Мой дикий сад

Кроме всего этого вокруг дома росли еще и настоящие дикие деревья, остатки бескрайних былых лесов, что царили в здешних местах, когда сюда пришли люди. Там были два фаворских дуба, одна мастиковая фисташка, три фисташки израильские и две крушины. Я добавил к ним два иудина дерева, которые в Европе именуются багрянниками, два саженца благородного лавра, лавролистную калину, лекарственный стиракс, три волосистых ракитника, две жимолости, несколько кустов метельника, два куста земляничника и алычу.

Два моих ракитника прикончил убийца в образе тракториста, который производил какие-то работы на границе моего участка. Утром я указал ему на эти кусты и попросил поостеречься, а вечером обнаружил, что они выворочены из земли и раздавлены насмерть. Одно иудино дерево умерло вскоре после посадки, не знаю почему, второе растет и цветет по сей день, но поскольку оно из того сорта, который цветет лишь после того, как вырастит листву, то лиловость его цветения тонет в зелени листьев, и он не так красив, как другие его сородичи. Алыча принялась, хотя растет очень медленно. Но я знаю, что в тот день, когда она окончательно повзрослеет и расцветет, это будет самое красивое дерево в моем саду.

Кусты метельника тоже принялись и теперь покрываются таким изобилием сияющих цветов, что их семена уже разносятся по всему саду, и мне приходится пресекать их попытки сделаться новыми кустами, вырывая росточки так же безжалостно, как я вырываю сорняки. Вырос и лекарственный стиракс, и тоже расцвел, и, подобно метельнику, радует не только глаз, но и нос. Только у метельника цветы желтые, а запах сладкий, а у стиракса цветы белые, а запах… у меня нет слова, которое могло бы его описать. Ближе всего будет сказать, что запах стиракса такой же «белый», как и цветок, который его испускает, и предоставить остальное воображению читателя — или же предложить ему самому понюхать этот цветок и придумать для его запаха слова получше моих.

Кстати, плоды стиракса содержат ядовитое вещество. Когда-то рыбаки размалывали их и разбрасывали по водам озера Кинерет, чтобы травить рыбу, а один пастух, который как-то раз спустился с холмов к моему дому и попросил холодной воды, с удивлением увидел, что у меня в саду растет стиракс, и сказал мне, что я должен остерегаться этого растения, «потому что от этого дерева овцы совсем умирают, а козы только сходят с ума». Не знаю, правда ли это, но я оставил оба мои стиракса в живых. В моем хозяйстве пока не предвидится ни овец, ни коз, а сам я эти плоды не ем.

Что же касается земляничных деревьев, то они обычно растут в местах, более высоких и холодных, чем мое, и на более известковых почвах, чем у меня в саду. Я видел группы этих деревьев в разных местах Галилеи, на хребте Кармель и в горах Иерусалима, а одну из самых впечатляющих — на вершине горы Гиора, над местом впадения ручья Рефаим в ручей Сорек. Кое-где растут и одиночные земляничные деревья, тоже очень красивые, но тому, кто захочет добраться до них, придется долго расспрашивать и искать, пролагать маршрут и трудить ноги. Однако его усилия окупятся. У земляничного дерева блестящие листья, красивые цветы, красный и гладкий ствол. Оно каждый год сменяет кору и тогда выглядит, как змея, сбросившая старую кожу. Этот багровый цвет объясняет название земляничника на иврите: «катлав» от «кетель», убийство, — связанное с народным преданием о сыне, убившем своего отца.

Мой друг профессор Амоц Дафни, человек растений и книги, как-то сказал мне, что самое большое в Израиле земляничное дерево растет в поселке Айн-Кения к востоку от Рамаллы. А самый большой земляничник, который я видел сам, растет в саду ботаника Ахая Яффе в кибуце Натив-а-Ламед-Хей[6]. Оно такое широкое и высокое, что его могучим ветвям пришлось вырастить у себя снизу мощные подпорки, чтобы не сломаться под собственной тяжестью. Наверно, именно такое дерево имели в виду пророк Иеремия и автор Псалмов, когда говорили о человеке, «который надеется на Господа, и которого упование — Господь»[7], и «который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных»[8], что будет он «как дерево, посаженное при водах, и пускающее корни свои у потока; не знает оно, когда приходит зной; и во время засухи оно не боится и не перестает приносить плод»[9]. И кто знает, поскольку Иеремия был пророком, может быть, он предсказал в этом описании будущее и имел в виду именно то земляничное дерево, которое 2500 лет спустя вырастет над бассейном в саду Атая Яффе в кибуце, названном в честь тридцати пяти героев Войны за независимость Израиля.

Одно из двух земляничных деревьев, которые я посадил у себя в саду, умерло через несколько недель после посадки. Его собрата, который тоже собирался умереть, мне удалось спасти, и я с гордостью сообщаю, что сам совершил этот подвиг. Поначалу я обратился к специалистам, и они сказали мне, что, как всем известно, земляничные деревья очень трудно выращивать, потому что многие из них умирают вскоре после посадки, и нужно смириться с приговором. Но я не смирился. Я стал читать и разбираться и нашел, что земляничное дерево нуждается для роста в особом грибке, который растет у него на корнях и называется микориза. Дерево и гриб живут в симбиозе: дерево доставляет грибу его пищу, а гриб помогает дереву извлекать эту пищу из почвы. Как красиво! Обычные паразиты живут на чужой счет, а эти оба помогают друг другу, причем настолько, что не могут существовать раздельно.

Я решил, что, возможно, мои земляничные деревья, купленные в рассаднике, не нашли в земле моего сада необходимые их корням грибы. Я сидел и думал и вдруг, как пишут в детских книгах с хорошим концом, у меня появилась идея. Я взял лопату, мотыгу и два ведра и поехал на Кармель, где когда-то видел целую рощу земляничных деревьев. Там я выкопал и собрал между деревьями немного земли в надежде, что в ней есть нужный мне гриб. Потом вернулся домой, осторожно и аккуратно расчистил ямку вокруг моего несчастного росточка, насыпал туда привезенную землю и полил. И на этот раз мне не понадобилось терпение, которого сад требует во многих других случаях, — за несколько недель больное дерево пришло в себя и выздоровело.

Но наши с ним мучения на этом не кончились. Дерево действительно начало расти, но не вверх, а с резким наклоном вбок. Это означало, что я недостаточно подумал и посадил его в слишком тенистом месте — вот оно и стало клониться в сторону тех немногих солнечных лучей, которым удавалось проникнуть сквозь эту тень. Я срезал несколько ветвей дуба, которые затеняли моему земляничнику солнце, подрезал немного и его самого, и вскорости он вырастил новые, на сей раз прямые ветки и с тех пор продолжал расти строго вверх. И сегодня, уже с любящими грибами на корнях и сверкающим солнцем над кроной, он с каждым годом становится все больше и краснее и когда-нибудь наверняка превратится в большое и красивое дерево.

Были и нет

В детстве я хотел стать зоологом. По правде говоря, я и сегодня хочу быть зоологом, и, хотя мне уже понятно, что этой мечте не суждено сбыться, я и сегодня порой возвещаю себе и другим, что в один прекрасный день все-таки пойду в зоологи. А пока я ограничиваюсь тем, что с удовольствием изучаю живность в моем саду. Тут носятся всевозможных видов крылатые существа, полным-полно насекомых, способных прыгать, скакать и летать, вроде бабочек и жуков, сверчков и муравьев, кузнечиков и богомолов, цикад и саранчи, а также великое множество разных ползающих — скорпионов, сороконожек, многоножек и пауков.

Насекомые возбуждают у меня особый интерес. Их несхожесть со мной увлекает меня. Оно будит мою мысль. И не только потому, что особенности их поведения по большей части впечатаны в них уже на стадии яйца, а не приобретены, как у нас, путем обучения и опыта. Но и те превращения, которые они претерпевают позже: от яйца к гусенице и от гусеницы к взрослому насекомому, — это нечто такое, чему нет никаких аналогов в развитии позвоночных.

