Сердце Пандоры

— … Мышка за кошку, кошка за Жучку…

Я поворачиваю голову, даже не пытаясь встать. Тамара Сергеевна сказала, что у меня пять внутренних швов и два наружных, и ближайший месяц мне нельзя садиться на твердые поверхности, делать зарядку, носить тяжести и вообще лучше просто ходить, а потом сразу падать на кровать. Только сейчас доходит, как мне повезло, что именно она вела меня весь период, а я иногда была настоящей стервой, когда не прислушивалась к элементарным советам.

Еще сказала, что «мужа тоже нужно подержать на расстоянии по крайней мере два месяца». У меня тогда непроизвольно вырвался нервный смешок: даже если предположить, что Адам перестанет мной брезговать, вряд ли я стала лучше в его глазах после увиденного.

Приглаживаю ослабевшей рукой волосы и кое-как приподнимаюсь на локтях, ориентируясь на голос, потому что на улице погожий день, и солнце ярко льется во все восемь окон моей палаты.

Адам стоит у окна в пол-оборота ко мне: Доминик в его руках такой невозможно маленький, что я готова поверить, каким образом сын все это время во мне умещался. Наверное, он бы и в наперсток поместился.

На Додо тот самый желто-белый полосатый комбинезон и шапка-буратинка с кисточкой, которая болтается где-то в районе его пяток. Адам перекладывает сына на сгиб локтя, когда тот начинает возмущенно пищать, наклоняется к нему: темные волосы падают на лоб, кончик носа поглаживает детскую щечку.

Я бы хотела разучиться дышать, чтобы не испортить эту идиллию неосторожным всхлипом, но уже поздно: он поворачивается ко мне и с той самой улыбкой, которая растекается по его лицу от уха до уха, восторженным громким шепотом говорит:

— Ему нравятся мои пальцы. — Вкладывает мизинец в ладошку-звездочку, и Додо тут же обхватывает его, словно маленькая обезьянка.

В меня словно вложили тонну растворимого шипучего аспирина: что-то набухает в груди, разламывает ребра то ли слезами, то ли попытками не разреветься снова.

У моего мужа красивая улыбка — и плевать, что большая.

И голос, в который мне хочется завернуться, словно в теплый плед.

И еще волосы, особенно когда челка вот так падает на лоб и сползает до самого кончика носа. И нос тоже красивый.

Я прикладываю ладонь к шее, к тому месту, где чувствовала его дыхание вместо со словами поддержки, где мы впервые были так интимно близко, что я почти чувствовала вкус его кожи.

Додо еще нет и суток, но я вижу, как сильно он похож на своего отца.

Во мне нет ни капли огорчения, только огромная, как плюшевый воздушный шар, радость: мой ребенок самый красивый на свете.

Адам как-то сам чувствует, что я хочу взять сына на руки. Но сперва укладывает его в кроватку, потом помогает мне сесть, устраивая пирамиду из подушек у меня за спиной. Я часто и резко вздрагиваю, когда он наклоняется слишком близко, когда чувствую его особенный запаха пополам с едва уловимым свежим ароматом лосьона после бритья.

— Он такой теплый, — улыбаюсь я, когда Адам укладывает сына мне на руки, а сам присаживается на край кровати. Нюхаю маленький лоб с островком светлых волос и все-таки снова плачу. Наверное, это тоже гормоны, наверное, я стану совсем безобразной, когда мои глаза окончательно утонут в распухших веках, но сейчас мне нет до этого дела. — Пахнет так, что съесть хочется.

Адам понимающе кивает, а потом как-то резко перестает улыбаться, протягивает руку и подушечкой большого пальца стирает влагу с моих щек. Мне кажется, что он все ждет, когда я отвернусь, спрячу взгляд, сморщу нос, потому что напряженно всматривается в мое лицо. А у меня в горле торчит скользкий, как медуза, ком, и я просто не могу произнести ни звука. Может, оно и к лучшему, потому что я хочу попросить поцелуй еще раз. Не из-за того, что мне одиноко, и не потому, что хочу убежать от противного голоса со вкусом дешевых сигарет и крепкого парфюма. Просто хочу знать, каково это — целовать мужчину, у которого такие губы.

