Сердце Пандоры

— Я просто хочу пореветь, понятно?! — вспыхивает она. Еле сдерживается, глотает громкие звуки, чтобы не разбудить Доминика. Но сполна компенсирует вынужденное воздержание, обрушивая мне на грудь удары сразу с двух рук. Я даже не шевелюсь, позволяю врезать себе еще раз. — Мне просто плохо, понятно?!

— У тебя просто истерика, — спокойно говорю в ответ, и когда она явно выбивается из сил, перехватываю ее запястья.

Полина вяло пробует освободиться, но в конце концов затихает, чтобы обессиленно вздохнуть и снова уставиться сквозь меня тем самым неживым взглядом. Мне противна сама мысль, что секунду назад она была зареванной, но хотя бы более живой, чем вот это…

Ладно, ей нужно поплакать — я читал, что у женщин случаются послеродовые депрессии из-за гормонов и психоэмоционального напряжения. Ей нужна помощь хорошего специалиста.

Дождь за окном усиливается, и Полина вскидывается на отдаленный звук грома. Она любит дождь, любит сидеть на крыльце, качая Доминика в коляске, и читать книгу. И даже сейчас, когда похожа на фарфоровую куклу, что-то в ее глазах теплеет.

Вряд ли мой поступок продиктован здравым смыслом или любой другой эмоцией, которой можно найти разумное объяснение. Вряд ли я даже через сто лет смогу понять, что руководило мной в этот момент, но сейчас я просто беру Полину на руки, несу через всю комнату до тумбочки, наклоняюсь и говорю:

— Возьми радионяню.

Она растеряна, но послушно исполняет просьбу, зачем-то прижимает желтую трубку двумя руками к груди. Как будто собирается, в случае чего, использовать ее как средство самозащиты.

Глава семнадцатая: Адам

Со своей совершенно не сопротивляющейся ношей я спускаюсь по лестнице, выхожу через заднюю дверь и иду по дорожке до крытой садовой качели. Это что-то такое, больше похожее на скамейку без ножек на двух цепочках, покрытое сине-голубым мягким матрасом на завязках.

— Ты босой, — рассеянно бормочет Полина.

Мне хочется рассказать, что я все детство бегал босой, постоянно загонял в пятки стекла и всякую дрянь, и только чудом не загнулся от столбняка, но зачем ей мое прошлое? Я и сам не люблю открывать дверь на этот чердак, да и живу с ним только потому, что не могу снести и выстроить новый этаж.

Я сажусь на качели, осторожно укладываю на себя Полину. Она громко вздыхает, когда я, приложив усилия, все-таки забираю радионяню и кладу у своего бедра. Опираюсь двумя ногами, чуть подаюсь назад — и отталкиваюсь. Качели медленно скользят назад и вперед, мне нужно лишь изредка подталкивать их пяткой. Дождь уже льет стеной, даже под навесом на нас с Полиной попадают теплые брызги. Она ежится, и я прижимаю ее крепче. Черт, Полина все-таки здорово похудела: даже сквозь ткань ребра выразительно врезаются в пальцы. На тонких ногах с острыми коленями есть пара здоровенных синяков. Один так высоко на бедре, что до меня только теперь доходит, какие короткие у нее шорты.

— Черт, забыл одеяло, — рассеянно соплю себе под нос, потому что ее ноги до самых щиколоток покрылись мурашками.

— Все хорошо, хорошо… — сбивчиво успокаивает Полина. — Я не замерзла.

Я не знаю, как ей сказать, что теперь можно реветь. Можно даже кричать и ныть. Не знаю, как предложить не держать все в себе, не закрываться на ключ, как ящик Пандоры, и не бояться, что меня напугают ее демоны. Вряд ли в ней есть что-то такое, чего я не видел раньше, и вряд ли меня можно испугать тем, что видел.

— Мне понравилось «Гнездо Птицы Додо», — говорю я. Сухо и скупо, потому что это мое «понравилось» не выражает и десятой части впечатлений.

— Господи, только не говори, что ты… — Полина прячет голову у меня на плече, катает горячим лбом по влажной ткани футболки. — Ты же не любишь социальные сети.

— Моя секретарша похвасталась плюшевой овцой, пришлось устроить допрос с пристрастием. — Полина никак не комментирует, и я все-таки предлагаю: — Поплачь. Тебе нужно.

Она цепляется зубами мне в плечо и беззвучно кричит всей своей душой.