Я иногда думаю: помнит ли бабочка те дни, когда она была гусеницей? Знает ли гусеница, что в один прекрасный день станет бабочкой? А этот симпатичный муравьиный лев, что порхает сейчас в воздухе передо мной, — помнит ли он, как был страшным хищником, подстерегавшим добычу в песчаной воронке? А какой период своей жизни комар любит больше всего? Ведь личинкой он плавал в воде, а став взрослым, летает в воздухе. В нашей человеческой жизни тоже есть разные этапы, но между ними нет столь резкого и полного контраста, как контраст между долгим, грубо материальным «личиночным» этапом непрерывного пожирания пищи и медленного роста и коротким «комариным» этапом стремительных полетов и любовных игр на зеленом листе. И кроме того, мы ведь растим и учим наших детей, а не просто откладываем яйца на какой-нибудь листок и исчезаем навсегда.

Человек классифицирует насекомых разными способами и, среди прочего, разделяет их на «вредных» и «полезных». В моем саду тоже представлены оба эти вида. Мое большое фиговое дерево погубил жук-дровосек, а личинки гранатовой голубянки из года в год портят плоды того дерева, именем которого эта бабочка названа. С другой стороны, я постоянно вижу пчел и жуков, которые опыляют мои цветы. А есть еще и такие насекомые, которые просто веселят мою душу и разжигают мое любопытство — например, разноцветная кобылка. Когда она стоит на земле, ее трудно заметить, так хороша ее маскировочная окраска. Но когда она пугается и взлетает, она расправляет свои цветастые крылья — я уже видел кобылок желтых, синих и красных — и пролетает несколько метров, ярко выделяясь в воздухе и привлекая к себе удивленный взгляд. А потом, перед самой посадкой, она вдруг так же неожиданно складывает крылья, гаснет и исчезает: глаз, который уже привык к ее яркому цвету, тут же оторопело теряет ее из виду.

Когда-то я часто видел этих насекомых — и в поле, и в моем саду. Но в последние годы вижу их лишь иногда. И бабочек стало намного меньше. В детстве, когда мы жили в Иерусалиме, я видел там очень много бабочек, больше даже, чем в Долине. Это странно, потому что вся сущность Иерусалима вроде бы противоречит легковесной сущности бабочек, их воздушности и многоцветности. В нынешнем Иерусалиме все время кажется, что тут в воздухе летают лишь камни, проклятия, пророчества да вороны со стрижами. Но пятьдесят-шестьдесят лет назад этот город был полон бабочек — ласточкиных хвостов, капустниц и даже махаонов — больших и роскошных бабочек, гусеницы которых я тогда выращивал дома при поддержке мамы и с согласия отца. Я кормил их стеблями фенхеля, которые собирал на соседнем поле, следил за их питанием и ростом, окукливанием и превращением из куколок в бабочек. Вначале они порхали по комнатам, а потом вылетали через окно. И в то мгновение, когда солнечные лучи вливали в них тепло и жизнь, их полет сразу менялся.

Еще одно насекомое, которое, к моему большому сожалению, почти исчезло, — это светлячок. В моем детстве сады буквально светились от их обилия. Я собирал в горсть сразу несколько штук, и их свет сиял у меня между пальцами. После переезда сюда я один раз — только один, сразу после вселения, — увидел в своем саду светлячка и ощутил настоящее счастье. Я надеялся, что эта встреча предвещает множество таких же в будущем. Но меня ожидало разочарование. Сегодня я уже совсем не вижу светлячков и очень по ним скучаю.

В моем саду есть и пресмыкающиеся — змеи и разные ящерицы, в том числе сцинки, ящерицы без ног, — возможно, переходное звено между ящерицами и змеями. То тут, то там, но все реже и реже, появляется черепаха. Вот уже несколько лет в саду живет огромное существо по имени медяница, длиной около метра, с гладкой блестящей кожей и плотным телом. На первый взгляд медяница кажется змеей, но на самом деле она просто очень большой сцинк, самый большой из них. Она, разумеется, не ядовита, но очень сильна. Если поймать ее, она тут же начинает вырываться, и тогда можно ощутить всю ее силу. Прикосновение чужих рук ей, очевидно, не очень приятно, потому что в определенный момент она перестает бороться и начинает выбрызгивать во все стороны омерзительно пахнущие мочу и кал. Так что игру с ней не стоит особенно затягивать.

Однажды эта медяница исчезла, и ее не сменила другая. Я огорчился, но не удивился. Это в былые времена виды исчезали постепенно, в течение долгих эпох, а сейчас человек — если у него есть к этому склонность и открыты глаза — может в течение одной своей жизни стать свидетелем такого исчезновения. Когда-то в Иерусалиме кроме бабочек и светлячков, которых я упоминал, были также зимние лужи, полные жаб, а огромные стаи скворцов устраивали великолепные воздушные парады в небе над городом. А в небе Долины парили тогда орлы, которые гнездились на Кармеле, с полей доносился по ночам смех гиен, рыжие славки распускали красные хвосты в рощах, и каждое зимнее утро меня будил особого рода будильник — постукивания певчего дрозда, который клювом щелкал улиток на тротуаре.

И еще тогда было также множество ликующе-пестрых щеглов, этой постоянной жертвы охотников за наживой, которые скрещивали их с канарейками и потомство держали в клетках на продажу. А как не помянуть добрым словом черепах, которые десятками бродили в те времена по полю за нашим иерусалимским кварталом, так близко, что в пору течки можно было даже услышать стук их панцирей. Сегодня я вижу их разве что в заповеднике, что возле моего дома в Долине, да и то очень редко. Древесные лягушки, те маленькие зеленые симпатичные существа, которых раньше можно было встретить в любом саду, и зеленые ящерицы — эти красивейшие, элегантнейшие создания природы, — тоже быстро уменьшаются в числе. Так же как и оливковый полоз.

Многих из этих маленьких и красивых пресмыкающихся убивают домашние и уличные кошки. Они уничтожают их лапой могучей и когтем простертым, и не только из голода, но также просто из охотничьего азарта и страсти, которые делают кошек почти сравнимыми с человеком по жестокости. А мы — то ли из невежества, то ли из моды и лицемерной политкорректности, а может, просто потому, что кошки пробуждают в нас намного больше симпатии, чем лягушки и ящерицы, — мы заботимся только о кошках и начисто игнорируем то систематическое убийство других животных, которое они продолжают безнаказанно совершать.

Но исчезают не только животные. Небольшой дубовый лесок напротив моего дома — это жалкий остаток огромного леса, который когда-то покрывал всю Нижнюю Галилею, холмы Менаше и большую часть долины Шарон. Турецкие власти нещадно кормили этими деревьями топки своих паровозов и успешно уничтожили основную их часть. Затем вырубки для сельского хозяйства и угольной промышленности внесли свою долю, и сегодня от того леса остались всего три сплошных массива в заповедниках Бейт-Кешет, Алоней-Аба и Алоней-Ицхак и несколько небольших дубрав, которые разбросаны там и сям по их былой территории. Да еще в Изреэльской долине можно иногда увидеть большие одинокие дубы в центре сельскохозяйственных посадок. Но этих оставили здесь лишь из жалости к землепашцам, чтобы они давали людям, работающим в полях, тень и отдых в знойную пору.

Впрочем, кто знает?! Может, когда-нибудь эта страна опять покроется лесами и тогда в них снова будут бродить медведицы, как те, что вышли по зову пророка Елисея[10] и лев снова поднимется из поймы Иордана. Кто тогда не убоится его рычанья? Правильно сказал пророк Амос: «Лев начал рыкать — кто не содрогнется?»[11]

Орудия труда

В любом саду есть не только деревья, кусты, цветы и животные с насекомыми. Есть здесь еще и садовник, который трудится в этом саду и потому нуждается в подходящих орудиях для своего труда. Некоторые из этих орудий, вроде заступа или кирки, просты и насчитывают тысячи лет. Другие, напротив, — порождения самой современной технологии, как, например, компьютер для поливки растений. Это устройство мне совершенно непонятно, и поэтому я даже не могу включить его без сторонней помощи. Дважды в год, в начале зимы и в начале лета, я приглашаю садовника-профессионала, и он включает мне этот компьютер и выключает его, потому что я сам, каким бы способом ни пытался это сделать, непременно стираю программу и уже не могу ее восстановить.

