Сказки Леты, сборник рассказов [СИ]

Когда высадили ее у проходной, выскочил из блестящей сашкиной лады следом, огляделся. Вокруг тянулись беленые заборы — цех был дальний, и автобус только что ушел, выгрузив партию эмалировщиц и художников в цех деколи. Оскалился, облапив ее, прижал к себе и, поднимая на сильных руках, закружил, целуя в лицо и глаза.

— Не обижайся, щенчик. Ты ж знала, я говорил. У меня такая вот жизнь. Завтра придешь?

— Не знаю. Пусти, — мрачно ответила она, вися и вырываясь, впрочем не сильно.

— Позвони сперва. А то мало ли.

Саша сидел за рулем, выставив белый жирный локоть. Усмехался, стараясь, чтоб цинично. Но получалось — с мелкой завистью. Света вспомнила, как он попробовал к ней подкатиться, когда сидели на песке, у костра, ели мидии. Тронул за ногу, перебирая пальцами от щиколотки выше и выше. И она, поглядев на Петра, дождалась, когда рука ляжет на бедро и сказала внятно, прервав рассказываемый Петром анекдот:

— Руку убери. Не твое.

Петр замолчал. Посмотрел на краснеющего Сашу и опять захохотал, по своей привычке хлопая себя по бедру сильной ладонью.

— Светильда! — закричала над самым ухом Маленькая Катерина и Света уронила гильзу. Та запрыгала по полу, стуча.

— Ну, скажи ты ему! Смотри, какой пиздалет! А он не хочет, говорит попса и спекуляция! Он тебя послушает, ты же разумница у нас!

Света подняла гильзу, пачкая руки в ржавчине. В ответ на ее взгляд Роман Петрович снова закатил холодные серые глаза, улыбаясь тонкими губами. Сорокалетняя Катерина была старше мужа на пять лет, шумно опекала и преклонялась. Одновременно.

— Катя, он, и правда, в центральной витрине не нужен. Вот сюда его хорошо, в угол. Чтоб когда человек наклоняется, рассмотреть письмо, а тут незаметно так, просто лежит. Будто из кобуры.

— Из кобуры! — закричала Катерина, — ты слышишь, Романчик? Ну что бы ты делал без нашей Светильды? Сплошная разумность и спокойствие! Не то, что мы, пропойцы. Ладно, вот вам пиздалет, а я к девкам, мы там обмываем нового научного сотрудника.

Маленькая Катерина снова сунула накрашенные ноготки Свете подмышки, пощекотала, как ребенка, и деловитым шагом направилась к выходу из зала.

Роман Петрович, наконец, спустился со стремянки и, тряпкой вытирая холеные руки с длинными пальцами, подошел к окну.

— На совещание собрались. К «Папе». Машины все подъезжают.

Девочки столпились рядом, что-то спрашивая, ахая и хихикая. Света подошла тоже.

Внизу Петр усаживал в машину свою четвертую. Поправил ей белый плащик. Наклонился, сунувшись внутрь, стоял смешно, видимо целовались.

— Мама рассказывала, ей восемнадцать всего, — доложила Маша, — говорила, та-а-кая свадьба была, сняли весь «Меридиан» на три дня! А потом еще по проливу на яхтах катались, все гости. Наперегонки!

— Ой. Это ж он ее старше, на сколько? — озадачилась Наталья, тараща синие глаза и пылая нежными щеками, — он ей, как папа же!

— Сорок два ему сейчас, — сказала Света из глубины комнаты, не заботясь, услышат или нет.

Она тогда была на год младше четвертой. А Петр был старше на двенадцать лет. Сам сказал, в первый же вечер.

— Мне, щенчик, двадцать девять. Я уже большой дядька.

Она пожала плечами, стараясь выглядеть взрослой.

— Я думала младше. Выглядишь на… двадцать восемь.

Он тогда отступил и повернул ее лицом к фонарю, рассматривая с демонстративным восхищением.

— Ого, как шутишь! Я думал — ребенок совсем.

— Я и есть ребенок. Но умненькая и развитая девочка. Так все говорят.

Он подошел вплотную, облапил ее длинными руками и мягко прижал к себе, втянул воздух над рыжей копной волос, будто цветок нюхал.

— Ты еще и прелестная девочка неимоверно! Этого тебе не говорили? Нет?

— Нет.

— Никто?

— Никто, — сказала она ему в широкую грудь. И поверила. Потому что знала — он не врет, так и есть.

— Вот это письмо положите наверх, Светлана, — Роман Петрович подошел неслышно, но она знала, что он за спиной, по запаху дорогого, очень хорошего одеколона. Это она ему посоветовала, именно его купить. Катерина принесла целую сумку, согнала всех лаборанток и девочек-экскурсоводов, велела нюхать и высказываться. Потому что у Романчика день рождения и надо! Нюхали, ахали, рассуждали о брендах и фирмах. Света тогда отставила длинный флакон, похожий на мужскую фигуру с узкими бедрами и широкими плечами.

— Этот.

— Светильда, у тебя что гайморит, что ли! — закричала Катерина, морщась, — он же воняет. Как. Как я не знаю что! Почему этот-то?

— У меня на него стоит, — не краснея, ответила Света и посмотрела на шефа. Покраснел он. А после дня рождения пришел на работу в новой рубашке, с новыми часами. И с запахом, выбранным Светой. Так до сих пор и пользует его. И ведь не соврала, подумала Света, развеселясь, действительно запах такой, что голову теряешь.

— Вы читали? Вот это письмо?

— Нет.

Роман Петрович оглянулся и махнул рукой, подзывая сотрудниц. Когда столпились вокруг непокрытой витрины и замолчали, прочитал, выделяя слова хорошо поставленным баритоном.

— «А если, милая моя жена Настасия, вдруг случится страшное и подлые звери-фашисты снасилуют тебя, лишая твоей женской чести, то лучше умри, чем дальше жить в таком позоре с нашими детками Танечкой и Витюшей. С тем прощаюсь с тобой, до самой победы, любящий тебя твой муж Николай»

В коридоре слышался голос директрисы галереи, она шла в зал, останавливаясь и милостиво беседуя со старыми смотрительницами. Фраза-другая и медленный хозяйский стук каблуков, отдающийся в пустоте крашеных стен и натертого паркета.

За окнами порыкивали автомобили, разъезжаясь от сквера, заполненного можжевельниками и барбарисом.

— Ничего себе, — возмутилась Наталья, — какой козел! Тебя значит изнасилуют и ты тут же и умри! Лишь бы ему не позорно было!

Возмущенно крича, девчонки замахали руками, соглашаясь. Роман Петрович взял другое письмо, улыбнулся.

— Вот еще. «Тата, дорогая, если же будут вас вербовать на работу в Германию, сразу же соглашайтесь. И ты и мама. Это единственный способ вырваться. И не думай ради Бога, не сомневайся! А то я тебя знаю. Бабушке и дедушке привет, надеюсь, свидимся. Лариса»

Держа в руках желтый листок, Роман Петрович оглядел сотрудниц.

— Ничего себе, — растерянно сказала все та же Наталья.

Он посмотрел на Свету. Она кивнула.

— Их рядом хорошо положить, чтоб одно чуть перекрывало другое, но чтоб видны оба.

— Я так и хотел.

Девочки, переговариваясь, разошлись по углам, вешать, раскладывать, протирать стекла.

Света расправила обгоревшую ленточку от бескозырки, положила ее на плоскую поверхность, затянутую шинельным сукном. Как хорошо, что сукно старое, побитое молью, очень удачно на нем смотрятся письма… Милая жена Настасия… Тата, дорогая…

Болтая и смеясь, девчонки разбирали сумки и торопились на выход. Коридор полнился стуком каблучков и возгласами. Света протирала укрепленные в витринах над письмами стекла. Не торопилась. Роман Петрович стоял в центре зала, оглядывая выставку.

— Кажется, хорошо получилось. А, Светлана?

— Очень хорошо. Вы большой молодец, Роман Петрович, — с искренним восхищением сказала.

В углах зальчика молча стояли огромные снарядные гильзы, в одной, среди разорванных кусков старого железа, клонились в стороны колосья и красные живые маки. Висели по стенам плакаты, на которых мужчины со свирепыми одухотворенными лицами били и гнали врага.

— Вы идете? — Роман Петрович положил на табурет полотенце, придирчиво оглядывая ладони и пальцы, сколупнул налипшие кляксы клея.

Света смотрела в окно. Там Петр, смеясь, как он умел, запрокидывая красивую голову с хорошо подстриженными темными волосами, прощался с «папой». Керзон, и тоже в плаще. Падает с узких плеч, а голова торчит из воротника, как указательный палец из дырявой перчатки. Однажды он провожал ее с дискотеки, шел рядом молча и у подъезда взял ее руку чуть влажными пальцами, склонился и поцеловал торжественно. Света тогда чуть не присела в реверансе от неожиданности. У него уже тогда были жидкие волосы, облепившие узкую голову. Но тонкое лицо с красивыми чертами, большие глаза, сумрачные. На следующий день Петр наорал на нее, ходил по комнате, полосатый от света, падающего через старую портьеру, как тигр в клетке.

— Даже не думай, с ним! Он девчонок кадрит, потом продает зекам откинувшимся, поняла? А такое ты глянь, тоже мне, ручки целует.

Света лежала на боку, натянув на себя простыню, следила, как ходит туда-сюда, и тени ползут по мускулистой спине.

— Тебя послушать, так все, прямо, свиньи!

— Да, свиньи!

— И ты?

— Я?

Он остановился, осмотрел себя, оглаживая по голой груди. Улыбнулся, как мальчик, испорченный, знающий, не накажут. Присел на пол и потащил ее на себя, свалил, путаясь в простыне.

— И я. Конечно. А ты сегодня на Олю Курочку похожа. Знаешь, как она трахалась, м-м-м-м… Я ее забыть не могу.

— Ты ее любил? Пусти. Любил?

— Наверное. Да подожди!

— А меня?

— Что?

— Ну, если она на меня похожа. Ты меня тоже любишь?

— Не она на тебя. А ты на нее.

Он ответил на вопрос через три месяца. Когда привез ее в ресторан и, оставив за столиком, куда-то ушел. А она сидела одна, среди шума, смеха и оценивающих взглядов. И вдруг увидела, стоит у другого стола, с мужчиной, лет сорока, темным с лица, мрачным. Говорит ему что-то, встряхивая руками, и вдруг оба оглянулись, на нее. И темный, не отводя глаз, общупал взглядом, всю, от копны светло-рыжих волос до положенных на стол рук с серебряным колечком на безымянном пальце. И кивнул, соглашаясь.

Когда отвернулись, о чем-то договаривая, она тихо встала. Взяла потной рукой сумочку, и, криво улыбаясь жадным мужским взглядам, прошла между столов, ни разу не оглянувшись. Шла к выходу, музыка орала, толкая в спину. И внутри все от ужаса леденело, комкаясь и сваливаясь вниз живота, промораживая непослушные ноги.

На работу не вышла, уволилась по телефону, выслушав крики старшей про статью и наказания. Месяц не подходила к телефону. А после уехала на полгода к тетке, поступала и провалилась. Вернулась. Пришлось.

— Светлана, вы идете? Мне еще Катю забирать, они там опять нагрузились, всем отделом.

Внизу шофер открыл дверцу машины, вдернулась внутрь пола дорогого плаща. Черный джип потыкался в бордюр, сминая ветки барбариса. Уехал.

— Да, Роман Петрович. Идемте.

Через год Петра убили. Он выходил из своего офиса, свеженького, только отремонтированного, на первом этаже красивого дома с белыми колоннами. Шел к машине, расстреляли в упор, в клочья изорвав очередной плащ, длинный, светлый, что он носил нараспашку.

Маша передавала мамины рассказы о том, что четвертая была диво как хороша, бледненькая, вся в черном кружеве и с черной бархатной лентой на бронзовых волосах. С маленькой дочкой.

— Весь «Меридиан» сняли, прикиньте, девки! Полгорода там было!

ВИНОГРАД

Все частные дома были похожи, видно строились по одному утвержденному плану, и потому — два высоких окна смотрели на прохожих через зеленый или синий штакетник, рябящий меж толстых, сложенных из «камушка» (пиленого известняка) тумб, похожих на квадратных белых медведей. Ворота, тоже зеленые или синие, имели в себе отдельную дверь, чтоб не открывать их всякий раз для человека. Но чаще — без ворот. Личных автомобилей тогда было меньше, намного. Так что — высокая калитка и кнопочка звонка на побелке тумбы. Звонок тоже не у всех и это всегда меня мучило. Потому что, приходя к подружке, нужно было высматривать через копья штакетника, а есть ли кто во дворе, и хорошо, если этот кто — был. Или кричать что-то, в надежде, что услышат в доме, через непрерывный гул телевизора. А что кричать? Я даже в магазин зайти не могла, если от холода и ветра дверь внутрь была прикрыта. Все представляла себе, как подхожу, дергаю ручку, а вдруг закрыто и мне придется обратно, на глазах у всех. — Грузчиков, выпивающих на бетонных блоках в траве, бабок на дальней лавочке, — да все припали к окнам и из-за занавесок следят, ухмыляясь за моим топтанием у закрытой двери! Тогда я приходила домой, неся в кулаке зажатую мелочь на хлеб, и врала, что в магазине обед, а мама удивлялась, — переучет, что ли, у них…

Однажды на вранье меня поймала бабка, схватила потную руку с мелочью своей огромной ладонью и потащила через дорогу, к закрытой двери магазина. Рванула ее на себя и повернулась, обдав черной ненавистью в глазах.

— Уу, идиотка, — прошипела почти без голоса. И ярость смяла в глубокие морщины большое лицо с бульдожьими брылами. Она ненавидела меня так, будто я взрослая, а она беспомощна передо мной. Сейчас понимаю, да, беспомощна. Потому что я существовала, и этого уже не отменить. Разве что через убийство, но это нельзя; и волевая старуха, вырастившая троих сыновей без погибшего на войне мужа, построившая сама дом вместо сгоревшего от спички, запаленной моим папой в четыре года, она, умеющая все преодолеть, — ничего не могла сделать с тем, что я была — младшая дочь ее самого младшего сына. Это корежило. Я читала это на большом яростном лице и боялась ее до немоты.

Так что, стоя у чужих ворот, я всегда думала, ну что кричать-то? Подружку по имени? И снова что-то внутри отбегало, показывая со стороны меня — маленькую, с набитым портфелем, у высокой калитки, с которой к осени отваливаются стрелки краски с острейшими концами, открывая серое дерево под ней. И все соседи в огородах и на летних кухнях поднимают головы, слушая:

— Ооооляааа…