В погоне за провокаторами

Прошел час, два, три, четыре. Тюремные часы выбивали каждые четверть часа. На меня не напало даже забытье. Открытыми глазами я смотрел во тьму, и только маленький лунный свет проникал из высокого под самым потолком окна.

Но вот как будто неожиданно для меня все стало сразу ясно… Многое из того, о чем я в этот день и за эту ночь думал, сформировалось в полную картину, и я увидел просвет в моем положении…

Дело вот в чем.

Я вспомнил свой разговор с уголовным арестантом на одном из сибирских этапов, лет 10–12 перед тем. Несколько его фраз как-то помогли мне формулировать мою мысль ясно. Мне даже казалось странным, как это я еще утром в этот день или ночью, когда ложился, не понимал, что никакой безвыходности в моем положении нет.

Мой знакомый сибирский арестант, рассказывая о своих и чужих тюремных переживаниях, объяснил мне, как арестанты иногда кончали с собой. Они брали полотенце, мочили его в воде, особым образом устраивали узел, и, по словам этого арестанта, спасения от такой петли не было.

Припомнив этот рассказ, я улучил момент, когда тюремный стражник посмотрел в мой глазок, быстро на цыпочках встал, взял полотенце, намочил его, сделал, накрывшись одеялом, старательно петлю так, как мне это показывал уголовный арестант. Затем прицепил петлю к железной полке, положил в петлю свою шею и повис. Я почувствовал, что начинаю забываться. Меня охватило какое-то чувство необычайной радости, как будто я чего-то достиг такого, о чем мечтал давным-давно…

Я сознавал, что еще несколько секунд — и тот какой-то особый свет, который уже блистал в моих глазах, не прекратится никогда и что никакие силы не спасли бы меня от этой мокрой петли, которая, как щупальцами, охватила мою шею.

Я задыхался.

В глазах у меня было то совсем темно, то как будто сыпались искры.

В эту минуту я сделал усилие, ногами уперся в стену и поднялся.

Я вскочил на ноги, снял приготовленную петлю и быстро лег под одеяло.

Я весь дрожал от волнения.

В эти минуты я чувствовал себя едва ли не счастливейшим человеком в мире.

Я почему-то вспомнил тогда чьи-то слова: «Ничего с нами не поделаешь!» Перефразируя их, я мысленно себе повторял: «Ничего со мной не поделаешь! Мне стало ясно: что бы со мной ни случилось впредь, какие бы тяжелые минуты мне ни приходилось переживать, у меня есть один верный выход.

— Ничего со мной не поделаешь! — повторял я себе.

Я хотел слышать эти звуки, и вот, лежа на досках, закрывшись одеялом, я десятки раз вслух шепотом, чтобы не слышали в коридоре, повторял себе:

— Ничего со мной не поделаешь!

Эта ночь осталась мне памятной не только все мое тюремное заключение, но и всю последующую жизнь.

В тюрьме мне приходилось переживать тяжелые минуты, особенно во время разных обысков, во время издевательств тюремщиков, но что бы вокруг меня ни происходило, я всегда старался оторваться от этих впечатлений. Не слушая того, что мне говорили и, не обращая внимания на то, что они со мной делали, я мысленно повторял себе: «Ничего со мной не поделаешь!» Я понимал, что у меня есть выход. Какие бы тяжелые обстоятельства ни были, я, зная себя, был уверен, что в любое время я найду радикальный выход из всякого положения и никакого безвыходного положения у меня никогда не будет…

В последующие годы мне много раз приходилось переживать тяжелые события. Но как бы они ни были страшны, я, вспоминая памятную ночь в английской тюрьме, всегда неизменно повторял: «Ничего со мной не поделаешь!» С тех пор эти слова стали моим каким-то талисманом на всю мою жизнь.

Нечто подобное тому, что тогда было со мной в английской тюрьме, я однажды переживал и раньше в связи с делом провокатора Ландезена.

Это было в 1890 году. Я ехал из Румынии в Сербию на пароходе по Дунаю. Был вечер. Стояла теплая, чудная погода. Берега Дуная близ Железных ворот представляют собою дивную картину.

Я ехал один. Несколько посторонних лиц, полутуристов, не скрывали своего восторженного состояния при виде этой чудной картины природы.

