Сердце Пандоры

Я уже не в том возрасте, чтобы избавляться от стояка холодным душем и «ручными» способы снять напряжение, поэтому до отказа забил голову скучными мыслями о работе: собрание директоров, отчет финансового директора, презентация новой рекламной кампании. Когда и это не помогло, я начал думать о том, что наша Вселенная — чертовски сложная штука, и по сравнению с круговоротом жизни в природе все мои проблемы — просто тлен.

Физически мне стало легче.

Морально — нет.

Утром мы лицом к лицу столкнулись около кроватки Доминика, поговорили о какой-то ерунде, а потом Полина пожаловалась на плохую погоду. Я согласился — просто кивнул, как игрушечный песик. Потом она забрала Доминика и прежде чем уйти сказала: «Все в силе, Адам, и, если что — у меня как раз не было практики фотографий с плохим освещением».

Я жду, что ее взгляд снова станет пустым, что она выдаст притворство, сделает что-то, что позволит мне вернуть мысли на рельсы прежних сухих деловых отношений, но Полина совершенно не помогает. Она все так же насторожена и сосредоточена, не улыбается и не пытается завести разговор, и общение с ней так и осталось похожим на решение уравнения со всеми неизвестными.

Но Полина собирается на прогулку. И когда я случайно застаю ее врасплох, она как раз заливает чай в маленький железный термос. И пританцовывает, отбивая ритм пятками в коротких пушистых носках.

Она выглядит обескураживающе счастливой. Словно у нее под кожей работающая на вся мощь новогодняя гирлянда.

У меня опять ноль версий почему.

Я складываю коляску в багажник, с горем пополам запихиваю пса на соседнее сиденье — Ватсон тот еще домосед — и жду, пока Полина с Домиником устроится сзади. По такому случаю сегодня я поведу сам.

Полина выбирает огромный сквер подальше от дороги, и стоит нам свернуть на аллею, как сразу становится понятно, что его облюбовали семейные парочки. Я качу коляску, Полина идет рядышком и делает вид, что только поводок в ее руке не дает Ватсону устроить забег на скорость. Эта псина официально самое ленивое создание на земле.

А потом Додо устает спать, я беру его на руки — и так наша прогулка превращается в фотосессию. Обычно я всегда закрываю рожу то ладонью, то нарочно опускаю лицо, но Полина каким-то чудом как будто растворяется: она есть, но ее и нет. Только тихие щелчки фотоаппарата выдают ее присутствие. И в принципе мне по фигу, что она в итоге наснимает, потому что мне хорошо.

Когда все заканчивается, Полина останавливается в тени огромного старого клена, забирает за ухо выпавшую прядь и листает фотографии в режиме «просмотра». Мы с Домиником, как два воришки, бочком пристраиваемся рядом, заглядываем через плечо.

— Ты снимала на волшебную пленку? — пытаюсь пошутить я. А когда она непонимающе хлопает газами, расшифровываю: — На некоторых даже…

— Ты красивый, Адам, — резко, как будто я собирался сказать что-то против заповедей божьих, говорит Полина. — У меня руки из задницы растут, я не училась снимать на «зеркалку», но тебе не приходило в голову, что дело не в волшебной пленке, а в том, что я смотрю на тебя вот так?

Она чуть не под нос тычет мне окошко предпросмотра, где в фокусе смеющийся я, потому что Доминик как раз упражнялся в искусстве улыбок, и у него это до сих пор выходит до невозможного забавно.

— Мне не приходило в голову, — мой частный ответ.

Полина не смотрит на меня: только на изображение. И я завидую тому парню из миллиардов пикселей, потому что ее палец гладит его лицо и потирает складку от улыбки.

— Полина? — слышу громкий вопрос за нашими спинами.

Это Поющая голова в компании двух мужиков постарше. И как бы ни странно это звучало, но вопрос принадлежал не Андрееву, а его спутнику: здоровенному мужику лет под сорок с заметным пузом. У него толстая золотая цепь, массивная печатка — готов спорить, там написана пафосная цитата из библии — и костюм на пару размеров меньше. Я допускаю, что у игромана Андреева могут быть общие дела с этим сутенером, но откуда он знает мою жену?

— Эй, в рот воды набрала? — подтягивается он. — Сколько лет прошло, маленькая Полина подросла, похорошела.