Когда мне было лет семь, в детский дом приехала не очень красивая и не очень молодая женщина. В темном пальто с побитым молью воротником, заляпанных грязью сапогах и с полным лицом морщин. Она так отличалась от тех, кто приезжал до нее, что, когда появилась на пороге нашего скворечника, все сразу заговорили, что она точно возьмет меня. Понятия не имею, почему так, но об этом, кажется, даже кошки мяукали. Я уже не верил в сказки и не ждал чудес, поэтому выждал момент, чтобы потихоньку улизнуть и шататься всю ночь напролет, пока меня не хватятся. И даже почти реализовал свой план, но все-таки столкнулся с ней нос к носу у калитки. Хорошо помню взгляд, которым она на меня смотрела: несвежая и явно не избалованная жизнью женщина, вряд ли любимая мужчинами, смотрела на меня так, будто я — воплощение всего самого безобразного, что она видела в своей жизни. Несколько минут я просто стоял там и наслаждался тем, как она пытается не скривить свой сухой конопатый нос, чтобы не оскорбить чувства «бедного сиротки», а потом просто рассмеялся ей в лицо. Рассмеялся в лицо ее отвращению, чтобы не заплакать от жалости к себе.

С тех пор я никогда не испытывал жалости. Ни к кому. Просто принял за правило, что мы сами куем свою жизнь, и сами определяем свою судьбу. Если бы я жалел себя, то никогда не стал бы тем, кем стал. Поэтому мне не жаль Полину в этот момент. Я при всем желании не могу найти для нее сопливые слова утешения. Потому что она в них не нуждается. Кто угодно, но не Пандора. Она — как дерево, согнулась, вляпалась ветками в грязь, но не сломалась.

Я просто даю то, что ей нужно, даже если на моем месте она бы хотела видеть своего распрекрасного поющего приспособленца.

Полина беззвучно плачет, мочит мое плечо слезами и тут же сушит горячим дыханием. Она не произносит ни слова, не жалуется на судьбу, на то, что видела свою роскошную жизнь совсем иначе. Наверное, уже успела осознать, что осознал я, когда купил свою первую машину и квартиру в новостройке — не все счастье в жизни можно измерить деньгами. И единственный раз, когда я нарушил это правило, случился именно с Пандорой. Потому что, если отбросить шелуху и попытки оправдать то, что мы натворили, вся наша «семейная жизнь» — лишь череда последовательных сделок. Полина предложила, я купил. А в итоге у нас есть Птица Додо. И пока Полина рыдает из-за всплеска гормонов, я борюсь с желанием закурить.

Понемногу Полина успокаивается. Она уже не плачет, просто изредка вздрагивает в моих руках. Понятия не имею каким образом, но ее футболка стала влажной, прилипла к телу, и она кое-как пытается расправить ее руками. Я почти уверен, что Полина спрыгнет с моих колен, потому что, кажется, ей полегчало, но она только немного разворачивается и теперь практически лежит на мне спиной.

Вздыхает, забрасывает голову на плечо.

Где-то вдалеке глухо ругается гром, притихший минуту назад дождь снова заводит мерную барабанную дробь — и брызги летят на мои босые пятки.

Полина немного поворачивает голову, и я чувствую щекотку от ее дыхания у меня на шее. Так близко, что невольно хочется отодвинуться, дать понять, что она, кажется, забылась, но меня тянет к ней. То ли усталость берет свое, то ли хренов дождь расплескал по венам тягучую романтику. Или у меня просто давно не было женщины. Или еще сотня всяких «или», которые в моем случае будут более реальны, чем тот факт, что мне просто нравится чувствовать Полину так близко возле себя. Она никогда не нравилась мне как женщина, которую бы хотелось трахнуть — это факт. Не у всех мужчин безусловный стояк на холеных красоток, потому что холодный рыбий взгляд со значками денежных знаков не вызывает ничего, кроме мыслей о миссионерах, которые имели своих жен с мешками на головах.

Она поворачивается еще немного, и я чувствую губы на своей шее. Это не поцелуй, это просто приоткрытый рот, которым она как будто дышит мне под кожу.

Я бы хотел вскрыть ей голову и посмотреть переписку мыслей.

О ком ты думаешь, Полина? От кого прячешься?