И Адам даже как будто наклоняется вперед, и с очередным глотком воздуха я задерживаю дыхание. Хочется закрыть глаза. Хочется поднять свободную руку и запустить пальцы ему в волосы. Потому что про его волосы можно снимать отдельный вид порно: то, как они иногда торчат в стороны, а иногда идеально уложены даже после пробежки, или, когда он причесывает их пятерней, или взмахом головы убирает с глаз челку.

Я не знаю, откуда во мне все это, ведь я никогда на него не смотрела, не наблюдала, не изучала повадки. Как будто наступил конец света, а у меня в руках оказался собранный когда-то давно чемодан со всем необходимым.

Но Адам, конечно же, меня не целует. Притрагивается губами к макушке Доминика и быстро встает.

И в нашу одну на троих тишину вторгается вибрирующий звонок моего мобильного телефона. Он лежит рядом, на тумбочке, так что мы оба видим имя звонящего: «Сестра».

Мы с Адамом смотрим друг на друга, как будто пытаемся угадать мысли и сказать пусть только одно, но правильное слово. Мне хочется выключить телефон, засунуть его под подушку и сделать вид, что этого звонка не было. Хочется задержать момент, в котором мы с Адамом просто сидим рядом и, наверное, можем просто поговорить: о том, как изменится наша жизнь после появления Додо, о том, как и куда можно его возить, чтобы не нарваться на журналистов, и еще кучу других мелочей, которые должны обсуждать молодые родители.

Но телефон продолжает жужжать, и даже если его выключу, Ира уже все равно между нами.

— Я отвечу.

— Пойду погуляю с Додо.

Вот так: мы просто обменялись парой фраз, короткими безликими словами.

И снова оказались там, откуда начали.

Адам выходит из палаты, и я все-таки беру трубку, потому что Ира названивает и названивает, и мне кажется, даже если я отключу телефон, он все равно продолжит жужжать просто из-за силы ее настойчивости. Даже не представляю, о чем она хочет поговорить. Поздравить с рождением Доминика? Адам уже сказал ей, что стал отцом, пока я отходила после наркоза? Они уже успели созвониться, обсудить его счастливое отцовство?

— Привет, Ира, — говорю как можно спокойнее, но второй рукой что есть силы цепляюсь в край подушки.

— Привет, Полина, — глухо отвечает она. На заднем фоне играет Моцарт, Ира всегда его слушает, когда ей плохо. — Поздравляю, Полина.

Значит, они уже созвонились. Неужели нельзя было подождать хотя бы до моей выписки?

— Спасибо, Ира.

— Нам нужно поговорить, — просит Ира. Именно просит: я слышу, как она с трудом сдерживает слезы, как нервно выпускает сигаретный дым.

— Я в больнице с ребенком, Ира. Прости, мне не до разговоров сейчас. Я хочу заниматься сыном, и лишние нервы мне ни к чему. И если ты придумала новую сказочку о том, что Адам отберет у меня сына, чтобы воссоединиться с тобой, то зря — мы уже обсудили этот вопрос и расставили все точки над «i».

Получается грубо и сухо, и даже зло, но я не в состоянии контролировать эмоции. Я не заслужила ее прощения, и, если бы не приступ паники, я бы ни за что не позвонила Ире вчера.

— Это касается нас троих, — как будто и не слышит она. Снова затягивается, выпускает дым. — Или тебе нравится жить вот так?

Я не знаю, что мне нравится, я вообще не знаю, что будет с моей жизнь, когда мы с Домиником вернемся домой. Но соглашаюсь.

Ира приезжает на следующий день: Адам с утра уехал по работе и обещал вернуться к четырем. Понятия не имею, как он все успевает и не падает с ног, потому что половину ночи нянчил Доминика и сам кормил его из бутылочки, а поспал только под утро, когда я почти силой отправила его в постель. Преимущества частной клиники: муж может быть рядом хоть двадцать четыре часа в сутки.