И есть, наконец, орудия, так сказать, «промежуточные» между компьютером и мотыгой — например, мотокоса. Это орудие мне иногда удается запустить в ход, но при этом я трачу массу времени и усилий — сначала, чтобы правильно присоединить кабель, а затем — чтобы найти взводящую пружину, которая в ходе подключения кабеля вылетела из вращающейся головки. Эта пружина имеет привычку в процессе сборки обязательно вылетать из головки и исчезать в траве. Причем исчезать буквально, потому что трава нарочно прячет ее от меня. У нее есть для этого веская причина — ведь без пружины косить невозможно.

К моему великому сожалению, я очень далек от техники. Каждый раз, когда я пытаюсь что-то в чем-то починить, я порчу в нем что-то другое. Все мои дядья и их сыновья, мои двоюродные братья, как будто прямиком вышли из старой песни о нашем мошаве: «В Нахалале мой браток всякой техники знаток». Все они, равно как и те мошавники и кибуцники, с которыми я служил в армии, могут починить трактор и джип, подвести в дом воду и электричество, сварить металлические полосы, изготовить стул или стол, поставить кирпичную стену, залить бетонный пол — и все это быстро, уверенно, без единой ошибки и даже не испачкавшись. И у каждого из них есть в кармане личный рабочий инструмент, без которого он не может обойтись и с которым он никогда не расстается. Сегодня это один из ножей «Лезермана», но в дни моей молодости таким личным орудием был, как правило, шведский ключ, который мы называли «маленьким шведом».

Я вспоминаю шутку, которую тогда любили повторять. Три мошавника поспорили, какой инструмент лучше всего и всегда должен быть у рабочего человека. Один сказал: «Я всегда беру с собой шведский ключ — этот все открывает». Второй сказал: «Нет, я предпочитаю английский ключ — вот он и вправду открывает все». А третий сказал: «А я предпочитаю русский ключ». — «Что это такое — русский ключ?» — удивились его товарищи. — «А это молоток килограммов в пять, — ответил тот. — Вот такой молоток действительно откроет все что хочешь».

К моему большому сожалению, шведский ключ, а также пятикилограммовый молот имеют привычку непрерывно выпадать у меня из рук и при этом почти всегда падают на большой палец ноги. Что же касается «Лезермана», то мне больше по душе швейцарский складной нож, потому что в нем есть еще и штопор. Видно, его создатели сознавали, что человек рожден не только для труда. Впрочем, у меня тоже есть свой рабочий инструмент, который я всегда беру с собой в сад. У этого инструмента нет названия, поэтому я лучше опишу его. Это продолговатый кусок пластика, один конец которого полый, вроде трубки, а другой играет роль ручки, за которую этот инструмент можно держать. Трубка имеет двойное назначение: с ее помощью, во-первых, хорошо проделывать отверстия для капельниц в резиновых поливальных трубках, проложенных по саду, а во-вторых, вставлять затычки в те дыры, которые продалбливают в этих трубках дятлы.

Дятлы долбят поливальные трубки не из злобности или жажды. Такими низкими мотивами руководствуются только кабаны и шакалы — сначала они надкусывают эти трубки, чтобы напиться, а потом рвут их зубами просто по злобе. Дятлы дырявят трубки по ошибке. Как объяснил мне специалист-орнитолог и большой знаток израильских птиц профессор Йоси Лешем, шелест воды, струящейся по этим тонким трубкам, дятел принимает за шевеление червя в дереве, а продырявить стенку резиновой трубки ему и выеденного яйца не стоит. Если бы я сумел убедить дятлов долбить трубки только в тех местах, где мне эти дырки нужны, я бы мог обойтись без своего инструмента, потому что оба его назначения были бы выполнены. Но увы, дятлы меня не понимают, и поэтому я кладу свое заветное орудие в карман каждый раз, как иду в сад. К моей великой радости, этот нехитрый инструмент я способен привести в действие сам и даже без особых трудностей, и к моему глубокому сожалению, мне приходится пользоваться им слишком часто.

По правде говоря, идя в сад, садовник-любитель должен запастись еще парой-другой инструментов и деталей. Ему понадобится секатор, то бишь садовые ножницы, японский нож и пила, маленькая кирка, совок для копания, капельницы, различные соединители и разделители, а также коробка черной мази (например, ихтиола) и плотный пакет для мусора. Но американцы не изобрели еще такие рабочие штаны, в которых было бы столько карманов, а швейцарцы не создали еще такие ножи, в которых все это было бы собрано воедино. Поэтому я купил себе ящик для инструментов и кладу в него все вышеперечисленное. Я очень люблю этот ящик, и, похоже, он отвечает мне взаимностью, потому что раз-два в неделю он вызывается пойти со мной в обход сада. Я подрезаю, сажаю, смазываю тут и выкапываю там, устанавливаю и чиню, а он терпеливо ждет нашего следующего совместного дела. Вдобавок ящик служит мне сиденьем, когда нужно сделать что-то сидя. У него есть только один недостаток — самое любимое мое орудие труда в него вложить нельзя. Но не беда — ведь можно, наоборот, вложить ящик в него — вернее, в нее, потому что орудие, которое я люблю больше всего, — это тачка.

У меня нет слов, чтобы рассказать, как велики важность тачки в моей жизни и симпатия, которую к ней питаю. Из-за тачки я также ценю всех китайцев, потому что, как утверждает общепринятая гипотеза, именно они изобрели это замечательное орудие труда. Разумеется, не все китайцы разом изобрели его — это сделал один из них, некий генерал, которому она понадобилась для военных целей. Это было две тысячи лет назад. Его тачка была намного больше нашей нынешней, и колесо у нее было в центре, а не впереди. Тачка с центральным колесом может нести намного больший груз, чем современная, потому что в ней весь вес груза давит на колесо и ведущему не приходится брать на себя часть этого веса, но маневрировать с ней довольно трудно.

Много воды утекло с тех пор в великой реке Янцзы, и сегодня в распоряжении рабочего человека имеются тачки с двумя колесами и даже тачки с мотором. Но та простая, знакомая всем нам тачка с одним передним колесом по-прежнему существует в ее добром старом виде и прекрасно выполняет свою работу. Человек, работающий с ней, стоит меж ручек, как лошадь меж оглобель, но в отличие от лошади не тянет, а толкает.

Толкать тачку — дело такое же простое и интуитивное, как ездить на велосипеде. И здесь тоже можно наловчиться и специализироваться, как при езде на велосипеде, — например, наклонять тачку на поворотах и благодаря этому лучше видеть, куда идет дорога впереди и насколько можно увеличить диаметр виража, чтобы было удобней поворачивать. Колесо, правда, и тут не видно глазу, но накопленный опыт дает вам представление, где оно находится в каждый данный момент. С тех пор как я купил себе тачку, мне довелось возить на ней землю, камни, дрова для отопления, мешки с компостом, песок и цемент, цветочные горшки, разного рода мусор и отходы, вырванные сорняки, срезанные ветки, ящики книг (из машины в кабинет) и мою старшую внучку, которая в три года попросилась на первую «прогулку в тачке». Я не уверен, что китайский генерал предусматривал такое использование своего изобретения, но сама тачка не возражала, а внучка наслаждалась донельзя.

Каждый раз, пользуясь своей тачкой, я недоумеваю, как я жил без нее раньше, и в очередной раз восхищаюсь гениальностью, скрытой в этой простой на вид конструкции. Столетия не внесли в нее никаких существенных изменений, они лишь отшлифовали и улучшили ее, и как и у всякого древнего транспортного средства — самого древнего из всех, как мне кажется, — у нее есть та уравновешенность и степенность, которая гарантирует не только пользу, но и удовольствие. Впрочем, к чему слова?! Я убежден, что не одни лишь садовники, земледельцы и строители — каждый рабочий человек должен иметь дома небольшую тачку! С помощью простых изменений в ее конструкции он сможет перевозить в ней кастрюли с плиты на стол и посуду со стола в раковину, выстиранное белье из стиральной машины к веревкам, стопки книг, собравшиеся у кровати, обратно на книжные полки, а мужа или жену, задремавших у телевизора, в спальню на ночлег. Там ему останется просто поднять ручки и вывалить его или ее прямиком на семейную кровать.