Я ходил по палубе парохода и с глубоким чувством молодости тоже любовался этим необыкновенно красивым зрелищем. Никто не обращал на меня никакого внимания. Я старался держаться в стороне от всех, и никто не мог бы догадаться о том, что происходило в моей душе в то время. А происходило тогда вот что.

Незадолго перед тем, как я поехал в Сербию, я получил точные сведения, что мои товарищи, арестованные в Париже и в России, явились жертвой предательства втершегося в нашу среду провокатора Ландезена-Гартинга.

Я совершенно случайно остался на воле.

Ощущение какой-то нравственной раздавленности и оскорбления в самых интимных и дорогих чувствах заставляло меня переживать тогда чудовищное состояние. Я вспоминал слова и клятвы предателя. Понял его змеиную дружбу. Только оставшись один, в чудной обстановке близ Железных ворот, я смог вполне понять весь ужас. Это было первым политическим несчастьем в моей жизни. Оно мне казалось непереживаемым… Мне казалось, что я попал в… «безвыходное положение».

И вот, нервно прохаживаясь по палубе, представляя себе все возможные перспективы последствий обрушившегося несчастья, я ясно увидел для себя радикальный выход из этого положения…

Мы ехали в такой обстановке, что в любой момент я мог бы броситься в Дунай, и ни о каком спасении не могло бы уже быть речи…

Я подходил к борту парохода; один миг — и навсегда кончилось бы мое «безвыходное положение». Этот миг был так легок… Но я как-то мгновенно почувствовал, что это было бы с моей стороны каким-то позорным дезертирством в борьбе, и я переломил себя… Я решил, что сил должно хватить пережить обрушившееся на меня несчастье. Я отказался от только что принятого решения. Мне стало ясным, что в будущей борьбе я найду совсем иной выход из настоящего, так называемого безвыходного положения.

Со второго дня моего пребывания в английской каторжной тюрьме для меня начались ежедневные принудительные работы. Сначала приходилось разбирать нитки и рассучивать паклю. Затем в продолжение недели меня обучали вязанию на спицах чулок. С трудом, но вязать чулки все же научился. Сам делал и пятки. Приходилось и вертеть колесо в камере. Через год стали давать несколько часов в день работу на воздухе: приходилось по большей части бить камни.

Припоминаю один хорошо запечатлевшийся у меня в памяти эпизод из моей тогдашней тюремной жизни.

В большой зале нас, осужденных в каторжные работы, сидело человек пятьдесят, по три человека в ряд. Нас обучали вязанию чулок. Все были в тюремных желтых костюмах с черными стрелками. В каждом ряду посередине сидел «учитель», а по бокам у него двое обучаемых заключенных. Работа велась под бдительным надзором стражников, следивших, чтобы арестанты не разговаривали между собой. Мне приходилось сидеть рядом с моим учителем, французом, профессиональным вором-рецидивистом.

Пользуясь тем, что англичане-стражники не понимали нас, мы иногда обменивались отдельными фразами, не имевшими отношения к нашей работе. Это были очень редкие моменты за все мое пребывание в тюрьме, когда я с кем-нибудь мог обменяться хотя бы отрывочными фразами.

Однажды мимо нас «прогоняли» — именно прогоняли, с выкрикиванием разных угроз, с толчками — толпу в пятьдесят-шестьдесят мальчиков, тоже в таких же арестантских костюмах, в каких были и мы. Большинству среди них было по 10–12 лет. Мальчуганы смеялись, толкали друг друга и, видимо, плохо понимали, что такое тюрьма. На меня эта толпа мальчиков произвела ошеломляющее впечатление. Я даже не понимал, как эти дети могли попасть в тюрьму. Показывая своему «учителю» на спицы и как бы спрашивая его, как вязать, я тихонько спросил его:

— Что это такое?

Француз, тоже как будто показывая мне, как надо вязать, с сознанием собственного достоинства, ответил мне:

— Это сволочь, недостойная сидеть в тюрьме!

Оказывается, в Англии засаживают детей 10–12 лет в каторжные тюрьмы иногда на 5-10 дней за разного рода уличное воровство. Их засаживают в тюрьму, должно быть, для того, чтобы они с детских лет… свыкались с тюремной обстановкой!