В парке много народа, где-то играет музыка и ветер шелестит кронами, но даже так я отчетливо слышу, как у Полины начинают стучать зубы. Она побледнела до цвета яичной скорлупы и с трудом цедит в легкие воздух через судорожно сжатые зубы.

Я никогда не видел ее такой испуганной и потерянной, словно девочка, которая запрыгнула в другой поезда вслед за чужими родителями. С мольбой в глазах тянется, чтобы взять у меня Доминика, но я даже рад, что теперь у меня свободны руки.

— На три шага назад, — говорю спокойно и, надеюсь, внятно, становясь на пути у жирного вездехода. Он морщится, словно ему тут никто не указ, пробует меня обойти, но, к счастью, у меня все равно преимущество в росте. Поэтому достаточно несильного пинка кулаком в плечо, чтобы боров попятился назад, боясь потерять равновесие. И ему это явно не нравится. — Полина, ты его знаешь? — спрашиваю, не поворачивая к ней головы. Слежу за руками жирного и стараюсь не выпускать из виду «сладкую парочку».

Она целую вечность тянет с ответом, а когда нарушает молчание, ее голос похож на вой песчаной бури.

— Это Анатолий Франц, бывший… Иры.

Наверное, я чертовски предвзят, потому что этот боров явно пугает мою жену, но словосочетание «Анатолий Франц» звучит именно, как прозвище сутенера. При том, что в детском доме у меня бы приятель Толик: хороший паренек, совершенно безобидный. Когда его били, я всегда влезал, и получалось так, что мне доставалось за двоих: и за собственные уши, и за слабака Толика.

Но вот этого жирного хочется просто ударить. В большей степени потому, что несмотря на мое недвусмысленное предложение исчезнуть и не портить нам прогулку, он продолжает поглядывать на Полину своими заплывшими жиром свиными глазками. У него явно какое-то нарушение, потому что не такой уж он толстяк, чтобы морда опухла до состояния двух подбородков и бульдожьих щек.

Не знаю, в какой альтернативной вселенной он бывший Ирины, но мне не по себе из-за того, что я стал заменой вот этому.

— Мы просто старые знакомые, Адам Александрович, — кисло улыбается Франц. Намеренно показывает, что узнал меня, но хоть не лезет ручкаться. — Я увидел Полину, хотел поздравить.

Он ищет взглядом моего сына, и Полина за моей спиной вздрагивает: я чувствую это по едва уловимым вибрациям, и в унисон моим догадкам Доминик начинает хныкать. Правду говорят о связи матери и ребенка, которая не прерывается, даже если перерезать пуповину. Сколько раз замечал: стоит Полине заволноваться — и тут же просыпается Доминик. Или просто с пустого места начинает капризничать. А моя жена не из тех женщин, которые стучат зубами от каждого шороха. Кажется, я вообще впервые вижу ее такой испуганной.

— Поздравь лучше Иру — она недавно стала вдовой, теперь наверняка тебя примет, — огрызается Полина.

Я украдкой смотрю на Поющую голову, и даже странно, что он до сих пор не пытается влезть в разговор, и когда замечает, что за ним наблюдают, перестает раздевать Полину глазами. Эта сладка рожа не станет мужской даже если ее «украсить» сломанным в двух местах носом.

— Что происходит? — Голос Полины звучит уже ровнее, но она все равно на взводе. — Почему вы вдвоем?

Андреев пытается вставить пять копеек, но Франц вскидывает руку и тот послушно закрывает пасть. Лично для меня все ясно: один купил другого и теперь дрессирует, как пуделька.

— Я теперь музыкальный продюсер, Полина, — объясняет Франц. — Люблю вкладывать деньги в прибыль.

Она снова вздрагивает.

Все, мне осточертело.

— Мы тут гуляем, если вдруг вы не заметили. — Я нарочно груб до самой крайне степени. Надеюсь, хоть кому-то из них хватит ума услышать в моем голосе прямой посыл валить известным направлением.

Франц на удивление быстро сдается, даже извиняется за беспокойство, но прежде чем уйти еще раз смотрит на Полину. Я бы никогда не стал тем, кем стал, если бы не умел читать по лицам хотя бы на примитивном уровне. И то, что я вижу на лице этого борова, мне совершенно не нравится, потому что это мерзкая грязная похоть. Он даже не трудится скрыть свои мысли, и я жалею только об одном: здесь слишком много лишних глаз, чтобы я мог безнаказанно его кастрировать. Вот это не должно размножаться.