Мои руки у нее на животе, и я чувствую тонкие пальцы на запястье. Она сжимает так крепко, что обручальное кольцо продавливает до самой кости. Пытаюсь поддаться, сплести наши пальцы, но Полина настойчиво подталкивает мою ладонь вниз по животу. Футболка задралась, и в неясном свете я вижу гладкий живот с продолговатым пупком, пошло оголенный низкой линией шорт.

— Этого хочешь? — Веду большим пальцем вдоль резинки. Сколько у нее не было мужчины? Почти год. И не будет еще минимум месяц.

Вместо ответа Полина просто разводит ноги в приглашающем жесте и заводит одну руку мне за шею. Ногти скребут кожу на затылке, пальцы жестко комкают пряди в кулаке, из-за чего я нарочито громко шиплю. Но, по-моему, даже если я пошлю матом, ей плевать.

Свободной рукой цепляю пальцами край футболки и тяну вверх. Полина вздрагивает, когда капли дождя ночной росой падают на кожу: несколько на ребрах, пара в углублении солнечного сплетения. Меня разбирает любопытство увидеть то, что скрыто, поэтому я просто одним рывком задираю ткань до самой шеи.

Полина изо всех сил вдавливает губы мне в шею, подавляет вздох, который я чувствую в учащенных ударах ее сердца.

У нее небольшая грудь: гораздо меньше, чем моя ладонь. Я веду пальцем вверх, между округлостями, несильно тяну за кулон на цепочке, и Полина рассерженно прикусывает зубами кожу на моей шее. Ощущения… странные. Настолько странные, что я немного отклоняю голову, открывая доступ ко всей шее и ключице.

Мы словно идиоты, которые никогда не занимались сексом: не можем сказать друг другу элементарных вещей, озвучить мысли и желания. Идем на удачу с завязанными глазами по минному полю и наивно верим, что не рванет.

Мне нравится, какая прохладная у нее кожа, как россыпь мурашек покалывает ладонь, когда я осторожно глажу напряженный сосок подушечкой большой пальца. Я не делаю почти ничего такого, чего не делал бы с другими женщинами, но мне до боли под закрытыми веками не хватает ее взгляда, не хватает ее лица, спрятанного у моей шеи.

Под шортами горячо и мокро. Пальцы без труда скользят по влаге.

Я не могу быть с ней нежным, я ни с кем не умею быть нежным. Я просто беру то, что мне нужно, а сейчас мне нужен каждый звук из ее горла, который она с радостью отдаст добровольно.

Пальцами распределяю влагу между напряженным комком нервов, нарочно не притрагиваясь к нему даже по неосторожности. Полина требовательно дергает за волосы, но я уже дошел до той точки, когда мне по фигу на боль. Когда она понимает это, то прикусывает шею сильнее и роняет первый хриплый стон, когда я пропускаю сосок между пальцами, задевая самыми шершавыми местами на ладонях.

Хочется развернуть ее к себе лицом, увидеть, кто плещется в тумане ее желания. Может быть, все-таки я?

Глава восемнадцатая: Полина

Вкус его кожи с дымом и солью. Я слизываю все, жадно выискиваю на шее новые островки удовольствия, которые действую словно афродизиаки самой высшей марки. Голова немного кружится от одурительной смеси дождя, ладана и табака.

Я не знаю, что происходит с моим телом, но, наверное, так выглядит то самое предательство плоти, потому что во мне нет и капли стыда. Я хочу получить эти пальцы: на мне, во мне, везде. Хочу, чтобы он оставил царапины на коже, чтобы довел меня до оргазма тем единственным способом, который для меня возможен, а потом слизал мой вкус со своей кожи так же жадно, как я слизываю его.

Это помешательство.

Тяжелая форма одиночества, помноженная на взрыв гормонов.

Его волосы на ощупь еще лучше, чем у меня в воображении: мягкие, густые, гладкие.

— Перестань дергаться, — слышу хриплое недовольство мне в ухо.

Замираю, совершенно послушная, распластанная на моем мужчине. Мне нравится его властная интонация, этот тотальный контроль. Я не хочу ни нежности, ни трепета.

Господи помоги, я хочу быть трахнутой этим низким тягучим голосом, хочу услышать, как он будет шептать непристойности мне на ухо, как расскажет о пустой постели, в которой думает обо мне и не может уснуть.

Я могу этому сопротивляться, но не хочу. Могу попросить сделать это для меня, но только глотаю порцию отравленной вкусом Адама слюны и еще шире раскидываю колени.