В два-три месяца мне давали одно свидание. На первое свидание ко мне пришли мой добрый приятель эмигрант Семен Каган с женой и… Бейтнер. Свидание продолжалось всего только 20 минут. Торопясь, я задавал им вопросы о том, что делается на воле. Меня интересовали последствия моего процесса и как к нему отнеслись. Спросил я и о том, в каком положении находится дело Дрейфуса[44]. В первые три месяца я не имел с воли никаких известий, кроме кратких официальных писем.

Пришедшие ко мне на свидание едва могли мне отвечать. Они сами были крайне взволнованы. Их ужасно поразили и отделявшие нас решетки, одна от другой на расстоянии чуть ли не сажени, и мой арестантский костюм, и моя бритая голова, и вся вообще обстановка тюремного свидания. Они едва сдерживали свое волнение и даже плакали. Я их вышучивал за это и в то же самое время старался их ободрить. Потрясен был тогда и Бейтнер. Тогда я, конечно, не мог понять, почему он был более всех взволнован. Это я понял позднее. Когда он приходил ко мне в английскую тюрьму на свидание и смотрел на меня через две решетки, он, конечно, не мог не сознавать, что моя тюрьма в известной степени — дело его рук, и он знал, что в этот же день ему нужно будет делать по начальству доклад о том, что он видел и слышал на этом свидании… Обстановка тогдашнего нашего свидания не могла не потрясти даже предателя.

Я и раньше не раз замечал какую-то особенную борьбу в Бейтнере, когда он говорил со мной. Но мне никогда не приходило в голову объяснять это тем, что он — провокатор. В последующие годы, когда я уехал в Россию, он сделал довольно откровенную попытку свести моего друга эмигранта Ж. с охранниками, якобы для литературной работы. Но Ж. это понял и разоблачил его. Бейтнер должен был скрыться. Года через два, брошенный и охранниками, и своей семьей, он умер где-то в Дании.

Во время издания «Народовольца» департамент полиции мог знать через Бейтнера, — правда, мы этого и не скрывали, — где и когда издавался «Народоволец», а когда компания Рачковского приехала в Лондон подготавливать мой процесс, то Бейтнер бывал на их квартире и давал им советы, но в это время ко мне он не показывался.

Но провокация и в данном случае осталась провокацией.

Глава седьмая

Освобождение из английской тюрьмы — 1-й номер «Былого»

Летом 1899 года кончилось мое полуторагодичное заключение в английской тюрьме. Из Англии я выслан не был.

Оставаясь в Лондоне, я вскоре приступил к изданию исторического сборника «Былое».

…Я выпустил первый номер «Былого». По выражению одного из тогдашних отчетов департамента полиции, «Былое» было еще «хуже» «Народовольца». Действительно, в «Былом» еще ярче, чем в «Народовольце», были подчеркнуты главные его идеи, и еще яснее было сказано, что если правительство не вступит на путь либеральных уступок, то в России не может не возникнуть террористического движения.

…Перемена в настроении революционеров за границей и в России за последние три-четыре года была вообще очень резкая. Прежний пессимизм явно сменился общим подъемом.

…В половине 1901 года в «Вестнике Русской Революции»[45], а затем в «Революционной России»[46] эсэры[47] уже стали защищать предпринимаемый партией систематический, строго организованный террор. Их в этом поддержала польская революционная печать. Такие же голоса раздались в эсдекской «Свободе»[48] и в «Накануне»[49] (статьи Оленина-Чернова[50] и Галина[51]).

Но кто в то время решительно восстал против террора, так это был Ленин. В статье «Политический террор» в «Искре»[52] он резко, по-ленински, напал на Кричевского[53] за его статью, где тот приветствовал выстрел Карповича[54]. Ленин писал, что «террор должен быть отвращен активной работой эсдеков над созданием действительно революционного и сознательного политического движения пролетариата». Ленинцы признавали вообще нецелесообразным террор и тогда же стали готовиться не к конституционным завоеваниям, а к революционной диктатуре пролетариата — к тому, что было ими сделано в России в 1917 году.

Подъем тогдашнего общего революционного настроения в русском обществе Горький выразил в своей «Песне о соколе». Она в то время облетела весь читающий русский мир и выражала общее настроение. Горький[55] писал:

Безумству храбрых поем мы славу!

Безумство храбрых — вот мудрость жизни! Безумству храбрых поем мы песню!

