Анбыги [СИ]

— Сейчас.

В доме не было слышно ни звука, вернее, снова: часы, скрип ступеней, мягкое воркотание холодильника, плеск воды в кране, и шаги самого Кирилла мимо темной кухни по коридору к выходу. В сенях он прошел осторожно, касаясь непонятных, спрятанных в темноте предметов, наверное, бочка (пальцы прошлись по дереву планок), ящики у стены (с прохладными цинковыми полосками опоясок). И дверь распахнулась в пустоту и тишину большого двора, укрытого клубами тумана.

Под самой бревенчатой стеной кто-то пошевелился темным пятном. Захихикал.

Кирилл подошел, всматриваясь. Девочка сидела на корточках, укрыв коленки широкой юбкой. Руки держала поверх, как Ольга в вагоне. И волосы так же были уложены тугим валиком за ушами и над шеей.

— Ты кто?

— Угадай, — она встала, поправляя юбку. В одной руке держала какие-то поникшие стебли с черными головками.

— Я не знал. Что ты тут. Я думал, Степан Михалыч, Паша и Максим.

Девочка важно кивала в такт именам.

— Ольга.

На женское имя вскинула черные глаза на худеньком личике. Но промолчала.

— Ты тоже, ну… или ты в гости пришла?

— Сиверковы мы, — солидно сказала девочка, — только давешние. А ты жениться приехал, да?

— А где все? — Кирилл оглянулся, мысленно исправляя сказанное 'давешние' на логичное 'дальние'. В таких местах полно однофамильцев. Ольга Сиверкова. Неудивительно, если у всех в округе такая же фамилия.

— И как же тебя звать, Сиверкова младшая?

— Угадай, — его руку уверенно взяла маленькая рука, легкая, как горячий паучок, — угадаешь, будет тебе счастия уголок, мал и недолог, зато настоящ, как еловый полог.

— Как же я угадаю, — улыбнулся Кирилл, послушно идя следом за девочкой, которая тащила его, оглядываясь и показывая в улыбке крупные, чуть заячьи зубы, — имен вон сколько. Ты куда меня ведешь?

— Туда веду, куда велено идти, — певуче рассказывала спутница, будто включая его в какую-то местную игру, — где елки туманом крыты, где птицы пером богаты, где змейки шкурой златы, а белки орехи пасут, в схрон хоронЯт, деткам дарЯт. Ну, скажи букву-то! Ошибешься, ногой запнешься.

— И… — Кирилл тут же попал в неувиденную ямку, взмахнул рукой, удерживаясь на ногах.

Девочка отпустила его пальцы и захихикала, прикрывая рот ладошкой.

— О, — вдруг сказал Кирилл неожиданно для себя.

Девочка встала резко, и он наткнулся на тонкую напряженную фигурку, схватил за плечо и тут же отпустил.

— Зачем угадал? — сказала с упреком, отступая за темные в тумане кусты, — зачем? Теперь говори вторую первую, а то никуда не выйдешь.

— Эй! — он оглянулся, пытаясь разобраться, куда они забрели.

Вокруг молча стояли темные мохнатые силуэты. И жара все усиливалась, будто землю подогревали снизу. Дома не было, не было дороги и никакой тропинки. Только молчаливый ельник пластал по туману черные ветки, тянулся, стараясь схватить.

— Что за… — Кирилл шагнул в одну сторону, в другую. По спине под футболкой, противно щекоча, скатывались к поясу мелкие капли пота.

— Эй! Оля? Так тебя? Куда делась? Я не знаю, куда выйти!

— Вторую первую, — шелестя, напомнил туман.

Под ногой чавкнуло, подаваясь. Кирилл замер, опасаясь делать шаг. Ольга рассказывала. Про тайные болотные бочажины. Или мочажины? Неважно, главное, ступишь и провалишься. Никто не найдет. Что там девчушка болтала? Еще одну первую? Не вторую, а снова первую? Второе имя, что ли?