Тачка — это прямое и естественное продолжение тела, и этим она напоминает мотыгу, косу и серп. Все это — древние сельскохозяйственные орудия, которые за тысячи лет не претерпели никаких существенных изменений, и они тоже служат мне для работы в саду. Например, серпом я срезаю сорняки в таких местах, куда не пробраться с моторизованной пилой. Кстати, держать его следует правой рукой, если ты правша, и левой, если левша, а другой, свободной рукой нужно обхватить пучок стеблей, потянуть вверх, а потом срезать, не снимая натяжения. Когда я был мальчишкой, то часто видел, как мои дядья срезают таким манером кукурузу и сорго. А вот люцерну и клевер они срезали самой обычной косой, не нынешней моторизованной. Эта их ручная коса казалась мне тогда волшебным орудием. Ее лезвие, проходящее близко к земле и скрытое стеблями, не было видно глазу. Я видел только, как падают на землю срезанные стебли, и слышал размеренный шелест косы. Да еще косарь каждые несколько минут доставал из кармана маленький напильник и точил притупившееся лезвие точными и рассчитанными движениями.

Но не только современные коса, серп и мотыга похожи на своих предков из древнего Египта или Месопотамии. То же можно сказать о кирке и лопате, разве что металл, из которого они делаются сегодня, намного качественней и заточен куда острее. Это особенно заметно, когда работаешь с так называемой «японской пилой» — чудо-инструментом, который позволяет срезать ветки, толщина которых больше, чем раствор самых больших садовых ножниц. Качество стали этой пилы и угол ее заточки не перестают удивлять меня всякий раз, когда я ею пользуюсь. Ветка толщиной с мою руку покоряется всего за пять-шесть движений, и даже такой человек, как я, не обладающий и самыми средними техническими способностями, может по достоинству оценить это замечательное орудие труда.

И наконец, есть еще одно весьма полезное садовое орудие, которое я, к сожалению, не нахожу ни в магазинах, ни в рассадниках. Я даже не знаю, как оно называется, но после того, как мне объяснили суть, даже мне удалось соорудить его самому. Берут трубу в два дюйма диаметром и два метра длиной, вставляют в один ее конец лезвие кирки — так, чтобы оно вошло в трубу своим острым концом. Затем несколькими вертикальными ударами о толстую деревянную доску лезвие загоняют в трубу и прочно закрепляют там. Другим его концом — тем, который торчит наружу, — удобно углублять и расширять для посадки такие узкие ямы, внутри которых ни кирка, ни мотыга не могут развернуться, не упершись в стенки. Если кто-нибудь из читателей знаком с бальминой, как в былые времена называли это орудие израильские каменщики, то нашу трубу с лезвием можно назвать бальминой садоводов.

Кроме всех перечисленных орудий, большинство которых пришли в сад из сельского хозяйства, я постоянно пользуюсь также орудиями, пришедшими из кухни, — деревянной скалкой, с помощью которой давлю разные семена, и ситом, с помощью которого отделяю их от половы. Когда-то кроме сита были в употреблении еще и слова «решето» (для устройства с большими дырками) и «цедилка» (для маленьких отверстий), но сегодня мы уже не давим зерна дома и почти не перебираем их на кухне, и потому из тех трех слов в ходу осталось только одно, общее — «сито». Впрочем, такой сад, как мой, более примитивный, чем другие, и с более древней растительностью, требует более простых работ, а потому и более примитивных орудий и древних названий. Вот почему я по-прежнему использую решето для очистки семян мака, сито для семян агростеммы, а цедилку — для процеживания куриного бульона. Я люблю, когда бульон совершенно прозрачный.

Слепыш

Перед моим домом расстилается широкое вспаханное поле. Каждый год оно меняет цвет. Желтая стерня сменяется темно-коричневой пахотой, а потом этот коричневый цвет уступает место зелени всходов и роста. Иногда это зелень сверкающих на солнце листьев кукурузы, иногда — зелено-синеватый цвет горошка, а сейчас, когда на дворе январь и я стою на веранде, глядя вдаль, — это бледно-зеленый, мягкий и манящий цвет ростков пшеницы. Но его ровность там и сям дробят темные точки небольших холмиков, выросших буквально за одну вчерашнюю ночь. Бугорки эти — следы слепыша, подземного жителя наших мест, животного, внешне похожего на крота, но относящегося к существам грызущим, — в отличие от кротов, которые любят червей и насекомых.

Сегодня следы слепыша почему-то непохожи на те, которые он оставляет обычно. Есть в них что-то особенное, говорящее о какой-то серьезной драме, происходящей там, под землей.

Слепыш — фанатик уединения, мрачный и суровый отшельник. Он отстраняется от всех других существ, а себе подобных вообще ненавидит. В обычные дни он занят тем, что роет подземную сеть каналов и гнездовых камер, которые призваны служить ему жильем и кладовыми для корма, а если это слепыш-самка — то еще и яслями для выращивания следующего поколения. Тяжко и непрестанно трудясь, слепыш расширяет и углубляет свои владения, а вырытую землю выталкивает вверх. Поэтому все его подземное жизненное пространство помечено наверху, на земле, множеством коричневых бугорков. Обычно они разбросаны без всякого порядка, но те бугорки, которые я вижу сегодня, прочерчивают на пшеничном поле целеустремленную прямую длиной в несколько десятков метров. Это означает, что сейчас слепыш копает в сторону какой-то определенной цели. Еще точнее — что это слепыш-самец, который роет себе ход к слепышу-самке.

Поскольку я тоже животное мужского пола, то могу описать эту ситуацию и иначе. Представьте себе двух мужчин. Один стоит, выпрямившись, на веранде своего дома и смотрит на расстилающееся перед ним пшеничное поле. Другой ползет под землей и не видит ничего. Оба они относятся к классу млекопитающих, у обоих есть сердце и мозг, легкие, желудок и позвоночник. Однако я стою без дела, наслаждаясь неярким светом зимнего солнца, цветением цикламенов и ароматом шафрана в моем саду, тогда как он угрюмо и неустанно трудится в своем темном и душном туннеле. И вот смотрите — мне, во время прогулок или путешествий, которые обычно происходят днем, когда все вокруг отчетливо видно, все же приходится то и дело прибегать к помощи компаса и карты, а этот слепой подземный житель способен сам рассчитать и потом сохранять в уме направление к избраннице своего сердца, причем в полнейшей темноте.

Это великолепно. Мы часто говорим, что любовь слепа — и даже ослепительна, — но вот вам слепыш, который слеп изначально и всю свою жизнь живет в непроглядном мраке. Эволюция обострила его слух и обоняние, но лишила зрения. И несмотря на это он прибудет к избраннице своего сердца с удивительной точностью. Она не увидит его, он не увидит ее, но в этой беспросветной тьме, да еще после такого долгого одиночества и таких тяжких усилий он будет совершенно уверен, что пришел к своей Рахили, — даже если она на самом деле — всего лишь Лия из рода слепышей. И никакое утро не прольет на них назавтра свет дня и не разъяснит ему его ошибку.

Как он знает, где она? Как он узнает, что она согласна? И как он находит дорогу к ней с такой идеальной точностью? Наука говорит нам, что слепыши общаются друг с другом ударами головы по потолку своих туннелей и звук этих ударов преодолевает сотни метров в толще земли. Он улавливает ее удар: «Я готова» — и тут же стучит в ответ: «Я иду!» Но, продвигаясь к ней, он вдруг слышит ответные удары еще одного самца, а то и двух сразу, которые тоже посылают ей это сообщение. И тогда он понимает, что по пути к тому восхитительному событию, которое моя бабушка именовала «консумацией», ему предстоит жестокая война.

Все это знаю и я, потому что, в отличие от слепыша, у меня нет чутких ушей, зато есть отличное зрение, и я в состоянии различить еще два ряда бугорков, которые столь же четко устремлены к той же точке. И все же, при всем уважении, с которым я отношусь к тем усилиям, которые слепыши — и мужчины вообще — готовы приложить для достижения своей любовной цели, в глубине души я все-таки надеюсь, что эти три подземных ухажера потерпят неудачу, и, если даже им удастся все-таки добраться к Госпоже Слепыш, они погибнут в бою за ее расположение — и погибнут еще до того, как один из них ее оплодотворит. И надеюсь я на это потому, что в случае их удачи один из потомков этой дамы может со временем, того и гляди, добраться до моего сада и натворить там кучу бед, как это не раз уже бывало.

