Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

И они ходили по коридору и Натка, подумать только, Натка Семиступова рассказывала Лёке про то, какой Геньчик дурак со своей любовью.

Лёка чувствовала локтем круглую наткину грудь, слушала, как ровно цокают ее каблуки и кивала. Геню было жалко, конечно. Наверное, все эти наркотики и водка, это все от любви, думала Лёка, это ведь самое в жизни главное, чтоб ты любил и тебя любили.

Нельзя сказать, что Лёка была дура, нет-нет, и недостатки королевы она видела и кое в чем была даже умнее ее. Но королевой была Натка. И Лёка считала — по праву.

А уж красивее ног не видела она ни у кого. Ни на картонках с импортных колготок, ни в истрепанных от перелистывания каталогах, что привозили отцы-загранщики, ни в прибалтийских, тоже получается почти иностранных журналах мод.

Отчаянные были у Натки ноги. Школьное коричневое платье было обрезано и подшито так высоко, что когда Лека узнала — Натка носит чулки, а не колготки, то поразилась страшно. Да где можно спрятать застежки — под подолом, что только-только прикрывает попу? Но именно чулки. В туалете Натка выставляла ногу и, задирая коричневый шерстяной подол, натягивала чулок, перестегивая повыше черной широкой резинкой. Пояс был перешит из материного, простой сатиновый, черный. Наткина мать была разведенкой, жила с двумя детьми, но зато работала начальником отдела кадров, и дома у них всегда было вкусное и всякие дефициты.

И еще хлеще — на физкультуре. Форма была — красные футболки и черные трусы. Трусы полагалось носить сатиновые спортивные, шортиками. Но кто ж по своей воле наденет такое позорище, и пятнадцатилетние барышни приходили на физкультуру в крошечных черных плавочках. Спортивная форма Лёке шла. Не более того. Потому что рядом всегда была королева — с круглой, по-настоящему женской грудью, с попкой совершенной формы. И с ногами, как у породистой лошадки, такими узкими в колене, и с такими икрами, что Лёка даже и позавидовать не могла. Только смотрела издалека, как Натка ставит рекорды, прыгая, бегая, и бросая мяч в корзину. Очень спортивная девочка была Ната Семиступова. И все мальчики поголовно были в нее влюблены.

В начале двойного урока выходили на стадион, который с одной стороны упирался в бетонный ажурный заборчик школьного двора, а с другой проваливался в камыши большого пустыря. Строились под ленивые свистки Гелены Леонидовны, могучей физручки, затянутой в синий шерстяной костюм. И повернувшись в затылок, трусили обязательные три круга, переговариваясь и смеясь. После мальчики шли играть в футбол, а девочки к прыжковой яме. Гелена не утруждала себя, и, дав задание, садилась на лавку, вытянув ноги с чудовищно вздутыми икрами. Поправляла шишку черных волос, утыканную шпильками, и погружалась в беседу с присевшим рядом трудовиком.

Сегодня урок был вроде бы такой же, как всегда. Но Лёка, погруженная в мысли о том, что же ей в субботу одеть на дискотеку, услышала выкрик и все мысли вылетели из головы. Она ерзнула по деревянной лавке, нагретой осенним солнцем. Что-то не так. Кричал Санька Середкин. Он ушел с футбольного поля, встал рядом с перекладиной для прыжков в высоту и, скрестив руки, выставил вперед мускулистую ногу, покрытую темным пухом волос.

— Что, Семиступова, жопа тяжелая? Слабо, да?

Лека вцепилась в лавочку потными руками и посмотрела на дорожку. Там стояла Натка. В красной футболке, ушитой так, что все швы лифчика были видны через тонкий хлопковый трикотаж. В черных плавочках, обтягивающих круглую попу. И не глядя на Саньку, переминалась с ноги на ногу, приминая шлаковую крошку обрезанными старенькими полукедами. Это все так срезали — верхний край у обычных кедов, чтоб не натирал щиколотку. И оставляли лохматым.

Натка смотрела на перекладину, сузив глаза. А потом, чуть согнув руки в локтях, побежала вперед, сперва медленно, а потом все быстрее, мелькая круглыми бронзовыми коленями, перед самой перекладиной развернулась чуть боком, и косо прыгнула, красиво занося ногу и подтягивая вторую. Шлепнули резиновые подошвы по блестящей коже лежащего за стойками мата. И тихо звеня, перекладина свалилась следом за Наткой.

