к Набоковым приехал коллекционер из Колдуэлла, штат Канзас, Дон Столлингс30, с которым Набоков переписывался с 1943 года, с тех самых пор, как друг, работавший в Музее сравнительной зоологии, послал Столлингсу статью Набокова (скорее всего, “Некоторые новые или малоизвестные неарктические Neonympha”31, где описаны бабочки, пойманные Набоковым в Большом Каньоне). Столлингс, адвокат по профессии, попросил Набокова помочь ему определить, к какому виду относятся некоторые экземпляры, и предложил заплатить. Писатель ответил: “Разумеется, я с радостью помогу определить вид ваших экземпляров. Денег не надо”32.

Колумбайн-Лодж, “медвежий” домик, отдельное строение, которое летом 1947 г. предположительно занимали Набоковы

В ответном благодарственном письме Столлингс признается: “Приятно знать, что мы с женой в целом правильно определили виды этих экземпляров… Если вам для будущих исследований понадобятся какие-то из наших бабочек, они в полном вашем распоряжении”. И добавил: “Разумеется, я понимаю, что у меня не такая уж и большая коллекция, бывают и больше, и все же в ней представлено около 10 000 североамериканских бабочек, это чуть больше 1100 видов, плюс несколько неизвестных, которые… пока что не представляется возможным определить, поскольку не хватает материала”33.

У Столлингса была огромная частная коллекция. Через несколько лет он, пройдя обучение у Набокова34, открыл фирму Stallings & Turner, Lepidopterists, которая продавала инструментарий для коллекционеров и музеев. Переписка Столлингса с Набоковым с самого начала носила дружеский характер: оба по-приятельски подтрунивали друг над другом. Столлингс, живший на границе Оклахомы, в поисках бабочек исходил весь юго-запад, бывал и в Мексике, и Набоков полагался на его информацию о тамошних охотничьих местах: когда в 1943 году он решил поехать в Алту, то сначала поделился замыслом со Столлингсом35.

В исследованиях Набоков охотно пользовался микроскопом, и Столлингс последовал его примеру. В статье, написанной в соавторстве c другим энтомологом для журнала Canadian Entomologist, Столлингс с пылом неофита заявляет:

Этот огромный вид категории freija Thun. пойман вдоль военно-автомобильной дороги на Аляске на территории Британской Колумбии. По размерам и форме крыла это скорее разновидность frigga Thun., а не freija, в чем мы нимало не сомневаемся, однако те, кто полагается исключительно на внешние характеристики, будут утверждать, что мы ошибаемся, впрочем, анализ гениталий убедительно доказывает прямую взаимосвязь этого вида с freija36.

К путешествию на Аляску Столлингс готовился, изучая экземпляры бабочек, которые Набоков одолжил ему из фондов Музея сравнительной зоологии. “Да, мы бы хотели позаимствовать экземпляры, пойманные возле военно-автомобильной дороги на Аляске”, – писал он в апреле 1945 года, сперва заявив:

Видите ли… кое в чем я довольно ленив, и если кто-то до меня уже что-то сделал, то я обычно прошу разрешения взглянуть на результаты, прежде чем браться за дело самому, – поэтому мне хотелось бы видеть ваши зарисовки гениталий pardalis, чтобы понять, в чем они отличаются от icarioides, а еще вы так и не прислали мне эскизы внутренностей вида Melissa-scudderi-anna37.

Столлингс признался, что “мы с вами зачастую думаем об одном и том же, но вы всегда опережаете меня на добрый десяток шагов”38. В 1946 году он писал: “Получил вашу последнюю статью, которая больше смахивает на книгу. Спасибо. Мне нравится ваша работа по гениталиям чешуекрылых. Надеюсь, мне тоже удастся… сделать что-то в этом роде”39.

Столлинг попросил Набокова, чтобы тот научил его, как называются части гениталий бабочек40, и вскоре по мере сил повторял занятия писателя в Музее сравнительной зоологии:

Вечером препарировал. Пара icarioides и один экземпляр, который я определил как pardalis, но не обнаружил… различий, хотя еще не делал зарисовки вальв, фалакса и ункуса. Не могу раздобыть микроскоп, так что пока пользуюсь заимствованным, с 90-кратным увеличением… и в 300 раз увеличить не получается41.