Действительно, до сих пор я все время отвлекался на зоологические, романтические и прочие праздные размышления об этих маленьких, одиноких и слепых, но целеустремленных существах, которые предпочли отрешиться от солнечного света и красот природы, а также от общественной жизни, не говоря уже о любви — если не считать вышеописанной любовной встречи раз в год под землей. Но теперь пришло время рассказать о том вреде, который эти слепые существа причиняют моему саду — и многим другим садам.

Дело в том, что, несмотря на свой мизантропический характер, на всю свою угрюмую агрессивность и ненависть к себе подобным, слепыш, как это ни удивительно, — убежденный вегетарианец. Как уже сказано — грызун. А поскольку грызет он корни и клубни растений и одновременно выталкивает на поверхность земляные бугры, любой земледелец или садовод видит в нем лютого врага. Впрочем, что касается меня, то бугры меня совсем не беспокоят. Их боятся хозяева ухоженных и распланированных декоративных садов, особенно садов с лужайками. А в моем саду нет порядка и нет лужаек, это сад дикий, беспорядочный и бугристый сам по себе, и я даже нахожу своего рода красоту в этих его буграх и беспорядке. Это часть его естественной природы.

Но вот корни и клубни, которыми лакомится слепыш, — это совсем другое дело. Несколько лет назад в моем саду объявился один такой подземный вредитель, и я хорошо помню тот день, когда впервые увидел его — причем увидел, что называется, в самый момент злодеяния. Я тогда стоял на этой же веранде и созерцал синее цветение люпина, как вдруг заметил, что все его стебли стоят прямо и неподвижно, а один почему-то качается из стороны в сторону, как будто на него дует легкий ветерок. Это меня заинтриговало. Я подошел поближе, и в эту минуту странный стебель совсем накренился набок и упал на землю. Я тронул его, и он отделился от земли с такой легкостью, словно у него вообще не было корней. Я внимательно осмотрел этот стебель и увидел, что ему действительно нечем было держаться в земле. Его корень был съеден до самой шейки.

Конечно, я сожалел о его смерти. Но в тот момент меня утешило сознание, что люпин — растение однолетнее, так что все его стебли все равно отомрут в конце сезона. Однако недолгим было мое утешение. Вскоре слепыш обнаружил в моем саду свои настоящие деликатесы — лютики и гладиолусы. Оба они — растения многолетние и клубневые. И как и в случае цикламенов и морского лука, я терпеливо ждал их цветения несколько лет. А теперь мне стало ясно, что ждал не только я. Ждал и слепыш. И когда клубни достигли того размера и вкуса, которые были ему в самый смак, он их прикончил.

Я, вообще говоря, человек миролюбивый и ненавижу войну. Но я не пацифист. И я не верю в учение о «второй щеке». Есть случаи и ситуации, когда человек обязан ответить войной или даже сам инициировать ее. Например, если его беспомощных близких терзают у него на глазах. А в том особом случае, когда нападающая сторона — слепыш, речь идет уже о подлинной войне сынов тьмы с сынами света, в буквальном смысле этих слов. В саду человека вообще подстерегают многочисленные враги, смертельно опасные для растений, а иной раз даже и для их хозяина. Но только один враг заслуживает названия «ненавистный», и враг этот — слепыш.

В народе бытуют несколько способов борьбы со слепышом, но, будучи теперь садоводом с опытом, я должен сказать, что все они больше вредят человеку, чем слепышу. Первый этап этой борьбы во всех случаях одинаков — поиск входа в один из его туннелей. Такой поиск не составляет труда — достаточно копнуть в любом из насыпанных слепышом бугорков, и вы сразу находите в нем такой вход, а то и три-четыре разом. Теперь перед вами открывается несколько возможностей. Самая общепринятая — и самая глупая — состоит в том, что в туннель вводят поливочный шланг и его кран открывают на полную мощность. Все, кто использовал эту тактику, могут вам рассказать, каков ее непременный — непредсказуемый — результат. Вода так и хлещет в туннель, но туннель никак не заполняется. А слепыш тем временем никуда не убегает, как вам бы хотелось, а сидит себе спокойно в одном из своих верхних гнезд, которые он и так уже заготовил на случай естественного затопления или наводнения. Налитая вами вода постепенно просачивается все глубже и глубже в землю, туннель высыхает, слепыш возвращается к своей работе, а вы, хозяин сада, получаете счет на воду, как будто у вас не сад, а плавательный бассейн.

Другой способ, который мне горячо рекомендовали, еще более прост. Нужно набрать в поле катышки хищных животных и набросать их в туннель слепыша. Запах катышков так напугает слепыша, что он сам бросится со всех ног прочь из своего туннеля. К сожалению, в наших местах не водятся ни львы, ни тигры, так что мне пришлось довольствоваться катышками местных собак. Слепышу собачьи какашки действительно не понравились, но дом свой он не покинул. Он всю ночь работал и чистил, и наутро я увидел, что все катышки лежат снаружи, а рядом с ними высится новый земляной бугорок.

Третий способ должен потрясти людей, хоть немного помнящих историю. А также людей прекраснодушных. Берется резиновая трубка, один ее конец присоединяется к выхлопной трубе заведенной автомашины, а второй вводится в туннель, так что все его камеры наполняются газом.

«Звучит ужасно», — сказал я приятелю, который порекомендовал мне этот способ.

«Не беспокойся, — ответил он, — в отличие от людей, слепыши от этого не умирают. Как только они чуют запах выхлопных газов, они дают стрекача. Нагнетаешь газ двадцать минут на скорости 2400 оборотов в минуту, чтобы вонь подольше оставалась в туннеле, и всё — проблема слепыша решена окончательно».

По правде говоря, это звучало достаточно надежно и даже соблазнительно просто, но, несмотря на соблазн, я все-таки решил, что есть вещи, которые евреи не должны делать. Поэтому я отказался от газа и применил другой метод, который вызывает меньше исторических ассоциаций. Я положил на входе в туннель груду горящих углей. Животные очень боятся огня, и слепыш поспешит убежать от пожара, так мне было обещано. Но мой слепыш не убежал, а устроил земляной заслон на входе в туннель, и мои угли догорели напрасно.

После того как все эти рекомендации были изучены и забракованы или испробованы и оказались несостоятельными, а в саду были уничтожены еще десятки клубней, луковиц и корней, я наконец понял, что речь идет о настоящей войне, то есть о такой войне, после которой в живых остается только одна сторона. Передо мной открывалось несколько путей. Я мог затолкать в слепышиную нору ядовитые таблетки, специально предназначенные для таких случаев. Когда такие таблетки смачивают, из них начинает испаряться в воздух яд, который способен умертвить либо вредителя, либо садовника, в зависимости от того, кто находится ближе и куда в это время дует ветер. Я рискнул. В результате остались в живых мы оба, и я решил вернуться к тому, что помнил со времен своей армейской молодости — к сражению лицом к лицу, то есть к засаде у входа в туннель.

Мой замысел был основан на том, что слепыш, как только взломан его туннель, немедленно устремляется ко входу, чтобы заново его закрыть, а там, у входа, его уже жду я — с поднятой мотыгой. Замысел был хорош, но исполнение оказалось затруднительным. Через полтора часа ожидания в этой горестной позе человек начинает понимать, что причиняет себе куда больший вред, чем своему противнику. Но и еще через час, когда подозрительный, осторожный и терпеливый слепыш все-таки приходит к пролому, он отнюдь не торопится выйти наружу, дабы подставить шею для заклания, а попросту начинает носом толкать землю наружу в пролом. В эту минуту нужно оценить его точное местоположение под землей и изо всех сил ударить мотыгой — в надежде, что она прорежет пласт земли и поразит противника. Но обычно в таких случаях садовник либо промахивается вообще, либо попадает мотыгой по скрытому под землей камню, и в итоге его тело сотрясает такой удар, что все его кости начинают петь в унисон. А тем временем слепыш, уже не раз уходивший от таких опасностей в прошлом, посмеивается себе в усы и снова уползает в глубину своего подземного дома. Садовник тоже ползет к себе в дом, точнее — на кровать, кряхтя опускается на нее и тотчас заказывает себе срочную очередь к физиотерапевту.

Третий вид сражения, менее древний и более жестокий, предусматривает применение огнестрельного оружия, которое называется «пушка для кротов». Слепыш, правда, не крот, — в Израиле, как уже говорилось, нет кротов, — но и «пушка для кротов» — не настоящая пушка, а что-то вроде импровизированного пистолета. Стволом ему служит короткий отрезок металлической трубы, и у него есть боек с пружиной и предохранителем, который торчит впереди дула. Любое прикосновение к нему заводит механизм и вызывает выстрел.

