Помоги проекту - поделись книгой:
— Все так же, милостивый господин! И, думаю, в этом ее счастье, а то бы была она, как я в ее годы — задумчивой... рассеянной... и... — тут Линхен запнулась.
— То есть ты считаешь, что озорство не следует наказывать?
— Нет, милостивый господин! Впрочем, и девушек моего сорта не стоит наказывать. Лишь раз мне в школе всыпали розог, но я и по сей день помню, как мне потом было плохо.
— Значит после того наказания ты не стала лучше?
— Нет, ни на чуточку!
— Странно.
— В тот раз со мной наказали еще двух парней; из-за их неосмотрительности в сарае при господском замке случился пожар, а я была с ними, и каким бы добрым не был господин фон Фламминг, он не захотел оставить наш проступок безнаказанным, чтобы в следующий раз из-за подобной нерадивости не случилось какого-нибудь большего несчастья. Я первой получала наказание, меня уложили на школьную скамью, и я вытерпела тридцать ударов розгами по голому заду.
— Бедная девочка! — воскликнул мой отец и запустил стоявшей перед ним Каролине руку под юбки.
— Потом подошла очередь тех парней, Хельфрида с Хейльвертом, мне было их очень жалко, особенно Хельфрида, с которым теперь, увы! меня разлучила смерть. — На ее глазах заблестели слезы. — Сначала на скамье растянули Хейльверта, и, когда с него стянули штаны и задрали ему рубаху, я чуть не лишилась чувств и забыла про боль, и думала лишь о том, сколько же ему, бедняжке, придется вытерпеть...
Полковник задрал ей юбки и исподнее и просунул ей руку между ног. И тут, распахнув двери, в комнату с букетом цветов для отца влетела я — я успела увидеть голые ноги Каролины и руку моего отца между ними. Отец быстро опустил платье Линхен и вскочил.
— Что ты принесла, Мальхен? — смущенно воскликнул он.
Я подбежала к нему, отдала букет и поцеловала его руку. Отец прошептал Каролине, чтобы она связала новые розги.
— Ой, милостивый господин! Неужели для меня? — наивно отвечала та.
Отец рассмеялся и громко сказал:
— Ты слишком жалостлива, иди и выполняй, что приказано.
Каролина ушла, а отец взял меня за руку и повел к отцу Гервасию.
— Господин Гервасий, — начал он, — с сегодняшнего дня вы с Мальхен должны приступить к изучению физики; вы ведь сейчас свободны, мне хотелось бы, чтобы следующий час вы с Мальхен посвятили разговору об этом предмете.
Брат Гервасий подобострастно раскланялся, и мне нашлось, чем заняться.
Эти занятия приносили мне немало радости, я еще расскажу, что мне преподавали во время этих уроков, но прежде я должна закончить историю своих родителей, то, что мне поведала мать.
Не успел мой отец вернуться в комнату, как появилась мать в белом атласном платье.
— Ага! — воскликнул отец, — дамы, как я погляжу, хотят сдержать данное моему другу слово и посетить остроумную госпожу фон Тифенталь?
— Если позволишь.
— Без охоты! Ты ведь знаешь, я терпеть не могу эту женщину — в ее черной душе перемешались злословие и коварство. Была б она шлюхой, я бы не имел ничего против такого характера — а так...
— Прошу тебя, друг мой! Ты к ней слишком суров.
— Отнюдь, Луиза! Я-то знаю всю подноготную ее гнусной души...
Тут появилась Каролина с розгами...
Мать побледнела.
— Ты же не собираешься?.. — спросила она, смутившись...
— Собираюсь! — Произнеся это, отец подошел к дверям и запер их на ключ.
Каролина не могла сдвинуться с места и лишь дрожала; полковник же взял у нее розги и велел ей поставить к окну скамеечку. Под окнами проходил парад.
— Прошу тебя, Август, не сейчас!
— Сейчас, — отрезал отец, и за окном забила барабанная дробь... — Ты столько раз нахваливала мне грудь Линхен — теперь я хочу ее видеть.
«Что
— Ты и в самом деле красивое существо, Линхен! — произнес полковник. — Будет жаль, коли из-за моей жены ты окажешься в когтях порока.
Луиза покраснела и промолвила:
— Чего же я тебе такого сделала, Линхен, что подобные подозрения...
— Молчи, Луиза, время разговоров закончилось, пришло время наказывать и быть наказанной. Подойди сюда.
Полковник подвел обеих к окну.
— Линхен, задери госпоже платье до исподнего.
Линхен повиновалась, ее грудь колыхалась. Полковник поцеловал пышные возвышенности девушки и стянул с ног жены шелковые чулки. После этого Луиза должна была встать коленями на скамейку, облокотиться на подоконник, а Линхен было велено ее держать. Затем полковник взял розги, задрал жене исподнее и, придерживая его одной рукой, другой хлестал Луизу до тех пор, пока не увидел кровь. Лишь пару раз вскликнула Луиза; казалось, будто через боль она хотела познать наслаждение; она даже не шевельнулась, а ее ягодицы упрямо держали удары, словно... окаменели.
Как только отец решил, что пришло время остановиться, он приказал Каролине обтереть Луизу и добавил:
— Ну, теперь ты можешь идти к госпоже фон Тифенталь, а можешь учить Линхен тому, что выучивается само собой, или же принимать нашего друга Бовуа.
Моя мать плакала, и Каролина тоже плакала.
— Я останусь дома, Август! — отвечала мать. — На сегодня мне достаточно. Мы, женщины и девицы, купаемся в вечном сладострастии и если хотя бы однажды позволим подвергнуть наши необузданные желания и тайные греховные страсти добровольному наказанию, то сразу же поймем, какой полезной для духа и сердца является дисциплина. Раздень меня!
— Да, раздень ее, Линхен, я скоро вернусь, и мы завершим начатое нами доброе дело.
Каролина отвела мою мать в спальню и раздела ее до нижней рубашки.
Едва Луиза оказалась в таком виде, на пороге, ведя под руку Бовуа, появился отец.
— Гляди-ка, лейтенант, — сказал отец Бовуа, -моя супруга уже готова идти с тобой.
Бовуа едва не ослеп, увидев обнаженные груди Луизы и Каролины.
— Pour Dieu! Halden, que faites-vous?[57]
— Сейчас я тебе покажу, Бовуа, — ответил тот, подвел Линхен к кровати и отбросил покрывало.
— Быстрее, Луиза, ложись лицом вниз... так...
Бовуа уже пылал. Отец что-то прошептал на ухо Линхен, ты вышла и вскоре вернулась с чашей, наполненной уксусом, в котором растворила соль.
— Ты ведь знаешь, Бовуа, — начал отец и стянул с моей матери исподнее. — Ты знаешь, что в жизни человека удовольствие и боль сменяют друг друга так же, как солнце сменяет дождь; хотя для человека было бы намного лучше, если бы однажды он начал испытывать их одновременно...
Бовуа вскрикнул, увидев на прекрасных ягодицах моей матери следы от розог.
— Не удивляйся, Бовуа! Я знаю, ты любишь мою жену — ну! — ты готов?..
Бовуа опустил глаза, покраснел и произнес:
— Кто бы отказался насладиться... любить твою супругу!
— Вот и ладно! Каролина, проверь-ка достоинство Бовуа, а чашу пока дай мне.
Каролина подошла к Бовуа, извинилась, сняла с него портупею, спустила лейтенанту штаны и обнажила его член, находившийся в таком отличном состоянии, что Луиза, увидев его, моментально раздвинула бедра и стала ждать каменного гостя.
— Залезай, Бовуа! — приказал мой отец, и Бовуа лег на мою мать и так к ней подольстился, что если бы отец не приказал Каролине напомнить уязвленным местам моей матери о том, что они уже позабыли, та вполне смогла бы испытать прекраснейший из кризисов природы. Однако Линхен принялась старательно обмывать едкой щелочью нежные ягодицы Луизы, и моя мать была вынуждена ждать кульминации через боль и наслаждение.
Полковник, между тем, задрал Каролине платье и, прежде чем девушка успела опомниться, прибыл к месту удовольствия, обнаруживавшему, в его первозданности, больше прелести, нежели весь освобожденный в стихах Тассо Иерусалим[58].
Бовуа фыркал, точно тигр, стонал как выпь и вздыхал, словно отправлялся в Гадес.
В то время как мой отец дулом исследовал средоточие тела Каролины, иногда губами прикасаясь к ее алебастровым бедрам, та, обходя фланги Бовуа и удерживая, словно Геба[59], в одной руке чашу, другую руку погружала в целительную эссенцию, отцеженную из грудей Мнемозины[60], и водила ею по розовым холмам Луизы, предрекая им жаркое лето вослед уходящей весне.
Но Луиза не чувствовала ничего, кроме фельдмаршальского жезла Бовуа внутри, и под его командованием выступила так мощно, что затряслась постель; Линхен выронила чашу и, охая, ждала ультиматума от моего отца.
А представьте себе разъяренного отца! Не успел он и почувствовать приближения бога любви, как выдернул свою стрелу из раны, и Линхен, так и не получив удовлетворения, должна была, дрожа бедрами, впустую расплескать все содержимое своих мыслей на красное дерево кровати!
Ствол отца еще стоял, словно свечка, но полковник, невзирая на то, что все его умственные силы находились в состоянии флюктуации, верный своим принципам, хотел, подспудно продемонстрировав исключительное владение телом, подать пример того, как надобно действовать, дабы сохранять равновесие между природой и законами разума...
Бовуа наслаждался высшим счастьем.
Моя мать парила между болью и наслаждением; Каролина... целовала руку полковнику в благодарность за... его бережное к ней отношение.
— Да, дитя! У тебя есть причина для благодарности, — отвечал ей полковник, — не будь мне стыдно перед Бовуа, не имеющим ни малейшего представления о
С этими словами он подошел к стенному шкафу, достал бутылку бургундского и два бокала и налил в бокалы вина, один протянул лейтенанту, а второй оставил себе.
После того, как оба чокнулись и выпили за столь редко встречающиеся и приносящие усладу дружбу с любовью, мой отец пожал лейтенанту руку и вышел вон.
Не успела за ним закрыться дверь, как Бовуа, и так уже распаленного, охватил, словно Мелеагра[61], свирепый огонь. Он стащил с моей матери нижнюю рубашку и назвал ее своей Венерой, уложил Каролину, с силой задрал ей юбку и исподнее, себя назвал Юпитером, а обнаженную Линхен — Гебой, и набросился на нее так же яростно, как некогда Эццелино набросился на Бьянку делла Порта[62]. Впрочем, не успел он и коснуться своим утешителем небесных врат, как тотчас же свалился, будто куль и... уснул.
— Скорей, Каролина, сюда! Снимай с него штаны!
Каролина повиновалась; Бовуа был просто вылитый царь Приам[63] из «Энеиды» Блюмауэра[64]; его перенесли на кровать, раздели, и, пока он лежал перед ними, будто первый человек перед своим Творцом, Каролина по велению моей матери взяла в руку и крепко сжала его утешитель, ставший почти незаметным. Мать достала острые ножницы, натянула крайнюю плоть преступного члена над головкой и одним махом отрезала ее от места, на котором та находилась целых тридцать два года. Опиум действовал сильно — Бовуа даже не проснулся, он лишь вздрагивал во сне: ужасная боль добралась до скованной наркотиком души; женщины изгнали эту боль с помощью целебного бальзама.
Доза опиума, которую приняли Бовуа с полковником, должна была действовать, по меньшей мере, четыре часа; Луиза с Каролиной надеялись, что со временем обрезанный Бовуа перенесет боль потери. Ведь и разорванная девственная плева ноет ровно до тех пор, пока страдалица не убеждается в том, что это необходимо для грядущих удовольствий.
Пока Бовуа спал, а полковник храпел в соседней комнате, Луиза и Каролина залезли в ванную и предались утехам, каким обычно предается женский пол: пальцами Луиза начисто прогнала досаду и горечь, которые ощущала внутри Линхен от того, что полковник слишком быстро вытащил из нее свой неумолимый член.
Я, впрочем, слишком задержалась на истории матери и ее подруг; тут и моя история становится интересной, а разве ж сможет кто из женщин пренебречь своими прелестями, собственными желаниями или красотой ради других? Немного лишь в завершение истории моих родителей: прежде чем Бовуа очнулся, мать, Каролина, я и Гервасий были уже на пути в Тешен[65]. Наш побег оказался столь поспешен, что у Гервасия даже не было времени меня одеть. Поводом к раздеванию — все слушательницы засмеялись — было вот что: наш урок по физике Гервасий начал с того, что человек может быть вписан в круг и разделен на две равные части.
— Не могли бы, вы, милостивая госпожа, лечь передо мной на стол? — спросил он, продолжая занятие.
Я легла.
— Вытянитесь.
Я вытянулась.
— Теперь раскиньте руки так, чтобы они образовали прямую линию.
Сделано.
— Так-так! А теперь смотрите, — сказал духовник, -я с легкостью смогу доказать, что вы пропорциональны как в ширину, так и в длину. Глядите-ка, — тут он принялся мерить меня пядями, начиная с правой руки, через все тело и до пальцев левой руки. — В вас семь пядей в ширину и столько же должно быть в длину, иначе природа ошиблась в пропорциях и схалтурила. — После чего он измерил меня от головы до ног, и роста во мне, действительно, оказалось семь пядей. — Таким образом, моя госпожа, вы можете видеть, как мудро природа подходит к своим творениям. Для души и духа природа имеет иной эталон, который ни первая, ни второй не могут превосходить, также как не могут они отрицать и своей независимости от тела, в котором поселились. Человеческое тело, — здесь я хотела подняться... — Я попрошу! — скомандовал Гервасий и снова уложил меня на стол, — человеческое тело, как вы знаете, состоит из двух частей: верхней и нижней, благородной и срамной, и эти части равновелики, если отсчитывать их от пупка. Чтобы я мог доказать вам это наилучшим образом, вы должны позволить мне поднять ваши юбки и исподнее до пояса, — и он задрал мое платье как можно выше. — Плотно сожмите бедра.
Я сделала, как он просил; когда я однажды увидела Медицейскую Венеру[66] в ее знаменитой позе, мне пришло на ум тогдашнее мое положение, и я подумала: тебя-то, Венера, ведь не нужно измерять, ведь ты богиня, и осознание собственной значимости возносит тебя над любой плотью; ... Гервасий же измерил меня еще раз: от макушки до пупка я составляла три с половиной пяди, и от пупка до ступней — тоже три с половиной.
Я даже не успела подняться и опустить исподнее, как вошла моя мать в сопровождении Линхен.
— Поторопитесь, вы оба! Давайте... как есть! Прочь!
— Прочь? — спросил Гервасий. — Вы изъясняетесь слишком туманно!.. Прочь — на Сириус или к Дарданеллам, в Америку или к готтентотам?[67]
— Ах, болтун, — с улыбкой отвечала моя мать. — В Тешен!
— Вы желаете там кого-то подстрелить или взять на мушку?
— Нет! Нет! Хочу отдать там в чистку вашу ржавую трубу.
— Коли так, — кланяясь, произнес Гервасий и снял меня со стола, — то мы готовы!
Мне, сестры, конечно же не нужно вам говорить, что те преимущества, которые духовные лица имеют в отношении женских прелестей, были бы законом и для моей матери, если бы Гервасий, в силу диковинного договора между моими родителями, отважился бы его отстаивать со всей мощью своего оружия.
Гервасий посчитал возможным, подавая моей матери одну руку, вторую запустить ей под юбку, а потом и задрать платье Линхен до самых бедер и лишь после этого направиться вместе с нами к нашей колымаге.
Во весь опор пронеслись мы мимо ворот; мы могли рассчитывать на то, что до момента, как очнется, а, может, и захочет броситься за нами в погоню Бовуа, пройдут еще два часа.
Поделиться книгой: