Анбыги [СИ]

Блонди Елена

АНБЫГИ

Белесый туман садился странно, наползал снизу, пряча стволы темных зубчатых елок, и падал сверху, насаживаясь мягким брюхом на их же темные вершины. Поезд стучал колесами, елки плыли мимо, увязая в тумане ногами, несли его на острых головах.

Кирилл встряхнул головой. От мягкой густоты за припыленным окном казалось, нужно протереть глаза, и тогда все станет более ясным. Но не становилось, только ныло в висках. От усталости, наверное, и от впечатлений.

— Устал? — Ольгина рука легла на его щиколотку, длинные темные волосы свесились сплошным полотном, блестящим в свете тусклой потолочной лампы, — поспи, к утру только приедем. Боишься?

— Я? — Кирилл подбавил в голос возмущения. И засмеялся, укладываясь навзничь, чтоб оторвать глаза от плывущей пелены. Теперь над ним покачивался пластиковый испод верхней полки, исчирканный тонкими черными линиями.

— Есть немного, — признался, гладя Ольгу по джинсовому бедру, — все-таки знакомство с родителями, то-се.

— С семьей, — поправила Ольга, вытягиваясь рядом и прижимая его к прохладной стенке, — я говорила, мамы там нет. Отец, братья. Бабушка.

Перед тем, как упомянуть бабушку, помедлила чуть-чуть. Кирилл повернул к ней лицо.

— Ты не говорила. Про бабушку. Никогда. Интересно.

— Ничего интересного, — неохотно ответила Ольга, — старенькая совсем. Может, вообще ее не увидишь.

За пластиком, отделанным хромированными полосками, кто-то ходил, кашляя, быстро пробегала проводница, отстукивая одинаковые шаги в такт колесному стуку. Кирилл послушал и сквозь наползающий туманом сон еще раз немного погордился. Купе все было их — его и Ольги. Потому что не растерялся, сходу побежал и договорился, доплатил совсем немного. Зато почти сутки едут, как короли — вдвоем на четырех местах. И скоро их станция. Вернее, маленький совсем полустанок, с теплым деревенским названием. Ключики. Наверное, там полно родников, размышлял Кирилл, думая о туманных черных елках и моховых подушках, усеянных яркими шляпками грибов. Лесные ключи-родники. Ельник. Поляны. Зайцы с волками. И бревенчатые дома в глухом лесу, деревня, где Ольга родилась и откуда уехала в город учиться. Почти и выучилась, но на предпоследнем курсе случился у них с Кириллом роман. Да такой, что через три месяца решили, надо жениться. Чего от любви бегать, так он сам рассудил, все еще временами не веря, что эта роскошная совершенно девушка, стройная, с идеальной формы бедрами, полногрудая, с восхитительным гладким животом, украшенным сверкающим камушком в пупке, она — его женщина. Такой никогда больше не будет, понял вдруг, когда однажды утром сидел, нацеливая вилку в омлет, а Ольга сидела напротив, смотря, как он ест. Будут попроще, может быть — хорошие, может, если повезет, с золотым характером какая. Но чтоб вот так кружилась голова, а к спокойной красоте еще и доброта, и характер золотой, и сама его любит, такой не встретит больше.

Он бережно обхватил Ольгу за талию, она сонно засмеялась, прижимаясь на узкой постели.

— Заснешь и свалишься, — предупредил в теплое ухо.

— Еще минутку полежу. И лягу нормально.

— Я те дам, минутку. Минутку она…

Кирилл целовал шею под щекотными волосами, трогал зубами ухо, а руки уже поднимали тонкий свитерок, пробираясь к груди.

— Кирка, перестань. Ну мы уже близко. Лучше бы… потерпеть…

У нее так прерывался шепот, и сладко сбивалось дыхание, что он не очень слушал. Тем более, возражая словами, Ольга сама повертывалась к нему, обнимала, просовывая руки под пояс расстегнутых джинсов. Они вообще ехали раздетые, сидели в накинутых простынях, валялись на всех четырех койках, но недавно выходили за пирогами на станции, так что — снова раздевали друг друга. Так сладко. Неостановимо внутри.

Так же неостановимо, как тогда, весной, когда сделал ей предложение, а она, выслушав, глянула на него темными глазами. Ответила очень серьезно:

— Тебе со мной плохо, Кирка? Просто так, плохо?