Этот стреляющий механизм нельзя найти в магазинах. Поэтому идут к какому-нибудь старому мошавнику, который никогда ничего не выбрасывает, и ищут у него в сарае нужную трубу, а тем временем выслушивают от него нескончаемые воспоминания о славном прошлом и критический анализ нынешнего плачевного положения Страны в сравнении с сороковыми годами минувшего столетия. Так что, как видите, этот способ уничтожения слепышей тоже далеко не простая операция. Он сопряжен с немалым риском и требует большого самопожертвования.

Затем, если труба все-таки найдена, в ее дуло нужно положить патрон охотничьего ружья, а этот патрон нужно добыть у другого знакомого, которому тоже есть что сказать о «тогда и сейчас». И наконец, если все это удастся, вы приглашаете всех своих поклонников, советчиков и просто любопытствующих прийти, встать поодаль (для безопасности) и смотреть, как вы будете вскрывать вход в туннель и засовывать в него заряженный аппарат. Желательно сделать это, когда дуло обращено внутрь, конечно, а на боек нажимать только тогда, когда пушка закреплена в надлежащем положении. Теперь остается ждать, пока слепыш придет ко входу, чтобы закрыть туннель, толкнет при этом носом конец предохранителя и тем самым задействует спусковой механизм. В результате выстрела он, в сущности, должен покончить жизнь самоубийством, ведь речь идет о настоящем огнестрельном оружии, и это подтверждают многочисленные случаи, когда подобная авантюра заканчивалась тяжелыми ранениями. Но не у слепышей. У людей.

Тем не менее я дошел до такой жизни, что готов был применить для уничтожения своего слепыша даже самую настоящую пушку. Но мне не удалось найти и кротовую, так что, похоже, я спасся от большой беды. А тем временем я встретил знакомого зоолога, который как раз специализировался на слепышах. Я описал ему свое положение, и он дал мне еще один совет. В самый разгар зимы, сказал он, слепыши-самки готовят перед родами упомянутые выше ясли для своих будущих детенышей — этакое подземное жилье, в котором есть и спальня, и кладовая для продуктов.

«Если слепыш, живущий у тебя в саду, — самка, то ты с легкостью найдешь эти ясли, — пообещал он мне, — потому что бугор над ними втрое больше остальных бугров. И когда ты его вскроешь, ты найдешь там в кладовой рассортированные и уложенные в полном порядке клубни всех твоих гладиолусов и лютиков. Что же до самой самки, то после того, как ты вторгся в ее святая святых, она сама убежит оттуда и больше никогда не вернется».

Я стал искать бугор в три раз больше остальных — но таких не оказалось. Я стал открывать бугры вдвое больше остальных — но в них не было никаких кладовых. Я стал в ярости вскрывать все бугры подряд, и после того, как перепачкал и сменил всю одежду (потому что каждый раз, когда я копаю землю, я почему-то повреждаю поливальный шланг), уселся на камень, огляделся и стал размышлять: а что, собственно, здесь происходит? Я размышлял о себе и о том разгроме, который сам учинил в своем саду. Я думал: как же так — вот он я, человек взрослый и обычно ответственный, который должным образом ведет себя в своей профессиональной сфере, а в большинстве случаев — также в сфере социальной, общественной, и вдруг он — то есть я — сам лишает себя драгоценных рабочих часов, отказывается от чтения хорошей книги, теряет возможность хорошо провести время со своими детьми и вместо этого, как одержимый, посвящает целые дни безумному рытью в собственном саду, выкапывает в нем уродливые ямы, наносит явный вред самому себе, своему поливному оборудованию и окружающей среде — и все это из-за какого-то ничтожного и слепого существа размером в батат?! Так кто же здесь вредитель? Он или я?

Я встал. Я плюнул на свою правоту. Я поступился своим достоинством. Я проглотил свою обиду и подавил желание мести. Я вытащил уцелевшие клубни гладиолусов и лютиков из земли и перенес их в ящики и горшки на своем подоконнике. И с тех пор мы со слепышем больше не воюем. Мы находимся в состоянии перманентного конфликта, и я высеваю, вскармливаю и выращиваю свои лютики, гладиолусы и цикламены только так — надежно защищенными от зубов врага и от его голода. По этой же причине я не сажаю в своем саду лук-сеянец, который, как мне сказали, входит в число любимых продуктов слепыша. Правда, я не победил и не уничтожил врага, и он продолжает свои темные делишки под землей. Но ведь я-то наслаждаюсь тем, что находится над ней. Так что мне за дело до слепыша…

Мухрака

Есть два вида горизонта. Тот, неуловимый и обманчивый, к которому уходит равнина, и другой, похожий на мой, — вполне реальная, резкая и четкая граница, которая исчезает или размывается только в такие дни, когда воздух подернут дымкой или застлан туманом.

Этот мой горизонт — хребет Кармель, который высится примерно в десяти километрах к западу от моего дома. Между мною и хребтом есть еще несколько поселков и дорог, но поросшие лесом близкие холмы скрывают эту реальность от меня и дарят мне приятную иллюзорную картину безлюдных просторов, ощущение дали и одиночества. Единственные признаки жилья, которые открываются моему взору, — это северо-восточный край Тивона и восточные дома Осфии, что на самом Кармеле.

По утрам Кармель освещен лучами восходящего солнца, и тогда я могу различить отроги и ущелья, прочерченные на нем природой. После полудня солнце светит в мою сторону, и тогда гора кажется единым синевато-серым массивом. К вечеру солнце скрывается за ним, и он темнеет, чернеет и постепенно исчезает во мраке.

Самая выделяющаяся на Кармеле точка — Мухрака. Это не самая высокая его вершина, но такой она выглядит из моего дома. Свое название она получила по имени расположенного вблизи нее кармелитского монастыря «Дир эль Мухрака», но у нее есть также официальное израильское название, увы — стандартное и сухое. Это название — «Угол Кармеля». Таким именем наградило вершину Государство Израиль, но граждане этого государства им не пользуются. Почему? Да потому, что борьба за существование в мире слов похожа на борьбу за существование в мире животных и растений: выживают только подходящие и удачливые, остальные не приживаются и вымирают. Представляется, что при всем уважении, которое граждане Израиля питают к своему языку, им не нравится говорить: «А съездим-ка на Угол Кармеля!» Может быть, дело в том, что «Угол Кармеля» — это на иврите «Керен Кармель», а слово «керен» означает также «луч», а вдобавок еще и женское имя, и потому сочетание «Керен Кармель» вызывает в памяти, скорее, образ этакой молодой преуспевающей адвокатессы, а не затерянный в горах монастырь. А может быть, просто потому, что куда естественней, приятней и мелодичней произнести: «А съездим-ка на Мухраку!» — и ни сердце, ни губы не чувствуют потребности сменить это общепринятое название на угловатый «Керен Кармель».

Но в истории с Мухракой скрыто еще кое-что, и это «кое-что», вероятно, не всем известно. Оказывается, именно арабское название «Мухрака» хранит в себе еврейскую традицию, связанную с этой вершиной, тогда как еврейско-сионистский «Угол Кармеля» эту традицию, как ни смешно, нарушает. Дело в том, что слово «Мухрака» по-арабски означает «место сожжения». Оно было дано этой вершине в честь пророка Илии, который, согласно библейскому рассказу, именно здесь состязался с языческими жрецами и сумел совершить то, что им не удавалось, — призвать с неба огонь, который сжег жертвы, приготовленные жрецами Ваала для этого состязания. Это сожжение языческих жертв доказало, что истинный Бог — не Ваал, а бог еврейский. Но еврейское государство, которое стремится удалить арабские имена с карты страны и из сознания своих граждан, дало этому месту израильское название «Керен Кармель» и этим стерло еврейское наследие, которое сохранялось как раз в арабском слове.

Да, в сложном районе мы живем, нет сомнения…

Кстати, совлечение огня с неба для сожжения языческих жертв было только первым этапом в состязании Илии со жрецами Ваала. Второй этап был значительно важнее, потому что речь шла о даровании дождя — первого дождя после тяжелой трехлетней засухи. И действительно, после моления Илии появилось «небольшое облачко… величиною в ладонь человеческую»[12] и пошел большой дождь. Это означало, что дождь был ниспослан Богом Израиля, а не Ваалом, хотя официальным дарителем дождя у язычников-хананейцев считался именно Ваал. В результате состязание между пророком Илией и жрецами Ваала, которые в тот день явились целой толпой, приобрело огромное значение. Раньше местные евреи в случае засухи обращались к Ваалу, потому что он слыл специалистом во всем, что касается дождей. И в этом была определенная логика: в языческих пантеонах все боги — узкие специалисты: есть бог — специалист по дождю, и есть бог, управляющий солнцем, и бог для ветра, и бог для сна, и бог для войны, и бог для излечения. Все это очень непохоже на еврейского Единого Бога, который (по Его собственному утверждению) является мастером на все руки. Более того, стоит вспомнить, что в первом испытании нашего Бога в качестве дарителя воды — когда евреи кочевали по пустыне — наш Бог извлек эту воду из скалы, а не пролил ее с неба. И этот неуклюжий способ добывания воды намекает, как мне кажется, что, хотя наш Единый Бог могущественней всех языческих божков, вместе взятых, но в том, что касается дарования дождя, Он не является таким уж замечательным специалистом. Неудивительно поэтому, что во времена Илии, после трехлетней засухи, евреи поначалу обратились к Ваалу — этому узкому специалисту по дождям и плодородию, к этому профессионалу, который отнюдь не претендовал на то, чтобы решать все проблемы всех людей во всем мире, а посвятил себя решению определенных конкретных проблем своих верующих в данной конкретной стране.

Однако несмотря на все вышесказанное, в Мухраке, в этом «месте сожжения», пророк Илия и его Бог одержали большую победу. Здесь огонь, а вслед за ним и дождь спустились с неба, и Илия даже воспользовался этим случаем, чтобы быстренько прикончить всех четыреста пятьдесят пророков Вааловых в речке Киссон. И мы могли бы сегодня гордиться этой историей и рассказывать ее нашим детям из поколения в поколение, когда бы не ее завершение. Ибо сегодня, спустя три тысячи лет, когда я смотрю на Мухраку из своего сада, я усмехаюсь про себя: ведь несмотря на тогдашнюю победу нашего Бога над Ваалом одно из растений, которые я выращиваю в этом саду, называется на иврите «гидулей Баал», то есть «ростки Ваала». И эти растения не нуждаются в искусственном орошении — им достаточно дождевой воды. А это значит, что язык иврит все-таки отдал победу Ваалу, признав дарителем дождевой воды именно его, а не Бога Израиля.

Не правда ли, смешно: иврит сохранил веру в Ваала, арабский язык признал победу Бога Израиля, а Государство Израиль даровало Мухраке название «Угол Кармеля», которое вообще вычеркивает из памяти людей всю эту замечательную историю.

Муравьи

Большинство животных, которых я встречаю в моем саду — визитеры: приходят и уходят. Есть, однако, и несколько постоянных жильцов: стайка соек, пара синиц и много подземных созданий — например, пауки-волки, выскакивающие из своих устланных паутиной нор, чтобы броситься на добычу, и, конечно, слепыш, мой старый враг, будь он проклят, а также мои старые, добрые друзья — дождевые черви. И к этому перечню следует добавить еще и муравьев, которые строят у меня в саду свои гнезда и прокладывают в нем дороги. Эти мне не враги и не друзья, но с ними у меня более тесные связи, потому что слепыш и дождевые черви не особо показываются мне на глаза, пауки появляются из нор лишь на мгновенье и исчезают снова, а вот с муравьями я уже много лет нахожусь в сложных соседских отношениях.

Я не возьмусь поименно назвать всех муравьев, живущих в моем саду. Но я легко отличаю, скажем, маленьких красноватых созданий, возле гнезд которых всегда лежат кучки влажной земли, от маленьких черных, которые наполняют воздух сильным кислым запахом. Есть также муравьи побольше, светло-коричневые и очень быстро бегающие. Эти часто забегают ко мне в дом и ведут себя в нем, как хозяева. И есть еще разновидность больших и быстрых муравьев черного цвета, которые, как мне почему-то кажется, среди прочего пожирают и своих собратьев, других муравьев.

Со всеми этими шестиногими я живу в мире. И если выясняется, что некоторые из них проникли в мой дом и самовольно вступили со мной в компанию по дележу сахара, я не тороплюсь вызывать дезинсектора. Только один раз я вынужден был отреагировать на муравьиное вторжение — когда группа муравьев вздумала устроить себе гнездо в цветочном горшке, который стоял у входа в дом. Я вдруг увидел, что их колонна снабжения решительно и энергично движется от этого горшка в кухню и обратно к горшку. Я осмотрел горшок и увидел муравьиное гнездо особого рода, Вход в него шел через днище, где было отверстие для стока воды, и муравьи не спускались в гнездо, как обычно, а поднимались в него. Я решил удалить их оттуда прежде, чем они поймут, что это хорошо, и начнут селиться в других горшках тоже. Я подхватил злосчастное муравьиное вместилище под мышку и отнес его вместе с непрошеными обитателями на обочину леса. Через несколько недель я отправился проверить его и убедился, что муравьи покинули свою обитель и ушли в какое-то другое место.

Больше всего в моем саду муравьев-жнецов. У них здесь целых четыре гнезда. Эти гнезда были здесь до моего приезда сюда и, полагаю, останутся после моего ухода. Вокруг них ничего не растет, но я не пытаюсь удалить их жильцов, и они тоже, должен признать, ведут себя со мной терпеливо. Они не идут на меня войной, и я не воюю с ними. Я признаю, что этот сад принадлежит и им тоже, и признаю охотно, тем более что на их стороне внушительное численное преимущество, не говоря уже об их готовности к беспощадной войне и любым жертвам, которая столь характерна для сообщества насекомых и которой у меня нет.

Иногда мы работаем в саду одновременно. Мы еще не дошли до сотрудничества в одной и той же работе, но уже трудимся параллельно и выполняем сходные задачи. Они собирают семена в свои подземные амбары, а я собираю семена в стеклянные банки. Они улучшают входы в свои муравейники, убирая оттуда мусор и прочие препятствия, а я латаю дырки в трубках орошения, сгребаю листья, выковыриваю и убираю камни. Мы вместе встаем на рассвете, работаем в прохладные часы восхода и заката, а в дневную жару прячемся — я в своем доме, они в своем. А когда жара становится невыносимой, они, как я вижу, переходят на ночную работу. Я вижу это, потому что освещаю их фонарем, им-то этот свет вовсе не нужен.

Зимой, когда я занимаюсь в основном прополкой, они почти не появляются — прячутся в муравейниках до прихода весны, а тогда, в какой-нибудь прекрасный весенний день, я без всякого предупреждения получаю два-три коротких и знакомых укуса в щиколотку. Это они напоминают мне: «Ты забыл, что мы тоже живем здесь? Небось думал, что уже нас больше не увидишь? Так вот, подвинься, ты стоишь слишком близко к нашему гнезду…»

Они правы. Я вторгся своей грубой ногой на их территорию и каждым следующим шагом угрожаю раздавить, растоптать, разрушить и отнять жизнь. Поэтому я отодвигаюсь в сторону, и они сразу же возвращаются к своей рутине: рабочие спешат найти и принести домой пищу, а солдаты — их легко опознать, потому что они больше своих трудящихся собратьев и вооружены угрожающими челюстями — патрулируют вблизи муравейника. Некоторые из солдат сопровождают рабочих, и я все пытаюсь угадать, защищают они их или же надзирают, чтобы работали как следует, — подобно надсмотрщикам над рабами в древности или над строителями у подрядчика сегодня. Мысль о рабах приходит мне в голову неслучайно. Ведь в сообществе муравьев, как и в рабовладельческом обществе, отдельная личность неразличима. Есть безликая масса, и все в ней в равной мере заняты делом: рабочие муравьи выходят в поле, чтобы собрать и принести еду, солдаты охраняют муравейник, прислужницы кормят царицу, царица откладывает яйца, а самцы оплодотворяют ее. Этих я вижу раз в год во время их брачного полета — мой сад наполнен тогда сиянием их крыльев, которое созывает птиц и ящериц на близкое пиршество.

