Помоги проекту - поделись книгой:
— Разве это плохо? — удивилась я.
— Ну… посмотрим, посмотрим, — сухо ответил дед. — А тебя не смущает, что он едва ли не ровесник твоего отца. Ему же под сорок?
— Ты просто не любишь немцев. Историческая память, — отмахнулась я и полезла в холодильник за бабушкиным морсом — невозможно пить бабушкин морс и находиться в плохом настроении.
— А сейчас модно не помнить, — с иронией заметил дедушка. — Мы не хотим помнить собственное прошлое, открещиваемся от него, предпочитаем замалчивать — вот и живем как живем. Науку вот едва совсем не развалили, хорошо хоть слегка опомнились.
Я не стала возражать. Дед, конечно, при всех его достоинствах, человек старой закалки. Привитые с детства ценности продолжают оставаться для него актуальными по сию пору, хотя при этом он вполне неплохо вписался и в нынешнюю реальность, уж получше отца с его экспериментами.
— Ладно, что я буду тебя убеждать. Каждый имеет право на собственные ошибки, — дед сел, и я вдруг заметила, какое усталое у него лицо.
Я поставила графин с морсом на стол, присела на корточки и заглянула деду в глаза, а он потрепал меня по голове. Мы молчали, и было очень хорошо и уютно.
— Знаешь, я иногда очень боюсь за тебя. Ты так на нее похожа… — пробормотал дедушка едва слышно.
Не нужно было пояснять. «Она» — это его мама.
— А что все-таки случилось? Я поняла, там была тяжелая и запутанная история, — спросила я.
Дед решительно встал и поморщился. Радикулит, очевидно, еще давал о себе знать.
— Не нужно тебе это, — отрубил дед. — Собралась замуж — так готовься к семейной жизни. Только еще раз подумай хорошенько. Народ не зря говорил: «Выйти замуж не напасть, лишь бы замужем не пропасть!»
— Постараюсь! — пообещала я и принялась резать сыр — не мешает добавить к столу. — Отнесешь пока? — я кивнула на графин.
Дед взял его и ушел, а я снова стала думать о прабабушке.
Первая владелица Гретхен, женщина, по словам дедушки, вышедшая замуж по большой любви… была ли она счастлива? Какие мрачные тени скрывают последние годы ее жизни? И случайно ли я так на нее похожа? Не значит ли это, что мне суждено повторить ее судьбу, какой бы она ни была?..
Легкий шорох за спиной заставил меня вздрогнуть. Нож скользнул в сторону, я увидела кровь, а уже потом, со странным запозданием, почувствовала боль.
— Дай руку, — Ник, а именно его появление вывело меня из задумчивости, послужив невольной причиной раны, дернул кран и сунул мой палец под холодную воду. — Сейчас позову кого-нибудь, попрошу аптечку. Все хорошо?
Я машинально кивнула, не сводя взгляда с розоватой воды. Неужели это плохое предзнаменование? Нет, нельзя быть такой суеверной! Просто случайный испуг и моя собственная неловкость, и всего-то.
А ко мне уже бежали мама и бабушка.
Вскоре рана была тщательно обеззаражена, а палец забинтован. О мелком происшествии можно забыть, но все же оно удивительным образом испортило мне остаток вечера.
Мы с Ником вернулись в мою квартиру ближе к полуночи, привезя с собой Гретхен и те вещи, которые я отвозила в дом бабушки и дедушки. Всю дорогу я держала на руках куклу и молчала. Палец побаливал, и это постоянно меня отвлекало.
— Тебе больно? Ты очень грустная, — заметил Ник.
— Ничего, — я попыталась улыбнуться. — До свадьбы заживет.
И замолчала, сообразив, что именно сказала.
— Я бы не стал так медлить со свадьбой, — Ник припарковался и вышел из автомобиля, чтобы открыть мне дверцу. — По мне, чем скорее — тем лучше. Я хочу, чтобы ты стала моей женой и никуда от меня не делась.
— Я и так никуда от тебя не денусь, — заверила я, выходя из салона.
— Это для меня главное, — Ник нежно поцеловал меня в губы и, подхватив сумку с вещами, направился к подъезду.
Когда мы вошли в квартиру, я заметила на щечке Гретхен, чуть ниже трещины, кровь. Оказывается, моя повязка протекла, и кровь испачкала личико куклы, потекла по щеке и скопилась в уголке рта. Получилось очень зловеще, да и Гретхен смотрела на меня как-то недобро.