Я выхожу с Додо на прогулку: сестра уже ждет на крыльце, и ее вид снова больно бьет по моим нервам. Я сделал прическу и оделась в модный спортивный костюм, но Ира приехала в полном облачении. В красивом платье, на каблуках, с укладкой и маникюром. При этом даже под макияжем я вижу заплаканные глаза и сеточки красных вен.

Она смотрит на Доминика в моих руках, делает шаг вперед, протягивает руку, но я отступаю, прижимая сына еще крепче.

— Не трогай его, пожалуйста, — стараюсь держать себя в руках.

Ира послушно кивает, но все-равно заступает на сторону, чтобы увидеть личико малыша. С минуту пристально его рассматривает, а потом начинает плакать. Беззвучно, с каменным лицом, на котором нет ни единой эмоции. Сестра словно статуя в церкви, которая внезапно заплакала. Я бы поняла, устрой она истерику, но Ира просто стоит и плачет, и не издает ни единого звука. А у меня наступает полный ступор.

— Это должен был быть мой сын, — проговаривает она громким шепотом и даже не пытается вытереть слезы. — Мой любимый ребенок от моего любимого мужчины.

Да, конечно, это должен был быть ее ребенок. Но Додо — мой. Так получилось. Потому что почти девять месяцев назад я захотела спрятаться в золотой клетке и совершила поступок, в котором ни разу не раскаялась. И жизнь еще ударит меня этим — я знаю. И как бы ни готовилась держать удар, карающая рука вселенского правосудия все равно снесет меня в общую мусорную кучу. Но это будет когда-то потом, а пока я буду просто жить.

— Адам сказал, что между нами все кончено, — продолжает лихорадочно бормотать Ира. — Просто позвонил и сказал, что теперь у него есть сын, и он не хочет ничего продолжать, потому что нужен тебе.

Не помню, чтобы просила его разрывать отношения на стороне, и даже не успеваю как следует понять, рада я этим словам или нет, как Ира вдруг медленно, словно гигантский рекламный манекен из которого выкачивают воздух, опадает к моим огам. На улице, где ходят медсестры, где гуляют семейные парочки, моя сестра медленно опускается на колени и прислоняется лбом к моим ногам.

— Не забирай его у меня, Полина, пожалуйста… — Голос предает ее, Ира всхлипывает, и все, что от нее остается — тусклая тень женщины, которую я боялась все последние месяцы. Теперь там, внизу, просто несчастная Ира, которая наплевала на гордость, наплевала на то, что это мне нужно ползать у нее в ногах, и пришла униженно умолять не забирать у нее Адама.

— Ира, встань. — В горле ком, глаза снова на мокром месте, и Доминик взволнованно возится в покрывале, как будто чувствует мое беспокойство.

— У тебя есть его сын, у тебя есть его красивая жизнь, его деньги. Я ничего не хочу, забирай себе все. — Ира поднимает голову и смотрит на меня окруженными черными потеками туши глазами. — Мне ничего не нужно, только Адам. Ты же все рано его не любишь, ты никогда его не любила! Забирай все! Он никогда не бросит своего сына, будет заботиться о его матери. Я все равно уже никогда не стану его женой, Полина, ты теперь номер один на веки вечные! Но ты же его не любишь! Не забирай его!

Меня словно приколачивают к позорному столбу и освежёвывают на потеху толпе. Ира стоит на коленях, но опозоренной и грязной чувствую себя я. Это ведь я просила Адама не встречаться с ней, кричала ему, чтобы брал любую женщину, только не мою сестру. Но он все равно продолжил их отношения. Что изменилось после рождения Доминика?

— Я всегда его любила, — продолжает исповедоваться Ира. — Помнишь, на твоем выпускном? Ты сказала, что он похож на клоуна, а я просто не могла оторвать от него глаз. Это мой мужчина, понимаешь? И всегда был моим, поэтому он снова и снова будет ко мне возвращаться — Адам знает, что только я люблю его таким, как есть, не за деньги и власть. Он бросит меня, если ты скажешь, но ему будет плохо. Ты это понимаешь?! Ему все равно плохо с тобой, потому что ты смотришь на него… — Ира сглатывает, подавляет злость, но я все равно хорошо слышу агрессивные нотки. — Знаешь, каково ему? Возвращаться домой и видеть отвращение на твоем лице? Даже в собственном доме не знать покоя. Знаешь, каково жить рядом с человеком, на чьем лице есть только тошнота?

