Козлопеснь

— Вот это? — спросил я.

— Да, — ответил Калликрат.

— Откуда ты знаешь, — спросил я. — Это места выглядит точно так же, как все остальное вокруг.

— Я узнал вон тот закладной камень, — сказал Калликрат, указывая на зарывшийся в землю обломок. — Это один из немногих, до которых не добрались во времена Солона. На всем Кифероне это единственное, на что стоит посмотреть, и я приходил сюда ребенком. Идем назад?

— Погоди, — сказал я. — Я хочу взглянуть на этот твой древний монумент.

— О, да пожалуйста, — сказал Калликрат. — Только поторопись, ради Бога. Ты же понимаешь, что нас тут видно за многие мили.

Я подобрался к камню и осмотрел его. Он не представлял из себя ничего особенного — обрубок каменной колонны с какой-то древней надписью, что-то вроде: «Мнесархид Полемарху; одна шестая».

— Доволен? — спросил Калликрат. — Или хочешь произвести замеры?

Разумеется, старая каменюка нисколько меня не интересовала, но я устроил целый спектакль, осматривая ее с величайшим тщанием, просто чтобы досадить Калликрату. Занимаясь этим, я заметил дым.

Я сразу понял, что это необычный дым, не такой, как из очага — он валил клубами и был черным. Такой дым я видел всего раз в жизни, когда у соседа загорелся амбар.

— Калликрат, — сказал я. — Подойди сюда и взгляни на это.

— Не валяй дурака, Эвполид, — сказал Калликрат. — Я тобой на сегодня сыт досыта.

— Вон там идет дым, — сказал я. — Что это может быть, по-твоему?

Калликрат посмотрел, куда я указывал, и разинул рот.

— Там маленькая ферма, — сказал он. — Я заходил туда как-то раз. Просто несколько хижин. Принадлежит человеку по имени Фрасидем.

Мы обменялись взглядами. Признаюсь, я был испуган, как никогда в жизни. Вдалеке слышался звук флейт — а всем было известно, что спартанцы маршируют под флейты. Это были или они, или Великий Пан; и мне трудно решить, какой вариант я бы предпочел.

— Идем домой, — сказал я. — Мне тут больше не нравится.

Калликрат кивнул.

— Правильно, — сказал он. — Быстро беги домой. Держи голову пониже и не маячь на фоне неба, если это возможно. Двигай в деревню; по крайней мере до полудня там будет безопасно, насколько я знаю спартанцев.

— А ты что собираешься сделать? — спросил я, чувствуя слабость в коленях. — Я не пойду назад один.

— Не глупи, — сказал Калликрат. — Если будешь осторожен, все будет хорошо.

— Проехали, — сказал я. — Я иду с тобой.

Калликрат подумал мгновение и кивнул.

— Возможно, так и вправду лучше, — сказал он. — Смогу по крайней мере за тобой приглядеть. Но я собираюсь взглянуть на ту ферму.

— Зачем? — спросил я. — Ты не справишься со спартанской армией в одиночку.

— Разумеется, нет, — сказал Калликрат с раздражением. — Но, может быть, людям там требуется помощь.

— О, Бога ради! — крикнул я. — А как же я? Я хочу домой!

Тут Калликрат разъярился.

— Проваливай! — сказал он. — Я тебя не держу. Ты нас в это втянул, так что можешь убираться, пока не натворил еще делов.

Мы оба понимали, что я никуда один не пойду, поскольку я был слишком напуган, а Калликрат — слишком совестлив. В итоге я смиренно кивнул и последовал за ним.

Чем ближе мы подходили, тем очевиднее становилось, что горит дом. Думаю, мы оба надеялись, что это поле или стога, но дым определенно был того рода, который испускают горящая соломенная кровля и стропила. Наконец мы добрались до обрывистого кряжа и Калликрат склонился пониже, чтобы не попасться на глазу кому-нибудь внизу. Я сделал то же самое и посмотрел вниз.

Взгляду предстала одна из тех маленьких ферм, какие были рассыпаны по аттической глухомани, пока все не опустели из-за войны. Эта состояла из длинного крытого соломой дома и башенки посередине небольшого двора. С нашего места был видно, что все строения в огне, а на дворе толпится множество мужчин в красных плащах, очевидно наслаждаясь зрелищем.

— Как ты думаешь, они убежали? — прошептал я.

— Надеюсь, — ответил Калликрат. — Но если мы не заметили спартанцев с горы, то они и подавно не могли. Это место построено не как наблюдательный пункт, оно построено как ферма.

Тут я увидел двоих в красных плащах, которые появились из флигеля, пока не охваченного огнем. Они тащили старика и старуху. Их заставили встать на колени около колодца, обложенного кирпичом. Третий красный плащ шагнул вперед и рассмотрел их поближе; затем он потянулся за топором, валявшимся рядом с грудой чурбаков. Один из чурбаков он пихнул поближе и красные плащи толкнули на него старуху. Старик не хотел смотреть, но красные плащи заставили его. Третий спартанец забросил плащ за плечо, чтобы не мешал, и отрубил старухе голову. Ему потребовалось нанести три или четыре удара. Затем красные плащи бросили тело и голову в колодец и взялись за старика. Он сопротивлялся гораздо слабее, чем старуха до него. В этот раз у спартанца с топором получилось лучше — со стариком он управился за пару ударов. Я был рад, что мы не подошли ближе.

После этого они отправили тело в колодец и подожгли флигель. Как только он загорелся, из флигеля выскочил старый серый пес — они убили и его тоже. Вслед за псом на двор выбежал маленький ребенок — полагаю, он прятался там в надежде остаться незамеченным — и сперва его не увидели. Я задержал дыхание, но тут один из красных плащей засек ребенка краем глаза, потому что ткнул в него пальцем, а двое или трое других кинулись в погоню, как собаки за зайцем. Они поймали его, когда он пытался перелезть через дворовую ограду — она была слишком высока для него, чтобы перепрыгнуть — и притащили назад. Спартанец с топором снова поднял свое орудие, но потом передумал и указал на горящий флигель. Красные плащи, изловившие ребенка, оторвали его от земли за обе руки, как родители, гуляющие с детьми по рынку, и забросили внутрь через окно. Я услышал тихий, слабый крик.

После этого красные плащи еще раз все хорошенько осмотрели, чтобы наверняка никого не упустить, и построились в колонну. Спартанец, орудовавший топором, прошелся вдоль строя, пересчитывая своих людей, и один раз прервался, чтобы освободить одного из воинов от курицы, которую тот попытался спрятать за щитом. Он хлопнул нарушителя плоскостью меча по затылку и швырнул курицу в огонь. После этого колонна двинулась в путь, передвигаясь невероятно скорым шагом. Рядом маршировали три мальчика, играя на флейтах. Я не забуду эту мелодию до самой смерти; иной раз я ловлю себя на том, что насвистываю ее в задумчивости.

Мы смотрели, пока они не скрылись из вида за вершиной холма, а затем бросились вниз по склону так быстро, как могли. Но все равно спуск занял много времени, поскольку склон был сплошные утесы, и когда мы добрались до фермы, кровля выгорела почти полностью, и видны стали голые балки, будто ветви дуба зимой.

Калликрат обернул лицо плащом, чтобы уберечься от дыма, и бросился в дом; я даже не пытался его остановить. Он почти сразу вернулся, страшно кашляя, а сразу вслед за эти дом начал с треском разваливаться. Калликарт потряс головой в знак того, что в любом случае спасать там было уже некого.

За домом, у сарая, мы нашли Фрасидема. Он пытался защищаться ножом для подрезки лозы. Его грудь была пробита в четырех местах и он был мертв. Мы не нашли и следа его жены и детей — может быть, они были в доме, а может, их вообще тут не было, хотя мы так и не смогли заставить себя в это поверить. Разглядывая мертвое тело земледельца, я увидел что-то блестящее под маленьким фиговым деревом и подошел поближе. Это был маленький кувшин, полный серебряных монет — кто-то разбил его. Мне стало интересно, почему спартанцы не взяли серебро; затем я вспомнил, что серебро у них не в ходу, а в качестве денег они используют железные бруски вроде вертелов, и потому никакого проку им с него не было. Возможно, один из спартанцев нашел кувшин, и их командир приказал его выбросить, как ту курицу. Спартанцы чрезвычайно высоко ставят честь и не занимаются грабежами.

— Ладно, — сказал Калликрат. — Тут уже ничего не поделаешь. Нам лучше вернуться в деревню и дать знать, что происходит.

Мне не терпелось покинуть это место, и мы быстро пошагали прочь. Ясное дело, мы не могли вернуться по дороге, поэтому двинулись через холмы, откуда были видны окрестности, а сами мы при определенной удаче остались бы невидимы. Примерно через полчаса мы оказались на вершине, следуя козьей тропинке, о которой вспомнил Калликрат и которая, по его словам, должна была закончиться в нескольких сотнях шагов от деревни. Таким образом, мы имели шансы с запасом обогнать спартанцев и успеть поднять тревогу — если ее уже не подняли. По дороге мы увидели еще один столб дыма, поднимавшийся из небольшой долины, но на сей раз не стали туда сворачивать.

— Калликрат, — сказал я, когда мы торопливо шагали по тропинке. — Спартанцы всегда творят такие вещи? Я никогда о таком не слышал.

— Только с год как, — сказал Калликарт. — С тех пор, как мы начали творить то же самое в Мессении.

Я пришел в ужас.

— Ты хочешь сказать — мы начали первые? — спросил я. — Что это мы плохие?

— Что ты имеешь в виду — плохие? — сказал Калликрат. — Это война, на ней такое случается. И случается только тогда, когда находятся вот такие дураки, которые медлят при приближении неприятеля.

Я не поверил своим ушам.

— То есть ты говоришь, что они сами виноваты, что их убили? — спросил я.

Калликарт остановился и посмотрел на меня.

— Ты что, ничего не понимаешь? — сказал он. — Никто не виноват. Просто дела обстоят вот таким образом, а не иначе. С какой стати во всем должен быть кто-то виноват?

Я собирался возразить, но обнаружил, что мне нечего сказать — в любых обстоятельствах самое необычное состояние для афинянина. Калликрат пошел дальше, прибавив шагу, а ноги у него были подлиннее моих.

Шли мы, казалось, очень долго. Чем ближе мы подходили к деревне, тем страшнее мне делалось, и я довел себя до головокружения, беспрерывно всматриваясь в горизонт в поисках дыма. Но дыма не было, и Калликрат, казалось, приободрился, надеясь, что нам удалось обогнать спартанцев.

— Думаю, мы наткнулись всего лишь на небольшой отряд. Если бы они хотели взять деревню, они бы сконцентрировали свои силы и окружили ее. Они не особенно ищут приключений — подозреваю, все это надоело им не меньше, чем нам, и они не желают рисковать жизнью, атакуя людные поселения небольшими силами. Их главная цель — причинить побольше ущерба посевам и скоту; деревням они дают время эвакуироваться.

— То, что мы видели, говорит о другом, — сказал я, но скорее, просто из духа противоречия. Я ничего так не желал, как обнаружить деревню невредимой; даже возможность переспорить Калликрата (чего мне никогда не удавалось), не казалась в тот момент особенно привлекательной.

Сейчас мы спустились пониже и шли между виноградников и оливковых рощ, не замечая никаких признаков присутствия спартанцев. Калликрат рассказывал, что он на войне занимался примерно тем же самым, и что через некоторое время занятие это становится невероятно скучным, когда никто не испытывает ни малейшего энтузиазма и не пытается делать свою работу быстрее и эффективнее. Я не стал спрашивать, убивал ли он земледельцев; я не желал этого знать.

Калликрат прекрасно ориентировался в пространстве, и вышли мы более-менее именно туда, куда и должны были — на вершину холма над самой деревней. Взглянув вниз, мы к величайшему облегчению увидели колонну мулов, бычьих повозок, людей с тюками на плечах — и все они со всей возможной скоростью покидали поселок. Спартанцы еще не пришли, и население эвакуировалось самым дисциплинированным и организованным образом, как того требуют обычаи войны.

Я уже собирался броситься вниз по склону, чтобы присоединиться к колонне, когда Калликрат схватил меня за плечо и пригнул к земле. Я не понял, зачем, и стал отбиваться, но он зажал мне рот и показал пальцем. Прямо за деревней поднималось облако пыли.

— Сиди тихо, — сказал он. — Может быть, это ничего и не значит, но лучше выждать.

Я отпихнул его руку.

— Не глупи, — сказал я. — А если деревенские ничего не видят? Надо предупредить их.

— Заткнись и оставайся на месте, — произнес Калликрат яростно. — Сделай, что говорят, хотя бы раз в жизни.

И я скорчился рядом с ним в тени валуна, а облако пыли меж тем стало ближе. Люди на дороге тоже его увидели, и оно им понравилось не больше, чем мне. Некоторые побросали пожитки и бросились бежать вдоль дороги или вверх по склону. Другие повернули к деревне. Третьи просто замерли на месте.

Облако внезапно превратилось в конный отряд, движущийся очень быстро. Я не видел цвета их плащей, но шлемы их сверкали на солнце, а в руках у каждого было по два метательных копья. Они совершенно не напоминали кавалерийские отряды, которые я видел в Афинах — они были слишком деловитые и организованные. В иных обстоятельствах наблюдать за ними было бы одно удовольствие.

Калликарт затолкал меня еще дальше за камень, и мы смотрели вдоль самой земли. Всадники поравнялись с остатками колонны и метнули дротики. Это очень напоминало кабанью охоту — когда богатые юноши отправляются в холмы повеселиться — только не видно было собак и сетей, а добыча сопротивлялась гораздо меньше, чем дикие кабаны. Метнув копья, кавалеристы выхватили сабли и врубились в толпу; на сегодня мне уже хватило подобных развлечений и дальше я не смотрел. У меня возникло странное ощущение, что я нахожусь в театре — возможно, потому, что на происходящее я смотрел издалека — и что какое-то безвкусное божество поставило этот спектакль только ради меня. Я хотел встать и сказать ему, что я комедиограф, а не трагик, и что оно зря тратит на меня силы; а кроме того, в театре не дозволяется убивать кого-то взаправду. А еще, хотел я сказать, я уже видел то же самое не далее как два часа назад, и ничего из увиденного не вынес.

Не думаю, что все заняло больше десяти минут. Помню, Калликрат произнес:

— Все в порядке, они уехали, — а я подумал, что те же самые слова отец говорил, когда приезжали родственники из Трии, а я прятался от них на конюшне, потому что тетушка пугала меня своей заячьей губой; потом я взглянул на дорогу и увидел полный бардак.

Только этими словами и можно описать то, что я увидел. Не знаю, бывали ли в городе, на рыночной площади, наутро после Праздника лоточников; зрелище было то же самое — тот же жуткий, удручающий бардак, который возникает там, где люди чуточку перебрали с весельем. Это если не считать того, что вместо битых амфор, потерянных сандалий и луж рвоты у ног статуй героев афинской истории я увидел разбросанные трупы, разгромленные телеги и лужи крови; если не приглядываться, можно было принять ее за разлитое вино. Подобный вывих восприятия я объясняю тем, что человеческая душа не способна на самом деле иметь дело со столь ужасными вещами, и потому старается представить дело так, будто все обстоит как всегда, все нормально; вероятно, как раз поэтому поэзия так охотно оперирует сравнениями. Если бы я сказал вам, что дорога была завалена отрубленными конечностями, вы бы все равно не смогли этого представить, если сами не бывали на поле боя — ваши души не знают, как это выглядит и, вероятно, не захотят воображать. Но если я скажу, что руки и ноги громоздились, как плавник на берегу после шторма, эту картину вы сможете представить; а если вы помните Гомера, то узнаете и строку из «Киприи», откуда я ее и позаимствовал. Ну так вот.

Мы с Калликратом побрели к дороге — никакого смысла торопиться, кажется, не было. Те деревенские, которым хватило ума убежать при виде всадников, теперь возвращались и принимались искать родственников и друзей, которым еще можно было помочь, посыпая пылью тех, кому нельзя, а мы большей частью только путались у них под ногами. Помню, мы увидели мужчину, лежащего на боку, который не особенно походил на мертвеца; однако когда мы приподняли его, чтобы посмотреть, жив он или нет, его голова откинулась и повисла на полоске кожи, а лицо приобрело совершенно нелепое выражение. Мы бросили на него по горсти пыли и удалились с поспешностью, какую проявляешь, случайно развалив пирамиду дынь или апельсинов на рынке.

Когда мы уже совершенно отчаялись принести хоть какую-то пользу, мы наткнулись на старика, по всей видимости одинокого, поскольку никто не обращал на него, скорчившегося в крови, никакого внимания. В общем, он попросил воды ужасно хриплым голосом, я огляделся вокруг и увидел шлем, потерянный одним из кавалеристов; я наполнил его водой из бежавшего с холма ручья и вернулся назад, ощущая себя чуть не Асклепием. Старик выхватил у меня шлем и вылил его содержимое себе в рот; только тут мы заметили то, на что никто из нас, включая старика, не обратил внимания раньше — в горле у него зияла дыра, след сабельного удара, и большая часть воды пролилась на землю. Мгновением позже старик издал какой-то дребезжащий звук, повалился набок и умер, так что мы только зря потратили время. Сейчас мне пришло на ум, что это была первая смерть, которую я видел своими глазами и достаточно близко, чтобы увидеть выражение лица умирающего.

Потом мы нашли маленькую девочку — лет восьми-девяти, не больше — с отрубленной по плечо рукой; от боли и ужаса она обмочилась, и это обстоятельство сделало ее более несчастной, чем собственно рана. Она не кричала, не рыдала, он тихо хныкала, а мать как раз закончила кое-как бинтовать ее и теперь пыталась снять с нее мокрые одежды, ругаясь, чтобы та стояла смирно. Клянусь, от этого зрелища я чуть не расхохотался — возможно, у меня случилась истерика. Может, вам кажется, что подобные признания звучат странно в устах того, кто видел чуму в Афинах, но уверяю вас, это совершенно разные вещи. Видите ли, чума не проливала крови, не оставляла ран — только груды мертвых тел, да к тому же я и сам был гораздо младше тогда. Но в каком-то смысле это действительно напоминало чуму, поскольку как бы тошно мне не было, я тем не менее остался способен подмечать мелкие детали — не потому, что они были душераздирающими или отвратительными, а потому, что они были интересны, эти любопытные образцы человеческого поведения.

Мне лучше завязывать с этим тоном, пока вы не решили, что я какой-то упырь, вроде того ужасного типа, ученого Херефонта, из любопытства являвшегося посмотреть на удаление желчных камней. Не подумайте, что я наслаждался происходящим, прошу вас — я был в ужасе, поскольку пребывал в полном убеждении, что с минуты на минуту должна появиться спартанская пехота, чтобы довершить начатое. Наверное, Калликрату пришло в голову то же самое, поскольку он, помогая раненым, продолжал тревожно посматривать через плечо. Однако несмотря на весь этот ужас, не думаю, что верил, что нечто подобное может произойти и со мной; мне просто крайне не хотелось присутствовать при очередной резне. Мне кажется, что я чувствовал себя как бы вовне происходящего — словно я был туристом или богом, способным сделаться невидимым.

Мы оба собирались с духом, чтобы отправиться дальше, как вдруг острая боль пронзила мою ногу и я обнаружил, что наступил на обломок сабли и порезал правую пятку. Я сообщил об этом Калликрату, который тут же обвис, словно его позвоночник расплавили свечой.

— Ты, идиот, — произнес он с отчаянием. — За каким чертом ты это сделал?

Я объяснил, что это была случайность, и что я, должно быть, где-то потерял сандалию; почему-то я чувствовал себя очень виноватым, и меня мучила совесть за столь неудачный выбор момента. Калликрат отрезал полоску от своего плаща и перевязал мне ногу, как мог; но при всей человеческой изобретательности не существует способа эффективно перебинтовать пятку из-за ее неудобной формы и невозможности зафиксировать повязку. Поэтому мы огляделись кругом, стянули правую сандалию с ближайшего трупа, пока никто не смотрел, и привязали ее к моей ноге еще одной полоской плаща. Это было лучше, чем ничего, но по-прежнему очень неудобно.

— Теперь деваться некуда, — сказал Калликрат, как будто он только и ждал повода удалиться. — Нам надо идти.

— Куда? — спросил я, как дурак. — Уж конечно не стоит и пытаться добраться до Афин.

— В Спарту мы уж точно не пойдем, — отрезал Калликрат, — и здесь тоже оставаться не стоит. Посмотри вокруг, может, найдешь что-нибудь вроде посоха.

Я нашел дротик — не буду говорить где — и Калликрат отсек у него наконечник мечом. С его помощью я мог ковылять довольно шустро, но не буду притворяться, будто меня радовала перспектива десятичасового перехода через горы до Города. Калликрат разгадал мою тревогу и даже предложил понести меня на спине — и он бы справился, если бы я позволил — однако это была очевидно дурацкая идея. Нам был нужен мул.

— Ты рехнулся, — сказал Калликрат, когда я высказал эту мысль вслух. — Я не собираюсь тратить время, чтобы найти в деревне наших мулов. Притом что скорее всего Филодем забрал их всех с собой.

— Ну и ладно, — сказал я. — Мы его купим.

Калликрат моргнул.

— Ты собираешься купить мула в самой середине бойни.

— Да, — ответил я.

— Ох, Бога ради, — Калликрат поскреб в затылке, и я видел, что он не находит слов. — Есть у тебя с собой деньги? — спросил он через некоторое время.

Я вывернул кошелек на ладонь.

— Да, — сказал я. — Тридцать две драхмы.

— За тридцать две драхмы мула не очень-то купишь.

Я не стал тратить время на ответ. Вместо этого я сунул дротик подмышку и доковылял до старухи, стоящей рядом с повозкой. Повозка была сломана — треснула ось — но в нее по-прежнему были впряжены два мула. Я осмотрел их и спросил:

— Сколько за серого?

— Чего? — сказала старуха.

— Я хочу купить серого мула, — сказал я. — Сколько ты за него хочешь?

Старуха нахмурилась.

— Я не знаю, — сказала она. — Надо мужа спросить.

Тут она как будто о чем-то вспомнила и снова посмотрела на повозку. Ось треснула, когда повозку опрокинули кавалеристы, и рядом с ней, под большим глиняным кувшином, лежал ее старик, задавленный до смерти.

— Что ж, — произнесла старуха, взяв себя в руки. — Нет проку спрашивать его, да? Сколько ты предлагаешь?

— Двадцать восемь драхм, — ответил я.

— Тридцать, — сказала она.

— Договорились, — ответил я и пересыпал монеты ей в руку.

— Погоди, — сказала она. — Ты дал слишком много. Здесь тридцать две.