Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Воспоминания - Вениамин Залманович Додин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Воспоминания

Вениамин Залманович Додин

МАМА

1. Две Анны

— Вообще то, — говорила, мама моя, Стаси Фанни, — чтобы представить мою судьбу волхвом быть не надо — всю, от рождения до смерти. Если бы…Если бы она не направлялась с самого начала волею и, конечно же, активной любовью Бабушки Анны Розы Чамберс. Прабабки твоей. Великой женщиной. И если бы не витало над судьбою моей имя кавказской прабабушки Анны Кирилловны Б., любила которую самозабвенно, безоглядно и нежно! Того более, полагала даже жизнь свою напрямую зависимой от сроков её пребывания на Земле… Кстати и к слову: имя Кирил в семейных геральдических и местных (не одних только кавказских) документах с позапрошлого века писалось с одним Л. Без прямого и заинтересованного вмешательства двух этих не просто могущественных но и не обыкновенных женщин жизнь моя была бы иной. Во всяком случае, не так более ясной, что ли, но куда как менее насыщенной непредсказуемыми событиями и, возможно даже безоблачной. Я своевременно вышла бы замуж за меннонита–колониста где нибудь в Гальбштадте, под Молочной в Таврии, или в Елендорфе у Елизаветполя — столицы бывшей одноимённой центрально–кавказской губернии. Или даже в одной из богатейших колоний под чудным Екатеринославлем. И по законам (по традициям, пусть) кавказского ответвления отцовского рода стала бы состоятельной фермершей. Ну, а по новым веяниям, принятым в Бабушкиной семье, или у Шипперов, быть бы мне гувернанткой или экономкой в богатом доме. Возможно, классной дамой, а позднее — примеров не счесть — директрисой частной гимназии для благородных девиц в губернском городе. Естественно, юга России. И, конечно же, при любом варианте в духе этой половины родни, — доброй супругой инспектора или даже директора казённого учебного заведения, безусловно, меннонита. Вполне, кстати, завидное, благополучное, во всяком случае, завтра для девушки из чухонской, финляндской или пусть голландской общины…

У Бабушки была внучатая племянница, ровесница мне, кузина и с младенчества подруга моя — Марфенька. Родилась она в мае 1886 года в селении Маглаки близ Кутаиса в доме деда её — Иосифа Эмухвари. Её отец Рихард Шиппер был младшим братом Анны Марии, мамы моей. Тридцати двух лет Рихард женился по совершенно слепой, — с первого взгляда, — любви (Молния трахнула!) на шестнадцатилетней Софии, дочери Иосифа и Лелы, урождённой Дадишкилиани. Древняя, со сванскими корнями, семья Лелы Константиновны, по преданию, вышла из некогда принадлежавшего ей старинного селения Дадиш, прилепившегося в незапамятные времена своими боевыми башнями под самой вершиной Большого Кавказа, на водораздельном хребте меж верхними долинами рек Ингури и Цхенис—Цхали. В 1514 году оно сметено было селем… Тебе, Беночка, надо знать: отец Лелы где то к конце октября 1857 года смертельно ранил Кутаисского генерал–губернатора князя Гагарина Александра Ивановича… Друга и родственника Александра Ивановича Барятинского через жену свою вторую Анастасию Орбелиани (это всё к Пушкину, к кавказской его эпопее; а сам Гагарин — к Тютчеву, когда Ф. И. служил в Баварии по ведомству Иностранных дел)… Что то князю Дадишкилиани не понравилось в слишком активных русификаторских действиях князя Гагарина… А в те поры Барятинский был наместником Кавказским…

До Марфы у Софико и Рихарда было уже два сына — Давид и Паата, 1881 и 1884 годов рождения. София, женщина честолюбивая, вопреки не очень решительно выраженному и далеко не настойчивому противодействию пацифиста мужа, — но безусловно же в развитие настойчивого желания отца, — мечтала видеть сыновей в гвардии. Простительная слабость для женщины из военной семьи. Она не сомневалась ни чуть, что внукам их деда и бабки путь в общество открыт. Можно было даже по этому поводу не тревожить Анны Кириловну и не вспоминать, что та, из собственного опыта, была не расположена после первого (мало сказать не самого счастливого) замужества к советам по части направления мальчиков в военную службу.

Однако… До желанного часа маленькие сыновья её должны были ещё обрести право de Facto причисленными быть к родам своих кавказских предков. А для того обойти — в буквальном смысле (ножками–ножками!) — горными хребтами Кавказа дворянское детство своё и по дороге сродниться духовно с суровыми буднями бивачной жизни собственного народа. Стать бесстрашными горцами — воинами, олицетворением Ордена Грузии… Ни мало ни много. И школу рыцарства пройти вдали от родного дома, — там, наверху, у крестьянских очагов каменных саклей пастухов–сванов, охраняемых боевыми башнями предков и громадой Хребта… О! Она была великим романтиком и верной наследницей вековых традиций — маленькая Софико! Традиций, отдававших не только в вопросах воспитания традиций предпочтение крестьянскому разуму и мудрости, но и в том, что касалось чести и достоинства предков. Что много позднее выразил с разящим откровением и прямотой великий мастер примитивизма Пиросмани в знаменитой своёй клеёнке ПИР ТРЁХ КНЯЗЕЙ…

Романтизму супруги Рихарда Шиппера конечно же не мешал при всём этом природный юмор, пользовалась которым она умело наверняка в дозах, правда, гомеопатических, особо хорошо усваиваемых сильной половиной окружавшего её человечества.

…Дед Иосиф увёз Давида и Пату в семью Георгия Эцери в селение Ушгули, никогда предкам его не принадлежавшем. Он и бабка Лела полагали — и полагали справедливо — что это будет залогом сурового, без оглядки на именитых родичей воспитания внуков.

В 1894 году, когда Марфе и Стаси Фанни повзрослели, они, — по–существу впервые в сознательной жизни своей встретились с повзрослевшими братьями, прибыв с родителями, Иосифом, Лелой и целым сонмом прочих родичей в селение Латали на

праздник Весны — Пусдханилитвал. События те остались в памяти мамы самым сильным, самым ярким воспоминанием детства. Через многие десятилетия, до самой смерти своей, она пронесла их, не растеряв, не забыв ни малейшей подробности виденного и услышанного в ту счастливую весну. Подробно рассказывала она и о латальских встречах. Об огненной перхули хороводов, о волшебном запахе шоти из огнедышащих торней, до краёв переполнивших детскую душу её щемящей радостью участия в древнем красочном празднике среди сумрачных, но вовсе не страшных — своих родных — гор незабвенного Кавказа.