— Полина, — все-таки тявкает пуделек. — Поздравляю.

Только напряженная ситуация удерживает меня от искреннего удивления. Разве они не переписываются? А если переписываются — почему он снова ее поздравляет? Или этот спектакль специально для меня? Вряд ли, ведь Полина знает, что я не буду вмешиваться в ее личную жизнь.

Или буду?

Простой же вопрос, но я сосредоточенно над ним размышляю до тех пор, пока троица не уходит так далеко, что их спины превращаются в черные точки.

— Я хочу домой, — говорит Полина. Не просит — требует.

Соглашаюсь, потому что от хорошего настроения не осталось и следа. Мы еще обязательно вернемся к этому разговору, когда она успокоится и перестанет выглядеть, как соломенная кукла, которую легко сломать даже сквозняком.

По дороге домой пишу своей секретарше задачу с грифом «срочно»: узнать все про Франца, как он связан с певцом Глебом Андреевым, вырыть из его прошлого все, что можно, а за то, что выкопать нельзя, я буду «очень благодарен». Разрешаю использовать все ресурсы.

В ответ она пишет, что все поняла. А еще через минут пятнадцать присылает сообщение, что она все-таки связалась с доктором Берром, но новости неутешительные. Правда, не уточняет какие, но я и так знаю. Я с месяц напрашивался на консультацию с возможностью срочной операции, а в итоге, когда для меня отыскали окно, просто не приехал. И не звонил с оправданиями, потому что мне не о чем сожалеть. Я был именно там, где должен был быть, и ни за что не согласился бы переиграть с новыми правилами. Разве что вообще не садился бы в самолет и был с Полиной с самого начала.

Глава двадцатая: Адам

Когда возвращаемся домой, Полина почти сразу прячется в детской. Именно прячется, потому что без преувеличения бежит по лестнице, прижимая к себе ребенка так крепко, будто Доминику нужно защищать даже от меня, его отца. Меня это злит, но эту злость можно понять и проглотить.

Зато теперь я точно знаю: под непробиваемой скорлупой в Полине прячется совершенно беззащитная ранимая плакса. И это совсем не напускное, это — она настоящая. Напускной она была в тот день, когда мы скрепили сделку безвкусным механическим сексом. И до появления сына такая она меня полностью устраивала. А теперь мне, как любопытному ребенку, хочется разобрать сломанную куклу на кусочки, рассмотреть, как она устроена, и почему вдруг безупречный механизм ее самозащиты дал сбой.

Мы в сущности очень похожи, поэтому я так хорошо ее понимаю — мы используем одинаковые способы защиты от внешнего мира.

Весь вечер по всем новостным каналам рассказывают, что ожидается чуть ли не буря столетия, громко вещают о штормовом предупреждении и рекомендуют не покидать дом без острой необходимости. И около полуночи начинается настоящая вакханалия природы. Молнии как будто все над моим домом, громыхает так, что даже непрошибаемый Ватсон ходит за мной по пятам и припадает на задние лапы, когда тишину разрывает угрожающий треск.

А мой сын спит в кровати, как будто ему и дела нет до всего вокруг, но даже во сне крепко хватает меня за палец, когда вкладываю его в маленькую ладонь. Это что-то вроде моего личного ритуала: мой Додо должен знать, что у него всегда будет поддержка.

Меня тянет улыбаться, когда замечаю несколько кресел-мешков и теплый плед. Полина знает, что я люблю валяться на полу, беспокоится, чтобы моей заднице было комфортно. Мне в принципе по фигу, я с детства привык спать даже на голых досках в доме без отопления, а у Доминика просто райские хоромы — пол с подогревом и мягкое покрытие.

Укладываюсь на спину, сворачиваю плед валиком и устраиваю на него голову. Проверяю телефон: секретарша весь вечер шлет сообщения, но пока это просто заметки без конкретики.

В детской особенная атмосфера умиротворения, наверное, поэтому я начинаю дремать даже под почти непрерывный вой и грохот за окнами. Но вскидываюсь, когда слышу, как в своей комнате кричит Полина. Встряхиваюсь, как пес, чтобы сбросить сон, но не успеваю ничего сделать — дверь открывается, и Полина тонкой тенью переступает порог. Она в коротенькой шелковой ночнушке на тонких бретелях, и вчерашние синяки потемнели еще больше.