Кажется, я знаю, потому что и он смотрит на меня, как на пустое место. Иногда с брезгливостью, иногда с подчеркнутым безразличием. Тот вечер, когда он был нужен мне, но не подарил даже капли внимания в ответ. Я никогда не забуду тот взгляд, и если Адам видит то же самое на моем лице, то Ира, как всегда, чертовски права.

— Я не просила Адама что-то менять ради меня и Доминика. — Этот холодный колючий голос — это не я. Просто женщина, которая иногда выходит на первый план, что прикрыть собой испуганную меня. — Что ты хочешь? Чтобы я за руку уложила его в твою постель?

— Просто не трогай его, не проси… бросить меня.

— Думаешь, мужчина в тридцать шесть лет не в состоянии сам решить, с кем и как ему проводить время?

— Я нужна ему, потому что только я люблю его по-настоящему. А ты… Ты ничего не знаешь о любви. И никогда не сможешь увидеть его так, как вижу его я. Ты ведь знаешь, Полина, ведь знаешь же!

Мне хочется зло рассмеяться ей в лицо, а потом сесть рядом, обнять и заплакать навзрыд. Мы ведь сестры — несмотря ни на что, несмотря на прошлое, которое изредка громко ломится в мою душу, мы дети одной матери.

Но в одном она не права: кое-что о любви я все-таки знаю.

Ничто и никто не запретит мне любить моего сына. А у Иры… У нее нет даже этого.

— Больше не унижайся, Ира. — Я противна сама себе, потому что не могу сказать ни одного теплого слова в ответ. Даже заплакать не могу. Просто хочу, чтобы все это поскорее закончилось. — Адам вернется к тебе. Он ведь всегда возвращается. Я не буду сажать его на цепь. Мне ни к чему чужой мужчина.

Именно так: чужой мужчина. Не мой, никогда не был моим и никогда не будет.

Грязная маленькая Полина не умеет любить. Она умеет только брать.

Глава шестнадцатая: Адам

Моя жизнь словно включается на меленную перемотку с бесконечным количеством повторов.

Первая неделя: Полина в больнице. Я приезжаю к ней, остаюсь на ночь, играю с Домиником, немного сплю, утром уезжаю.

Неделя вторая: Полину выписываю домой с условием, что мы возьмем медсестру как минимум еще на неделю. Я не задерживаюсь, как только заканчиваю дела, сразу еду домой. Моя секретарша даже пару раз посмеялась, что никогда еще я не ставил таких непосильных задач — уплотнять график настолько сильно.

Неделя третья: нас нет. Есть игрушечные куклы: мама, папа и их ребенок. Но нет семьи. И никогда не было. Я понимаю это, когда в очередной раз вижу пустой взгляд Полины, которым она смотрит словно сквозь меня. У нее так много любви, когда рядом Доминик, что иногда я боюсь обжечься этим теплом, но стоит сыну уснуть, а нам случайно столкнуться на лестнице или в гостиной — и в ее глазах нет ничего. Пусто, холодно, безразлично.

И еще где-то на заднем фоне есть Ирина. Она изредка пишет и звонит, я не отвечаю. Мы сталкиваемся на паре мероприятий, где приходится изображать славного парня и даже позволить фотографам отснять с нами целый фотосет, потому что мы типа гребаные меценаты и прочая херня.

Неделя четвертая: выхожу с работы часов в девять вечера, уставший, с такой головной болью, что зубы выламывает из десен — и натыкаюсь на секретаршу, которая со счастливым видом тискает плюшевую игрушку. Кажется, она пару месяцев назад рассталась со своим молодым человеком и он, видимо, реализует план возвращения.

— Адам Александрович, — окрикивает она, зачем-то показывая мне большую кучерявую овечку бежевого цвета. — Последнюю забрала!

Понятия не имею, что бы это могло значить, но, наверное, есть причина, раз моя умница-секретарша вдруг хвастается детскими игрушками.

— Это Шиппи, как у Птицы Додо, — говорит она, и улыбка постепенно сползает с ее лица, оставляя недоумение.