К этому времени вместе с Марфой росли ещё двое братьев — Гоча и Луарсаб, родившиеся в 1888 и 1893 годах. Как вспоминала мама, практически, воспитанием собственных сыновей Шипперы — София и Рихард — не занимались. То было прерогативой деда Иосифа и бабушки Лелы. Своей более чем пассивной родительской ролью Софико и Рихард не тяготились вовсе. Напротив, подчёркнуто соглашаясь, по обычаю, с мнением стариков они, — поддерживая этим мирные и добрые отношения с горячим отцом и душкою тестем, — считали себя образцовыми детьми своих маглакских родителей. Один из которых — Иосиф — сказать правду, сначала открыто и по кавказски бурно зятя не взлюбил за его ненависть ко всему связанному с понятием война. К убийству вообще. И даже просто к орудиям убийства. Да что там — к беседам о… насилии с помощью этого орудия… Даже к великолепной коллекции самого оружия, исстари принадлежавшей семье Дадишкилиани! Война… Ладно! Бог с ней, с войной. Убийство… Это тоже можно понять… Вообще говоря, на неприязнь зятя к войне и её аксессуарам Иосифу было наплевать. Но пренебрежение к лучшей в мире коллекции ЕГО!? Коллекция эта была идолом почитания и гордости предков, его родичей, всех многочисленных друзей. И соседей, конечно. Немаловажно, — она была предметом чёрной (или даже пусть белой) зависти! Это тоже чего–нибудь стоило, чёрт бы побрал дурака–зятя… В ней, между прочим, хранилась и считавшаяся священной полу сабля, вручённая ему — Иосифу — самим князем Барятинским, генерал фельдмаршалом! За храбрость! Между нами — говорила мама — князя Барятинского Иосиф не любил. И это понятно. Но… Награда мирила его несколько с бывшим Кавказским наместником…

Размолвка с зятем длилась довольно долго пока умница Лела не упросила Рихарда объясниться со своими в семье по поводу его не совсем понятного верования — Меннонитства. Полный негодования, с презрительной в начале лекции миной — Иосиф выслушал зятя и, неожиданно для всех, простил: истинный сын своего народа, заваленного и задавленного необременительными, правда, традициями, он умел уважать и традиции чужие.

В каждой семье кавказца свято берегли оружие деда и отца. Трогательно чтили святого Георгия, отважно пронзающего копьём огромное семиглавое чудище на бесчисленных олеографиях в домах всех сословий, на фризах монастырских ворот, в нефах старинных церквей. Потому самым удивительным в ходе осмысления веры зятя было для простака в теологии неожиданное открытие, поразившее его воображение (или он хитрил, старый софист?). Заповеди этих вероотступников, этих европейских бунтарей–протестантов, этих Меннонитов — не брать в руки оружия даже во спасение с о б с т в е н о й жизни представились ему вдруг абсолютно понятными и даже замечательными! Их Евангельское происхождение за безбожным не знанием первоисточника было им принято… априори, что ли. Не мудрствуя. И, по видимому, заключалось в истине: раз дорогой зять так говорит, значит так оно и есть… Неожиданно, правда? (Или всё же софист наш Иосиф? Поди, отгадай!). Рыцарский же ракурс заповедей воспринимал он сердцем: рыцарство в то не так уж и далёкое время ценилось ещё. И вовсе не потому, что было уже товаром дефицитным. Заповеди зятя непостижимым образом сопричасчались в сознании тестя с… древним грузинским (правду сказать, не только с грузинским, конечно) обычаем, традицией, даже законом: Он, Эмухвари, ЭМХИ, как впрочем, не только они, умел находить то, что хотел найти. И, в принципе человек сугубо консервативных взглядов, разобраться в коих было ему недосуг, прозрел! И стал неожиданно и вдруг приверженцем, — а за затягивавшимися заполночь трапезами, — проповедником поразивших всех его родных и друзей новых философских сентенций. Сентенций на тему о божественном родстве веры моего дорогого зятя Рихарда грузинским традициям и законам. И здесь работало на публику старое и доброе правило: раз батоно Иосиф сказал, значит, так оно и есть!

— Гость в доме моём, — говорил он, даже совсем чужой, даже совсем непонятный мне человек, даже человек, которого мы не любим, — всё равно гость. Так? А гость в доме — это младенцам известно — Бог в доме. Но! — Иосиф многозначительно иллюстрировал присутствующим всем своим видом мучительную двусмысленность положения хлебосольного хозяина… Допустившего в свой дом и принимающего там гостя–незнакомца в совсем ещё близкие и такие знакомые слушателям времена кровавых между усобиц.

— Ведь вошедший в семейный дом мог оказаться коварным, беспощадным, безжалостным врагом — разве мало было тому примеров на веку каждого, из сидящих за этим столом?!…

Но святая Троица — Закон, Традиция, Обычай — надёжно охраняли пришельца–гостя (за статистическим исключением, правда). Потому не было — не могло быть — человека, — хозяина дома, — который держал бы оружие (Вот она, истина!) против гостя даже из за того только, что гость этот, — смешно сказать, — смешно, стыдно и дико выговаривать эти слова! — мог оказаться врагом, убийцей даже… Прости Господи, совсем…

— Ибо держать оружие против гостя, а значит, ради спасения даже собственной жизни, оказывается по законам предков — наших предков, друзья мои — величайшим из грехов, самым большим грехом в мире!…Во, как!

Здесь Иосиф, — говорила мама, — многозначительно поднимал кустистые брови и указательный перст десницы, провозглашая и подтверждая полное согласие своё с самой правильной в мире верой моего дорогого зятя батоно Рихарда…

Конечно же, не весёлые эти застольные чудачества (или, всё же, софистские розыгрыши?) Иосифа разрешили спор в пользу мужа любимицы родителей Софико. Совсем не они. Спор решили старшие внуки, чинно вошедшие однажды и неожиданно в дом деда в Маглаки в настоящих сванских снежно белых чоха с золотыми по серебру газырями, сшитыми, между прочим, елизаветпольским портным–немцем.

Только и всего.

2. Лела

Лела Константиновна великолепно знала, как покорить сердце грозного супруга её…

Жену свою все долгие годы их супружеской жизни Иосиф любил нежно и уважал искренне и глубоко ещё и за предназначавшийся мужчине острейший ум, такт. И, конечно же, за совершенно непостижимую красоту.