— Она сердится за то, что вчера я оставила ее одну, — зачем-то сказала я Нику.
— Она тебя простит, — заверил он. — Давай помогу.
Он помог мне сменить повязку и собирался вымыть куклу, но я не дала. Мне хотелось сделать это самой. После нехитрых манипуляций со смоченной мягким чистящим раствором ваткой лицо Гретхен снова стало обычным, а злость исчезла без следа. Скорее всего, она мне просто померещилась.
Но ночью я увидела тревожный сон.
Я шла по гулкому красному коридору, в котором не было ничего — только глухие, уходящие вдаль стены. Мне было очень жутко, а каждый шаг эхом отзывался в груди, заставлял сжиматься сердце.
Есть ли здесь вообще выход?
Где я оказалась?
— Здесь есть кто-нибудь? — крикнула я, не в силах терпеть эту пытку.
«Кто-нибудь, не будь… будь…» — отозвалось эхо.
И в этот момент я поняла, что за моей спиной кто-то есть. Кто-то крадется, пытаясь подстроиться под мой шаг, замаскироваться в шлейфе эхо. Ладони мигом вспотели, спина напряглась, а на загривке, кажется, поднялись все волоски. Инъекция страха, взбрызнутая в мою кровь, мгновенно ударила в мозг, затопила все тело паникой.
Быстрее! Возможно, еще удастся спастись!
Я кинулась бежать, с ужасом понимая, что преследователь не отстает. Я знала это даже не оглядываясь — просто чувствовала, и все. Чей-то тяжелый взгляд выцеливал меня, словно готовый к выстрелу снайпер.
Быстрее! Еще быстрее! Сердце колотилось, легкие опалило огнем. Я задыхалась, а тело едва подчинялось мне. Я знала, что бегу слишком медленно. Прилагаю все усилия, продираясь сквозь затвердевший вдруг воздух, но почти без толку.
Преследователь был совсем близко. Я ощущала это и боялась оглянуться. Мне отчего-то казалось, что если не увижу его, то все-таки смогу спастись.
И тут ноги окончательно мне отказали.
Я упала и закричала, вместе с криком выплескивая из себя ужас и боль.
— Все хорошо! Все уже хорошо!.. — Ник, обнимая, качал меня, словно маленькую.
Я тяжело дышала, словно и вправду долгое время бежала, превысив пределы человеческих сил. Сердце колотилось как ненормальное.
— Тебе приснилось что-то плохое, но все уже хорошо. Я рядом, — успокаивал меня Ник.
Я уткнулась в его плечо, жадно вдыхая такой родной запах, ощущая баюкающее тепло. Пульс потихоньку приходил в норму, а ужас отступил.
— Плохой сон, — подтвердила я. — Я бежала, и кто-то меня преследовал. А потом я упала…
— Все закончилось, — повторил Ник, крепко прижимая меня к себе. — Не бойся дурных снов. Они не причинят тебе зла, пока я рядом. Ты мне веришь?
— Верю, — пробормотала я, сворачиваясь рядом с ним калачиком.
Он стоял, спрятавшись за афишу, не замечая, как снег сединой оседает у него в волосах, и, не отрываясь, смотрел на чуть теплящийся в окнах свет. Интересовало его только одно окно на втором этаже. В те редкие мгновения, когда на фоне занавески проскальзывал изящный силуэт, он сжимал руки и едва ли не переставал дышать.
Кто же знал, что любовь — это болезненно. Конечно, он уже немолод, но имя Генриха Вольштайна кое-что значит для понимающих людей, да и сбережений у него по нынешним временам достаточно. Если рассудить здраво, он — вовсе не худшая партия. Серьезный, основательный, уважаемый человек. Недаром кумушки неоднократно намекали ему на возможность более близких отношений. Он неизменно отшатывался с гордым презрением, но теперь угодил в ловушку сам. Любить, оказывается, все равно что пропускать себя через жернова, растирающие хрупкий фарфор в крошку. Любить — это очень больно.
Свет в заветном окне погас, а через некоторое время дверь дома открылась, выпуская девушку. На ней был необычайно элегантный светлый меховой жакет с широким черным поясом, прочеркивающим тонкую талию, длинная серая юбка из какой-то мягкой, струящейся ткани, кокетливо надетая набок черная шляпка и меховое манто под цвет жакета. Легкая и грациозная, в легком мареве медленно падающего снега, словно созданного для того, чтобы оттенять ее красоту и изящество, девушка спустилась с крыльца и остановилась, оглядываясь.