Общение Набокова со Столлингсом не ограничивалось энтомологическими темами. Так, от Столлингса писатель услышал (или узнал больше) о том, что волновало типичного американца тех лет. Столлингс в письме признался, что мечтал бы следующим летом отправиться охотиться за бабочками, “если дядя Сэм до той поры не отправит меня в путешествие”42. Еще он писал: “Получил письмо от зятя, доктора Тернера, 6 июня 1944 года он высадился с десантом союзников в Нормандии43 и по-прежнему в строю. Как только кончится война… мы хотим [поехать на юг Аляски за бабочками]”.

В финале “Лолиты” (композицию романа Набоков продумывал примерно в это время44) героиня, в 17 лет уже замужем, пишет письмо Гумберту Гумберту, от которого сбежала три года назад. Разумеется, Гумберт тут же едет по адресу, указанному на конверте45, – он называет этот город “Коулмонт”, “торговый городишко в восьмистах милях на юг от Нью-Йорка” (“не в Виргинии, и не в Пенсильвании, и не в Теннесси – и вообще не «Коулмонт» – я все замаскировал”, – признается Гумберт). Лолита беременна. Она просит у него несколько сотен долларов, чтобы они с мужем, “ветераном далекой войны”, могли перебраться на Аляску и начать новую жизнь. Гумберт едет в Коулмонт, чтобы убить мужа Лолиты, но понимает, что это не тот, кто ему нужен. Он умоляет Лолиту бежать с ним: она отказывается. Вся эта сцена дышит таким предощущением катастрофы, что Лолита, странным делом уцелевшая, несмотря на все невзгоды, по-прежнему привлекательная и трогательно скромная в юной своей женственности, вскоре умрет в родах, и бледный проблеск надежды на темном небосклоне романа погаснет без следа.

Скорее всего, именно Столлингс рассказал Набокову о Теллуриде, штат Колорадо: в 1940-е годы это был маленький шахтерский городок в глуши, а значит, там можно было отлично поохотиться на бабочек46. Четыре года спустя именно там Набоков поймал один из лучших экземпляров чешуекрылых. В послесловии к американскому изданию “Лолиты” Набоков писал, что именно в Теллуриде поймал “неоткрытую еще тогда самку мной же описанной по самцам голубянки Lycaeides sublivens Nabokov”: случилось это на склоне горы высоко над шахтерской деревушкой. “Мелодическое сочетание звуков” жизни внизу, описанных в романе, претерпевает кардинальные изменения и в конце концов превращается, на слух Гумберта, в голоса играющих детей:

…слух иногда различал… почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации… и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре47.

Столлингс предложил Набокову съездить в Канзас. Сошлись на Эстес-Парке, где и встретились наконец, вместе с женами, в конце июля. “Моя семья присоединяется ко мне и передает наилучшие пожелания вам и миссис Столлингс, – писал Набоков после поездки. – Два дня, что мы провели с вами, были прекрасны”48. Первый день дался Столлингсу нелегко: он только приехал из равнинного Канзаса, а Набоков сразу же повел его на пик Лонгс, как будто решил похвастаться собственным умением прыгать с камня на камень по высокогорью. На следующий день Столлингс заявил: “Сегодня будем охотиться по-моему”49, и им посчастливилось поймать Erebia magdalena, бабочку из семейства сатирид, почти у самого подножия каменистых склонов у леса, где обитают такие бабочки.

Набоков и Столлингс продолжали общаться и в 1950-е годы. “Никогда не забуду ваше лицо, когда я предложил срезать путь к местообитанию magdalena”50, – писал Набоков (видимо, короткая дорога оказалась довольно-таки крутой). Они по-прежнему обменивались экземплярами бабочек. Столлингс, зная, что Набоков интересуется argyrognomon sublivens, писал:

Посылаю вам несколько экземпляров melissa, которые мы поймали на юге Колорадо в районе перевала Индепенденс-Пасс и южнее, возле Лейк-Сити и Сламгаллиэн-Пасс, – едва ли это ваши sublivens, скорее, какая-то “заурядная” разновидность [melissa, похожая на sublivens]51.