…В начале девяностых годов усилившееся эсдековское движение обратило было на себя особенное внимание в правительственных сферах.

Среди эсдеков, занимавшихся пропагандой среди рабочих, были произведены массовые аресты. В тюрьме очутились Ленин, Мартов[56] и все их ближайшие товарищи. Их ожидала административная высылка на большие сроки в отдаленные места Сибири.

…Охранники придавали развитию рабочего движения в России огромное значение. С благословения правительства в то время Зубатов[57] в продолжение многих лет систематически помогал развиваться независимому еврейскому рабочему[58] движению и так называемому гапоновскому движению[59]. Он не только не арестовывал известных пропагандистов среди еврейских рабочих, как М. Вильбушевич[60], Шаевич[61] и др., а сам предоставлял им возможность принимать деятельное участие в рабочем движении и придавать ему иногда общерусское значение. Когда Зубатов арестовал Гершуни[62] то он его вскоре выпустил на свободу, потому что пришел к убеждению, что Гершуни будет принимать участие не в эсэровском движении, а в рабочем.

Незадолго до приезда Ленина за границу из ссылки бежал литератор, известный эсдек, Махновец (Акимов[63]), уже сыгравший значительную роль в организации рабочего движения. В Петербурге Махновец пришел прямо на эсдековскую конспиративную квартиру к Гуровичу[64], который, как потом оказалось, был одним из выдающихся провокаторов. Гурович знал, что Махновец едет за границу издавать там эсдековский орган специально для обслуживания рабочего движения. Департамент полиции, по настоянию того же Зубатова, тоже беспрепятственно отпустил Махновца за границу. Охранникам казалось, что такой своей тактикой они одновременно достигают двух целей: в противовес политическо-террористическому движению создают специально профессионально-рабочее движение, и в то же самое время такие провокаторы, как Гурович, будут от связанного с ним Махновца получать из-за границы нужные сведения.

Зубатов всегда выставлял себя убежденным врагом революционно-политического движения, главным образом террористического, и в развитии рабочего движения видел средство для борьбы с революционерами. Эту свою политику Зубатов объяснял своим сочувствием рабочему движению и на нее часто ссылался как бы в оправдание своего ренегатства и предательства.

Глава восьмая

4-м «Народовольца» — Мой арест в Женеве и высылка из Швейцарии — Постановление о высылке из Франции — Протест Жореса — Попытка арестовать меня в Анемасе и мой отъезд в Лондон

В 1903 г. я жил в Женеве и там издал 4-й номер «Народовольца».

…Пользуясь этим 4-м номером «Народовольца», русское правительство решило добиться в Швейцарии моего заключения в тюрьму.

Как в Лондоне, в Женеве был составлен полицейский заговор. Закупили кое-кого из швейцарских властей, и меня арестовали, как анархиста, призывающего к террору. На допросе судебный следователь написал против моей фамилии слово «анархист». Я протестовал против этого и говорил, что я за политическую свободу, за Конституцию, за республику, т. е. за то, против чего борются анархисты.

Судебный следователь ответил мне:

— Да, Вы правы, Вы не анархист, мы это знаем, но, — добавил он, смеясь после некоторого молчания, — Вы хуже анархиста!

В женевской тюрьме меня продержали около месяца и без суда, административным порядком, выслали меня во Францию, в соседний французский городок Сен-Жюльен.

В самом начале 1904 г. я из Сен-Жюльена уехал в Париж и здесь стал продолжать издание «Былого»[65].

Месяца через два-три моего спокойного пребывания в Париже меня как-то пригласили в полицию и там предложили подписать бумагу о том, что я обязан выехать из Франции в течение двух дней. Я подписал только то, что читал эту бумагу, и сейчас же, это было часов в 9 вечера, отправился к известному эсэру И. А. Рубановичу[66], который тогда был, так сказать, главным ходатаем по русским эмигрантским делам, когда приходилось защищаться от нападений русского правительства.

Ему многие были обязаны, когда по требованию русского правительства их высылали или привлекали к суду. Прекрасный оратор, великолепно владевший французским языком, он умел производить огромное впечатление в своих выступлениях на судах и держался с необыкновенным достоинством в переговорах с властями. Ему удалось провести много блестящих дел не только во Франции, но в Италии, Бельгии, Швейцарии, имевших общеевропейское значение.