Генрих медленно двинулся к ней, ощущая, что ноги, онемевшие от долгой неподвижности, едва его слушаются. Или дело было вовсе не в неподвижности?..
— Фройляйн Моника, — проговорил он, и сам подумал, что голос его звучит как хриплое карканье старого ворона.
На ее лице промелькнула легкая тень досады, а затем презрение.
— Это опять вы?!
— Позвольте, фройляйн Моника, — сбивчиво заговорил он. — Я хотел вас просить… Я хотел бы говорить с вашим отцом… Вы не подумайте…
Ее тонкие брови недоуменно поднялись.
— Я не понимаю вас! Кто вы? Зачем меня преследуете? — она посторонилась, словно не хотела, чтобы к нему прикасался даже рукав ее искрящегося снежинками жакета. — Уходите, а то позову полицию!
— Я не сделаю вам ничего дурного. Ваш отец меня знает… — он сделал шаг к ней, но Моника снова отступила и предостерегающе подняла руку.
— Не подходите! Я буду кричать! Отстаньте от меня, вы, жалкий, мерзкий человек! Больше не попадайтесь на моей дороге! Уйдите, меня ждут!
Из снежного марева и вправду вынырнул чей-то силуэт, и девушка устремилась ему навстречу.
Генрих пошатнулся. Мир перед глазами плыл, словно воск, используемый для отлива моделей кукол, а во рту появился неприятный металлический привкус. Его, великого мастера-кукольника, отвергла девчонка, у которой еще молоко на губах не обсохло…
Услышав скрежетание, Генрих не сразу понял, что это скрипят его собственные зубы. Он сцепил заледеневшие пальцы, тряхнул головой, сбрасывая с нее снег, и перевел дыхание. Ничего, у него еще оставались целых две возможности. Начать следует с простейшей…
Целую неделю он потратил на доскональный сбор сведений, а затем явился к отцу Моники.
— Вы принесли куклу? — заказчик принимал его в роскошно обставленном кабинете, стены которого были оклеены натуральным серебристо-серым шелком, а мощные деревянные панели, огромный стол со столешницей, обтянутой кожей, кресло с резной спинкой и серебряные письменные приборы свидетельствовали не столько о достатке, сколько о претензии и желании пускать пыль в глаза. Об истинном положении дел хозяина кабинета Генрих уже знал.
То, что хозяин не соизволил подняться навстречу гостю, также говорило о его неуемной гордыне.
— Заказ еще не готов, — Вольштайн с особым удовольствием наступил поношенными грязными ботинками на дорогой старинный ковер. — Я к вам по другой надобности. Хочу просить руки вашей дочери Моники.
— Вы с ума сошли! — отец Моники подскочил в своем кресле. — Кто вы и кто я!
— Вы, насколько я знаю, фактически банкрот, — спокойно, очень сухо проговорил Генрих. — И единственное ваше достояние находится сейчас у меня. Я же человек состоятельный, накопивший вполне достойный капитал, если уж о том зашла речь.
Хозяин кабинета медленно опустился обратно и долго молчал, глядя на столешницу.
— Вы собираетесь меня ограбить? — проговорил наконец он.
Вольштайн нахмурился — кажется, его терпение начинает иссякать.
— Я не собираюсь вас грабить, — сказал он, подойдя вплотную к разделяющему их, словно баррикады, столу. — Я могу помочь вам поправить ваше положение и обеспечу достойным образом вашу дочь. И это будет весьма своевременно, потому что она встречается с человеком, не имеющим за душой ни гроша. Подумайте, нужен ли вам такой союз.
— Я подумаю, — тяжело произнес отец Моники.
Генрих Вольштайн покидал кабинет с чувством собственной победы. Конечно, все сложится так, как нужно ему. Стефан Рихтер, конечно, молод и хорош собой, однако — абсолютный выскочка, сделавший ставку на харизматичного говоруна, ни разу еще не добившегося большинства на выборах. Вот и сейчас их ждет очередной провал и безвестность. Сам же Генрих в политику не лезет, зато понимает, что средства важны при любой власти, а талант позволяет ему выделяться даже в нынешнее суматошное время. Конечно, Моника достанется ему, ей придется смириться и привыкнуть. Пусть сейчас она его не любит, но любовь можно завоевать, купить, в конце концов.
