Воспоминания

2 декабря 1904 года на взорванном Японцами форту Втором крепости погиб муж мамы штабс–капитан медицинской службы Михаил Вильнёв ван Менк, потомок пленённого в 1812 году под Смоленском французского офицера–аристократа. Погиб вместе с командиром генерал–майором Кондратенко, вместе с другом инженер полковником Рашевским… Вместе со стоявшими у раскалённых орудий комендорами и офицерами… В братскую могилу положили 141–го бойца экипажа взорванного форта…

В могиле этой мама похоронила надежды, первую любовь — мужа. Похоронила какие бы то ни были сомнения в истинности и правоте своего активного пацифизма. И своей жизненной философии — веры своей.

По требованию его семьи останки генерала Кондратенко вывезли в Одессу. Похороны его увидел и описал великий Юрий Олеша в романе НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ. По просьбе Стаси Фанни, — после Цусимского сражения и спасения раненых в нём моряков, — Героини Японии, военные власти перезахоронили тело Михаила на кладбище ИНАСА в Нагасаки. Осенью 1991 года к могиле его под огромным православным крестом привели меня лагерные друзья мои Хитоши Мотошима (в ГУЛАГе Тацура Катакура), Иошияку Китсу — синтоистский иерарх, и вдова Ясунори Матсуо — Матие (Иосие–тян) внучка адмирала Хейхатиро Того (Очерк и фото Ясуо Найто, официоз The Sankei Shimbun).

Тогда же Хитоши Мотошима (тацуро Катакура) сделал мне ещё один бесценный подарок — мы подошли с ним к могиле прадеда моего Саймона Шиппера — командора корвета GEDEH ВМФ Батавии (Голландии)… С командой медиков прибыл он в 1855 году в терзаемый чумой город–порт Нагасаки. Всё что мог для японцев сделал. Но сам заболел. Умер. И похоронен был не по морской традиции, а по просьбе мэрии города на том же, — что и пол века спустя Михаил Вильнёв ван Менк, — интернациональном кладбище ИНАСА (Статья и фото Кейсуке Мицумото, Альманах Bungeishunji LTD… Факсимильный экземпляр Судового журнала корвета ВМС Батавии GEDEH с записями истории подвига и смерти Саймона Шипеера подарила нам Голландская королевская семья)…

…Последние два форта двадцати семи вёрстной линии обороны крепости, — по наводке десятков висевших над окруженными войсками корректировочных экипажей японских аэростатов, — громили с суши полевая артиллерия, с моря — орудия корабельных башен японской Островной армады. И весь этой бесконечной протяженности разрываемый ежечасно живой фронт обороняло теперь менее пяти тысяч измученных блокадой русских солдат, матросов, офицеров, способных ещё держать в руках оружие…Высоко было до всемогущего православного Бога… До царя–батюшки, до России — ещё дальше…

…Голод и холод доконали крепость… Люди стали тенями… — ответил на бодрую поздравительную реляцию из Петербурга командир гарнизона генерал Стессель… Шестнадцать тысяч тяжелораненых и больных забили переполненные лазареты, разрушенные форты, подвалы расстрелянных домов…

И наступил сумеречный, укутанный мокрыми моросящими ледяными туманами и удушающим дымом пожаров декабрьский день — день падения Порт—Артура…Генерал Смирнов, за тяжко больного Стесселя, подписал Договор о сдаче крепости.

Японская сторона предложила русскому командованию дать слово не сражаться более против императорской Японии. И тогда оставить при себе личное оружие. И выехать к себе домой, в Россию. Ну, а участь солдат и матросов — идти в плен. К чести всех офицеров русской армии — они отказались дать слово и все, до одного, решили разделить участь нижних чинов. — товарищей своих… Было их всех — преданных и проданных российским авосем 848 офицеров и классных чинов, 23491 нижний чин…, свыше 6300 морских офицеров и матросов…

Восьмимесячная кровавая трагедия Порт Артура формально завершилась. Но не окончилась, и долго ещё не окончится трагедия защитников крепости в китайском городе на юге Манчьжурии…

С остатками своего лазарета, — со всеми своими русскими ранеными, к которым присоединили ещё сотни искалеченных и больных японских офицеров и солдат, — Стаси Фанни попала на остров Хонсю…

…Везли их в экипажах–линейках мимо маленьких аккуратных городков, вписанных в многоликую зелень бесконечных садов и горного леса, мимо сотканных, будто из света и теней храмов и кумирен. Мимо серого кружева рисовых чеков на ступенях–верандах туманных холмов, — к сказочному видению прекрасного Города поэтического настроения Киото, древней столицы Японии — Мияко, свободно раскинувшегося у горных вершин на возвышенной равнине у северного окончания прозрачной котловины Ямасиро. Здесь, в стенах древнего (ровеснику самой Японии — 711 год до нашей эры) синтоистского монастыря Киёмижзти- Кийомитсудеру Дефо, Стаси Фанни прожила и проработала в разместившемся в нём её лазарете до августа 1906 года.