Его палец надавливает на клитор: идеально мягко и упруго. Я вытягиваюсь в струну, сдавливаю крепкое запястье и ненавижу часы, которые мешают добраться до выпуклых вен на коже. Металлический ремешок натирает кожу, защелка оставляет царапины, но это лишь блеклые отклики тела в сравнении с тем, что творят пальцы Адама.

Он надавливает сильнее, потирает клитор влажной подушечкой среднего пальца, постепенно наращивая темп. Я слышу лишь свистящее дыхание и угрожающий хрип, когда снова непроизвольно пытаюсь убежать от слишком острых ощущений. Возможно, это просто самообман, возможно, во мне говорит неудовлетворенная женщина, возможно все, что угодно, почему именно этот мужчина и именно его ласка раздувает во мне пожар за считанные секунды.

Я не стану анализировать.

Я не буду пытаться найти причину, я буду наслаждаться последствиями.

Удовольствие вкручивается в меня внезапно и остро: как будто насадили на нож, но от сладости этой боли я просто кричу: может действительно громко, а может только в своем воображении. Все равно. Бедра сами подстраиваются под темп жестких пальцев, и мне плевать, что мое нетерпение — это как игра не по правилам. Адам лбом прикасается к моему лбу, и я с сумасшедшим удовольствием трусь щеками о колючий подбородок.

— Открой рот, Полина.

Я не знаю, зачем ему это, но губы размыкаются сами собой.

Адам сжимает клитор между пальцами, и я кончаю так сильно, что живот сводит судорога. И лишь угасающей крохой сознания понимаю, зачем нужно было открыть рот: Адам жадно ловит губами мой крик, как будто это что-то равноценное взамен полученному удовольствию. У него бледная кожа — и кожа губ кажется невыносимо сочной.

Я в третий раз готова униженно просить о поцелуе, но, слава богу, все равно не смогу произнести ни слова еще пару минут.

У моего первого за год оргазма вкус июльского дождя, прощенных грехов и мужчины, которому я не нужна.

Я лежу спиной на своем муже и пока пытаюсь отдышаться, Адам ненавязчиво рисует пальцем узоры вокруг пупка, осторожно возвращает вещи на место и, когда опускаю взгляд, к щекам приливает стыд — соски все еще болезненно твердые, торчат под футболкой, словно иллюстрация к порно ролику. Когда пытаюсь прикрыться дрожащими руками, Адам аккуратно, но твердо, толкает меня обратно. Голова снова откидывается ему на плечо — и даже в темноте я вижу влажные следы своих поцелуев на его шее. Хочется пригладить их пальцами, словно случайные складки на идеально отглаженной рубашке, но я оказываюсь совершенно беспомощна перед потоком приятной неги. Меня словно уложили на теплый песок, и мягкий прибой накатывает на кончики пальцев, постепенно поднимаясь выше и выше, каждый раз унося с собой напряжение и нервы.

— Если Додо заплачет, мы услышим, — говорит Адам, и теперь обе его ладони у меня на животе.

Он так и не снимает обручальное кольцо — ни разу не видела, чтобы судорожно тянулся за ним в карман или забывал на столике в спортивной комнате. Нет ни единой причины думать, что Адам может снимать кольцо за пределами дома, это не в его стиле: делать что-то украдкой, прятаться и юлить. Я пытаюсь вспомнить случаи, когда ловила его на вранье — и в голову ничего не приходит. И как будто щелкает что-то — Глеб постоянно мне врал. Даже в незначительных мелочах, даже по таким пустякам, что и сквозь слепую любовь я понимала — он просто не умеет иначе. Я тогда много чего понимала, но как любая безнадежно влюбленная женщина верила, что смогу что-то изменить, стать той единственной, ради которой повеса и лжец станет Настоящим Мужчиной.

— Спасибо, — произношу совершенно невпопад. «Спасибо, что дал мне поплакать»? «Спасибо, что стал жилеткой»? «Спасибо, что подарил удовольствие»?

— Ты не обязана оставаться одна, Полина, — спокойно, будто совсем ничего не произошло, говорит Адам. Он всегда такой сдержанный, что в те моменты, когда я не наслаждаюсь покоем за его широкой спиной, мне хочется ударить его побольнее и увидеть хоть проблеск злости.

— Предлагаешь и дальше плакаться тебе в плечо?