Они сидели на ступеньках, смотрели на смешной фонтан посреди площади. В нем метались, сверкая, струи воды, ходили в разные стороны, схлестывались, сбивая друг друга, снова рождались, расходясь, создавая зыбко дрожащую упрямую путаницу капель, отблесков, цветных бликов.

— Хорошо, — удивился Кирилл, — но я решил. Я хочу, чтоб ты стала моей женой. Навсегда.

Ольга покачала головой. Длинные волосы, заплетенные в две косы, лежали на высокой груди, как молчаливые змеи.

— У католиков брак навсегда. Знаешь, конечно. Представь, никакого развода. Женился и на всю жизнь. Но у них и девушка не может ничего до свадьбы. Такие порядки. А мы с тобой прекрасно трахаемся. Я бы сказала — восхитительно. И я тебя люблю. Тебе нужно жениться?

— Если ты честная девушка, — с пафосом отшутился Кирилл, уставляя ей в грудь палец, — обязана теперь выйти за меня. А то совратила мальчика и в кусты? Поматросила, понимаешь, и бросать?

— Киря-Кирюша. Я же тебе рассказывала, я девка простая, деревенская, у нас с женитьбой все строго. Женишься, обратно дороги нет. Никогда.

— А я не хочу обратно. Сказал же — навсегда тебя хочу.

Он ждал, Ольга не отвечала. У фонтана бегали дети, лезли через мраморный бортик, плюхались, добавляя брызг, галдели. Забыл спросить, спохватился Кирилл, если насчет католиков, а у них как с детьми, может тоже нельзя предохраняться. У этих ее… анбыгов.

Из тени вышли два мускулистых парня, поигрывая блестящими от пота бицепсами, проследовали мимо ступеней, расширяя глаза на Ольгины ноги, еле прикрытые короткой юбкой. И после оба осмотрели Кирилла, как он уже привык — взглядами удивленно-презрительными. Что такая, как она, делает с таким, как этот, читалось на красивых лицах, тронутых первым весенним загаром. И Ольга, как делала всегда, взяла его руку, а голову положила на плечо, показывая — я с ним, я его женщина.

Ответила на его мысли (вот и еще одно — постоянно угадывала и настроение, и о чем думает):

— Детей можем родить, когда хотим и сколько хотим, для этого нам жениться не обязательно.

— А когда женимся? Ну, если. Тоже так?

Она рассмеялась, прижимаясь к нему.

— Первенец отходит семье. Второй — как вместе решат родители. Все остальные — наши. Хоть сто, хоть ни одного. Тебе повезло, столичный парень, я в семье третья. Могу делать, что хочу.

Лежа на узкой полке и медленно целуя нежную шею и мягкие сладкие губы, Кирилл вспомнил этот разговор и тут же стал забывать его, потому что его женщина уже раздетая, прижималась к нему и дышала часто-часто. А после, подумал он, мы приедем, там какие-то свои порядки, когда еще после-то. И заторопился, выбрасывая из головы все. Кроме наступающей за окном темноты, мерного стука поезда и запаха женского тела.

— Кирка…

Шепот касался уха, щекотал скулу.

— Кирка, вставай, скоро станция.

Он сел, моргая на густой сумрак. Прищурился, — в уголке щелчок зажег тусклую лампочку над соседней постелью. Ольга, сгибаясь над чемоданом, укладывала тапочки, шуршала бумагой и скомканными пакетами. Светлела в темноте длинная, до пола, широкая юбка. Закрыв чемодан, села рядом, складывая на коленях узкие кисти рук. Засмеялась тихо его ошарашенному лицу. Темные волосы, туго забранные в плетеный валик, отягощали затылок, и лицо казалось совсем белым, с огромными на нем черными глазами.

— У нас женщины штанов не носят. Ты не бойся, мы не дикари какие. Но так принято. В туалет пойдешь? Умыться надо. Не торопись, успеваешь.

Обратно Кирилл шел по спящему вагону, качался вместе с ним, пытаясь в окна разглядеть хоть что-то. Но там кромешно стояла темнота. Или плыла. Или вертелась. Не было даже луны и звезд. Умытое лицо горело, в голове ныл тоненький звон вагонной усталости. Скорей бы уже, пожелал, заходя в купе и забирая у Ольги большой ком смятых простыней. Отнес проводнице, та посмотрела каким-то слишком внимательным взглядом на его белую футболку и вытертые джинсы, лохматые со сна русые волосы. Наверное, слышала, как Ольга стонала ночью, решил и поскорее ушел обратно.