Жизнь её в Киото — городе Древнего Дворца императора Каму — ничем поначалу не отличалась от существования в крепости Порт Артур: ночи и дни — госпиталь, где всё ещё ложились и ложились на операционные столы всё ещё изувечиваемые всё ещё длящееся и длящейся войною несчастные люди, жертвы …бесконечно тянувшихся дипломатических переговоров…И, — будто шея России свёрнута не была уже ни чудовищными поражениями Армии на суше в Манчьжурии, ни небывалым разгромом Флота её на Тихом океане, — нескончаемые попытки её всё ещё …распространить господство своё… в Манчьжурию и Корею…продолжались будто во сне…

И по–прежнему лилась кровь — реки крови. Всё так же по сотням лазаретов и госпиталей выкрикивались и выкрикивались в бреду страданий, в смертельном бреду не проходящих мук проклятия виновникам бойни…

Горе! Без конца, без края горе!

…А город за каменными стенами монастыря Кийомижзти—Кийомитсудеро Дефо, где развёрнут был лазарет Розенберга, жил непонятной пока но, видимо, навсегда установленной и охраняемой духом императора Каму сказочной жизнью… Чуть пришедшие в себя, начинающие свыкаться со своим странным положением никем не охраняемых, — да и опекаемых только лишь символически, — коллеги мамы сдирали с себя больничные халаты. Отмывались от крови и гноя. Надевали — мужчины — доставаемые из баулов и вещмешков и вывешенные на плечики русские мундиры. Женщины из лубяных коробов — отглаженные платья и обязательные белые косынки с красным крестом. И, однажды, поздними вечерами, стали робко, сперва с оглядкою, выходить из помещений лазарета. Потом за высокие стены монастыря. И приглядывались настороженно к загадочной Японии. Изучая её и выходя всё дальше и дальше за условные границы Русской территории в раскинувшие вокруг и как бы ожидавшие их Дворцовые парки… — Не мыслимые, верно, — как рассказывал они позднее Стаси Фанни, — без старинных храмов и пагод… Как вот здесь вот у подножий Кинугаса–яма — Кинка Кудзи и Гинка Кудзи — Золотого и Серебяряного павильонов Дворца…

В комнатку Стаси Фанни, — где в стеклянной вазочке на столике постоянно стояла веточка Сакуры — знаком скорби у успокоения (приносила её японка–санитарка), — приходили старики-Розенберги с девочками Наташей и Оленькою. Они поднимали с постели Стаси Фанни. — у неё от суточных стояний у операционных столов и, верно, от перенасыщенного влагой холодного воздуха опухали ноги и очень болело, саднило сердце, — поднимали и вели в парк. К древнему Рокуондзи — ажурному, сказочной, не земно совершенно, красоты и нежности трёхъярусному павильону, о котором говорили все, что это шедевр искусства, что это высший образец японской национальной архитектуры… Потом, дома, в комнатке с Сокурою, через тонкие, — из полу прозрачной…и… не прозрачные — то ли бумаги то ли сгустившейся водяной плёнки–завесы… Вася, — перегородки мама слышала, как милые ей, добрые, добросердечные и бесконечно чуткие к чужой боли и чужому горю коллеги её рассуждали о только что виденном в Дворцовом парке, вспоминали: — …уточнённые линии приподнятых слегка углов шатровой кровли… поразительную соразмерность составных частей непередаваемо… прекрасного ансамбля…необыкновенную его лёгкость… воздушную его невесомость… Мама думала: — Как можно?! Как можно?!…

…А перед глазами, перед мыслимым взором лежащие в её палатах люди, которым не дожить до утра… Ещё она видела уложенных рядышком — на сдвинутых топчанах — двух солдат–близнецов… Русского солдата. И японского. У них всё трагически было одинаково: один и тот же год рождения, одни и те же глаза евангельских мучеников, одинаково совсем…оторванные снарядами руки и ноги, — ТАМ ЕЩЁ оторванные, у чужого им китайского города Порт Артура, до судьбы которого им обоим никакого дела не было и быть было не должно…

Глубокой предутренней ночью, когда успокаиваются на час даже тяжело раненые и из жизни уходят умирающие, внезапно появившийся незнакомый японский офицер–врач, поклонившись низко и сделав грустную улыбку, сказал вежливо дежурившей по госпиталю Стаси Фанни:

— Я приношу глубокие извинения…мадам. Очень глубокие извинения… мадам… Господина уважаемого профессора Розенберга следует не медля предупредить… Я приношу глубокие извинения, мадам… Очень глубокие извинения… Мадам…: но в Манчьжурии императорскую Русскую Армию имела честь разбить императорская Японская Армия… Я приношу глубокие извинения, мадам… Японское командование опечалено… и вместе с очень глубокими извинениями любезно просит передать господину уважаемому профессору Розенбергу необходимость очень, очень срочно подготовить четыре новых операционных блока из прибывшего со мной и с партией раненых оборудования и палаток… Приношу ещё раз очень глубокие извинения, мадам… Но много раненых, мадам…

Обращение Офицера–победителя у себя дома — в сущности, к пленённой медсестре разгромленной вражеской армии…

Произнеся эту тираду, офицер снял улыбку, выпрямился, сразу став серьёзным, очень уставшим человеком — врачём, которого впоследствии узнали искусным полевым хирургом…

Это случилось в самом конце февраля 1905 года — жесточайшее поражение Русской Армии под Мукденом. Тяжелейшее в той злосчастной войне. И, предполагалось тогда, последнее и окончательное даже… Окончательное, конечно же, не для тысяч раненых и изувеченных, не для близких их в бесконечно далёкой России. Да и здесь, на Японских ближних островах. Нет! Сражение и поражение под Мукденом в позорной Дальневосточной войне последим не было. Судьба уготовила России ещё один удар, ещё одну реку крови, переполнившую, наконец, чашу терпения куда как терпеливого народа — пресекшую Дурную медлительность русскую… —