Во мне нет ни капли сарказма, я почти с замиранием сердца жду его короткого «да». Потому что сейчас мне просто невозможно хорошо и спокойно, и в этом целиком заслуга моего мужа, который, похоже, даже не думает о том, чтобы попросить то же самое взамен. А я хочу. Хочу дать ему хоть что-то: пусть хотя бы руками. Я ведь чувствую, что он завелся: достаточно просто «случайно» скользнуть бедрами вверх — и мне в макушку раздается приглушенный вздох.

«Я настолько тебе неприятна?»

— Предлагаю просто не забывать, что у тебя есть муж, а я в это понятие вкладываю больше, чем общий ребенок и официальная регистрация.

— Я тоже, — как эхо, отзываюсь в ответ на его слова.

И на этот раз не умышленно верчу задницей, устраиваясь поудобнее. Адам опускает руку, сжимает пальцы на моем бедре, и я скорее чувствую, чем слышу его предупреждающее: «Не нужно». Его «не нужно» — это как насмешка над влажной тканью шорт у меня между ног. Поэтому я придвигаюсь к его шее и делаю то, что продиктовано лишь импульсом — я делаю ему предложение.

— Завтра суббота, пойдем погулять?

Вот так просто, словно мы самая обычная семейная парочка, которая ждет выходных, чтобы проводить вместе каждую минуту. А ведь я даже не знаю, есть ли у него планы на эти дни. Может быть, у Адама уже есть другая женщина, может быть, Ира снова вернула его в свою постель. Может быть в эту секунду, когда его ладонь поднимается вверх по моему бедру, ныряя в изгиб талии, Адам придумывает формулировку про мою очередную попытку нарушить границы наших деловых отношений.

Плевать. Мне страшно услышать отказ, но после феерического оргазма — так пишут в журналах и на форумах — женщине простительно поддаваться безумствам.

— Я хочу сделать фотографии Додо… с тобой.

— Не люблю фотографироваться, ты же знаешь.

Да, я знаю. Он не любит попадать в объективы случайных фотокамер, он не любит позировать «для дела» и даже для статьи в финансовый альманах.

— Но можно попробовать, раз уж ты даже плюшевую овцу сняла так, что она похожа на Мисс Вселенная.

Адам согласился?

От неожиданности я пытаюсь повернуться, но у меня все еще болят швы, и со стороны мои попытки напоминают возню тюленя на лежбище. Адам откидывает голову назад, но я настойчиво хватаю его за щеки и вынуждаю посмотреть прямо на меня. Он резко уводит голову, но на этот раз он посмотрит на меня, даже если придется расцарапать всю его брезгливость. Мне нужен его взгляд, нужнее, чем следующий вдох. Я как будто впервые в жизни готовлюсь открывать подарок в большой коробке с яркими лентами и точно не готова расстаться хоть с каплей впечатлений.

Только бы Доминик поспал еще немного…

— Полина, что за блажь? — Адам немного хмурится, но мне все равно больше некуда отступать, и через минуту бесплотных попыток он сдается.

У него не просто карие глаза: они похожи на какие-то драгоценные камни того глубокого коричневого цвета, который бывает только у дорогой и редкой породы. Насыщенный цвет, углубленный темными ресницами и капелькой раздражения. Куда я смотрела раньше? Почему не видела?

— Ты пойдешь? Правда?

— Не имею привычки менять решения со скоростью звука.

Он просто непрошибаемый. Что бы там ни пряталось в этой темноволосой гениальной голове, оно скрыто больше, чем за семью печатями — и Адам ревностно охраняет свое сокровище.

Может, если я помогу ему расслабиться, он потеряет бдительность?

Мои намерения слишком очевидны, потому что Адам понимает их до того, как моя рука опускается к поясу его домашних джинсов. Он просто сжимает мои пальцы и предлагает:

— Давай не будем все усложнять.

— Давай! — зло откликаюсь я — и в трубке радио-няни раздается первый, еще не очень громкий крик Доминика.

Глава девятнадцатая: Адам

Мы выбираемся на прогулку только вечером.

Весь день идет дождь, и после обеда я почти готов вернуться в офис и сделать то, его не делал ни разу в жизни — нарушить свое обещание. Хотя, если придираться дословно, я не давал клятв, я просто обозначил, что не считаю идею совместной прогулки чем-то фантастическим. На тот момент действительно так и думал.

Но все оказалось куда хуже.

Потому что я хотел ее, как ненормальный.

Всю ночь.

Так сильно, что нереализованное желание болело сильнее, чем все мои приступы вместе взятые.