Сел рядом, беря в свои руки ее ладонь, она отняла мягко, указала на место напротив.

— Через полчаса приедем. Я отцу позвонила, братья нас встретят. Отвезут. Я тебе расскажу. Одну нашу легенду.

Она уже не смотрела на Кирилла, отвернулась к окну, и ему был виден ее профиль с тонким носом и маленьким подбородком, длинная шея и плечи под обтягивающей блузкой. Такая — непривычная в непривычной одежде. Красивая еще больше.

— Анбыги лесных ключей. Отцом их стал первый анбыги, по имени Корекчи. В какой-то битве дрался он, рассекая врагов клинком, и упал, получив смертельную рану. Заснул, а проснулся в лесу, с рукой, опущенной в ледяную родниковую воду. Слушая птиц, приподнялся и опустил лицо, глотнул ключевой воды. И сон, что снился Корекчи, вылетел из его головы, развеялся в полуденном свете. Так что, все забыл воин, кроме звона мечей в битве и имени, данного матерью. На опушке елового леса построил он себе дом, огляделся по сторонам и взял в жены трех женщин. Змею, что пленила его расписной блестящей кожей на гибком теле, белку, что без устали таскала орехи и грибы, а еще — ночную птицу, чья песня заставляла его плакать сладкими слезами, смывающими усталость.

Шли дни, Корекчи уходил на охоту, возвращался с добычей, и ел то, что наготовила ему белка Хаас, любовался танцем змеи Шиу, слушал прекрасные песни птицы Каримы. А потом понял, что старость скоро постучится в тяжелую дверь и войдет, взломав все замки и запоры. Тогда он собрал трех своих жен, и попросил родить новых анбыги. Но из яиц Шиу вылупились змееныши и уползли в густую траву. Бельчата упрыгали вверх по стволам, вереща на своем беличьем языке. Птенцы Каримы встали на крыло и улетели, исчезая в небе.

Заплакал тогда анбыги Корекчи, хватая себя за седеющие волосы. Заплакали рядом жены. Они очень любили мужа, и не их вина, что вместо новых анбыги рождались у них звериные детеныши. Хаас наготовила мужу еды. Шиу станцевала ему прекрасный танец. А Карима убаюкала дивной песней.

Втроем ушли они в глухой лес, куда сам Корекчи не заходил, боясь не вернуться. Там, посреди мертвых болот росли старые деревья с ножами вместо листьев. Обнялись жены на прощанье и кинулись на ножи, отдавая свои жизни, и повторяя общую на троих одну просьбу. Не зная, исполнит ли ее мертвая вода болот.

Солнечным утром проснулся Корекчи, полный сил и радости, сытый и отдохнувший. Вышел из дома и обомлел. На мягкой траве сидела девушка. Гибкая и прекрасная, как расписная змея. Встала, подавая ему руку и пошла следом за мужчиной в дом, захлопотала у печи, готовя вкусную еду и напевая золотым голосом чудесные песни. А после легла с ним в постель, и любила его так, что назвал ее муж именем Хаашика — соединив в одно имена любимых жен. Так из трех смертей родилась одна жизнь. Навсегда отданная супругу, без которого ее и не было бы. С тех пор племя анбыги не умирает. Никто не нужен тем, чей предок оставил во сне прежнюю жизнь, а новую нашел там, где проснулся, потому анбыги живут в самых глухих местах. И если двое хотят соединиться в семью, настоящую, то делают это не только лишь для себя, а для всех анбыги, чтоб племя не умерло, растворяясь в других народах.

Ольга улыбнулась Кириллу. Поправила волосы, крепче втыкая в уложенные косы шпильки.

— Если ты хочешь жениться, ты становишься не только мужем, но и анбыги. И не до смерти, мой любимый. А навсегда. На все времена мира.

Поезд качался, покачивалась в такт женская голова, увенчанная тугой прической. Не было видно лица, свет прятался за спиной Ольги. Кирилл кашлянул, кладя руки на столешницу. Уточнил осторожно:

— Меня не заставят, ну, там, орехи собирать или змей готовить?

Ольга засмеялась, вставая и поправляя длинную юбку.

— Ничего такого. Все, что будет, касается только меня. Понял?

За окном вдруг проплыл фонарь, и Кирилл вздрогнул, таким чуждым в замкнутом сумраке казался обычный электрический свет. Качка изменилась, под дном вагонов залязгало. Поезд замедлял ход.

На маленькой бетонной платформе не было ничего, кроме тумана вокруг пары фонарей. Кирилл стащил чемодан и встал, поправляя на плечах лямки рюкзака. Ольга быстро прошла мимо и скрылась в тумане, оттуда послышался ее голос и чей-то еще, негромкий. Кирилл понес чемодан к узкой лестничке, которая неохотно открывала ступеньку за ступенькой. Спустился и встал внизу, касаясь плечом грубой закраины бетона. Ждал вообще-то, ну, к примеру, лошадь с подводой. А тут, почти в полной темноте, блестели округлостями и точками силуэты двух мотоциклов, один — с коляской.

— Грузи, — распорядился хрипловатый мужской голос, — глубже туда. Поместишься, люлька большая.

Кирилл втиснулся в коляску, устраивая ноги на чемодане. Молча, потому что ездок тоже замолчал, повернулся, ища глазами Ольгу. Та уже сидела за спиной второго всадника, белело в темноте обнаженное колено, а рука обхватила мужскую талию. Заревели в унисон моторы, первый мотоцикл дернулся, унося двоих. Кирилл натянул выданный молчаливым парнем шлем, гадая, точно ли видел — голова Ольги в таком же шлеме легла на спину, прижимаясь к кожаной куртке. И глаза закрыты, а на губах улыбка.

'Что ты там разглядел, в тумане таком', одернул себя, и уставился вперед, пытаясь увидеть за пластиком коляски хоть что-то кроме серой кривой ленты узкой дороги. Мимо неслись те самые елки, которые успели надоесть ему за полдня в поезде. Ветер лапал горячее лицо.

Анбыги, думал Кирилл, трясясь в коляске и посматривая на профиль, скрытый щитком шлема, ее братья, первенец и второй. Дети семьи, значит, или как там, в сказке. Хорошенькая сказка, с байкерами в кожанках и спортивных шлемах.

Солнце вышло как раз, когда мотоцикл затормозил у высоких ворот. Распахнутых. Въехали в просторный двор, покрытый асфальтом. Кирилл вылез, поводя уставшими плечами. Сняв шлем, осмотрелся и протянул рук у навстречу мужской руке.

— Павел, — сказал его водитель, — тащи чемодан в дом, Олька уже там, с Максом. Позавтракаете, и досыпать. А то встали ни свет ни заря.

Павел был очень похож на сестру. Такой же высокий, темноволосый, с тонким прямым носом и большим ртом. Темные глаза под резкими бровями смотрели доброжелательно.

За высокими ступенями темнела небольшая прихожая со спрятанными в сумраке предметами, потом узкий коридор вывел из в ярко освещенную большую кухню. Кирилл встал в дверях, а Павел прошел наискось, минуя большой холодильник, схватил со стола пирожок, по пути поцеловал Ольгу в щеку, та отмахнулась, смеясь. Ступила в сторону, поправляя на столе тарелки. И Кирилл увидел средних лет мужчину, похожего на Павла, но старше, лет, наверное, ему за шестьдесят, прикинул, топчась и неловко кивая. Спохватившись, улыбнулся широко, самой своей обаятельной улыбкой, сказал звонко, как шутила мама — по-пионерски:

— Здравствуйте. Я Кирилл.

— Садись. Руки мыл с дороги-то? — мужчина кивнул, придвигая к себе тарелку с картошкой.

— Я покажу, — Ольга повесила на спинку стула полотенце.

— Пашка покажет. Садись давай, а то остынет.

Ольга послушно села, улыбаясь и не отводя глаз от отцовского лица.

В конце коридора оказался вполне современный туалет, с душем, прикрытым туманным пластиком. Кирилл вытирал руки, разглядывая себя в зеркале, слушал мужские голоса и Ольгин, веселый такой. Выдохнул, услышав густой кашляющий смех. А ты думал, они тут в шкурах ходят, с каменными топорами, мысленно спросил у своего отражения. Ведь думал, да. Вернее, сперва, пока Ольга не стала рассказывать все эти туманные страсти про брак навсегда и первых анбыги, вообще не думал. Ну, мало ли девчонок приезжают в столицу со всех уголков необъятной. Деревня, так их сразу видно — деревенских-то. Как говорят, можно девушку увезти из деревни, а деревню из девушки вытравить нельзя. Но то про обычных провинциалок, которые губы наводят красной помадой и ковыляют по гололеду на здоровущих каблуках. По Ольге разве скажешь, что она из медвежьего угла. Ни в жизнь. Так что — не думал. Потом — думал. А теперь — он повесил полотенце на никелированную стойку — не знаю, что думать.

— Батя спрашивает, ты совсем утоп или как? — Пашкин голос послышался за дверью. И сразу следом шаги обратно. И снова смех.

— Иду.

Отец уже стоял в дверях, протянул ему руку, представляясь.

— Степан Михалыч меня зовут. И будь, как дома, Кирилл. Пашка покажет комнату, вечером уже сядем, поговорим. Ольга, пойдем, проводи меня до ворот.

В комнате было чистенько и похоже на бабушкину спальню, из далекого детства. Такая же кровать с никелированными шишечками и стопка подушек в кружевах. Герань на широком подоконнике. Пашка оседлал стул, положил подбородок на спинку, следя исподлобья темными глазами.

— Проснешься, все тебе покажу. Я тоже на каникулы приехал. Это Макс тут заправляет с батей вместе. У них пасека в лесу. Завтра поедем помогать. Тебя пчелы кусали когда? Нет? Завтра покусают. Шучу. Я тебе прикид выдам. Сфоткаешься для инстаграмма.

— А ты там есть? — удивился Кирилл, запихивая рюкзак на полку старого шифоньера.

— Смеешься? У меня две тыщи подписчиков, — обиделся Пашка, — зайдешь потом, покажу, я ноут с собой приволок. Комп есть, только батя туда не пускает. То его и Макса.

— И вайфай есть? — еще раз удивился Кирилл, тоже усаживаясь на стул перед столом с вышитой скатертью.

— Вот Олька, — Павел хлопнул себя по коленям, — наплела, да? Фигни на уши. Про анбыги, про старую жизнь. Думаешь, если тебя в эту комнату поселили, мы так и живем? Это бабушкина. Она у нас, как музей.

— А бабушка? — вспомнил Кирилл, снова удивляясь, но стараясь не показывать этого, — она тогда где?

— Где всегда, — теперь уже удивился Пашка. — ладно, пора мне. Спи, а то ночью пропустишь все. А дел вагон и маленькая тележка.

— Ночью пчелы разве… летают?

Но Пашка топал уже в коридоре, потом спускался по лестнице, крича что-то брату, и не услышал очередного удивления.

Кирилл сел на кровать, покачался на перине, уложенной поверх пружинной сетки, прогоняя детское желание попрыгать, так, чтоб все звенело и тряслось. И упал навзничь, раздумывая, заснуть или обидеться, что Ольга осталась с родными: похоже, поселили их порознь, и как это будет, дальше-то…

Проснулся очень резко, в сумерках, от щекотки — капли пота медленно ползли со лба на висок. Удивительно жарко. Хотя Ольга рассказывала, смеясь, в их северных широтах лето короткое, но сильное, как удар по затылку. И сорок градусов может стукнуть, и выше того.

Обидно, проспал до самой темноты. Хотя…

Кирилл поднялся и на ватных ногах подошел к окну, дернул занавеску, зацепив герань, которая тут же запахла, овеяв лицо тревожным резким ароматом. За окном плавал белесый туман, без темноты, но раздражающе плотный, и не понять, то ли совсем раннее утро, то ли недавно зашло солнце, оставляя свет памятью о летних белых ночах. В приоткрытую створку влетела бабочка, застукала тяжелым тельцем о деревянную раму, шелестя крыльями, вывалилась обратно, мазнув по щеке чуждой сухостью. Во дворе стояла тишина, двор внизу, а я на втором этаже, припомнил Кирилл узкую скрипучую лестницу. Нужно пойти вниз, в туалет и умыться. Наверное, в кухне все собрались, как хотели, отец сказал: за ужином поговорим.

— Выходи.

Голос снаружи был похож на шелест бабочкиных крыльев. Кирилл склонился, налегая грудью на широкий подоконник. Из пелены тумана снова позвали:

— Выходи! — и кто-то тихонько засмеялся, детским совсем голосом, сдавленно, будто прижимая ко рту ладошку.

— Ты мне? — он прокашлялся, и стал слушать, может еще где голоса.

Но внизу было тихо, тишина состояла из непрерывного звона сверчков, пронизанного редким комариным гудением. Да еще что-то постукивало, лениво, нерегулярно, явно без человеческого участия.

— Выходи, бабушкин гость. А то кругом опоздаешь, — это сказано было громким поспешливым шепотом, будто невидимый кто-то оглядывался, стараясь, что слышал его только Кирилл.