Лела была синеглазой Афродитой с волосами маслянистого золота. Художники осаждали дом Эмхов, где гостиные увешаны были её портретами разных лет кистей известных русских и европейских мастеров. Были слухи, что красота её поразила жандармского полковника, преследовавшего её бежавшего из Кутаисской тюрьмы отца после убийства Гагарина. Спасла семью. И отца тоже. А была она тогда девочкою совсем.

До глубокой старости свежесть девическая и царственная стать отличали восхитительную эту женщину…

Мама твёрдо была убеждена, что все идеи относительно службы сыновей и внуков в этой семье как, впрочем, и все иные серьёзные идеи исходили от Лелы. Но неизменно она умела показать, что это, конечно, инициативы её мудрого и блистательного супруга. А она — женщина — верная и покорная жена, только соглашается со своим мужчиною.

— Несомненно, говорила мама, что, конечно, Иосиф многое понимал прежде и глубже чем казалось, но — действительно мудрый человек — умел достойно вести свою трудную роль требовательного мужа в извечной семейной игре (дающуюся, право же, не всем, далеко не всем!).

Кто знает, быть может в такой вот именно семейной игре и заключается секрет спокойного счастья грузинских, — да и вообще всех истинно человеческих, — семей?

Во всём соглашаясь с мужем относительно судьбы внуков, Лела считала естественным настаивать на необходимости устройства жизни внучек своих, к которым причислялась и мама. Главным образом из–за того что отец её (дед мой), земский врач, почти постоянно сопровождаемый мамою (моей бабушкою), вечно мотались где–то по эпидемиям в чуть ли ни в лапландских весях Бог знает какой далёкой Финляндии.

А маму мою Лела любила особенно, — нет–нет, — не из–за того самого волшебного полога духа Анны Кирилловны не уставала повторять она… Хотя, исключить обстоятельство это невозможно…

Понятие устройство ассоциировалось у Лелы с понятием ввести в свет. В те годы и на Кавказе это было естественным. Как вообще естественным было именно решать судьбы дочерей и внучек. Не только потому, что обычаи налагали всю ответственность за судьбы девочек на родителей и дедов. Тут ещё другое было: дочери, внучки — эти милые, ласковые, работящие и, в принципе, беззащитные дети — были всегда и особенно любимы их отцами, людьми иногда суровыми, большей частью грубыми, дурно воспитанными (кто и где воспитывали их?) и уж, конечно, не сентиментальными (для публики, во всяком случае). И как бы жестко, а порою и сурово, даже жестоко обычаи Востока не допускали относиться к женщине именно грузины на протяжении всей своей глубоко трагической истории были и остались самыми уютными (выражение мамы) и добропорядочными мужьями. И отцами дочерей. И уж, безусловно самыми нежными дедами.

Постоянно стремясь облегчить и украсить участь, жизнь и судьбу родной дочери, они настойчиво искали и всегда почти — к чести их — находили пути к её счастью. Казалось бы, — бескомпромиссные приверженцы и охранители чистоты настоящей грузинской семьи, тем более, отмеченной титулами сословной лестницы, они никогда, за редчайшим исключением, не мешали дочерям своим любить и по любви выходить замуж даже за грузинских швило низких родов, даже за парней фламандцев, голландцев и немцев из фермерских колоний. — А что делать, сетовали? Такова судьба. Господи, прости и помилуй… Только вот что ещё соседи скажут?… И не мешали. Потому как знали, что отдают дочерей в прочные трудолюбивые и, что там, зажиточные семьи — пусть крестьянские, — где девочки их, тем не менее, никогда рабочим скотом не будут…

Другое дело — всё это не обходилось порою без громких скандалов, погонь со стрельбою в стиле покорения Кавказа или ковбойских вестернов. Естественно, со стрельбой в воздух, преимущественно. В конных налётах с похищениями невест (заранее и скрупулёзно обусловлены. С другим фольклорным хипежом, которые в ту пору умели организовывать и создавать талантливо и вдохновенно. И которым мастерски маскировали умение спокойно и достойно улаживать самые запутанные семейные дела, оставляя в дураках даже опытных и дотошнейших соседей. Так было. Так, думается мне, есть. Так будет, Бог даст, впредь…

Главное: грузины никогда не были шовинистами. Они старались только быть всегда хорошими грузинами — слабость, вероятно, совсем не лишняя, простительная безусловно. Кроме того… Кроме того у многих гипотетических колонистов и иже с ними перед фамилиями (иногда перед именами) писалась некогда отличавшая феодалов частица ван, по–своему воспринимавшаяся весьма чувствительными к сословной геральдике грузинскими ревнителями её. Знатоками аксессуаров дворянства. Искателями общественного гонора, иначе. Гонора, впрочем, из–за природного юмора начинённого, как правило, юмором этим в избытке. На самом деле, уже давно злополучная эта приставка ван (в отличие от совершенно иной по социальному смыслу и гражданскому звучанию немецкой фон) предваряла фамилии или имена цеховых мастеровых–пролетариев и потомственных землепашцев и овцеводов. В принципе, врагов любых феодалов (если бы попали таковые им под горячую руку в Мюнстере, эдак лет 400 лет назад!). В том числе и несомненно феодалов грузинских. Но… именно, последние и не могли отказать себе в удовольствии и чести родниться с теми же колонистами. Так тоже было. И…случай Рихарда типичен. Однако… Однако, как никак, прабабкой его была Анна Кирилловна…

Лела, — продолжала мама, — хорошо знала характер своего супруга. Ничуть не хуже знала она и законы гор. Потому отдавала себе отчёт в том, что истинная свобода и счастье девочек её — дочерей европейцев–меннонитов — не может, не должны зиждиться ни на суровых патриархальных постулатах старых грузинских родов, ни, тем более, на сказочках по поводу счастливого обхода стороною этих постулатов добрыми отцами и дедами. В любом случае, — это Лела хорошо представляла по собственному, пусть не горькому, но безусловно сложному опыту, — по возвращении домой из любого вояжа в свет девушкам её все обязательно придётся пройти мучительную ломку новоприобретённых привычек и воодушевляющих представлении о свободе женщины. Которых по глупости они наверняка наберутся в той же Северной столице, — в Петербурге, — куда Марфа рвалась что б познакомиться с нею и её соблазнами. Мама — что б возвратиться и встретиться с незабвенными друзьями детства. О том, чего подобная же ломка стоила ей самой когда–то Лела предпочитала молчать. При всём своём природном уме, начисто — к счастью — лишенном светского опыта, Лела говорила (и делала) что знала. А не наоборот. Что свойственно умам философическим и собирательным а натурам прямым и честным. Это обстоятельство могло бы приносить вред всем, кто стал бы придерживаться к советам её (а как к советам Лелы можно было не прислушиваться?!). Потому она прикладывала все силы что бы доказать необходимость именно светского образования для своих внучек, которое по её представлениям (но не на основе собственного живого и, повторимся, исключительно счастливого опыта) само по себе давало будто бы путёвку в истинно женскую свободу.

Ведь по окончании Смольного института для благородных девиц (вот куда метила честолюбивая дочь своего отца, забыв про его выстрел и помня только заветное имя Анна Кирилловна!) Марфиньке придётся возвращаться домой, на Кавказ. Варианты возвращения (или переезда) туда же Стаси Фанни как и сама возможность вмешательства во все эти Лелины игры, как и в судьбы девочек, Бабушки Анны Розы, — по простительной (очень маме импонирующей) наивности заигравшихся Лелы и супруга её, — не рассматривались. И напрасно! Честолюбивые грёзы Лелы Константиновны разлетелись вдребезги от замечания Великой Женщины: — Кандидаток в благородные шлюхи Смольный бордель почерпнёт с лихвой за пределами её семьи! И в целях окончательного и, надо полагать, безжалостного добития радужных замыслов и надежд стариков, — через одно из своих доверенных, — выложила перед потрясёнными маглакскими простаками с сотню нотаризованных копий вексельных досье, содержание которых самой непритязательной и сговорчивой полицией нравов не было бы разрешено даже для глянцевого журнала для яхт клубов…

В 1895 году в Тифлисе Марфа и Стаси Фанни частными домашними уроками прошли два подготовительных класса, и дед Эмухвари отвёз их в Петербург. В гимназию Побединского. В ней было добротно поставлено классическое преподавание языков. Французский, немецкий, шведский и финский с грузинским девочки знали с младенчества. В гимназии начали они изучать латынь, английский, испанский, японский.

Поселились они все вместе, сначала в доме 5, по улице Жуковского у некоего штаб ротмистра Владимира Александровича — старого знакомого и, кажется даже однополчанина Иосифа. Но после энергичного вмешательства столичного доверенного Бабушки Розалии Левитина, Стаси Фанни и Марфа по приглашению Эммануила Юльевича Берга, главного смотрителя Главной же физической Обсерватории императорской Академии Наук, поселились в его доме 63, по Большому проспекту Васильевского острова. — Жить надо у приличных людей! — пояснила своё решение Великая женщина. Иосиф, которому было чрезвычайно неудобно перед тотчас же присосавшемся к его кошельку гусаром–однополчанином, кровно обиделся. И, в пику ЖЕНЩИНЕ, отверг категорически следующее, неизмеримо более важное решение её, сводившееся к плану направления сестёр по окончании гимназического курса на учёбу в Париж. В душе то он был, безусловно, за Париж: слово это задевало глубоко и томительно многие струны его души. Но — принцип! Своё бескомпромиссное — Нет! — планам Женщины Иосиф произнёс на людях — веско и торжествующе. Так, это и полагалось истинному мужчине и настоящему рыцарю. Он–то великолепно знал, что слово она сдержит и сделает всё по–своему. И тогда уже путешествие в Париж осуществится не… за его, Иосифа, счёт. Но за её денежки. Волки традиций останутся сытыми. Овцы девичьих судеб — целыми!…Или…наоборот? Так, или иначе, наш явный софист был ещё и тайным дипломатом!

Время шло. Девочки учились усердно. Успевая отдыхать и принимать в своём респектабельном доме новых и совсем не неприятных знакомых. В это им усердно помогала их родственница Елена Вейденшлагер—Абашидзе, бравшая уроки живописи у самого Репина тут, в Петербурге и в его финских Пенатах, где в мастерской великого художника мама гостила прежде со своим женихом…

Но вот гимназический курс окончен успешно! Тотчас Левитин отвёз сестёр в Грузию, в Маглаки. Мама и Марфа с месяц побыли там с братьями (их по такому случаю спустили из Верхней Сванетии!). Потом съездили ещё на пару недель в Елендорф. Отпустила Марфу в Кутаиси. А маму Бабушка отвезла в Екатеринославль, на Украину. И там, — при Кружке Дам, — в элитном Объединении жен инженеров Днепровских Металлургических заводов (хозяйкой и акционером коих, вместе с Эммануэлем Нобеле, была наша Великая Женщина), — мама окончила годичный курс школы Операционных и родовспомогательных сестёр милосердия.

Провидческий прагматизм Бабушки настойчиво лепил судьбу Стаси Фанни…

В середине лета 1903 года сестры вновь в Кутаиси. И оттуда, — сопровождаемые дедом Стаси Фанни Иосифом Иоахимом и дедом Марфы Иосифом Эмухвари, навсегда оставив Кавказ и детство своё, — отправились в Европу.

Путь их лежал через Москву. Потом через Петербург. Здесь они задержались. Мама повидалась с братьями. Провела неделю с родителями. Попрощалась с отцом и мамой до встречи после семестра. Рассталась с ними, чтоб никогда больше на Земле не встретиться…

И со своими спутниками отправилась в Париж.

3. Париж

Иосиф не один путешествовал с Марфой и Стаси Фанни — ехали они вместе с супругами Риго — Екатериной, близкой родственницей, урождённой Картвелишвили, и мужем её Эженом, товарищем прокурора в Иври под Парижем. Эжен был профессором права и занимал кафедру в одном из старейших французских университетов. Екатерина училась там же на отделении истории Востока. В Петербурге (и в Пенатах), где она тоже брала уроки у Репина. И у себя в Сорбонне. И везде успешно. Там прошли две её выставки. Париж принял её. Хотя, поговаривали, — да и она сама этого не скрывала, — не без восторженной поддержки коллегами и друзьями Эжена талантов её (и, конечно же, ослепительных прелестей).

По заявлению Иосифа, в Париже у него очень много верных друзей ещё по Кавказу. Он это постоянно повторял. Хотя запомнил накрепко неприятнейшее, хотя, признаться, справедливое замечание Великой Женщины по поводу качества друзей вообще и избираемых им, в частности. Это он оценил ещё в Петербурге, когда потрясённый Бабушкиной оплеухой ощупал оставшуюся после нескольких ресторанных встреч со своим однополчанином изрядно исхудавшую пачку вверенных ему Лелой Константиновной сумм в ассигнациях самого высокого достоинства. Однако, как бы справедливо ни было замечание старой карги, на него следовало дать достойный ответ, дабы раз навсегда отбить у неё охоту вмешиваться в мужские дела.

Предвкушая сладость отмщения, он заранее продумал и подготовил сокрушительный реванш, который камня на камне не оставит от идиотского приказа старухи относительно места, которое она, безусловно, уже разыскала для своих правнучек во французской столице.

…С бывшим французским военным атташе в России полковником Ле—Варленом у Иосифа сложились некогда очень тёплые, доверительные отношения. Это было в памятные времена, когда в составе дипломатической роты императорской свиты Ле—Варлен посетил Тифлис, гостил у в Кутаисах, был радушно принят в домах Эмхов и Дадишкилиани. Обаятельнейший дипломат перезнакомился со всеми их друзьями, преимущественно, офицерами штаба Кавказской Армии, обворожил полковых дам и свитских кавалеров. И остался премного довольным поездкой, душевными разговорами, яркими традициями хозяев и беспримерным кавказским их гостеприимством.

— Он вот так! — Прямо из этих ладоней — пил моё вино! — рассказывал всем знакомым, а теперь и внучкам Иосиф, умилённый навечно не забываемыми изысканными манерами блистательного европейца! И постоянно вспоминал сердечность и простоту самого знатного в мире французского дворянина, да ещё и пользовавшегося в тот приезд на Кавказ самым особым расположением Государя императора…

Всё это и привело Иосифа к решению остановиться, в свою очередь, в доме Ле—Варлена — истинно культурного человека! Быть может, самого порядочного из всех, с кем Иосифу Эмухвари — в сущности провинциалу — когда–либо приходилось общаться. И друга русского царя! Тем более, что полковник ещё в бытность свою в Кутаисах и Маглаки настойчиво приглашал всех без исключения Эмухвари и Дадишкилиани погостить у него в Севре. И вручал свои визитка с адресом! А узнав откуда–то и непостижимым образом о парижских планах Иосифа предложил ему тогда же, через знакомого петербургского грека–ювелира, часть своего севрского дома на все четыре года учёбы девушек во Франции.

Севр тех времён был удивительно уютным пригородом Парижа по дороге в Версаль, с виллами–дворцами, плававшими в зелёной пене парков и входивших тогда в моду английских садов. Не успели, однако, наши путешественники обосноваться в севрском раю и вкусит плодов от смоковниц его, как не подозревавший ничего Иосиф Ираклиевич неожиданно и спешно нарочным приглашен был в Русскую миссию. Там, до тошноты вежливый чиновник, годившийся Эмухвари в младшие внуки, не посчитавши нужным ни представиться, ни кресло предложить, заявил ему, противно грассируя и глядя в окно, что — господин посол их Императорских величеств искренне и с пониманием разделяет нетерпение князя ответить визитом гражданину дружественной Франции на совершонное ранее посещение последним дома Эмухвари на Кавказе; однако, господину послу не совсем понятны стремления штабс капитана Русской Армии — даже уволенного в отставку — воспользоваться гостеприимством полковника иностранной военной разведки, получающего, к сведению князя, особо щедрое — подчёркивает господин посол — вознаграждение за исключительно активную — уточняет господин посол — деятельного военного агента в России, распространяющуюся весьма далеко за пределы протокола и границ порядочности; и всё это благодаря обширным связям господина атташе с многочисленными почитателями–друзьямит в российских палестинах, в особенности- замечает господин полос — Кавказских… Господину послу не импонирует, вместе с тем, князь, что Вы вознамерились оставить двух молодых девиц в доме, о котором и нижним чинам полиции, а потому и прессе известно как о месте свиданий. Не только и не столько с агентами господина атташе…Бордель Вам предложен, милостивый государь… — хлестнул он старика бесжалостно…

И на немой, но отчаянно красноречивый вопрос совершенно сраженного Эмухвари, ответил: — Нет–нет! Господин полковник в Севре не проживает. Его семья — в Версале… И увидев залитые неподдельной мукой разочарования глаза Иосифа, жалея его, добавил: — Вам, князь, следует выбирать приличных знакомых… У Вас внучки на выданье…

В который раз за эти злосчастные последние минуты Иосиф Ираклиевич вспомнил вещие терниевы слова выговора Великой Женщины…

Для бесхитростного, по–существу, и, конечно же суеверного маглакского обывателя всего случившегося было уже слишком… Сделав бесполезную попытку хоть как–то успокоить сконфуженного старика, чиновник вызвал секретаря и тот, тотчас, будто ожидал специально, передал Иосифу Эмухвари вензельный пакет Бабушкиной конторы (показавшийся теперь ему дьявольским знамением!) с вложенной в него запиской Великой Женщины и…рекомендательным письмом Берга — Да! Да! — Того самого — Эммануила Юльевича — к его французскому коллеге из числа Бессмертных. Четырьмя днями позднее склонившийся перед обстоятельствами (кои вправду выше были его) Иосиф пришел несколько в себя. Все мило распрощались с вовсе не обиженным и даже вроде, по мнению старика, повеселевшим хозяином севрского бардака (а вот девушки поняли, что чрезвычайно смущённым!) и переместились к новому месту проживания. И мама и Марфа, по пути подробно осведомленные потрясённым Иосифом о грустных событиях в русской миссии, водворены были в старинные парижские апартаменты — великолепную квартиру, освобождённую по этому случаю переместившейся любовницей академика — приятеля Берга (Париж — всегда Париж!) — в бельэтаже большого красивого дома, как оказалось, расположенного в самом уютном уголке Монмартра…

Марфа успешно сдала вступительные экзамены и была принята на отделение Истории коллежа де Франс в качестве вольнослушательницы. Однако, тотчас по отбытии Иосифа домой, она ходатайствовала о переводе её на медицинский факультет где уже училась Стаси Фанни. И куда поступить при деде Иосифе она не могла, строго–настрого запретившего ей — девушке из приличной семьи — и думать о медицине!

Маме сказать этого он не мог: дед мой и бабушка незабвенные были категорически за профессию врача для Стаси Фанни! И это ЗА поддержано и благословлено было и Бабушкой Анной Розою, и, что важнее всего, прабабушкою Анной Кириловной!…

Мама на Ишимбе у меня никак вспомнить не могла, почему в том же поддержка этих неординарных Женщин не распространялась на Марфу? Так, или иначе, просьба Марфиньки была удовлетворена. Тем более, что даже в просвещённой Франции в те годы находилось не очень много смелых, целеустремлённых молодых женщин, решавшихся связать жизнь с медициной. Рискуя при этом не только сиюминутным положением в обществе, но и будущим своим из–за стойкого, традиционного пренебрежения к медикам–женщинам.

И вот, теперь обе сестры — слушательницы Высших женских курсов! И парижанки, что не менее важно! И всё — при энергичном водительстве друзей Бабушки Розалии, милейшей семьи Риго и окружения бессмертного, который организует для них умопомрачительные экскурсии по сокровенным уголкам истинного Парижа. Но… Очень серьёзная и бесконечно интересная и всецело увлекающая учёба не оставляет лишней минуты свободного времени, — ведь девочкам необходимы знания! И здесь сильный нордический характер Стаси Фанни берёт верх над некоторой южной кавказской лёгкостью увлекающейся Марфиньки.

Начало каникул провели они в Италии. Но Стаси Фанни ждала иных впечатлений — грезились ей генетически сохраняемые в крови её рукотворные земли–нивы Нижних Земель. Нидерландов — Прародины…

…До занятий оставалось чуть меньше двух месяцев, когда за ними в

Верону приехал старший брат мамы Арво. Он увёз их на Север Европы, чтобы вместе увидеть Начало.

4. Прародина

Сохранились отрывочные записи мамы:

— Часть путешествия в Прошлое мы проделали пешком. Быть может, по этой причине впечатления мои особенно ярки…

…Укрытая красно рыжимы коврами Саксония дышала осенним изобилием. Ухоженные сельские дороги, которыми добирались они до Нидерландов, одеты были в ликующую бронзу отягощённых плодами садов. Горки яблок для прохожих светились по обочинам. Крестьянские девушки выносили им молодое вино, горячие, дымящиеся, кухены с луком… Казалось: — нет красивее и покойней мест, нет нигде такой пышной, щедрой и мирной в своём великолепии багряной осени, днём за днём погружающейся медленно в призрачный оранжевый свет вечернего солнца и вновь выплывающей в расплавленном золоте ослепительно свежих рассветов. Билась трепетно в наших сердцах радость встречи с бесконечными дрогами, по которым проходили когда–то далёкие предки–изгнанники из отнятых ими у моря Нижних Земель на Восток. И по которым шли они теперь сами — только в обратную сторону, домой — свободные, счастливые люди, причащаясь от Великой Святыни поселившегося на этой благословенной земле вечного мира…

* * *

…Прозрачным солнечным днём Марфенька, я и Арво пришли в Вестфальский Мюнстер. И, проплутав по нему самую малость, остановились, усталые и притихшие, на площади перед вратами церкви Святого Ламберта… Куранты её пробили полдень — тотчас труба протрубила громко и жалобно, яростный грай размозжил тишину… Они глаза подняли: там, вверху, над часами, где всполошенные метались вороны в мёртвом небе — чистом и светлом, на длинных консолях–крюках висели, мерно раскачиваясь, скрипели огромные чёрные клетки…

…Не было никакого вечного мира. Небыло его и на этой земле — нигде и никогда не было. Была смерть. Вцепившиеся друг в друга армии католиков и протестантов разоряли собственную страну. Орды насильников — своих и чужих — уничтожали, злобствуя и глумясь, народы Европы, совсем немного оставляя на съедение голоду, чуме, огню церковных костров и повсюду бушующих пожаров в разрушенных городах и испепелённых селениях… Пал после долгой осады Магдебург… Озверевшие солдаты Католической лиги ворвались в город…

…Чудовищно, ужасно, возмутительно/…/ зрелище представившееся человечеству /…/ Чудом оставшиеся живыми выползали из под груд зловонных трупов; дети, истошно воя, искали родителей; младенцы сосали грудь мёртвых матерей /…/ Чтобы очистить улицы /…/ выбросили в Эльбу десятки тысяч трупов /…/ Неизмеримо большее число живых и мёртвых сгорело в огне /…/ Это писал полтора столетия спустя Шиллер в своей Истории Тридцатилетней войны. Писал, словно живой свидетель свершившегося зла. Очевидец, живой свидетель зла в Магдебурге поэт Грифтиус в сонете 1636 года Слёзы отечества кричал: Мы теперь полностью и даже более чем полностью обложены армиями /…/ Наглые орды, беснующаяся труба, ж и р н ы й о т к р о в и м е ч, гремящая картечь пожрали наш пот, наш труд и наши припасы /…/ Башни стоят в огне. Церковь переобращена /…/ Ратуша повергнута в ужас /…/Сильные зарублены /…/ Девы опозорены /…/ И куда ни кинешь взгляд, повсюду огонь, чума — смерть повсюду, пронизывающая душу и ум …

Уже минуло тридцать шесть лет с тех пор как наши реки, о т я ж е л е н ы е множеством трупов текут замедленно… Но я ещё пол века назад умалчиваю о том что хуже смерти, что ужаснее чумы, пожаров и голода — что теперь с о к р о в и щ а души разграблены…

Мама ещё ко времени нашей встречи конца 1953 года в ссылочном зимовье моём на Енисейской Ишимбе не сомневалась: Арво пол века назад не так просто выбрал маршрут их путешествия в Землю Предков именно через немецкие земли, — через Вестфалию, и её сердце — Мюнстер. У него цель была: разрушить во что бы то ни стало в любимой сестре её слишком безоглядную, беспредельную даже веру в Божественную миссию Человека, в заповеди Господни, во вселенскую любовь, заложенную в души людские при их сотворении, без чего бессмысленно само существование человечества… Или вера в Бога. Арво подозревал, что, ударившись однажды о практику жизни, она может сломаться и погибнуть как личность. И план свой задумал он по принципу клин клином, разбив беспредметную веру сестры напрямую — о железные клетки собора Святого Ламберта… Умница, он всё учёл — и впечатлительность её, и мгновенный отзыв её на чужую боль. Но всей силы характера сестры знать он ещё не мог. Выведенная волею Бабушки Анны Розы и духом августейшей Анны Кириловны из под опеки семьи, она познала величайшее счастье обретения ЗНАНИЙ. И, — через знания, — теперь уже совершенно непоколебимую уверенность в оптимальности выбора своего: служению точно определённым идеалам не сословной гипотетикой, а напрямую и самым действенным образом — практической ОПЕРАЦИОННОЙ медициной. Арво и Стаси Фанни не виделись очень давно — с младенчества почти что! Она за это время сумела докопаться до фактической истории возникновения вероучения Меннонитов, ставшего для неё не просто Законом Божьим, а программой земной жизни. Но сама история эта, — страшная, кровавая, трагическая, — не только не разубедила её в точности выбора. Она укрепила и без того сложившуюся уверенность в необходимости не смотря ни на что делать избранное ею дело. ДЕЛАТЬ ДЕЛО! Хоть что–то делать для окружающих её людей. И если зло так велико и всесильно, его тем более не следует усиливать и расширять АКТИВНЫМ бездействием. Н е п р о т и в л е н и е м ему. Эта еретическая относительно веры отца её программа жизни могла бы показаться блажью молодой девушки, только–только входящей в мир за пределами общины. Даже после того, как программа эта вписана была в мамину Подённую Книгу. Но…годы шли. А программа эта неукоснительно исполняется. И, вписанная на страницы её дневников заставила церберов навалившейся на Россию власти большевиков использовать силу против моих мамы и отца. Многочисленными арестами пытаясь сломить их волю к действиям против зла. Но как Арво когда то, они не учитывали характера Стаси Фанни, и, конечно же, Залмана. И если уж в начале жизни не сломали Стаси Фанни железные клетки церкви Святого Ламберта, какие клетки могли сломать её после кровавых штормов Пяти Войн, к которым приговорила её удивительная судьба.

…Записи, оставленные мамой, поразительно откровенны и, развёрнутые, казалось бы, в ретроспективу, пророчески. О них с самого начала века знало множество соискателей. В основном, соискателей самих бумаг. После событий 1904–1906 годов ей много писали. Занятая круглосуточно, устававшая до обмороков, она не позволяла себе не ответить корреспондентам. Пока… Пока ей не рассказали друзья, что письма её стали превращаться в предмет купли–продажи. Но… но и после этого она продолжала отвечать пишущем ей. И доверять бумаге сокровенные мысли свои.

Двадцатый век только начинался. Это потом, позднее, много позднее Давид Самойлов скажет (повторюсь), искушенный особенностями страшного столетия:

В двадцатом веке дневники не пишутся, и ни строки потомкам не оставят. Наш век ни спор, ни разговор, ни заговор, ни оговор записывать не станет. Он столько видел, этот век, — Сметённых вер, снесённых вех, Не вставших Ванек–встанек, Что неохота вспоминать. Он их в свою тетрадь Записывать не станет. … … … … … .

А мама записывала. Сперва, узнав о прагматизме части своих корреспондентов, а позднее, после первых с декабря 1917 года арестов, мама, перед поездкою в Германию осенью 1923 года переправила бумаги свои Бабушке в Речицу на Днепре, где Анна Роза гостила (скрывалась!) тогда у родных третьего её давно покойного мужа Беньямина Окунь. Через четверть века, в 1953 году, по возвращении мамы и отца в Москву после экспедиции–изгнании на «PASTEUR», бумаги эти вернула им из своих зарубежных архивов–схронов сама бессмертная Бабушка…

Об этом приезде–возвращении родителей моих интересанты узнали тотчас. Будто кем–то предупреждённые. Сразу же поинтересовались мамины бумагами. Началось паломничество любознатцев в Разгуляевскую нашу коммуналку. Скорее всего, безвинно–виновным в начавшемся этом потоке любопытствовавших был милейший Ираклий Луарсабович Андроников. Бывший кназ, ныне трудящийся Москвы…Ещё в сороковых годах, точнее, с 1936 по 1940–й, регулярно навещал Бабушку. И они — молодой лермонтовед и Старая ведьма (это он так ласково говорил о ней в её отсутствие) — могли часами уточнять некие детали взаимоотношений дяди её Абеля Розенфельда, — опекуна, — с его не ординарными клиентами в эпоху интересов растущего историка–учёного. Но ведь и она, повзрослев, и, в дело войдя, была непременным и активнейшим фигурантом того же времени. Потому гостеваниям Ираклия Луарсабовича в те четыре года конца не было. Исчезнув на четырнадцать лет путешествия моего Вверх по Красной реке — с того же 1940 по 1954 годы — Андронников вновь стал посещать вернувшихся. И с собою привёл поминавшийся шлейф соискателей теперь уже и маминого достояния. Сперва, японистов, по понятным причинам. Затем, спецов по войне. Наконец, германистов. А позднее чуть — вовсе ребят дошлейших, кропавших диссертационные сериалы под крышей Совета при комитете по делам религий. То были личности занимательнейшие и очень разные. Одно их объединяло — хватка! Вот уж хватали они всё, на что ложился глаз, и на всё что плохо ли, хорошо ли лежало. Лежало хорошо и плохо всё — маме было не до рукописей, не до рекомендантов неизменно милейшего Ираклия Луарсабовича: она в эти остающиеся у неё месяцы пыталась вырвать меня из ссылки. И бумаги исчезали с поразительной быстротою и бесследно. Правда, какая–то часть их обнаруживалась…чуть позднее…в выходивших книжках. В том числе в популярных. И даже в наукообразных монографиях! Авторы их, сговорясь как будто, забывали или УЖЕ нужным не считая, упомянуть имя той, которую цитировали. Так, рывшаяся в маминых бумагах чета японистов, впоследствии достойно представлявшая в Японии советскую державу, уютнейше разместила в книге своей об этой стране блоки маминых воспоминаний начала века. И, — так и не сославшись на автора этих объемистых разделов монографии своей, — на мой недоуменный вопрос о природе явления ответила: — Так ведь маме вашей, такому известному врачу, автору такого замечательного сочинения (по видимому, ввиду имеется всё тот же трехтомник — ВОСТОЧНЫЙ ДНЕВНИК) — зачем всё это?! Ей же с с ы л а т ь с я хотя бы н а с а м у с е б я н е н а д о! …Вот так вот…

Записки мамы по истории возникновения вероучения Меннонитов целиком вошли в труд одного из дошлых ребят, смастерившего из ещё полудетских упражнений Стаси Фанни обе свои учёные открытия, благо, кто же кроме её самой стал бы их экспертом хоть в том же ВАК?…

Мамины Вестфальские страсти обнаружились в книге Л. Г. Слишком поздно обнаружились, что бы я мог высказать ему лично своё к мерзости его отношение. Ведь он не просто украл рукопись, он Бабушку для того обманул, сославшись на распоряжение мамы передать ему бумаги её, когда она в те же часы умирала в Басманной больнице. Сам Г. тоже отошел уже в мир беспечальный… Сын его принёс мне свои искренние извинения. Получив взамен… чудо как удобный чешский манежик для своего чада. Пообещал прислать собственный опус. И провалился…

…В первый и последний раз мама рассказывает эту историю…

5. Мюнстер

Мама рассказывает. И я вижу как стоят они, молча под клетками перед церковью Святого Ламберта в Мюнстере. Родные мои люди. Самые близкие. Но давно бесконечно далёко ушедшие от меня …

А я вспоминаю: Настал час, час настал, когда наёмников для вселенской бойни в сердце Европы незачем было нанимать — убивать некого стало. После семи лет переговоров 24 октября 1648 года был подписан Вестфальский мирный договор. И произошло это в ЗАЛЕ МИРА Мюнстерской ратуши, в котором за 114 лет до этого мира вершил аналогов не имевший жесточайший по звериной изощрённости суд Мюнстерской коммуны — Совет Двенадцать Апостолов…

До Прародины — до Нижних Земель — Нидерландов, они не дошли. Расхотелось…

Первый семестр учёбы пролетел незаметно.

В феерию Рождества стремительно влетел красочный и шумный праздник Нового, 1904 года…

Стаси Фанни и Марфу возили глядеть в университетский телескоп — раскрылась вдруг непостижимая глубина Вселенной. В голубом мерцании звёзд Большого Пса плыл торжественно блистательный Сириус — Каникулы. Париж купался в электрических огнях, в громе оркестров, в сверкающем инее рассыпающихся шутих. Из звёздного света, из выплесков музыки, из каскадов фейерверка волнами поднималась радость. Изливаясь, густея, обволакивала душно тревожным и завораживающим теплом необычайных надежд, источала фантастические видения — сны…

Уставших, наполненных Праздником девочек к утру привезли из грохочущей Звёздной площади- кипени — Этуали — в тихий монматрский дом, изнутри освещённый живым, мироносным сиянием восковых свечей, горевших торжественно в огромных напольных торшерах, в стенных кенкетах и бра, в настольных канделябрах. Отраженный бесконечно в гранях хрусталя, в серебре приборов, в удивительного цвета и рисунка фарфоре на чёрной бархатной бездне скатертей накрытого в Большой Столовой запоздало праздничного ужина, трепетный свет огней обещал душевный покой — счастье.

Девочки поднялись к себе — остыть, принять ванны, переодеться к молитве, — поблагодарить Его за ниспосланные Им вечные радости и светлые надежды…

Взволнованный консьерж подал маме распечатанную телеграмму…

…Война!

…Из Петербурга Стаси Фанни и Марфа выехали на Дальневосточный театр военных действий в составе Лазарета доктора Розенберга, разместившегося в двух классных и трёх товарных вагонах большого воинского эшелона. Доктор Александр Львович Розенберг вёз с собою на войну всё своё достояние — жену Эмму Францевну — операционную сестру, и двух молоденьких дочерей Наташу и Оленьку, уже работавших сёстрами милосердия в странноприимном доме при Обществе инвалидов Турецкой войны. С госпиталем ехали на театр и четверо врачей из состава ведущих хирургов Медико–хирургической Академии, пятеро хирургов Лазарета Розенберга и семёрка врачей–земцев, — все с женами, слушальницами срочных курсов операционных сестёр. Врачи с собою везли и собственные медикаменты, инструмент, даже оборудование операционных…

За трое суток добравшись из Франции до Петербурга, Стаси Фанни своего жениха не застала, — не дождавшись её, он выехал на Восток с артиллерийской частью, к которой был прикомандирован. Целый месяц формировался лазарет Розенберга — военное ведомство не торопилось. Да и что было торопиться, если предполагалось: япошек разобьют в неделю–две. И тогда никуда ехать не надо будет вообще. Всё же, выехали. И уже в Ново—Николаевске (ныне это Новосибирск) эшелон, в котором ехала мама, догнал артиллеристов, застрявших там из–за неразберихи. Только через пять недель добрались они до Манчьжурии. Там Лазарет придали 85 пехотному Выборгскому полку. И там же мама и жених её Миша Вильнёв сыграли скромную свадьбу свою. В Метрической книге 1904 года Русской общины селения Дайхен, в статье о бракосочетании под № 4 записано по этому торжественному поводу:

Апреля 4 числа, состоящий при Действующей Русской Армии в лазарете Великого князя Бориса Владимировича доктор медицины Михаил Вильнёв ван Менк, холост, с состоящей при Действующей Русской Армии, Санкт Петербургского приватного госпиталя Розенберга сестрою милосердия Стаси Фанни Редигер—Шиппер. Поручителями были: по жениху — товарищ его, Действующей Русской Армии подпоручик Александр Кутепов; его же товарищ по Действующей Русской Армии подпоручик Кирилл Чамберс; по невесте — двоюродная сестра её, Действующей Русской Армии Лазарета Великого князя Бориса Владимировича сестра милосердия Марфа Шиппер; подруга её, того же Санкт Петербургского приватного госпиталя Розенберга сестра милосердия княжна Елена Шаховская. Венчал гражданским браком председательствующий Русской общины подполковник Иван Сытин. При бракосочетании находились той же общины члены: Сергей Павлов и Яков Бааль.

…Вот всё, что могла Стаси Фанни успеть сделать, — бросившаяся в огонь войны — ненавистной ей, противной духу её и отвергаемой её разумом и совестью, — чтобы уберечь любимого, чтобы избыть содеянное зло, избыть частицу страданий несчастных человеков…

Вдали от неё, 20 августа 1904 года, в сражении под Ляояном, там же в Манчьжурии, погибла Марфа…

Весть эта пришла к Стаси Фанни через два месяца, в уже полгода осаждённый, разрушаемый японскими снарядами китайский порт Порт—Артур, где невесть из–за чего и за что гибли русские солдаты и моряки. А она, — уже старшая операционная сестра, потерявшая счёт времени, — дни и ночи выстаивала у операционных столов исходящего кровью Отделения крепостного лазарета имени одного из виновников нового великого российского несчастья — его императорского высочества Великого князя Бориса Владимировича Романова…

6. Форт



Поделиться книгой:

На главную
Назад