7. Цусима

Весною 1905 года Вторая Тихоокеанская Эскадра Российского флота свитского адмирала Зиновия Петровича Рожественского, — выйдя 2 октября 1904 года из Балтийской Либавы и оставив за собою восемнадцать тысяч морских миль, за семь с половиною месяцев перехода ВОКРУГ АФРИКИ через три океана и десяток морей, — 14 мая 1905 года доплелась к берегам Японии. Явилась к ним, что бы именно в День Коронования Его Императорского Величества — 14 мая — встретиться с противником! И показать косоглазым азиатам Русскую Кузькину мать…

Эскадра, — состоявшая из 12–и броненосцев, 8–и крейсеров и 8–и миноносцев встречена была у Японских островов оперативной авангардной группой адмирала Хейхатиро Того. И именно 14 и 15 мая разгромлена им наголову и целиком затоплена у острова Цусима…

Спастись, — вырваться и сбежать чудом из огненных объятий Кузькиной матери японской (к слову, свою страну защищавшей от лихих, до зубов вооруженных, но ума не дальнего и отваги сомнительной петербургских грабителей и… хвастунов), — из трёх десятков кораблей эскадры удалось… только одному крейсеру и двум миноносцам…

…И, в результате — вновь поднебесные штабеля выловленных победителями трупов; снова реки и озёра русской крови — снова кавалькады барж с ранеными и увечными россиянами у японских пирсов… Снова в мировой прессе скандальные перечни громких имен командиров потопленных судов, трусливо и подло бросивших гибнувшие корабли, искалеченных и умиравших в них несчастных матросов и офицеров… Наконец, имя предавшего их всех, устрашившегося панически не так самого страшного японского адмирала Того но праведного гнева и расправы брошенных им на произвол судьбы собственных подчинённых. Его превосходительство грозного… для русских матросов вице адмирала Рожественского. Командующего той самой Второй Тихоокеанской эскадрой, под фанфары имперской спеси явившейся на Край Света стереть в порошок Японских макак. И в одночасье — с эскадрою вместе — утерявшего и сроду не существовавшую честь собственную и с Петровых времён свято хранимую флотскими сослуживцами гордость русского моряка…

…Надежда и гордость Романовых полуавгустейший Зиновий Петрович посреди демонстрации косоглазым Кузькиной мамы, — бросив флагманский корабль и эскадру, — ТРУСЛИВО СБЕЖАЛ В ПЛЕН. Для чего сказался тяжело раненым(!) и стремительно сдался невзначай подвернувшемуся японскому офицеру — командиру миноносца САЗАНАМИ капитан–лейтенанту Айба… Вот так вот…

И вновь вселенский позор! И вновь ложь, ложь, ложь, Эвересты Лжи, которыми — в который то раз — обгадившиеся незадачливые победители привычно прикрывают страшную правду новых беспримерных поражений!

…Но маме моей будущей не это важно! Важно, что это обрушилось теперь ПРЕЖДЕ ВСЕГО на заполненный пленными россиянами ближайший к Цусиме город–порт Нагасаки…

…А жизнь… Она продолжается… Хотя бы в не дальних воспоминаниях–снах о только что оставленном Киото…

…Золотой Храм Рокуондзи…

Пятисот летнее чудо стояло в пышном вечнозелёном обрамлении парка, сходило в воду, сливалось с волшебным своим отражением…Здесь, в Павильоне у Храма, попрощавшись по японской традиции с последним — Горьким и Холодным месяцем года уходящего, встретила Стаси Фанни с семьёй Розенбергов первый — с Первой Луною — Радостный месяц Нового 1906 года…

Бил у кумирни колокол…С последним его — сто восьмым — ударом отступали в прошлое, уходили в небытие горечи, и несчастья прошедшего года забывались… Должны были, по обычаю — ботенка-ю — забыться, обязательно должны были забыться! Ведь впереди — О-сёгацу, — начало Новой Жизни. Нужно было, по этому самому Ботенкай-ю, рассчитаться со всеми долгами, иначе О-сёгацу омрачен будет, и неудачи последуют одна за другой. Ведь О-сёгацу для японцев не просто начало Нового года. Это семь дней Добрых надежд, семь дней добрых предзнаменований… Обязательно добрых!

За полмесяца до О-сёгацу — 13 декабря — медики–мужчины госпиталя с проводником–крестьянином — таков древний обычай — отправились в горный лес: им надо было самим найти и выбрать — НЕ НАЛОМАТЬ! И НЕ ОБОДРАТЬ! — хвойные ветви для новогоднего украшения дома — японцы вешают их или ставят у входа в сельские хижины и у подъездов городских домов–дворцов. Ещё ставят они у входов фашины молодого бамбука и привязывают пучки гусиных перьев — на счастье. На счастье вешают над входом в дом и связки сухих трав — Симэнаве. И поют, печально и трогательно - … — О, если бы вновь родиться сосной на горе!…

Как же понятны были, как были близки сердцу мамы эти бесхитростные слова японской новогодней песни–молитвы! Как же понятны и близки ей, только что потерявшей любимых, единственных… Потерявшей надежды…

— О, если бы вновь родиться сосной на горе! О, если бы…!

Но так не бывает в этой жизни. Так бывает только в сказках. В японских сказках… А в этой жизни — даже в сказочной стране Японии — всё иначе, всё тяжко и страшно: страшные русскому сердцу слова Мукден и Цусима взломали ПОЭТИЧЕСКОЕ НАСТРОЕНИЕ древнего Киото, а теперь вот и солнечный Нагасаки потоками раненых и умирающих… Призраки Порт Артура вступили на остров Хонсю — в самое сердце Японии. И правили здесь жизнью живых в маленьком госпитале у Большого Дворца…

…Когда Стаси Фанни валилась с ног в ледяном ознобе свинцовой усталости, — ещё более измотанный, чем все подчинённые его, сам блистательный хирург Розенберг заменял её у операционного стола своей Эммой Францевной. И отправлял в краткосрочные отпуска–прогулки. С Наташей и Оленькой бродили они по Киото.

Нежданно, им великая честь оказана была — разрешено посетить Священный Императорский Древний Дворец, двери которого отворяются для посещения только дважды в год.

…Они шли через Палату Покоя и Прохлады холлом Сандзюсангэндо — Тридцати трёх отсеков — мимо огромной деревянной статуи Тысячерукой и Одиннадцатиликой Бодисатвы Канон, Богини Милосердия, — их медиков, Богини! Она, как в волшебных зеркалах, отражалась в Тысяче и одной фигуре собственных своих изображений–двойников…

…Они шли через миниатюрный их строй затихшие, пораженные величием Надежды и Мастерства их авторов… Стаси Фанни захотела узнать их имена. И ей назвали Божественных Резчиков по дереву Танкэй и Инкэй.

Ушли. Долго отсутствовали. И, принеся, преподнесли предполагаемые изображения величайших художников древности…Танкэй и Инкэй… Японцы…

Казалось, некое равновесие души наступало…

…И вот — Цусима!…

…В Нагасаки работали они около трёх месяцев. Вернулись к себе в Киото во второй половине сентября. В это время японские власти заканчивали эвакуацию в Россию русских пленных. Приватный лазарет Розенберга в декабре 1904 года пленён не был — Приватный! Но солидарность персонала его с уходящими тогда в плен офицерами и нижними чинами была настолько безусловной, долг перед ранеными воинами, тоже пленёнными, таким абсолютным… И наши медики добровольно разделили их участь.

Теперь они так же были свободны в выборе. И вновь поступили, сообразуясь со своим профессиональным и человеческим долгом. Остались в Японии ещё на год: в палатах лазарета лежали ещё не излеченные окончательно, ещё не имеющие сил пуститься в неблизкую дорогу домой матросы, солдаты, офицеры. Те самые офицеры, что в день освобождения их оставляли, — пусть не надолго, — своих долечиваемых подчинённых…

И такие вот этические проблемы волновали в те далёкие годы у ж е о т о ш е д ш е г о в н е б ы т и е х х в е к а порядочных насельников его…

И они остались. И это решение их привело к бесконечным приглашениям врачей и сестёр в японские семьи, к вылеченным ими к ими выхоженным и вернувшим к жизни… Епископы Храмов Киюмижзти Кийомисудеро–дефо в Киото и Гошинджи в Нагасаки организовали поездки по стране — в приглашавшие их семьи. В те, чьи беды развеялись, но где поминали по обычаю всех тех, у кого горе поселилось. Поминали горе тех семей, где всё было не так… Отсюда грусть, по обычаю… Но какие же это были сердечные, человечные встречи — без тени притворства, фальши, без намёка недосказанности, без чувств тайного превосходства одних над другими (победителей над побеждёнными и жестоко разгромленными!) без утаиваемого глубоко (но всегда обнаруживаемой собеседниками — простаками) чёрной зависти чистой и богатой жизни хозяев, которых по обычаю ободрать бы за это, которых сконтрибучить бы, — обернись иначе военное счастье или когда либо В БУДУЮЩЕМ случай представится (Через 40 лет, в самом конце Второй Мировой, представился случай этот — после атомных бомбёжек Хиросимы и Нагасаки американцами — на счастливо подвернувшейся этой халяве — ободрали япошек Четырмя Южными Курилами как липок…)… Встречи, которые одни только и делают спокойно и верно то, что никогда, ни при каких обстоятельствах не сделают, не сумеют, не захотят, в конце концов, сделать пышные Парад—Але дипломатических форумов и собраний. Тем более никогда не будут делать потому как не приспособлены для этой тонкой сердечной и душевной деятельности все как есть рекламные шоу Борьбы за мир между народами…без народов.

…И вот, Цусима… Тогда слова этого — названия островка в одноименном проливе — не знал никто. Узнали…

Тотчас многих русских медиков, разбросанных ещё поражениями российской армии 1904 года по монастырям Хонсю, перевели в Нагасаки. В Нагасаки, — оказавшемся рядом с местом этого беспримерного морского побоища, — отправил и часть своих врачей и сестёр доктор Розенберг. В одной из таких групп оказалась Стаси Фанни…

…Домик в Нагасаки, в котором разместилась бригада из четырёх сестёр Милосердия (княжна Елена Шаховская, княгиня Вера Оболенская — Стаси Фанни ван Менк и Дина Заржевская; фото из архивов СМИ — с.175, в романе ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ) для отдыха за пределами лазарета, стоял в чудесном саду — совершенно японском по стилю, по пейзажу, по духу, по мастерству, по дотошности с которым создавали его садовники, — рассказывала хозяйка его Мирои–тян, племянница какого то военного, говорили даже адмирала! Тогда работали мы сутками, меняя друг друга у операционных столов для полу часовой отлёжки пластом на татами в резервных палатах.

Вспомним ещё раз: наша, пришедшая из Балтии, Вторая Тихоокеанская Эскадра была у западных берегов Японии только что разгромлена и уничтожена. Десятки тысяч раненых, покалеченных русских моряков, подобранных победителями у затонувших десятков кораблей, и развезённых по сотням временных эвакуационных пунктов в самом городе и близ него ожидали днями и ночами врачей, совершенно обессиленных изнуряющим стоянием над месивом из костей, из плоти и крови…

Ужас!

Сама я не просто с ног валилась, не высыпаясь. Я галлюцинировалась подобиями сна… Но когда падала в изнеможении на циновку спать — сон не приходил…

…Получалось, выбирались мы домой, в дом к Мирои–тян, не чаще раза в неделю. Только там засыпала дёрганым каким то сном–полусном, не позволявшим успокоиться хотя бы… Сном–обмороком…

Однажды поняла: заболеваю!

…То ли была это ещё одна новая тропическая лихорадка, то ли неизвестное вовсе врачам и коллегам моим нервное наваждение… Говорили — ходит эпидемия тропического туберкулёза, возбудители которого проникают в организм через ранки на коже… А ноги мои стали, как в было уже в ледяном зимнем Порт Артуре когда–то, сплошной раной: от непрерывного стояния на нескончаемых операциях они затекали у меня и мне затягивали их туго стираными портянками до колен и обливали по верх кипящим настоем какой то местной травы… Кожа лопалась… Словом, вот он путь инфекции…

Так, иначе ли — я, заболела…

Двигаться не могла. Лежала тихо, очень чётко ощущая всё, что видела и слышала. Мирои–тян и две служанки её ухаживали за мной как за малым ребёнком…

— Ты и есть ребёнок, — сетовали. — Тебе лет то всего ничего и такое приходится видеть… и переживать!

Со мною почти не говорили — что б не беспокоить. Отпаивали окрашенными до прозрачных коричнево–чёрных колеров взварами каких то древесных корешков и молодых кустарниковых ветвей — разваривали, кипятили, остужали и через каждые двадцать–тридцать минут поили из маленьких фарфоровых чайничков остро пахнувшими сосновым лесом и болотными травами микроскопическими дозами dekocht–ов этих… Как то быстро, даже неожиданно быстро пришло выздоровление. Кожа ожила. Порозовела. Ранки затянулись. Сошли опухоли… Вот тогда спасители мои и разговорили меня… Им же хотелось знать: кто я, зачем на войне? С какой стати ввязалась в вовсе не девичье дело? Конечно, я пыталась всё им объяснить… Вспомнила за этой вот войной выпавшее из памяти, что в моём лекарском Ревельском роду не первая кто бросался спасать ВСЕХ раненых на ВСЕХ войнах… Вот и в 1889 году — не так уж и давно — родич мой, военный дипломат, — в миру врач, — Александр фон Зигернкорн откомандирован был Генштабом по именному повелению на Англо Бурскую войну в Южную Африку. И я при нём — Сестрой милосердия напросилась — девчёночка–несмышлёныш совсем!…

…Вот и первые пол года на войне…

А за 54 года до того — родной брат деда моего инженер и врач Саймон Шиппер, командор фрегата… И могила его на Инаса…

И вот наш отъезд из Японии…

Вставшие на ноги русские раненые уже давно — поздней осенью 1905 года — отбыли уже на далёкую родину через Владивосток. Случилось это как раз в саму кульминацию поразившую Россию революционной лихорадки и начавшуюся, одновременно, бандитскую вольницу в городах и на станциях бесконечно достраиваемого бесконечного же ТРАНССИБА. Излеченные японцы к тому времени распределены были по своим госпиталям или выписаны домой… И вот, все врачи, сестры и санитары госпиталя приглашены были на прощальный — грустный, назвали его японцы, ужин самим мэром города. А после — тоже на прощальные и тоже грустные экскурсии коллективом мэрии — в муниципалитет Киото. Тогда то Стаси Фанни и увидала Осаку, Нагойя, Иокогаму, Токио — увидала Японию…

Потом в Киото были торжественные проводы. Собравшиеся со всей страны бывшие пациенты и медики японские прощались с медиками русскими. Врачами, сестрами, санитарами — спасителями своими. Японцы привезли подарки — непередаваемо прекрасные изделия народной фантазии и доброты — собственноручного изготовления и сделанные ремесленниками–мастерами. И конечно же ФАРФОР! Волшебный ЯПОНСКИЙ ФАРФОР РАЗНЫХ ЛЕТ — произведения знаменитых императорских фарфоровых заводов и даже изделия известных художников–артистов древнего искусства ФАРФОРА!…

Подарки невозможно было взять представлявшим ЦЕНУ их — каждый был уникален и …цены не имел…

Подарки нельзя было не взять представлявшим что ОНИ — ПРИНОШЕНИЕ ДУШИ!… Нельзя был отказывать брать их — это видно было, это понятно было…Нельзя!… Но взять–то как?! Впереди у русских медиков ТАКОЙ БЕСКОНЕЧНО ДЛИННЫИ И НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ ПУТЬ на родину! Через Тихий океан. Через Америку. Через океан Атлантический. Через Европу!… Нет! Нет! Ничего нельзя было брать в такой непомерно дальний кругосветный путь!

Японцы всё понимали. Японцы очень сочувствовали. И…упрашивали, кланяясь и прося извинения за чрезвычайные, ими инициированные и навязываемые столь изощрённые неудобства на столь тяжком пути… И надеялись… И просили принять, вновь кланяясь и вновь извиняясь:…

— Примете, пожалуйста… Если Вам будет трудно, если наши подарки помешают в пути, пожалуйста, оставьте их океану… Пожалуйста! Оставьте пейзажу за окном поезда… Пожалуйста!… Оставьте людям, что встретите на пути… Пожалуйста… Только обязательно вспомните в эти минуты о нас… Пожалуйста!..

Сцены, волнения и слова незабываемые! Навечно сохранённые в благодарной памяти…

8. Отбытие

В конце августа 1906 года в Йокохаме истерзанная и потрясённая процедурой прощания Стаси Фанни, вместе с зарёванным, но выжившем всё–таки и счастливо сохранившимся составом Санкт Петербургского Приватного госпиталя доктора Розенберга, — сопровождаемые клиром монастыря Гошинджи из Нагасаки и японскими военными моряками во главе с адмиралом Хейхатиро Того и племянницей его Мирои–тян, — взошла по парадному трапу на высоченный борт судна «ЭМРЕСС–ОФ–ДЖЕПЕН».

То был огромный английский корабль Тихоокеанской линии ЭКСПРЕСС-ЛАЙН.

Одно из новейших пассажирских судов того времени — «ИМПЕРАТРИЦА ЯПОНИИ» — совершало первые рейсы из китайского Гонконга в мало ещё кому известный посёлок Ванкувер — самый Западный, конечный пункт недавно построенной Канадской Тихоокеанской железной дороги.

Что ж, Бабушка Розалия позаботилась в свойственной её манере о важном. Что бы хотя бы обратная ПОЛОВИНА воистину кругосветного крестного пути на войну — и с войны — Стаси Фанни и Розенбергов (а за одно, порядком пережившего и вдосталь настрадавшегося состава госпиталя их) сладка была и приятна. Что б дорога их к дому в России, после всего, что пережили они все во время проклятой войны на Дальнем Востоке, покойной оказалась и запоминающейся. На судне–гиганте расположились они в просторных, роскошно отделанных каютных блоках с собственными ваннами, ватерклозетами и гостиными. В люкс–номерах, тогда ещё не известных большинству даже много путешествовавших пассажиров–дельцов Трансатлантических экспрессных линий. Людей самых состоятельных и требовательных.

…К услугам Стаси Фанни, семьи Розенбергов и врачей был отдельный бар, обслуживавших три таких же блока, отделение турецких бань, китайская прислуга, крикетная, со специальными мягкими шарами, и теннисная площадка, огороженные по борту сетками. Из кают индивидуальные выходы–лоджии вели на верхнюю палубу, с которой сразу же открывалась чудесная панорама йокохамского порта и изумительно красивой бухты. Можно было представить себе какая прелесть Мира, Воды и Света раскроются с палубы судна, когда оно, покинув японский порт, выйдет, наконец, в открытое море! В Великий Тихий океан, краешка которого они только ещё коснулись!…

…Из всего обещанного рекламой ЭКСПРЕСС-ЛАЙН Великолепного и запоминающегося на всю жизнь приятнейшего морского путешествия через Тихий океан, и из первых феерических впечатлений от знакомства с каютами и лоджиями их части верхней палубы ИМПЕРАТРИЦЫ…, Стаси Фанни навсегда запомнила… артиллерийский грохот гигантских волн, обрушивавшихся с тупой безысходной последовательностью залпов осадного обстрела на борта и палубу судна. И о-очень знакомый… снарядный визг и свист порывов нескончаемого шторма, который начался тотчас же — ещё во время шестичасовой стоянки судна в Ёокохаме. И длился, нарастая постепенно, более пять суток…

Призраки Порт Артура догоняли Стаси Фанни… Только теперь она сама была в роли вконец измученной и разбитой тошнотворной качкой корабля пациенткой старика-Розенберга, которого, оказалось, ничего вообще не способно было сбить с ног. Тем более, вывести из состояния блаженной успокоенности и наслаждения внезапно наступившим отдыхом после 2,5 лет постоянного неимоверного нервного, да и физического (у операционных–то столов!) напряжения. А вот ей временами так становилось плохо! Так плохо… Что она не в силах была даже поблагодарить помощника капитана, когда он с подобающей случаю величайшей торжественностью и, одновременно, с миной потрошителя сердец на снисходительно и глумливо улыбавшейся физиономии прибывал поздравить, к примеру, с …замечательным событием… пересечения «ИМПЕРАТРИЦЕЮ» Линии перемены чисел… И по сему случаю вручить коронные сувениры ЭКСПРЕСС ЛАЙН — лит портрет капитана на фоне «ЭМПРЕСС–ОФ–ДЖЕПЕН» и букет …совершенно — ещё японских, мисс…великолепных флоксов. По видимому, по задумке, молодые леди должны были визжать от счастья только из–за самого факта театрализованного — в сопровождении четырёх матросов с тележкой сувениров — прохода Морского Волка. К тому же, совершаемого по всегда какому либо редкому и необычному обстоятельству. У Стаси Фанни, — полу дремлющей в диванчике, — сил хватало только кивнуть красавцу и поглядеть мученически, по–над пледом, не различая никого, и вообще ничего не видевшую и не соображавшую в штормовые эти дни и ночи прикорнувшую у ног её Наташу. И тоже не вполне осознававшую эпохальное значение свершившегося очередного календарного события…

Понять их можно было…

…Шторм — сквозь тяжкий сон — утих внезапно. Появилась надежда: — в воскресенье, теперь неожиданно отодвинувшееся, перележать, прийти в себя, и загулять с понедельника…

Время–то обещанное рекламой великолепного и запоминающегося путешествия истекало не начавшись, — шторм съел его без остатка! А теперь? …В Восточном полушарии, откуда они шли, своя суббота только что кончилась. Об этом оповестил помощник капитана. В Западном, куда вошли они теперь, — началась другая. Ещё одна. И с нею тоже поздравил помощник капитана… И вот эту вторую субботу, вместо пустого протестантского воскресенья, им тоже придётся отлеживаться по приказу Розенберга из–за не прекращавшейся даже после окончания шторма отвратительной тошноты… А в воскресенье, — которое отодвинулось теперь на сутки и, возможно, будет уже не таким тяжелым для них, — на судне всё замирает. Даже бар. Где пассажирам только в будни можно заставить себя что то проглотить после недели вынужденной голодовки, выбрав что–нибудь не особенно отвратительное. Просто посидеть, а не проваливаться в постели, про коротать вечерок с милыми девочками и с уютнейшими стариками Розенбергами, с соседями — пожилой парой баптистов из американского штата Висконсин, возвращающейся домой после сорока лет христианского миссионерства в Китае. Небезуспешного, как считают сами…

А стариков–баптистов интересно слушать: они ведь жизнь прожили среди огромного и совершенно неизвестного миру, — и ей, Стаси Фанни, — великого народа. К жизни которого, — пусть в несчастную и суровую пору войны, — и её собственная судьба оказалась сопричастной трагически…

Рассказы стариков из Висконсина, бесконечные и бесконечно же интересные, не могли не волновать воображения Стаси Фанни, постоянно пребывавшего теперь, после всего пережитого ею, в необъятном и манящем в свои тайны и раскрытия духовном мире Общины предков…

Самоотверженно и лихо оставили висконсинские старики — тогда ещё совсем молодые врачи — созданную разумом их, волей и руками новую и свободную родину… А ведь сами они или отцы их или деды из раздираемой братоубийственными религиозными войнами окровавленной Европы свершили неимоверно тяжкий путь через бушующий океан и высадились, выжив чудом, на желанный берег Америки — Земли Воли и Веры. И прошли через враждебную бесконечность непроходимых лесов её, через сжигаемые солнцем, истираемые земляными бурями, взрываемыми не знакомыми тогда ещё страшными Торнадо, и заметаемые снежными штормами просторы Великих Равнин. Прошли, что б под стрелами и томагавками защищающих свою жизнь и землю индейцев и под пулями в спину пришлых разбойников, жизнь эту истребить норовивших, построить и освятить свои поселения. Распахать прерии и создать Общество, где никто и никогда не посмеет надругаться над верой их и совестью, никто и никогда не решится посягнуть на священную тишину мирного дома и тепло очага. Никто никогда не возмутит духа человеческого и не порушит безнаказанно плодов их труда. Где никто никогда не посмеет помешать им трудится — бесконечно и самоотверженно — во имя свободы. Ведь что бы пожинать плоды этой свободы нужно взять на себя труд её возделывать…

И вот эти сидящие перед нею старики с молодыми глазами оставили некогда — жизнь назад — с таким неимоверным трудом построенный и возделанный ими Мир Обетованный, Землю Воли и Веры, Общество своё. Без которого они — ничто, былинки, гонимые ураганом обстоятельств; оставили свои привычки — суть их Я. Оставили симпатии свои — воздух, которым дышали… И, казалось бы, всё потеряв, ушли в Неизвестность. Где надеялись оказаться нужными кому–то, необходимыми, быть может, чтобы хоть чем нибудь помочь людям, хоть что нибудь сделать для людей страждущих и отчаявшихся. Их манил ветер сопричастности людскому горю. Тот самый ветер, что привёл их когда то на медицинский факультет Иеля. Тот самый, что заставляет честного и пытливого человека стать врачём и священником.

С детства усвоили они древнюю истину: кто никуда не плывёт — для тех не бывает попутного ветра. Их попутный ветер был с ними…

Мир им открылся — без края и конца. Вселенная!

…Теперь, вечность спустя, вместе со Стаси Фанни, слушают они сменяющие друг друга знаменитые камерные оркестры, билеты на которые на материке — ни в Канаде ни в США — не поймать ни заказать… Слушают, или учатся слушать, или привыкают слушать входящую, — говорят, — в моду, да ещё и по окончании многодневного шторма, называемую откуда ни возьмись появившимися знатоками музыку синкопизированную… — Тот же рояль и… не рояль, то же банджо–не банджо, и новые(?), возможно даже окарикатуренные звуки–излияния тромбонов. Валторн. Входящих в моду и арсенал оркестров саксофонов Даже габоев(!) с торчащими из них огромными модераторами. Барабанов с барабанчиками. Замысловатыми щётками–трещётками (остряки говорят… не кружки ли… Эсмарха из ближайшей аптеки?)… Музыку слушают, или некие иные созвучия, исполняемые калейдоскопически сменяемыми на эстрадах экзотическими джаз бандами афро–американских исполнителей из французских кварталов Нового Орлеана… Музыку странную, странные её мелодии, насыщенные острыми — то чуть слышными под сурдинку, то жалящими невыносимо и раздражающими непривычными и неожиданными звучностями…Но обязательно не обыкновенно волнующими и даже поражающими… Напоминающую ЗВУКИ…ГОЛОСА ВОЙНЫ… Голоса Смерти!

От которых, оказывается, нет спасения, никуда не деться, не спрятаться никуда…

9. Ванкувер

…Сумеречным утром — солнце не пыталось даже, или не смогло никак протиснуться сквозь бесчисленные пологи многослойных туманов над бесконечно тянущейся навстречу судну циклопической бухтой Поуэлл—Ривер — «ИМПЕРАТРИЦА ЯПОНИИ» встала на якоря у Селёдочного пирса внутреннего рейда Ванкувера…

Стаси Фанни и Розенбергов у трапа встретил, с помощниками и свитою, поверенный Бабушки Розалии в Торонто, сухо–торжественно представившийся сэром Джорджем Патриком Констэблем. Более смахивавший на агента сыскной фирмы. Он моментально устроил (если были они не устроенными!) все их ванкуверские дела и разрешил все их проблемы. Двое суток отдыхали они в только что отстроенной, пахнувшей свежими сосновыми досками, масляной краской и новомодным гутаперчевым электрическим шнуром гостинице. Ещё совсем недавно маленький рабочий посёлок, — рассказывал оказавшийся очень общительным и тёплым человеком сэр Джордж, — Ванкувер с приходом сюда железной дороги быстро разросся вот в этот — смотрите — крупный морской порт на берегу вот этой вот замечательной, — смотрите, смотрите, — бухты! Равной которой по удобству почти нет!…

…Непрерывный дождь потоками лил за большими окнами, из которых, с непривычной им высоты этажа, были видны строящиеся большие каменные здания, выглядевшие небоскрёбами среди маленьких досчатых лачуг старого рыбацкого посёлка и бесконечных складов и пакгаузов Нового порта и у железнодорожных путей…

Наши путешественники отсыпались, приходили в себя после девяти суток сначала штормовавшего, потом никак не успокаивавшегося океана. Отходили от своеобразно–устойчивой качки судна, которая никак не прекращалась — изуверски выматывающая и напрочь отбирающая силы — даже здесь, у Ванкувера. Когда «ИМПЕРАТРИЦА…» шла уже глубоким и спокойным Поуэлл–риверским заливом.

Судно долго, по инерции, из–за огромной массы своей, валилось лениво — как в открытом штормующем океане — с борта на борт… Ничегошеньки, как оказалось, странного в таком поведении его не было: — Наш корабль строился как военно–вспомогательное судно и корпус его должен был, прежде всего, обеспечивать высокие скорости и маневренность, господа… — Так успокаивающе объяснял феномен этот судовая администрация расстроенным во всех отношениях и смыслах злосчастным пассажирам «ИМПЕРАТРИЦЫ…». Той же администрацией, в её впечатлявшем рекламном проспекте нацеливавшей лохов–пассажиров — на великолепное и запоминающее на всю жизнь приятнейшее морское путешествие…

…Неожиданно светлым, после беспрестанного дождливого сумрака, ослепительно солнечным утром Стаси Фанни, Розенберги и сэр Джордж Патрик Констэбль расположились, наконец, в спальном пульмановском вагоне Транс—Канадского экспресса с таким вычурным собственным именем, что будущая мама моя запомнить его за все сутки езды на нём не смогла…

По сравнению с поездками в русских, тем более в европейских скорых поездах (в Европе колея много уже и вагоны мотает немилосердно!) путевая жизнь в именном экспрессе Ванкувер — Нью—Йорк была серенькой и непередаваемо неудобной. В микроскопических открытых купэ–отгородках не повернуться. Мест для вещей пассажиров не было. Чемоданы и баулы сдавались в специальный багажный вагон, прицепленный, конечно же, к самому хвосту поезда и обслуживавший публику только на редких остановках. При себе оставляли крохотные докторские саквояжики с бельём и кое–какой снеди, и модные тогда объёмистые походные несесеры. Очень узкие неудобные койки, впритык друг другу висящие вдоль всего общего прохода (коридора) поезда поднимались только на ночь, иначе протиснуться от входа к выходу было невозможно. Ночами же в этом проходном дворе открыто, не таясь особо, воровали, нагло грабили, приставали к женщинам… О чём сразу же честно и любезно предупредили пассажиров служащие поезда.

Стаси Фанни и всем Розенбергам (и всем едущим с ними) пришлось — в который раз! — вспомнить тревожные ночи осаждённого Порт Артура, войну: вытащив из сдаваемых чемоданов, они рассовали по карманам и ридикюлям маленькие семи зарядные Маузеры, полученные ими вместе с обмундированием ещё в Харбине и два года — в упор — не замечаемые японцами. Чувствовавший себя в поезде–ловушке как дома, сэр Джордж Патрик Констэбль, — предварительно осмотрев внимательно, прощёлкав, артистически продув и наполнив барабан и патронник — опустил в бездонный карман дорожного пальто огромный Кольт—Спешл, смахивавший на карманную гаубицу… Бог подарил нам жизнь, — сказал, — Кольт дарит безопасность (Ближайшей ночью сэр Джорж, по очереди выведя подопечных в открытый всем штормам и ветрам вагонный тамбур, учинил в бьющейся на ходу и вырывающейся из под ног гремящей железной площадке откровенную контрольную проверку личного оружия всамделищным огнём по мишеням на… удочке; конечно же, стреляла и Стаси Фанни…)