Жизнь муравьев управляется простыми и ясными правилами. Они живут в тоталитарном обществе, которое, парадоксальным образом, представляет собой одновременно н общество в высшей степени равноправное, потому что все его члены заняты трудом на общее благо. Сомнительно, знают ли они об этом сами, но их общество настолько тоталитарно, что уже не нуждается в угрозах и насилии для выполнения каждым его дела. Даже царица (которую я, кстати, ни разу не видел) подчинена этим законам муравьиной жизни. В сущности, она чуть ли не самая покорная рабыня всех тех, кто считается ее поданными: лежит в мрачных подземных глубинах муравейника и всю жизнь только и делает, что откладывает яйцо за яйцом, чтобы из этих яиц вырастали новые рабочие, и новые солдаты, и новые самцы.

Настоящая «царица», которая господствует над всем этим мирком и управляет его жизнью, — это, конечно, генетика муравьиного рода. Это она приговорила их к рабству и послушанию, это она лишила их всяких следов индивидуализма и самой возможности бунтарства. Поэтому в их обществе нет места для импровизации, жалости, непохожести, дурачества, критики, любопытства и творчества, и в человеческом сердце такая жизнь может вызвать сострадание или восхищение, отвращение или солидарность — всё в зависимости от разумения и личности наблюдателя.

Среди поклонников муравьев самым известным в истории был, конечно, царь Соломон. Это он некогда прославил их хвалебными словами: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; но он заготавливает летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою»[13]. Энтомологическая любознательность царя Соломона и его способность к научному, наблюдению, несомненно, заслуживают похвал, но, читая его слова, трудно не вспомнить, каким был он сам. Больше любого из всех описанных в Библии царей он эксплуатировал тяжкий труд своих подданных ради приумножения собственного величия, ради жизни в роскоши и наслаждениях. И потому больше всех других царей хотел, чтобы его подданные вели себя, как покорные, трудолюбивые муравьи.

«Пойди к муравью, ленивец», — сказал этот ленивый владыка, этот бездельник и эпикуреец, который за всю свою жизнь сам не работал ни минуты. Урожаи, собранные его подданными, и скот, выращенный ими, обеспечивали его трапезы, их сыновья и дочери обеспечивали его рабами и прислугой, а он при этом еще завидовал обществу муравьев, в котором нет надобности держать всех тех «начальников, приставников и повелителей», которых держал он, потому что у муравьев рабство заложено в самой их природе.

Многие баснописцы тоже отмечали усердие муравья. Они хвалили его за то, что он загодя готовится к ненастным дням, и осуждали стрекоз и кузнечиков (в действительности имелись в виду, очевидно, сверчки или цикады), которые проводят лето в пении, а зимой мрут с голода. Я не уверен, что стрекоза и муравей сами осведомлены об этой разнице между ними, но не ради них написаны все эти басни. Это мы, люди, так истолковали — для собственных нужд — поведение этих простодушных насекомых. В действительности по этому поводу можно сказать лишь одно: в каждом из нас есть что-то от стрекозы и что-то от муравья, а власти земные предпочитают толкать нас в муравьиную сторону.

Вернусь лучше в мой сад. Муравьи внесли важный вклад и в его внешний вид — они проложили в нем свои тропинки. Из каждого гнезда муравьев-жнецов выходят в разных направлениях несколько таких тропинок. Все они тянутся к скошенным полям. Их длина — от нескольких метров до десятков метров, а ширина — три-четыре пальца. Миллионы крохотных ног протаптывали эти тропы, подобно тому как копытца горных козлов и газелей протаптывают тропы в пустыне, ноги пастухов и овец — на склонах гор и копыта диких кабанов — в чащах. Все эти ноги давят, трут, толкают землю, сдвигают песчинки и камни, сминают ростки и с течением времени прокладывают свою дорогу, и в каждой из них есть своя логика, много говорящая о тех, кто ее проложил.

Я люблю тропы. В дни моего детства между отдельными кварталами Иерусалима простирались пустующие земли, машин было мало, и люди ходили пешком из одного места в другое. И в тропах, которые прокладывали их ноги, была та красота, которая присуща также высококачественному рабочему инструменту и ощущается в движениях рук старого мастера — та экономичная, геометрически правильная красота, которую формируют опыт, время, цель и практичность. Муравьиные тропы, хоть и протоптанные очень маленькими ногами, тоже образовались в результате непрерывного и длительного хождения по одному и тому же пути, но в них есть и нечто специфическое. Муравьи ходят по этому пути на работу и обратно, совершенно не отклоняясь от него. Они даже не смотрят по сторонам — не навестить ли кого-нибудь по дороге, не отдохнуть ли в сторонке, не поглядеть ли на природу и поразмышлять о жизни. Поэтому самая заметная особенность муравьиных троп состоит в том, что они не имеют перекрестков и развилок. Дорожный перекресток — это, по сути, место выбора, и развилка может привести муравья в другое место, свести его с другими живыми созданиями, с другими формами жизни, пробудить в его сердце запретные мысли, а может — даже сомнение или колебание. А муравей приговорен к пожизненному заточению и каторжным работам, причем заточен он внутри себя, где нет места для выбора, и потому его ноги пролагают тропу в соответствии с потребностями и законами его общества. В сущности, любой муравей свободен покинуть тропу в любой момент. Он не ограничен заборами. Но забор встроен в его сознание, в унаследованные им гены, в его сущность, и потому его тропа — не тропа скитаний или торный путь. И уж конечно, не туристский маршрут. Это рабочая дорога, путь притеснения и рабства.

Путь мой — страданий, труда и стремлений, — Как мурашиная тропка в ветвях[14], —

так описывала израильская поэтесса Рахель муравьиную тропу. И еще она писала:

Лишь о себе говорить я умела. Мал мой мирок, словно мир муравья. Ноет под тяжестью бедное тело, Груз непомерный сгибает меня[15].

Рахель нашла точные слова для описания тяжкой судьбы муравья, его рабской жизни, его труда и страданий. Но она же написала стихотворение о тропе, на сей раз не муравьиной, а своей собственной, — но тоже тропе страданий и труда:

Не пела я тебе, моя страна, И имя я твое не прославляла, И не слагала од о героических боях. Лишь дерево взрастили мои руки На берегах безмолвных Иордана. Лишь тропку проложили мои ноги В твоих полях[16].

Первоначальное значение того ивритского корня «квш», от которого образовано в этом языке слово «проложить», — это «нажим». Со временем к нему прибавились и другие значения, и главным из них стало слово «захват», «завоевание», «покорение». Потому Рахель специально подчеркивает, что тропа, которую «проложили» ее ноги, — это не военная тропа, не тропа «героических боев». Проложенная ею полевая тропа и то дерево, которое вырастили над рекой ее руки, — это, пожалуй, самый прекрасный дар, который может дать человек своей стране, и они выражают совершенно иной тип связи индивида и общества.

Плодовые деревья

Принято говорить, что человек, который ест плоды своего сада, испытывает какое-то особое удовольствие. Но несмотря на несомненную романтику жизни «под виноградником своим и под смоковницей своею», сколько, скажите, плодов от этих своих деревьев может съесть один человек? И сколько лопающихся и капающих мешочков и баночек он может нагрузить на ни в чем не повинных гостей? И сколько банок варенья и компота он может приготовить, раздать и отложить про запас? Неслучайно мы то и дело слышим об ужасных случаях, когда сироты, вдовы и вдовцы оставались с сотнями килограммов джема, приготовленного их скончавшимися родственниками, которые посадили слишком много плодовых деревьев и поэтому добавили свои банки к тем, что они сами унаследовали от бабушки или дядюшки. Люди всего-то хотели посидеть под своей сливой или своим абрикосом, а кончили тем, что утонули в бочке джема или в котле с компотом.

Все это я не раз видел, а навидавшись, усвоил и извлек урок: не стал сажать у себя в саду слишком много плодовых деревьев и, уж конечно, не посадил ни слив, ни абрикосов, ни яблок, ни винограда, потому что все они так обильно плодоносят, причем в течение считанных недель, что многие из их плодов остаются на ветках, а потом падают на землю и привлекают мух и ос. Вместо всего этого я посадил несколько олив и гранатов, фиговое дерево, пару цитрусовых и оставил старую грушу, которая была там задолго до меня. Плоды у нее маленькие и безвкусные, но я люблю ее весеннее цветение.