Птица Додо — так Полина называет Доминика. Но причем тут плюшевая овца?

Секретарша берет планшет, листает что-то и протягивает мне. Это страница в инстаграмм — я терпеть не могу социальные сети, и меня нет ни в одной из них. Когда у тебя, мягко говоря, не сложилось с фасадом, не очень хочется лепить селфи на фоне небоскребов и тропиков. Но это красиво оформленная страница «Гнездо Птицы Додо». И вся она посвящена моему сыну: куча забавных фото с прогулок, с его сна, рядом с сидящим около коляски грустным Ватсоном. Изредка я вижу ту самую игрушку, которой хвастала моя секретарша, только овечка моего сына теплого карамельно-сливочного оттенка. И везде заметки Полины: целые маленькие истории под фотографиями, на русском и английском. И тысячи подписчиков, которые комментируют их на разных языках.

— Ваш сын — новая знаменитость, — несмело улыбается секретарша.

Я рассеянно киваю, запоминаю страницу и возвращаю планшет.

В машине нахожу ее снова, открываю наугад одну из фотографий. Это история о прогулке в кошачью страну, и на снимке Доминик в смешной шапке с ушками. Полина приукрашивает, создает вымышленной мир, в котором я смутно узнаю очертания нашего дома и рощи поблизости. Еще есть рассказ про большое плаванье, про первый дождь и ночное путешествие на луну. Здесь целая красочная вселенная, и даже я, сухой чурбан, не могу сдержать улыбку, когда с фотографии на меня смотрит мой совершенно забавный, даже когда просто спит, Доминик.

Под снимком с его смешной и еще очень неясной улыбкой только пара строчек: «Такой же красивый улыбашка, как папа».

И эти несколько слов на хрен выносят мне мозг.

Что с нами происходит, Полина?

Я снова и снова перечитываю короткую заметку, как будто это не просто запись под фото, а евангелие от Полины, но с моими глазами все в порядке — она действительно это написала. Красивый улыбашка. Разве женщина, которая любит своего ребенка настолько сильно, что полностью в нем растворилась, будет сравнивать его с человеком, который ей глубоко противен?

Прошу водителя притормозить около цветочного магазина. Глупый порыв, нерациональная блажь, но мне хочется сделать ей приятно. На табличке написано, что работает до десяти, и у меня всего пятнадцать минут, тем более, что продавщица за стеклянной дверью уже явно собирается закрывать. Делаю шаг — и останавливаюсь, потому что понятия не имею, зачем бы Полине принимать от меня цветы. С каким лицом она возьмет букет? С теми же стеклянными безразличными глазами?

Я давно обещал себе завязать с сигаретами, но никак не получается: рука сама тянется к пачке и зажигалке. Но сейчас дым едким облаком опускается на дно легких, и становится еще хуже. Часть меня пытается проанализировать нас с Полиной, найти общий знаменатель для того, что с натяжкой тянет на отношения. Как жена, Полина ответственно выполняет свою часть сделки: мой сын родился здоровым, хорошо набирает вес, окружен ее заботой и любовью, и даже у самых досужих любителей копаться в грязном белье нет ни единого повода усомниться в счастливой семейной жизни одного безобразного миллионера. У моей жены есть машины, драгоценности, меха. У нее в принципе есть все, что она захочет. Ей не нужны цветы, даже если я скуплю их вместе с магазином.

Женщина выходит из магазина, опускает роллет и проверяет замки. Потом замечает меня и неуверенно мнется на месте, бросая многозначительные взгляды в сторону остановки. Отрицательно мотаю головой, провожаю взглядом ее фигуру, зачем-то жду, пока она полностью скроется в подземке.

Пока еду домой, начинается дождь. Долго стою на крыльце, пытаясь убедить себя, что жизнь совсем не изменилась после той записи — я даже в подростковом возрасте никогда не зацикливался на женщинах, всегда спокойно брал и спокойно отпускал. Когда не ждешь признаний и любви до гроба, нет искушения строить воздушные замки на выдуманном фундаменте.