И вдруг испугался, стыдясь накатившего страха. Один, в мрачном лесу, почти сказочном, только сказка какая-то, нехорошая. Пальцы шевелились, стряхивая память о прикосновении детской ладони — сухой и легкой, как паучья лапка. Не как обычная детская рука.

Он замер, пытаясь сосредоточиться. В глубине чащи что-то потрескивало, мерно падали капли тумана с обросших иглами веток. Когда ехали, Ольга рассказывала… И смотрела на него, словно проверяя, точно ли слушает.

— Хаа, — сказал Кирилл в белесый сумрак, вспоминая имя из сказки, — ну или 'хы', так?

Девочка снова оказалась рядом, встряхивала головой, снимая ладошкой капли с темных волос.

— Молодец. Запомнил. Хороший анбыги станешь. Пойдем.

Хаашика, повторял Кирилл про себя, как заклинание, идя следом обратно, а впереди уже мягко светили окна большого дома, второй этаж, первого не видно за высоким дощатым забором. Хаашика. Живая жена Корекчи, созданная из трех смертей.

— Бабушка еще, — вспомнил, о чем хотел спросить девочку с древним именем, — я в ее комнате, а она?..

И вдруг снова остался один. Окна мигнули и погасли. Очень далеко, за елками, послышался и пропал горестный детский плач. Кирилл выдохнул, сжимая кулаки и стараясь разозлиться. Что за черт, что тут происходит-то. И тут же оглянулся, жалея, что поминает черта. И так вокруг сплошная… ладно, пусть просто фигня. Где там Пашка этот, с его инстаграмом, таким уютным привычным. Где Ольга, наконец? Бросила, а он теперь блукай — отличное гостеприимство!

Вокруг совсем стемнело, непонятно стало куда идти, и Кирилл осторожно шагнул в том направлении, где недавно светили окна. Кажется, один огонек там мерцает еще. Слабый, прерывистый.

Болотистых мест больше не попадалось, но за сотню сделанных шагов устал так, вроде бежал с препятствиями. Вышел на большую поляну, с облегчением увидев костер и группу людей вокруг. Знакомые мужские лица, освещенные красным, такие похожие друг на друга. И на невесту его Ольгу. Еще люди, мужчины в обычной одежде, женщины в длинных юбках и тугих блузках, с рукавами почти до кончиков пальцев. Что-то едят, передавая друг другу тарелки, обычные, пластиковые, пьют из белых стаканчиков.

На треск обернулись, замахали руками, приглашая. Пашка вскочил, сдвигая соседей. Кирилл подошел, улыбаясь и кивая в ответ на приветливые взгляды. Сел, принимая на колени тарелку с кусками жарехи.

— Я думал, бежать за тобой придется, — Пашка толкал его плечом, жевал, выбирая куски пальцами, потом вытирал руку о брошенную рядом тряпицу, — ну думаю, проснешься, сам увидишь, со второго место, как на ладони, и идти три шага.

— Я, наверное, час уже блукаю, — Кирилл тоже сунул в рот кусок жареного, отдающего смолой и какими-то травками, — пикник, да?

— Час? Ну, даешь. Ага, мед откачали, завтра на рынок свезут, бочки. Так что, большая работа сделана. Ну и тебя с Олькой показывать будут. Батя слово скажет.

— А где она?

— Так вот же! — Пашкин блестящий от жира палец указал на противоположную сторону. Там за костром стояли двое. Под тяжелыми лапами старой ели, что касались темных волос на головах женщины и мужчин ы.

Кирилл с трудом проглотил непрожеванный кусок. Тарелка покосилась и упала на траву. Они голые! Ольга и Максим стояли рядом, свет костра падал на согнутые локти, рисовал бедра и спины, иногда на светлое ложилась черная тень — кто-то у костра протягивал руку, передавая стакан или тарелку.

А потом все подняли руки, покачиваясь. Возник и загудел низкий звук, беспрерывный. Кирилл посмотрел на младшего брата, тот качался вместе со всеми, мычал, не открывая рта. Глаза блестели красным.

— Аннннбыги, — мычание складывалось в слово, — аааннн-быги…

Люди сдвигались, отползая, давая место двоим, и вдруг там, на открытом у костра пространстве оказалось раскинутое покрывало, изрисованное кругами и острыми фигурами. Ольга легла, поднимая руки к склонившемуся над ней брату. Длинная нога согнулась в колене, откидываясь в сторону. Черные волосы закрыли рисунки, рассыпаясь веером над плечами.

— Ааан-бы-гии, — мыча, проговаривал Пашка, на каждый повтор касаясь плечом плеча Кирилла.

А рядом с лежащими встала третья фигура. Отец стоял в ногах, расстегивая рубаху.

— Это! Так я же! Там что это? — Кирилл вскочил, закричал, путая слова и не слыша, что именно кричит. Отбил пашкину руку и побежал, не чувствуя, как пламя лизнуло сжатый кулак. Когда его схватили, держа за плечи, локти, шею, все еще кричал, с хрипом, тяжело сглатывая и дергаясь, и замолчал, под сильной рукой, сдавливающей горло.

— Первый анбыги делает то, что должно для нас, — отец обвел взглядом сидящих, равнодушно глянул на дергающегося в захвате гостя, — второй анбыги случился мужчиной, так бывает.

— Бывает, — закивали мужчины и женщины, не отводя глаз от мускулистого жилистого торса и широких плеч.

— Третья рожденная — не имеет воли, потому что женское в ней — для анбыги. Для сердца — потом.

Последние слова произнес, обращаясь к Кириллу, будто успокаивал ребенка. И все снова закивали, оглядываясь на пленника.

— Потом, — передавали друг другу шепот, обращенный к нему, — сердце — потом.

Кирилл обмяк, повисая на чужих руках. И когда те ослабили хватку, изо всей силы наступил на чью-то ногу, вывернулся, подаваясь вперед. Его не пустили, но горло освободилось.

— Нельзя! Так нельзя. Оля! Ты ведь, да слушай же! Ты моя девушка. Слезь, гад!

Мужская фигура мерно двигалась между раскинутых женских ног.

— Хаашика! — заорал Кирилл, вывертывая руку, — Хаашика, черт. Я в милицию… гады вы.

Движение прекратилось. Умолкли все звуки и стал слышно, как издевательски мирно трещит костер. Кирилл дернулся и почти упал, от того, что никто больше не держал его. Шагнул снова, вздрогнул, опуская глаза.

Девочка шла рядом, цепко держась за его руку своей паучьей лапкой.

— Сильный, хорошо любишь, — похвалила легким голоском, — настоящий из тебя получится муж, славный отец для настоящего анбыги. Жалко, что мало так мы с тобой. Пора умирать. Снова.

— Что? — он вырвал руку, отворачиваясь от светлого личика с черными провалами глаз, — отойди, а?

— Сам звал, да и деться некуда. Пора умирать, да мне не привыкать, для любимого Корекчи трое умирают, создавая жену. Бери.

Она отпустила его руку, в ней оказался длинный нож с острым даже на вид лезвием. Кирилл бросил его под ноги, но тот, вывернувшись в полете, ударил девочку под маленький подбородок, в ямку на горле.

Потом он стоял, не веря, смотрел, как ее поднимают, подставляя под темную густую струю скомканные тряпки, несут куда-то, закрывая от него спинами. Поют невнятные слова, печально-печально, а те, кто остался, почему-то улыбаются понимающе, кивают ему, подбадривая. А у него не осталось сил смотреть, что там происходит с Ольгой и ее старшим братом, перед глазами качалась худая ножка в складках цветного ситца, свесилась с локтя и качается, такая — неживая совсем.

— Пойдем, — кто-то взял его за локоть, подтолкнул, сразу отпуская, — чего застыл? Ночь почти кончилась, надо ж поспать, с утра на пасеку едем.

Пашка обошел его и направился к высокому забору, полускрытому густыми ветками.

— Кончилась, — повторил Кирилл, стоя перед седым пепелищем, оправленным обгорелыми камнями.

С одной стороны костра валялось старое покрывало, каких тыща в гостиницах — линялый гобелен с геометрическими узорами.