Королева встала с колен, тряхнула светлой гривой. И пошла обратно, все так же сузив глаза и твердо сжав обычно улыбчивые светлые губы.

— Я ж сказал — сраку нажрала! — Санька встал на ее место, рванулся вперед и, добежав к стойкам, на которые уже вернули перекладину, прыгнул, легко перенося длинные ноги. Выпрямился, шутовски поклонился, сцепив руки над головой. С поля подходили мальчики, молча, без обычных шуточек. Глядели на санькино темное лицо, белый оскал и вздыбленные желваки. И быстро взглядывали на королеву, которая, не обращая внимания на выкрики и не глядя на Саньку, снова становилась на дорожку.

— Еще две попытки, — сказала лучшая подруга Натки, толстенькая Эмма, с вечным освобождением от физкультуры, она потела на лавочке в шерстяном платье. И нервно хихикнула.

Натка на дорожке согнула локти и сжала кулаки. Чуть пригнулась, неотрывно глядя на перекладину.

— Что теперь, снова наебнешься? — когда Санька кричал, лицо его вытягивалось по-волчьи вперед и, кажется, еще темнело под летним загаром.

— У нее еще две попытки, — крикнула Эмма.

— Да пошла ты!

— Сам пошел!

Натка медленно побежала и Эмма тут же замолчала.

Лека открыла рот, не отрывая глаз от бегущей. Сколько будет жить, знала она, столько будет помнить это ледяное лицо и глаза, похожие на две морских гальки под полуприкрытыми веками, такие же блестящие и холодные, неживые. Согнутые локти перед красной футболкой и круглую крепкую грудь. Ноги. Одна и другая, поочередно, вытягиваясь и показывая напряженные мышцы, и звук шагов по хрустящей черно-лиловой крошке. Натка бежала и Лека понимала — не перепрыгнет. И сама Натка знала это. Но откидывая маленький подбородок, сверкнув крошечными золотыми сережками, снова чуть развернулась и закинула вверх ногу, вторую. Упала на бок, вминаясь в ласковую кожу мата, блестящего радостно, как улыбка дурака. Тихо извиняясь, зазвенела, падая на девочку, перекладина.

Встав, Натка отшвырнула ее ногой и пошла обратно, при каждом упругом шаге сжимая и разжимая маленькие кулаки.

Пацаны, тихо переговариваясь и хихикая, установили планку чуть выше, подчиняясь резким командам Саньки. Уже все бросили мяч и встали за его спиной, одновременно поворачивая головы, когда он, продолжая глумиться, тыкал в сторону любимой руку с пальцами, свернутыми в похабных жестах. А девочки собрались с другой стороны, скучились на деревянной лавке, снизу вверх глядя на одиноко стоящую обок дорожки Натку.

Тяжело дыша, она дождалась, когда Санька снова пробежал по дорожке, медленно, лениво, с большим запасом задирая красивые ноги, перепрыгнул дрожащую планку. И кланяясь, прихватывая себя растопыренной ладонью за пах, делая те же похабные жесты, которыми другие сопровождали насмешки над смертными, над Лёкой, Эмкой, шклявой Аленой, прыщавой Танюхой, сестрами-мартышками Зитой и Гитой, все орал и орал матерные слова, волчьи вытягивая морду-лицо.

— Наташа, опустить? — крикнула Алена, держа рукой конец поднятой для Саньки перекладины.

— Нет.

Натка рванулась вперед.

Лека закрыла глаза. Шаги прохрустели рядом и удалились. Шлепок. Тихий звон планки. Взрыв Санькиных криков. Лека вздохнула с облегчением. Три попытки. И вот — от школы прозвенел, наконец, звонок. А урок последний. Можно уйти, и сделать вид, что не было ничего, начать потихоньку отодвигать во времени, ну мало ли, с кем не бывает, через полчаса это уже будет полчаса назад. А завтра вообще — вчера. И Санька успокоится, что же она такое ему сделала или сказала, что он мучается так…

Приподнимаясь, она открыла глаза. Звонок заливался, тарахтел издалека, белое здание школы зажужжало ульем, наполнилось смутным топотом и вот уже выкрики проклюнулись наружу, в жаркий по-летнему полудень.

Натка снова стояла на дорожке. Смотрела только на перекладину. И снова пригнулась, готовясь бежать.

— Что блядь, мало припозорилась? — крик Саньки был похож на стон. На миг замолкнув, он снова заорал, выташнивая из себя натужную матерщину, и голос, сперва хриплый, становился звонче, быстрее, слова сами низались одно на другое, выскакивая и шлепаясь на дорожку и выгоревшую траву.

— Сука блядь, шалава, коза драная, выблядка толстожопая…

Никто не ушел. И Лёка покорно села рядом с сопящей и ахающей Эмкой, которая шепотом бессильно и зло материла орущего Середкина.

А Натка прыгала. С остановившимся лицом, сжав кулаки и сведя губы в линию, тонкую как край бумажного листа, бежала, красивая до невозможности, высоко поднимая колени, мелькая подошвами стареньких кедов, белыми, с прилипшими к ним колючими крошками. За откинутой головой ветер трепал гриву соломенных волос. Прыгала и волосы вскидывались над прямыми плечами, над нахмуренным лбом. Падала на блестящее черное мягкое. И планка, звеня и снова извиняясь, слетала и падала сверху.

Санька, отпрыгав свои три попытки, встал перед небольшой толпой мальчишек, скрестив руки, поворачивал голову вслед Натке и комментировал, язвил, насмехался. Потом сказал севшим голосом.

— Ладно, пошли отсюда, пацаны.

Развернулся, как в танце. И глядя на темное лицо, вывернутое наизнанку чем-то, о чем только догадываться, Лёка влюбилась в чужие страсти. В него и в Натку Семиступову, у которой, несмотря на мать — начальницу отдела кадров, чулки вечно зашиты и не по одному разу, а на платье даже заштопан локоть, еле заметно, очень аккуратно. Влюбилась в сопящую Эмку, при каждом падении подруги комкающую край подола и шепотом проговаривающую самые похабные слова, а знала их Эмка много. И даже в Леху Посельского, классически рыжего и веснушчатого распиздяя из десятого Б, которого любила Натка, королева, безнадежно и беззаветно. Никому и никогда не говоря о своей любви.

А что говорить, о ней и так все знали.

— Пойдем, — решительно сказала Эмка, встала и потянула лёкину руку своей, горячей и влажной, — пойдем, заебала, хай прыгает.

Лёка огляделась, вставая.

Все ушли. Ушла Гелена, прижимая локтем к крутому боку красный журнал и смеясь ужимкам трудовика. И все девчонки исчезли тоже.

Остались только они с Эмкой на лавочке. И Натка на беговой дорожке. Тяжело дыша, она вытерла ладонью мокрую щеку, сплюнула на траву и пригнулась, готовясь. На девочек не смотрела.

Лека отняла руку и кивнула.

Вместе с Эмкой они медленно пошли к боковому входу в раздевалку.

— Видеть не могу, — ворчала Эмка, схватив Лёку под локоть и прижимаясь к ее руке пышной грудью, тупала короткими толстыми ножками, — жалко ее. Ведь не перепрыгнет. А если даже, то ушел ведь, не узнает, ка-азел. Тебе жалко жеж ее, да?

Лека улыбнулась. Позади зазвенела упавшая планка.

— Нет. Не жалко.

Там, посреди дрожащего нагретого воздуха, на фоне качающихся метелок камышей — прыгала королева. Которая всех победила.

ИЗ ОКНА

А лучше всего были волосы — так красиво, когда вывернулась из машины, отражаясь в черном лаке белым коротким плащиком, побежала, мелькая блестящими колготками. Навстречу, навстречу, ближе, ближе и вот…

Он ждал, разводя руки, смеясь. Когда ткнулась ему в грудь лицом, обхватил бережно и эдак, для всех, кто смотрел — поддержав под гибкую спину, перегнул, поцеловал долго и сладко. А волосы свесились до самого асфальта. Темно-рыжие, великолепные, живые, будто сами по себе.

Света, глядя сверху в окно, машинально тронула свои — темные, аккуратно стриженые под японскую девочку прямые блестящие пряди. У нее раньше тоже были такие — рыжие, только светлее, перевязывала зеленой лентой, сама придумала, прочитала в журнале, что к рыжему нужно зеленое. Нашла в старом чемодане мамино недошитое платье, посмотрела на него полсекунды, и отрезала от подола полосу. И сколько носила потом, столько бабка кляла вдогон — одними и теми же словами.