В доме тихо, только Ватсон переминается с ноги на ногу и цокает когтями по полу, подставляет морду под ласку. Я иду к себе, принимаю таблетки, переодеваюсь в домашние джинсы и футболку и иду к сыну. Планировка его комнаты такая, что с одной стороны она прилегает к комнате Полины, а с другой есть просто дверь в коридор, через которую обычно захожу я. Доминик безмятежно спит в своей кроватке: он основательно прибавил в весе, и я все время останавливаю себя, чтобы не потрогать его щеку пальцем. По пятницам я остаюсь спать с ним: дрыхну прямо на полу, чтобы в случае чего первым взять его на руки. Иногда сам делаю смеси, иногда беру ту, что Полина готовит заранее и оставляет в детском термосе, чтобы не остыла. Мы никогда не обсуждали все эти мелочи, но каким-то образом у нас получается работать как слаженный механизм.

Я слышу странный звук из-за двери в комнату Полины. Сначала кажется, что это очередной звуковой фантом, рожденный заразой, которая сидит у меня в голове, но звук повторяется. Крадусь на него, как вор, прислушиваюсь изо всех сил. Возможно, Полина говорит по телефону? Самое время для ночных сопливых разговоров с ее Поющей головой. Но нет, это точно не слова, и не смех.

Она плачет. Слышу, как душит рыдания подушкой, отчаянно глотает неосторожные всхлипы. Она очень старается не шуметь, но каждый звук так очевиден, что я запросто рисую ее в своем воображении: лежит на кровати, лицом в подушку, короткими ногтями скребет по наволочкам, дрожит и все равно прислушивается, не проснулся ли Доминик. Я кладу ладонь на дверную ручку, но так и не решаюсь войти. Не хочу. Вдруг у нее приступ недомолвок с Андреевым, а я точно не хочу быть жилеткой, в которую Полина будет рыдать о загубленной любви. И у меня нет волшебного скотча, чтобы клеить ее разбитое сердце во второй раз.

Плач сменяет какая-то возня, я отступаю от двери, но все равно недостаточно быстро, потому что она распахивается у меня перед носом, и первое, что я вижу — огромные глаза моей жены. Она слишком поздно соображает, что я стал свидетелем ее слез: вскидывает руки, чтобы вытереть потеки со щек, медлит, а потом безразлично роняет их вдоль тела.

— Здравствуй, Адам, — слышу ее сухой голос.

Я потихоньку, всем корпусом, выталкиваю Полину из детской, обратно в ее комнату. Прикрываю дверь, пока Полина идет к кровати, на ходу кое-как приглаживая выпавшие из косы пряди. Мне нравится, что дома она такая забавная: может завязывать то косы, то хвостики, или скручивает волосы в гульку на самой макушке. И почему-то это смотрится намного притягательнее, чем укладка, с которыми она неизменно появляется на любом мероприятии, где нам положено быть вместе.

— Что случилось? — без «здравствуй» в ответ спрашиваю я.

Полина стоит спиной и лишь нервно передергивает плечами.

— Просто так люди не плачут. — Первая мысль в моей голове — у нее снова случилась размолвка с сестрой. Ума не приложу, по какому поводу на этот раз, потому что после того телефонного разговора с Ириной я прервал все наши отношения, кроме показной вежливости на фотокамеры. — Проблемы с Ириной? — озвучиваю свою догадку.

— Нет! — слишком резко отвечает она.

Во мне просыпается нормальное желание просто развести руками и свалить. Мой мозг имеет работа, фонды и болезнь — не тот случай, когда хочется быть добровольно отыметым еще и собственной женой. Но она тут ревет явно больше, чем пять минут. А я все еще ее единственная семья. К тому же, я старше.

— Размолвка с Поющей головой? — Получается слишком грубо, слишком… небезразлично.

Полина перестает трястись, и я вижу, как под тонкой футболкой напрягаются мышцы спины, и «углы» лопаток выразительно натягивают ткань. Она похудела и сейчас весит даже меньше, чем до беременности.

Когда Полина поворачивается, я чувствую себя придурковатым воробьем на пути у сверхзвукового истребителя. Она явно взвинчена, накручена и перекручена, потому что молниями из глаз можно под завязку зарядить переносной аккумулятор.