В этом счастливом заблуждении он оставался ровно два дня.
Тридцатого января восьмидесятишестилетний Гинденбург, должно быть, окончательно сойдя с ума, назначил главу НСДАП, харизматичного выскочку Адольфа Гитлера, рейхсканцлером Германии. Вечером того же дня в Берлине состоялось грандиозное факельное шествие.
Глядя на бесконечное море огней, Генрих Вольштайн видел, как горят его надежды.
Глава 9
Платье невесты удивительно подходило Гретхен. Сама не знаю, откуда у меня взялась странная, на первый взгляд, идея сшить свадебное платье и ей. Это заняло столько времени, что было некогда думать о переменах, готовящихся в моей собственной судьбе. Во-первых, требовалось найти старинное кружево. Я пересмотрела множество частных объявлений и побывала в нескольких антикварных магазинах, придирчиво разглядывая и ощупывая ткань, чтобы поймать то самое непередаваемое ощущение «мое». Наконец это произошло — викторианская льняная скатерть погибла, послужив материалом для создания чего-то нового. Кто-то скажет, что это варварство, но глядя на Гретхен, на то, как сияют ее глаза, я чувствовала, что поступила верно. Точнее, я просто не могла бы поступить по-другому. И пахла ткань совершенно правильно — пылью и лавандой. Пуговицы тоже были старинные, совсем крохотные, жемчужно поблескивающие. К ним же я отыскала и перенизала для куклы колье из мелкого, чуть желтоватого жемчуга.
Мое собственное платье задумывалось в пару платью Гретхен. Остатки скатерти пошли на его отделку, а желтоватым матовым жемчугом я расшила лиф.
— Очень красиво, — сказала мама, когда я показала ей готовую работу. — Но жемчуг — это же к слезам!
Я засмеялась и махнула рукой. Мамы бывают иногда до глупости суеверны, особенно когда речь заходит о свадьбе их единственной дочери.
— Твоя дочь все решает сама: и какое платье ей шить, и за кого выходить замуж, — заметил дедушка Боря с иронией.
— А разве кто-то должен делать это за меня? — парировала я, слегка обиженная тем, что он по-прежнему не слишком одобрял мой будущий брак. Впрочем, не мешал — и то ладно. К Нику дед явно придирался, да и что за претензии — «слишком хороший»? По мне так это комплимент, и только дед Борис умудряется произнести эти слова так, что понимаешь: не одобряет.
В любом случае назначенный день приближался, и платье было готово. К нему подходили чайные розы и лилии, они чудесно смотрелись в маленьком округлом букетике, и, хотя мама снова глядела неодобрительно (мол, лилии — кладбищенские цветы), я просто не смогла от них отказаться.
Вечером перед самой свадьбой я примерила платье и, подойдя к зеркалу, отпрянула, увидев там незнакомку. Я была похожа на девушку из начала прошлого века, вернее, на тень этой девушки — из-за худобы и бледности. Зато глаза сияли необыкновенно ярко, и убранные вверх волосы открывали длинную шею, показавшуюся мне аристократичной.
— Я буду счастлива, — сказала я, и незнакомка в темном стекле синхронно со мной пошевелила губами. — Я буду счастлива…
Эти слова беспомощно прозвучали в тишине пустой квартиры — Ник уехал к себе, чтобы подготовиться, встретиться мы должны были уже в загсе, и мне ужасно недоставало его тепла, его прикосновений, да что там, просто его присутствия рядом.
А ночью мне приснился кошмар, как будто меня, положив мне на грудь цветок лилии, кладут в кукольную коробку, похожую на гроб. Очень плотную, с тяжелой крышкой. От аромата лилий кружилась голова, воздуха не хватало. Я хотела закричать, сказать, что я живая, попросить выпустить меня на свободу, но не могла. Губы больше не подчинялись, как и все тело, казалось, отлитое из твердого холодного фарфора.
Стараясь отодвинуть в сторону панику, я прислушивалась, пытаясь понять, что происходит за пределами моей коробки. До меня доносились приглушенные веселые голоса, смех и, кажется, звон бокалов. Люди праздновали и веселились, и от этого становилось еще более жутко. Откуда-то я знала, что все позабыли обо мне, задвинув меня наверх пыльного шкафа памяти. Я оказалась в чудовищной ловушке и не могла найти из нее выход, я больше не являлась хозяйкой не только своей судьбы, но и собственного тела.
Поделиться книгой: