Козлопеснь

Все эти ненужные воспоминания служат лишь для того, чтобы подольше оттянуть момент, когда мне придется описать себя самого. Пока что мне удавалось оправдать отсутствие описания моей внешности в детстве на том основании, что это не имеет никакого значения — все дети в возрасте десяти лет выглядят совершенно одинаково, и не верьте никому, кто утверждает иное — а кроме того, чума сильно меня изменила.

Потеря мизинца была не единственным ее последствием. Нечто крайне неприятное случилось с мускулами левой стороны лица — думаю, они усохли, или как минимум перестали расти. С тех пор я разгуливаю по жизни с ухмылкой, вполне уместной для комедиографа, но чрезвычайно раздражающей для окружающих. Волосы, до того густые и вьющиеся, принялись выпадать целыми клочьями, как перья из дырявой подушки, так что к тринадцати годам я был лыс, как мрамор. Кроме того, рост мой тоже замедлился, так что сейчас я на целую голову ниже большинства мужчин. Мои руки, грудная клетка и плечи не налились мускулами и не стали красивы, и выглядел я слабее, чем был на самом деле. На самом деле я мог работать целый день не хуже кого другого, и неважно, что руки у меня были, как у девчонки; но красивым меня не назвал бы никто, и вокруг меня не кружили поклонники, как это случалось с другими мальчиками. Никто не дарил мне яблок или персиков по пути из школы, никто не бросал влюбленных взглядов в бане, и никогда у меня не появлялись вазы с надписью «Эвполиду прекрасному». Никто не пел песен под моим окном по ночам и не выцарапывал оскорбительных комплиментов на нашем косяке — за исключением одного-единственного раза, и оставил его, подозреваю, мой дорогой кузен Калликрат — с тем, чтобы я не чувствовал себя совершенно оставленным вниманием.

Существует непреложное правило, что все афиняне — прекрасны, и что только прекрасные люди могут быть добры, умны, благородны и так далее. Именно поэтому мы называем верхние классы — всадников и пехотинцев — «прекрасные и добрые», а гребцы и безземельные описываются выражениями «уродцы» и «коротконосые». В этом есть, конечно, известная логика, поскольку красивая внешность предполагает хорошее питание и крепкое здоровье, в то время как такие отталкивающие болезни, как рахит и экзема, вызываются в основном недоеданием. Из того, что я был совершенно очевидно некрасив, непреложно следовало, что невзирая на все мои акры я имел душу раба, и не так много людей оказывались готовы тратить на меня свое время. Но очень скоро я понял, что человеческие существа перестают замечать даже уродство, если заставить их рассмеяться. Естественно, мне не светило обзавестись таким количеством друзей, как среднему красавцу, однако сколько бы их не было, все лучше, чем ничего, и я использовал подаренный мне Дионисом талант на всю катушку. Довольно рано я заметил, что стоит двум людям встретиться, рано или поздно они начнут критиковать третьего; и если в этот момент к ним присоединиться четвертый, который способен повеселить их за счет отсутствующей стороны, они примут его в свой круг, пусть и временно, а то даже и пригласят на ужин.

После того, как эпидемия пошла на спад, в Афинах и по всей Аттике воцарилась некоторая эйфория. Хотя война шла не слишком хорошо для нас, она развивалась и не слишком худо; спартанцы по-прежнему наносили свои ежегодные визиты, но мы привыкли терпеть их как еще один вид сельскохозяйственных вредителей. Лично я практически не задумывался о них, у меня были занятия поинтереснее.

Казалось, мои владения безграничны, как и число мужчин и женщин, называющих меня хозяином (по крайней мере в лицо). Полагаю, будь я рожден для этого, я бы ничего не замечал, пожираемый завистью ко всем, у кого больше акров или плуг получше. Удивительное дело, но мне всегда казалось, что чем богаче человек становится, тем более он делается одержим идеей богатства, пока не приходит к мысли, что именно он и никто иной должен владеть всем вокруг. После этого, разумеется, он идет в политику и заканчивает тем, что ползает на брюхе перед гребцами в Собрании, вылизывая их сандалии и притворяясь, будто его интересует раздача хлеба и сельхозвладения. Подозреваю, что таким способом Зевс удерживает самых удачливых под контролем.

Одним из таких людей был человек, заменивший Перикла в роли лидера Афин — Клеон. Как ни странно, у меня есть некоторое основание уделить ему сейчас несколько слов, поскольку своим богатством он был отчасти обязан дубильному двору, который по праву должен был принадлежать мне. Не стану перегружать вас подробностями; мой дед многие годы назад купил в нем долю и тут же забыл об этом; дядя Филодем после его смерти подумывал о возможности вернуть ее мне через суд. Однако он не стал этим заниматься — решение вполне объяснимое, поскольку в те дни Клеон был не из тех, кого можно взять и потащить в суд, если только вы не подыскиваете повода следующие десять лет путешествовать по внешнему миру.

Второй половиной этого двора владел отец Клеона, и несмотря на то (или благодаря тому), что его партнер не проявлял к делам никакого интереса, дела шло очень хорошо. В те времена на качественные выделанные шкуры был большой спрос — щиты и другие военные нужды — и отец Клеона, не желая пачкать руки, поручил предприятие заботам компетентного управляющего. Но когда он передал его сыну в качестве свадебного подарка, Клеон проявил большой интерес к кожевенной индустрии — он был из тех, кому до всего есть дело — и вскоре сделал его в два или три раза более доходным, чем прежде; таким образом, двор превратился в самую ценную часть его собственности, а вонь дубильных ям накрывала весь город от Пропилеи до Пникса.

Не отвлекайся он от кожевенного производства и управления своими землями — и у него не было ни единого врага в мире, за вычетом, может быть, ближайших соседей. По природе он был спокойный, разумный человек, ничего так не любивший, как ложе за дружеским столом, чашу-другую доброго вина и несколько сотрапезников, с которыми можно было распевать сколии. В нем, однако, жил дух беспокойства, который понуждал его улучшать все, до чего он мог дотянуться; он не выносил неэффективности, неразберихи и упущенных возможностей. Кроме того, Боги одарили его проклятием мощного голоса и врожденного чувства слова, и вышло так, что какой-то идиот, должно быть, сказал ему, что коли он способен управлять дубильными ямами, то вполне способен справиться и с Афинами. И вот так Клеон нырнул в политику; и поскольку он испытывал насущнейшую потребность добиваться успеха во всех своих делах (типично афинскую), к политике он подошел так же, как к кожевенному делу, устраняя посредников, чтобы выйти непосредственно на массовый рынок. Он не собирался тратить время, чтобы быть избранным на одну из государственных должностей, как Перикл; он по-простецки вставал в Собрании и говорил (или орал) все, что думал. Тут же оказалось, что ум его постоянно порождает все новые и новые способы обогащения своих избирателей, а также защиты их от невнятно описываемых, но опасных действий своих соперников-политиков путем судебного преследования. В результате он быстро стал самым влиятельным человеком в Афинах.

Мне стыдно признаться, но к Клеону я испытываю сентиментальные чувства в старом демократическом духе, и мне трудно говорить о нем дурно, поскольку мало кто удостоился таких клевет, как он. Я не хочу сказать, что он был хорошим человеком — или хотя бы благонамеренным; напротив, он был самовлюбленным мегаломаном, причинившим Афинам неисчислимые беды. Но то же самое можно сказать о любом из государственных деятелей нашей долгой и славной истории, и поэтому указанные черты следует принимать как данность. Клеон, по крайней мере, придал этому отвратительному, отталкивающему спектаклю некоторое подобие стиля, и если бы не он, на его месте обязательно оказался кто-нибудь куда менее утонченный. Преступление, которое я не могу простить Клеону, было совершенно скорее против богов, чем против Города — он осудил комедиографа.

Говоря «комедиограф», я имею в виду Аристофана — самого бездарного человека из всех, удостоенных хором нашим щедрым народом; и Аристофан, безусловно, вывел свои нападки на Клеона далеко за грань терпимости. Речь не о том, что Аристофан говорил о нем в своих пьесах; Клеон был вполне способен снести шутку-другую, даже если это были дурные и бесконечно повторяющиеся шутки о виде и размере его репродуктивных органов. Скажу больше, я сам видел его среди публики во время представления одной из комедий Аристофана, целиком посвященной нападкам персонально на него, и могу заверить вас, что он получал от этой комедии гораздо больше удовольствия, чем я. Нет, разъярило Клеона то, что Аристофан болтал у него за спиной — на обедах, жертвоприношениях и агоре. По причинам, которые я так и не смог уразуметь, люди принимали за чистую монету все, что говорил Аристофан — и это несмотря на то, что любой, кто знал его хотя бы вполовину так хорошо, как я, не поверили бы ему, скажи он, что у вас два уха.

Так или иначе, факт остается фактом: Клеон осудил Аристофана, обвинив его в клевете на Город перед лицом иноземцев. Это ужасное обвинение, несмотря на то, что никто так и не удосужился толком его сформулировать; Аристофан предстал перед судом и был признан виновным. Он спас свою жизнь, но был подвергнут тяжелейшему штрафу, и с этого дня все комедиографы Афин избрали Клеона своей основной целью. Они не только атаковали его (это как раз было ожидаемо и вполне безобидно) — они прекратили все нападки на его соперников, что стало куда более серьезным ударом. Видите ли, до того дня никто даже и не думал оспаривать права комедиографа говорить что ему вздумается о ком ему вздумается — никто, начиная от богов и героев и заканчивая распоследним торговцем птицей, с охотой продающим поэту больного удода и не возвращающему ему ни гроша, когда тот сдохнет. Это был не менее как один из основополагающих принципов, и хотя я не знал комедиографа, который бы не впал в счастливый запой, узнав, что кто-то из его собратьев приговорен к смерти, покушаться на право слова одного поэта — это покушаться на права поэтов вообще. В сущности, этот инцидент можно легко уподобить персидскому вторжению — мы перестали грызться промеж собой и объединились против общего врага.

Естественно, впоследствии Клеон не совершал таких идиотских поступков, и через год все вернулось в нормальное русло. Вот только Аристофан из одного из многих комедиографов превратился в человека, которого пытался заткнуть Клеон, и посему все творения Аристофана по умолчанию стали считаться творениями. Это единственное объяснение блистательных успехов Аристофана на фестивалях — за вычетом полного отсутствия вкуса и исключительной предвзятости афинской публики.

Так вот, насчет Аристофана. Он старше меня на семь или девять лет и начал свою карьеру еще юношей. Его первая пьеса, «Бражники», была поставлена за год до того, как он достиг установленного законом возраста, достаточного для получения хора, и потому ему пришлось притворяться, что ее написал его дядя; получив же хор, он не замедлил раззвонить повсюду об истинном положении дел. Лишать его после этого хора было уже поздно, поскольку Комиссия по Пьесам и Военным Судам уже успела назначить спонсора, а в те времена никто не позволил бы лишить себя права финансировать пьесу. Это была великолепная система, как ни посмотри; Комиссия оценивала возможности граждан и публиковала список тех, кто достаточно богат, чтобы снарядить трирему или оплатить постановку пьесы. Богачи гордились, если им удавалось попасть в этот список (это был самый надежный способ показать всему миру, насколько ты богат), и система работала. Это был хороший способ вести дела — по крайней мере, куда лучше нынешнего.

Подозреваю, что если бы я познакомился с Аристофаном на агоре или на какой-нибудь встрече литераторов, то вполне поладил бы с ним, и вся моя жизнь пошла бы по-другому. Но свиделись мы с ним около Паллены, в окружении коз, хотя в тот день я не имел ни малейшего понятия, кто он такой. Мне тогда было девять, а ему, стало быть, пятнадцать или шестнадцать, и он, вероятно, как раз сочинял свою первую пьесу. Его отец владел полоской земли где-то в два с половиной акра в наших местах; их земли располагались главным образом на юго-востоке Аттики, и еще у них были какие-то владение на Эгине. В общем, Аристофану приходилось время от времени выбираться из Города, чтобы вполсвиста изобразить сельскохозяйственный труд; в эти дни, в рамках борьбы со скукой, он развлекался за счет соседей.

И вот как-то раз я пас коз на Гимете; я прятался от солнца под чахлым фиговым деревом — последним признаком того, что кто-то когда-то пытался облагородить эту бесполезную местность. На самом деле эти попытки имеют свою — и поскольку это история Писистрата, я имею все основания поместить ее здесь, как напрямую относящуюся к истории Афин. Писистрат, как вам известно, больше ста лет назад был диктатором Афин; он первым отчеканил серебряную монету и тратил государственные доходы на выделение безземельным беднякам небольших наделов. К тому моменту каждый клочок земли, на котором хоть что-то росло, уже кому-нибудь принадлежал; когда он запустил свою программу субсидий, вокруг не оставалось ничего, кроме голых скал. Нынче у него скверная репутация, поскольку он правил, не спрашивая мнения народа и облагал граждан налогами; но я взял на себя труд поподробнее разузнать о нем и смело могу заявить, что кабы не он, Афины были бы сейчас небольшой деревушкой, окруженной деревянной оградой.

Как бы то ни было, в один прекрасный день Писистрат поднялся на этот самый склон Гимета и увидел психа, который пытался превратить его в пашню. Он буквально пахал его плугом, но покамест ему удалось только перевернуть несколько булыжников, из тех что поменьше. Писистрат был впечатлен, человек пришелся ему по сердцу; он подошел поближе и завел разговор.

— Тяжелая работа, однако, — приветливо произнес диктатор.

— Да, — сказал тот человек, — это так.

— Так ты, значит, из тех, кому моя новая система дала шанс? — ободряющим тоном сказал Писистрат. — Что ты собираешься тут выращивать?

— В основном мозоли, — сказал пахарь, — а также боль и страдания, от которых этот козел Писистрат возьмет себе пять процентов. Что ж, по мне так пусть берет, сколько захочет.

Вернувшись в Афины, Писистрат первым делом снял налог с первопашцев, и это стало началом его падения. Чтобы покрыть возникшую недостачу, он повысил налоги на остальных до десяти процентов, и это так разозлило всех сколько-нибудь важных граждан, что до своего смертного дня он не знал ничего, кроме ненависти и обструкции.

На этом самом историческом месте и встретились в свой час мы с Аристофаном, сыном Филиппа. Я валялся на спине, закрыв глаза и размышляя о том, как прекрасно я бы сейчас себя чувствовал, если бы не пас коз, и вдруг кто-то сильно пнул меня в ключицу. Я открыл глаза и потянулся за посохом. Передо мной стоял какой-то высокий человек.

— Так, — сказал он. — Ну-ка встал. — У него был городской выговор, пронзительный и резкий, и мне он сразу не понравился. — Кто твой отец и из какой он демы?

— Эвхор, — ответил я, потирая ключицу. — Из Паллены. А кто спрашивает?

— Заткнись, — ответил незнакомец. — Я обвиняю Эвхора из Паллены в козокрадстве.

Я ни на грош ему не поверил, поскольку знал, что отец ни на что подобное просто неспособен. Он мог с одного взгляда опознать каждое из своих животных и знал их по именам, и если к нашему стаду прибивалась чужая коза, он прилагал все усилия, чтобы найти ее настоящего владельца; если же ему не удавалось этого, то он приносил ее в жертву Богам, созвав на пир всех соседей.

— Ты в этом уверен? — сказал я. — Назови своего свидетеля.

Это потрясло его, полагаю, ибо он не ожидал от ребенка такой осведомленности в судебных процедурах. На самом деле никакой особой осведомленностью в этих материях я и не отличался; эти слова были в ходу у нас в семье, и я брякнул первое, что пришло на ум. Так или иначе, незнакомец оглянулся кругом, будто в поисках вдохновения, и вышло так, что на глаза ему попался старый белый козел, которого я в свое время изберу председателем суда присяжных.

— Для начала, — сказал он, — сим я назначаю главным свидетелем обвинения Козла, сына Козла, из владений Писистрата. Вон того козла, который принадлежит мне.

— Нет, ты не прав, — сказал я. — Он принадлежит моему отцу.

— Молчи, маленький неуч, — сказал незнакомец, — или я засужу тебя за укрывательство краденого. — Тут, очевидно, в нем произошла какая-то внутренняя борьба, по результатам которой он решил немного сдать назад. — Я скажу тебе, что я сделаю, — сказал он. — Не хочу утруждаться судом; суды могут тянуться много дней и сеют вражду между соседями. Я просто заберу свое, а ты расскажешь отцу, как легко он отделался. Что скажешь на это?

— Скажу, что ты поступаешь очень мило и по-афински, — кротко ответил я. — И поскольку это твой козел, ты все знаешь о его привычках.

— Привычках? — сказал незнакомец. — Ну конечно, знаю. Я знаю его с тех пор, как он был вот таким козленочком, и не раз собственными руками спасал его от волков.

И вот он направился к этому старому белому козлу, успокаивающе поводя руками и помахивая полой плаща. Я заранее знал, что именно так он себя и поведет, а также и то, что как раз такого поведения наш старый козел не выносил; в конце концов, он был Козий Король во всем своем праве. Он склонил голову, издал звук, который можно услышать от разочарованной публики и ринулся прямо на незнакомца. Он врезался ему в живот и сбил с ног. Незнакомец неловко полетел наземь, треснулся головой о камень и заругался. Козел одарил его взглядом, полным чистейшего отвращения, потряс бородой, как государственный советник, и потрусил к своему стаду.

— К обвинению в козокрадстве, — сказал незнакомец, элегантно утирая кровь полой плаща, — я добавлю обвинение в ведовстве, ведущем к нарушению мира в обществе. Твой отец, который, как это очевидно, бывал в Персии и почти наверняка является предателем, наложил на моего бедного козла вавилонские чары и превратил его в свирепое чудовище-человекоубийцу. Мой священный долг, как истинного грека — убить этого козла и так отвратить гнев богов. — Он с трудом поднялся на ноги, обернул левую руку плащом, а правой извлек из ножен меч. Когда он все это проделывал, я приметил маленький амулет Гекаты у него на шее, носимый для отвращения злых духов, и понял, что он суеверен. Это было все, что мне следовало о нем знать.

— Ты столько же проницателен, сколь и храбр, незнакомец, — сказал я. — Немногие бы поняли то, что понял ты. Как же ты догадался? Неужели по раздвоенному копыту левой передней ноги?

Незнакомец замешкался, а его рука против воли дернулась к амулету.

— Раздвоенное копыто, — повторил он.

— Это, однако, не мидийские чары, — продолжал я непринужденным тоном. — Думаю, это фессалийские чары, или что-то вроде того. С тех пор, как отец вернулся из Фессалии, дела обстоят поистине ужасно. Никто из соседей не желает с нами разговаривать, и кто-то из них бросил нам в колодец дохлого кота.

— Значит, твой отец бывал в Фессалии? — спросил незнакомец.

— О да, — сказал я самым разнесчастным голосом. — Оттуда-то он и привез ту ужасную тварь. По ночам она издает такие чудовищные звуки! И с тех пор, как она появилась, мы забыли, как выглядит молоко.

— Какую тварь? — спросил незнакомец.

— Вон тут козу, — сказал я, показав на крупную черную козу с перекрученным рогом, которая как раз подняла голову и вытаращилась на незнакомца на свойственный козам манер.

— Эвримен из нашей деревни сказал, что это ведьма, и один раз ее попытались сжечь, да только она не горела, даже когда ее всю облили смолой. Зато он пробежала через все их дома и подожгла их. Они собирались подать на отца в суд, но были слишком напуганы, — я замолчал и посмотрел на незнакомца таким взглядом, как будто он был героем, несущим всем нам избавление. — Ты и правда обвинишь моего отца в ведовстве? — спросил я. — Мы будем так благодарны тебе!

— Разумеется, — сказал незнакомец, пятясь назад и не отрывая глаз от черной козы. — Сегодня же отправлюсь к архонту.

С этими словами он развернулся и удалился с изрядной прытью. Мне удалось сдержать смех, пока он не скрылся из вида, а вернувшись домой, я тут же рассказал все отцу. Конечно, он решил, что я все придумал и наказал меня пятьюдесятью строками Гесиода.

Такова была моя первая встреча с Аристофаном. Вторая произошла семью годами позже, но я узнал его с первого взгляда, а он — меня.

Мы с Калликратом возвращались с тихого званого ужина в кругу его скучных друзей, где неслабо набрались и обсуждали природу Справедливости. На улицах царила полная тьма, и мы с ним всю дорогу сжимали рукоятки мечей. Мы почти добрались до дома, когда повернули за угол и увидели то, чего ночные прохожие боятся больше всего: серенаду.

Не исключено, что вы никогда не бывали в Афинах, а юноши в вашем городе ведут себя исключительно пристойно; на сей случай я расскажу, что собой представляет серенада. Несколько молодых людей встречаются на приеме, который они находят унылым. После этого они экспроприируют остатки вина и самых симпатичных флейтисток, берут факелы и отправляются искать гулянку поинтереснее. В своих поисках Идеальной Пьянки они не жалеют усилий и заглядывают под каждый камень; они врываются на агору, вваливаются в Расписной Портик, блюют у Портика Герм, пересекают площадь и направляются вверх по улице, разрушительные, как спартанская армия, от дома к дому под звуки флейт и пение. Все это, разумеется, сопровождалось неизбежными потерями — некоторые из них валятся с ног и засыпают, а другие, вдруг обнаружив себя под окнами своих подружек, принимаются распевать песню «Заперта», пока их не окатывают помоями. В основном же они держатся тесной группой, как тяжелая пехота на враждебной территории, поскольку хоть сама по себе серенада имеет смутный ореол святости и связана с Афродитой и Дионисом, любого отставшего могли схватить стражники или атаковать горожане. Основной целью большинства серенад являлись захват Акрополя и свержение демократии; но поскольку за всю историю Города не случилось ни одной серенады, продержавшейся на ногах достаточно долго, чтобы добраться хотя бы до Монетного двора, в политическую жизнь они внесли не так много изменений.

Конкретно эта серенада представляла собой поистине ужасное зрелище. Тут было по крайней мере сорок молодых людей, вооруженных мечами и факелами, увенчанных лаврами и распевающими «Гармодия». С десяток девушек, бывших при них, выглядели перепуганными до потери чувств, и я заметил, что одна из них — свободнорожденная, которую они, вероятно, конфисковали в одном из домов по пути.

Это на ее плечах висел Аристофан, и он явно был тут одним из лидеров. Он вопил во всю мочь — наверное, отдавал приказы, как таксиарх — а его соратники отвечали приветственными криками и время от времени блевали. Мы с Калликратом застыли, притворившись привратными столбами, но нас все равно заметили и тут же остановились.

— Строй, стой! — заорал Аристофан. — Спартанцы по левому флангу! Пленных не брать!

Калликрат, который и сам участвовал в серенадах, когда был помоложе, и не думал убегать, поскольку в этом случае за нами бы обязательно кинулись вдогонку, а поймав — избили бы или даже убили. Вместо этого он остался стоять, ничего не говоря, в надежде, что они уберутся прочь. Обычно это срабатывало, но всегда, и сейчас был как раз такой случай.

— Взгляните, господа, — сказал Аристофан. — Вон тот спартанец нас не боится. И что же мы с ним сделаем?

Его собраться выдвинули несколько великолепных предложений, и я почувствовал, что Калликрат начал нервничать. Сам я не храбрец, как вы и сами убедитесь в свое время, но тогда я был слишком юн, чтобы осознавать реальную опасность, а к тому же страх лучше всего пробуждал во мне хитроумие Помимо всего этого, какое-то вредоносное божество нашептало мне идею спасти бедную свободную девушку, удерживаемую Аристофаном, поскольку если бы она задержалась в его компании на хоть сколько-нибудь существенное время, ее шансы на выгодное или просто неплохое замужество оказались бы сведены к нулю. Тут надо иметь в виду, что я был как раз в том возрасте, когда девушки начинают оказывать на нас как раз такого рода воздействие; сейчас-то я рассматриваю их исключительно как досадную помеху.

В общем, я набрал воздуха в легкие и крикнул:

— Ты что, упился настолько, что не узнаешь Гиметского Козопаса, от владений Писистратовых?

Тут я поднял факел повыше, чтобы осветить свое лицо. Разумеется, не было никакой гарантии, что он узнает меня спустя все эти годы, даже не учитывая последствия чумы; с другой стороны, я был столь уродлив, особенно в свете факела, что, возможно, и не нуждался в его памятливости для достижения нужного эффекта. Он, однако, узнал меня и едва не выронил факел.

— Та маленькая Геката все еще при тебе? — спросил я. — Потому что она тебе понадобится. Помнишь фессалийские чары, козла, разбившего тебе голову, и моего отца, сведущего в магии?

С этими словами я поднес свой факел поближе к Калликрату, который, не имея ни малейшего представления, о чем я вообще, догадался напустить на себя злобный и чародейский вид. Аристофан повернул голову, чтобы сплюнуть в полу плаща на удачу, и тем дал девушке возможность, в которой она нуждалась. Она укусила Аристофана за руку, он руку отдернул, а она бросилась к нам и спряталась за спиной Калликрата. Это меня расстроило, признаюсь, поскольку спас-то ее я.

— Я скажу тебе, что сделаю, — продолжал я. — Не стану пачкать руки, накладывая на тебя чары, потому что уже поздно, а завтра — День всех ведьм. Я только заберу у тебя эту козочку, полностью и безвозвратно, а ты радуйся, что легко отделался.

Аристофан, при всей его суеверности, не был совсем уж дураком, и понял, что его только что провели. До его компаньонов это тоже дошло, и хотя они не знали, конечно, в чем заключалась шутка, принялись хихикать. В любом случае, желание убить нас оставило их, казалось, а жажда, напротив, вернулась. Они стали потешаться над Аристофаном, а тот стоял с таким с видом, от которого свернулась бы и горчица. Затем какая-то мысль пришла ему в голову и он вдруг тепло улыбнулся.

— Думаю, ты поступаешь очень мило и по-афински, — сказал он. — И поскольку это твоя коза, ты, разумеется, знаешь все о ее привычках. Оставь ее себе, приятель, на здоровье. Ее зовут Федра, дочь Феократа, а живет она как раз за Домом с фонтанами.

На это заявление все его соратники ответили громовым смехом, причин которого я не понял, и вся процессия двинулись прочь, во всю глотку распевая «Лепсидрион», а мы с Калликратом и девушкой остались стоять, ощущая огромное облегчение.

Я узнал дом Федры по выбитой двери; мы вернули ее родителям, которые уже и не чаяли увидеть дочь живой. Когда мы вошли, они рыдали, скорчившись у очага и посыпая головы пеплом, а когда узнали от Федры, что ее спасли до того, как с ней приключилось что-нибудь ужасное, то не могли прийти в себя от радости. Калликрат благородно отнес ее спасение на счет моей сообразительности, так что они заключили меня в объятия, омыли мне ноги благоуханной водой, после чего я ощутил себя Гераклом, вернувшим Алкею из царства мертвых.

— Тут не о чем говорить, уверяю вас, — повторял я. — Это малейшее, что я мог сделать. — Разумеется, смотрел я не на них, а на девушку, которой зарделась и бросала на меня взгляды из-под густых ресниц, как это умеют все девушки — думаю, они перенимают этот фокус у своих матерей в самом раннем детстве. При свете она оказалась очень красивой, и вы, полагаю, представляете себе, что творилось в моей маленькой глупой душе.

— Тот человек последний раз пересекал порог нашего дома, — говорила мать. — И мне неважно, как много у него денег или сколько у него богатых дружков. И он уже женат, и если бы он… да что там, мы бы никогда не сбыли Федру с р...

На этих словах муж пнул ее под столом и громким голосом предложил нам вина с медом. Мне бы следовало обратить внимание на это «никогда», но я был слишком занят.

— Наша Федра — самая прекрасная девушка во всей Аттике, — сказал Феократ. — Она искусна во всем — она умеет готовить, петь, она даже знает Гесиода, не так ли, милая? — Он свирепо таращился на нее, пока она не кивнула, а затем одарил меня долгим, многозначительным взглядом, от которого у меня чуть не лопнула голова; таким взглядом отцы обычно смотрят на юных холостяков прямо перед тем, как перейти к обсуждению приданого. — С ней идут десять акров у побережья. О да, юноша, который женится на нашей малышке, будет настоящим счастливчиком.

Помню, как-то раз я пришел на рынок и увидел там лошадь исключительной красоты. Я долго смотрел на нее и не нашел в ней никаких изъянов; я подошел к продавцу и спросил, сколько. Вместо того, чтобы ответить на вопрос, он обрушил на меня продолжительный панегирик статям животного, примерно на середине которого лошадь изогнула голову и пребольно цапнула меня за руку — безо всяких причин. Иными словами, когда продавец начинает расхваливать то, что в дополнительных похвалах не нуждается, затыкайте уши и убирайтесь подальше. Тогда я этого не знал. Думаю, знал Калликрат, которого вдруг охватило беспокойство, но момент принадлежал мне и ему не хватило духу вмешаться. Он только заметил, что пора бы уже и честь знать, но я, разумеется, и ухом не повел. Ибо Федра принесла вино с медом и тертым сыром, а когда я брал чашу, мои пальце соприкоснулись с ее и казалось, вспыхнули, как будто я приложился к раскаленному треножнику.

— Так кто же был ваш благородный обидчик? — говорил меж тем Калликрат. — Эвполид, кажется, знает его, но не выдает секрет.

Феократ яростно сплюнул в очаг и ответил:

— Аристофан, сын Филиппа из Кидафины, комедиограф. С утра я первым же делом пойду к архонту и подам иск о похищении человека.

На мгновение я забыл даже о Федре.

— Аристофан? — пискнул я. —Тот самый Аристофан, который вырядил хор наших союзников в одеяния вавилонских рабов и заставил их крутить мельничное колесо?

Феократ с отвращением фыркнул.

— Это старый трюк, — сказал он. — Кратин использовал его в «Сардинах», но ты слишком юн, чтобы это помнить.

Тут, конечно, мы заговорили о комедии, потом перешли к трагедии, пока не рассвело и не пришла пора отправляться домой. Помню, как шел по улицам в бледно-розовом свете и думал, что наверное умер и родился вновь богом, как учат пифагорейцы, ибо как иначе могло выйти так, что я встретил великого Аристофана и одолел его в битве, декламировал парабасу пьесы, которую сочинял (поразив этим Феократа до глубины души), получил приглашение заходить, когда вздумается — и все это в течение одной короткой ночи? Последний пункт мог означать только одно: что если между нашими семьями будет достигнуто взаимовыгодное соглашение, я могу стать женихом Федры, ибо оба мы были в подходящем возрасте, не помолвлены и равного происхождения. Только когда мы добрались до дома и я забрался в постель, слова Аристофана о ее привычках вспыхнули на мгновение у меня в мозгу, и я, не успев даже задуматься над ними, провалился в сон.

И хотя многие люди за истекшие годы пытались оспорить эту честь, я по-прежнему числю себя своим злейшим врагом.

ПЯТЬ

Эта книга довольно похожа на моего кузена по имени Амиклай, который обладал совершенно потрясающим чувством направления. Он и в сельской-то местности не очень уверенно себя чувствовал, а уж в Городе ориентировался не лучше слепца. Его положение усугублялось тем, что он при этом считал себя прирожденным навигатором и всегда настаивал, что можно срезать там или пройти вот тут, чего, конечно же, делать было нельзя. Но поскольку боги приглядывают за дураками, он отличался способностью в итоге добраться куда надо, несмотря на то, что делал все, чтобы этого не случилось.

Тоже самое можно сказать и обо мне, когда я пишу прозу. Начиная, я собирался поведать вам историю, затем принялся отклоняться на разные интересующие меня материи, и в итоге брожу вокруг да около; и тем не менее, извольте — вот мы здесь, строго по расписанию, в той точке, где я познакомился с Федрой и где начался долгий процесс сватовства. На самом деле, мы оказались тут чуть раньше, чем надо; поэтому, раз уж нам всем надо дожидаться, когда нас догонит основной поток моего повествования, я расскажу о том, как впервые столкнулся со спартанцами.

Как я сообщал незадолго перед тем, как перейти к Клеону, по результатам чумы в наследство мне достались обширные владения, и с тех пор как я понял, что это означает, ничто не могло отвратить меня от самоличной инспекции всей своей собственности. Филодем и Калликрат в целом одобряли это стремление, ибо достойный муж обязан испытывать интерес к своей земле и не перекладывать заботу о ней на управляющего или раба, и в итоге мы отправились в путь.

В нынешние времена со всеми этими слияниями владений и куплей-продажей земли по коммерческим соображениям дела обстоят совершенно иначе, чем тогда; в те дни земля переходила из рук в руки одним-единственным способом — по наследству, поэтому большинство владельцев более чем двух-трех акров располагало клочками земли там и сям по всей Аттике, и я не был исключением. Помимо земли моего отца в Паллене и Филе (это была хорошая земля даже притом, что лежала она в предгорьях), мне принадлежали наделы и участки от Празии до Элевфер и Оропа. И действительно, все эти наделы были мелкими — на некоторых из них нельзя было расстелить покрывало для пикника, не вторгнувшись при этом на земли как минимум двух соседей, но для меня это было совершенно неважно.

В общем, дядя с братом кое-как потакали моим капризам до Элевфер, но затем их терпение истощилось полностью, и я не могу их винить; я был, надо полагать, совершенно невыносим со своей самодовольной похвальбой. Я настаивал на необходимости проинспектировать каждый клочок до последней пяди, а время года уже было такое, когда разумные люди начинают перемещаться поближе к Городу. Мы успели осмотрели практически все за исключением крохотного участка на склонах Киферона — едва ли пол-акра размером — который вбросили просто в довесок к какому-то брачному соглашению примерно четыре поколения тому назад. В последний раз, когда кто-то удосужился посмотреть, на нем росло несколько жилистых старых олив.

Мы остановились на постоялом дворе в Элевфере, а меж тем начали появляться сообщения, что спартанская армия уже отправилась в свой ежегодный развлекательный поход. Как только Филодем услышал об этом, он тут же заплатил по счету и приказал седлать мулов.

— Но мы ведь еще не уезжаем, да? — спросил я. — Мы не посмотрели киферонский участок.

— Не будь дураком, — сказал Филодем. — Ты слышал, что говорили пастухи. Спартанцы явятся сюда очень скоро.

— Мне без разницы, — сказал я. — Я собираюсь посмотреть свою землю.

— Эвполид, — сказал Филодем терпеливо, — одна из самых замечательных черт земли заключается в том, что она не двигается с места — в противоположность спартанцам. Существует ненулевой шанс, что летом, когда спартанцы уберутся домой, она все еще будет здесь. Если ты настаиваешь, мы съездим сюда еще раз. А сейчас мы отправляемся в город.

— Отправляйся, если хочешь, — сказал я. — А я собираюсь посмотреть свою землю.

— Эвполид, — ответил Филодем уже не столь терпеливо. — Ты можешь делать все, что угодно. Мы с Калликратом возвращаемся домой, пока это еще возможно. Если ты хочешь остаться здесь и погибнуть, это дело твое и твоей души.

Из-за всех осмотренных мной наделов я стал чрезвычайно заносчив, и отвечал в том духе, что шайка воняющих чесноком спартанцев не помешает ни мне, ни моей душе вступить во владение нашей собственностью. Калликрат попытался меня урезонить — он вообще был гораздо более терпелив с идиотами, чем его отец — мною овладело еще большее упрямство, поскольку после его объяснений я и сам понял, что неправ. В конце концов Филодем психанул и выбежал вон. Калликрат остался.

— А ты разве не уезжаешь? — спросил я надменно.

— Не ухудшай свое положение, — яростно сказал Калликрат. — Я не могу бросить тебя здесь, я понятия не имею, какие глупости ты тут натворишь.

— В таком случае поступай, как тебе угодно, — сказал я. — Сразу с утра мы идем смотреть мою собственность.

Так мы и сделали. Калликрат сказал, что если мы и вправду собираемся выставить себя такими дураками, то можем хотя бы сделать это наименее дурацким образом; поэтому он поднялся за два часа до рассвета, натянул на меня сандалии и шляпу и мы полезли на гору.

Не знаю, бывали ли вы на Кифероне, но если нет, могу вас заверить — вы ничего не потеряли. Это неописуемо унылое место даже на рассвете, а мысль о том, что он рискует жизнью, чтобы организовать тур до полуакрового участка для идиота, никак не улучшала настроение Калликрата. Он не разговаривал, а я решил, что будь я проклят, если заговорю с ним первым, так что мы топали по склону в молчании, как давно женатая пара, поссорившаяся по дороге на рынок. Примерно через сто лет утомительной ходьбы мы добрались до выхода породы, из которого торчало три пня. Калликрат остановился, взмахнул руками и сказал:

— Вот он.