— Где она? — закричал, догоняя Пашку и хватая того за край легкой куртки, — Ольга где?

— Вау, вау, палехче, — засмеялся тот, прибавляя шагу, — совсем с катушек екнулся? Лежит, простыла. Даже с нами не смогла посидеть, пока мы тут веселились. Макс с ней остался, а тебе ж нельзя, на тебя все Сиверки приехали посмотреть. Как же, нашу красавицу Хаашику в жены берешь.

— Как. Как Хаашику? А девочка? Которую я… которая тут…

Он смешался, не понимая ничего. Быстро шел рядом, а в голове плескалось черное, налитое от сказанного Пашкой 'Макс с ней остался'.

— Какая девочка? — ненатурально удивился Пашка, и засвистел что-то, поддавая ногой комки сухой травы на тропинке.

В доме Кирилл быстро прошел коридором в кухню. Встал у притолоки, встречая удивленный взгляд Степана Михалыча.

— Где Оля? Почему прячете?

— Кто ж прячет? Простыла, с температурой, заснула вот. Тебя просила утром прийти, раненько, перед тем, как поедем.

Разминая темными пальцами сигарету, добавил на молчание гостя:

— Крайняя комната, через коридор. Ты ее не буди, слышишь? Намаялась девка.

Последние слова прозвучали для Кирилла издевательски. Намаялась, шептал он, идя полутемным коридором и задевая плечом веники сухих трав на стенах, намаялась, значит. Девка…

Оля спала, а у постели сидел Максим, читал, переворачивая страницы с тихим шелестом. Кивнул гостю на свободный табурет посреди небольшой комнаты, полной шкафов с книгами и тумбочек с мелочами: какие-то фарфоровые статуэтки, плюшевые облезлые игрушки, неуклюжие человечки из шишек и веточек.

Кирилл сел, всматриваясь в бледное лицо спящей. Максим закрыл книгу, кладя на тумбочку рядом со стаканом и аптечными блистерами. Сказал шепотом:

— Сорок почти. Думали, придется врача вызывать, ну, у нас все есть. Я укол ей вкатил. Пошли перекурим?

На крыльце сел, вытягивая длинные ноги в джинсах. Затянулся, выпустил в новый ночной туман зыбкую дымную струйку.

— С нами всегда так. Никакая хворь не берет, а простуда — температура сразу за сорок. С детства.

— Максим…

— А?

— Ты почему тут живешь? В город не хочешь? — Кирилл совсем другое хотел спросить, но не знал, как. Не рубить же в лоб — ты мою девушку сегодня трахал? У костра, при большом, что говорится, стечении народа.

Макс пожал широкими, как у отца плечами:

— На кой тот город. Да и нельзя мне. Я первенец. Значит, настоящий анбыги. Должен быть тут.

— Анбыги, — в сердцах повторил Кирилл, — вы что? В каменном веке, что ли? Люди уже не только в космос. Коллайдер вон. И вообще. А вы тут. Анбыги.

— Интернет с котиками, — усмехнулся Максим, — телки с дакфейсами. Мы сегодня мед выкачали. Знаешь, кто у нас его покупает оптом? Московский магазин элитной косметики. Крема, фа-фа-ля-ля, экологически чистые, за великие бабки. Тем же телкам. Ты меня жить не учи, понял? Тут настоящая жизнь, а не в Пашкиных инстаграмах.

— Какая-то она у вас. Чересчур настоящая, — мрачно отозвался Кирилл, — аж мороз по коже. Готично слишком.

Максим вдруг расхохотался, хлопая себя по коленям. С кончика сигареты посыпались искры.

— Ты! Да тебе Пашка таки сунул этого хлебова! Ну, колись, чего навидался, пока народ жареху ел и квасом закусывал?

И на удивление гостя пояснил, досмеиваясь:

— Он как приедет, таскается за грибами, на дальнее болото. Батя сто раз грозился ему спину располосовать. Не станет, конечно, взрослый же парень. Но бати боится, прячет. Сам иногда всосет пару глотков, если дома никого. А тут решил тебя повеселить.