— Ах ты, стервь паршивая! Тебе, что ль, отец вез? Тебе? По году по заграницам, лишь бы вы тута наряжались! Тьху!

Света смеялась, громко. Чтоб бабка не поняла, — обидно про стервь. Уходила, нарочно потряхивая светлой гривой, стянутой по лбу и вискам переливчатой изумрудной лентой из лас-пальмасского бархата.

— О! — сказала за спиной Маленькая Катерина — жена босса, отпихнула Свету, как всегда пощекотав подмышками, как младенца. И уставилась в окно на сквер, расчерченный прямыми дорожками.

— Это его новая. Третья. Или — четвертая?

Оглянулась и закричала мужу:

— Романчик! А эта рыжая, она какая по счету?

— Да бес ее знает.

Роман Петрович размахнулся и ударил молотком по костылю в стене. Посыпалась известка, пыльным снежком припорашивая ступени стремянки. Маленькая Катерина устремилась к мужу, протягивая ржавый наган с висящим на нем ярлычком.

— Романчик, ну глянь, какой пиздалет! Ну, пусть же лежит в первой витрине! Будет красиво! Во!

Роман Петрович закатил глаза и сказал с терпеливым упреком:

— Катя… Не в красоте дело.

Внизу пара, обнявшись, медленно пересекала сквер по центральной дорожке. Рыжая девочка по-жирафьи бережно ставила высокие каблуки, приноравливаясь к мужской походке. И на нем плащ, усмехнулась Света, отходя от окна. Как в кино, длинный, модный, распахнут, полы развеваются.

Он всегда любил красиво одеться.

— Четвертая, — сказала тихо, сама себе, укладывая в плоскую витрину истертые солдатские треугольники писем.

Первая была не красива. Наверное, потому что и он тогда красавцем не был. Слишком молод.

— Я женился, когда в армию забирали, так что была у меня одна мартышка, сейчас вот две. Дочке восемь уже.

Они лежали на сбитых скомканных простынях, и Света все тащила на голый живот белый краешек. Стеснялась, грудь маленькая такая, и вообще. А он смеялся и стаскивал.

— Жарко ведь, убери. Чего стремаешься, меня про тебя уже спрашивали, а что за статуэточка к тебе на Ленте подходила. Я сказал, соседка. Сказал, не замайте, она еще дитё.

— А ты ее любишь?

Он свесился с кровати, достал запотевший высокий стакан с белым вином, сунул ей в руки.

— Кого? Эльку?

— Да.

— Не твое дело. Эх. Жарко. Надо на море ехать. Ты как, с нами?

Света отпила глоточек. Вино отдало холод стакану, стало теплым и невкусным.

— У меня вторая смена. Мне уже собираться надо.

— Ну ладно. Довезем.

Он поцеловал ей живот, боднул головой, щекочась колючими темными волосами на висках. И вскочил, потягиваясь и хлопая себя по мускулистым ляжкам. Прошелся по старому ковру, загорелый, большой, с длинными чуть обезьяньими руками. Открыл дверь и крикнул в коридорчик.

— Сашок! Звони блядям, поехали на маяк. Скупнемся.

Света, сидя на постели, дернула к себе простыню, вспотевшими руками прижала ее к животу, слушая приближающиеся шаги. Спросила севшим голосом:

— Он что? Он тут был? Все время?

— Угу. Ты когда прибежала, я его в кухню отправил. Журнальчики посмотреть. Наверное, удачно посмотрел, пока мы тут с тобой.

И захохотал, над ней, над ее мгновенно покрасневшим лицом и полными слез глазами.

— Сашок, не входи. Свет-свет тебя боится! Ну, ты чего, щенчик? Ну? Ну?

Присев рядом, улыбался, вытирал с красных щек сердитые слезы и, нашарив ее смятые тряпочки — трусики, сарафан, сунул на голые колени.

— Давай, пока Сашка машину заводит, в темпе вальса.

Спускаясь за ней по грязной лестнице, сказал озабоченно:

— Сядешь сзади, чтоб тебя в его машине не видели, поняла? Нечего гусей дразнить.