— Доминик спит, — говорю я, когда Полина бросается к кроватке.

Конечно, она все равно перепроверяет и заодно поправляет одеяльце.

Потом неуверенно смотрит в мою сторону. Могу даже прочесть ее мысли: если бы меня здесь не было, она бы заняла вакантное место на полу. Но ей-то зачем? Ладно я — моя комната в другом конце коридора, но ведь у Полины под носом удобная кровать.

— Мне ведь нельзя в твою постель, да? — горько интересуется она. Это и не вопрос даже, просто констатация факта с предпосылкой на мое «да» в котором она уверена наперед.

— В мою постель нет, нельзя.

Она трясет головой и буквально у меня на глазах по кусочкам собирает свою скорлупу. Шагает к дери, словно заводная игрушка. У меня нет и тени сомнения, что эта граница между нами только на пользу, потому что, когда деловая сделка превращается в не деловой трах — это уже не бизнес, а порнуха с самым высоким возрастным ограничением.

Я это прекрасно понимаю. Трезво и ясно, как никогда в жизни.

Но все же.

— Это ведь не моя постель, Полина.

Она как будто ждала именно этих слов: поворачивается и на цыпочках бежит ко мне. Хочу подвинуться, но Полина перебрасывает ногу и укладывается сверху. Ее так мало, что это почти неприлично — у меня даже грудь не давит от ее веса.

Несколько минут мы лежим в полной тишине. Полина не дрожит даже когда молния заглядывает в окно, на миг освещая комнату почти как днем.

— Ты защитишь меня? — вдруг спрашивает она.

Наверняка даже не догадывается, как по-детски глупо звучит ее вопрос. И еще до того, как задать его, перебрала все мои возможные ответы, прикинула риски. А на самом деле ответ может быть только один, и он совсем не «от кого?», «как?» и «зачем?».

— Да, Полина, всегда и ото всех. — Потому что она в моей жизни все равно номер один, даже если мы никогда не выйдем за рамки партнерских отношений.

Она приподнимается на руках — и ее волосы укрывают наши лица, словно дорогой балдахин. Не успеваю подумать, что так даже лучше, как она откидывает волосы набок и перекладывает ладони по обе стороны моей головы.

— Хочу на тебя смотреть.

— Я так сильно изменился? — Ирония — моя броня.

— Нет. — Полина наклоняется ниже и нарочно дышит на мои губы. — Это я научилась смотреть.

Я фантазировал о ее губах всю ночь. И это точно не были мысли «ниже пояса». Просто думал о том, что даже на моей шее они чувствовались мягкими и жалящими одновременно, требовательными и горячими. Даже удивился, когда утром не нашел ни одного следа — кожа адски горела, и жжет до сих пор.

Полина просто прижимается ко мне, раскрывает рот своими губами и вытягивает из меня весь воздух. Это тяжело назвать поцелуем, скорее — воровством меня у самого себя. Мы даже не закрываем глаза, хоть от этого немного кружится голова. Полина обхватывает мою нижнюю губу своими губами, немножко тянет, посасывая и покусывая. Ненадолго отстраняется и жадно смотрит на мои губы. Кончиком языка слизывает поцелуй со своих. Берет мою ладонь — чувствую, как дрожит, пытаясь удержать вес собственного тела только на одной руке — и заводит себе на затылок. Пальцам уютно в ее волосах, зарываюсь так жестко и глубоко, что она немного морщится.

Сжимаю ее пряди в кулаке.

За окном взрываются небеса, выдержка предает Полину, и она вздрагивает. Зажимаю ее бедра коленями, а вторую руку нарочно кладу под голову. Полина следит за этим движением и соблазнительно — или женственно? — улыбается.

— Выглядишь хозяином положения, — то ли хвалит, то ли ругает она.

А я просто тяну ее голову к себе, всасываюсь в тугой рот и выманиваю язык. Полина поддается и в умоляющем стоне я слышу собственное имя:

— Адам…

Я бы хотел на минуту остановить время. Задержать тот вдох, который мы делаем почти одновременно, когда понимаем, что начинаем задыхаться. Я все жду, когда Полина даст хоть намек, почему это все нужно прекратить, но она смотрит так, что мой рациональный ум отказывается верить в реальность. Я ведь знаю ее лучше, чем она сама себя знает. Три года я видел ее со стороны, чувствовал ее брезгливость. Она даже не любила быть рядом со мной в одной комнате. И почти год жизни под одной крышей вряд ли что-то изменил в этой Пандоре, но все же — даже Полина не умеет притворяться так хорошо.

Где-то здесь точно нужно нажать на «стоп». Отматывать назад бессмысленно, но еще можно спасти нас обоих от боли, которую мы обязательно причиним друг-другу. Потому что из физиологии без чувств не вырастет ничего, кроме больших проблем. А это просто физиология: влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей и вынужденно воздерживаются от секса. А кроме того, что Полина испугана и ищет защиту, у нее еще и проблемы с послеродовым периодом.

И все же, когда она наклоняется, чтобы нахально забрать еще один поцелуй, я охотно отдаюсь ей. Раскидываю руки в показной беспомощности, хоть на самом деле это единственный способ ее не касаться. Боюсь, что даже толстая цепь под названием «Три нельзя» — у нее швы, у меня марширующий цирк тараканов, у нас «все сложно» — не удержит меня от того, чтобы воспользоваться ситуаций. Все, что можно делать совершенно безопасно: пофантазировать, как бы Полина смотрелась здесь, на полу, лежа на спине со спущенными до самых локтей бретелями. Но даже такие фантазии — опасная балансировка на грани провала.

Если у поцелуев есть бальная шкала, то даже наши влажные вздохи давно пробили отметку «максимум». Никто не говорил мне, как это — чувствовать себя мужчиной, которого целуют так, будто от этого зависит работа сердца.

— Я украла твою футболку, — с горящими глазами признается Полина.

— Зачем? — Я еще только думаю, стоит ли это сделать, а рука уже тянется, чтобы вернуть на место бретельку. Нарочно делаю это медленно, чтобы смотреть, как вслед за движением моего пальца на ее коже появляются мурашки.

— Нравится, как ты пахнешь, — бесхитростно признается она. И добавляет чуть тише: — Как ты пахнешь, когда пахнешь только собой.

Я понимаю, о чем она, нет необходимости углублять и развивать тему, которая неприятна нам обоим. Но ее слова — они как ненаписанное Евангелие, слова, которые слишком откровенны, чтобы их мог понять непосвященный.

Неужели я больше не безобразный Адам?

— Может быть… — начинает Полина, отрываясь от меня, но конец фразы тонет в хлынувшей в мою голову боли.

Обычно я чувствую приступы, научился распознавать даже незначительные признаки и почти всегда успеваю свалить подальше от посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем мужик, который готов биться башкой в стену, лишь бы утихомирить агонизирующие толчки в черепе.

С минуту я еще пытаюсь корчить непробиваемую стену, но это бесполезно, потому что на лице Полины уже появилось беспокойство. Вслед за резкой болью к горлу подкатывает тошнота. Так сильно и остро, что я слишком быстро стряхиваю с себя Полину, и она не очень аккуратно заваливается на бок. Подняться сразу не получается, и я беззвучно матерюсь, становясь на четвереньки.

— Адам, тебе плохо? — сквозь глушащий фон реального мира звон слышу обеспокоенный голос. Отбиваю руку, которой она пытается дотронуться до моего плеча.

Каждое касание — словно ржавым гвоздем по стеклу. Полина в этом не виновата, но я даже рта не могу открыть, чтобы сказать об этом. Будет очень херово, если меня стошнит прямо на сливочно-персиковый коврик в форме тучки.

Встаю. Делаю шаг. Меня штормит, уводит куда-то в сторону полок с детскими вещами, и только в последний момент чудом успеваю шлепнуть ладонью о стену и уберечь порядок детской от пагубного влияния моей болячки. Сука, она пробралась из моей головы в реальность и тянет чернильные щупальца к самому дорогому, что у меня есть — к моей семье.

Зрение медленно меня оставляет, как будто в мозгу одна за другой гаснут все лампочки. Где эта чертова дверь? Справа или слева?

Полина ныряет мне под руку. Кажется, я скриплю зубами, но ей точно плевать. Она закидывает мою дрожащую руку себе на плечо.

— Хочешь на улицу? Нужен воздух? — Она говорит шепотом, но даже эта малость скребет по оголенным нервам. — В ванну?

— Да.