Когда я объяснил Рубановичу, с которым был в хороших отношениях, в чем дело, он меня спросил, хочу ли я мирно уладить это дело — теперь же уехать из Франции и потом через некоторое время добиться возвращения, или хочу рискнуть защищаться и идти до конца навстречу всем последствиям отказа уехать. Я, конечно, сказал, что готов самым резким образом поставить свою защиту и довести дело до конца. Мы тотчас же отправились в редакцию «Л'Юманите» переговорить прежде всего с Жоресом[67]…

На следующий день Жорес был у председателя совета министров Комба и предупредил его, что социалистические депутаты внесут в парламент запрос, если я буду выслан из Франции.

Когда из полиции на другой день от меня снова потребовали, чтобы я немедленно уехал из Франции, я категорически заявил, что не поеду и что, если желают, то могут меня арестовать. Но арестовывать меня полиция не хотела, и сама мне предложила просить об отсрочке месяца на два для устройства своих дел. Но, по совету Жореса, я отказался это сделать.

…Французские социалисты по поводу моего дела начали вести целую кампанию вообще против русского правительства. В случае приведения в исполнение моей высылки предстояла, очевидно, еще большая кампания.

Попытка выслать меня из Франции осложнялась еще следующим обстоятельством.

В это время правительство Комба проводило свой знаменитый антиклерикальный закон. Он мог пройти в палате только при поддержке Жореса и его партии. Достаточно было Жоресу и его товарищам по какому-нибудь вопросу вотировать против правительства — и оно бы пало, а вместе с тем был бы провален столько лет подготовлявшийся закон против конгрегаций. Вот почему, между прочим, французское правительство и не решилось настаивать на моей высылке.

…Я спокойно продолжал жить в Париже. К лету я уехал в Анемас, французский городок, в получасе ходьбы от Женевы.

…В самом начале августа — в это время парламент в Париже был уже распущен, а закон о конгрегациях уже прошел, — я случайно узнал, что в местной анемасской полиции был получен приказ из Парижа о моем аресте. Оказывается, французское правительство под давлением русского решилось, воспользовавшись летним затишьем, привести в исполнение свое решение о моей высылке.

Я уже видел полицию, которая шла в наш дом, но вовремя успел скрыться в горы через Салев. Меня продолжали искать в окрестностях Анемаса, а я пешком отправился в Париж. Садился только на маленьких станциях и снова высаживался, подъезжая к большим городам. Благополучно прибыл в Париж и несколько дней скрывался там. Я знал, что полиция меня ищет. Я решил уехать тайно в Англию и там переждать глухое каникулярное время и вернуться во Францию после того, как будет открыт парламент.

Вскоре после убийства Плеве[68] в России началась так называемая весна».

Преемником Плеве явился Святополк-Мирский[69]. Я был уверен, что он — не Плеве и ни в коем случае не будет настаивать перед французским правительством на требовании, сделанном по личному приказу Плеве незадолго до его смерти, о моей высылке из Франции.

…Когда осенью снова собрался французский парламент, я вернулся в Париж. Здесь я опять стал выступать во французской печати и издавал «Былое». Французская полиция меня больше не тревожила, и с тех пор никто никогда не напоминал мне о существовании постановления о моей высылке, хотя приказ о ней никогда не был аннулирован.

Глава девятая

«Весна» в России — Мой отъезд с чужим паспортом в Россию

С 1902–1905 гг. в России гремела «Боевая Организация»[70]партии эсэров. Имена Карповича, Балмашева[71], Гершуни, Каляева[72], Сазонова[73] были у всех на устах. Террористические удары встречались во всех слоях общества с энтузиазмом, и они имели не только русское, но и общеевропейское значение.

…Я не верил в целесообразность эсэровских планов касательно народных революционных движений, при которых политический террор играл бы служебную роль.

Вот почему до убийства Плеве я был защитником «Боевой Организации» эсэров и только требовал систематичности в ее деятельности и угроз лично по отношению к царю до тех пор, пока правительство не откажется от тогдашней его реакции.

После же убийства Плеве, когда началась «весна», я стал настаивать на том, что необходимо — быть может, даже и не распуская «Боевой Организации» — обратиться к правительству с предложением перемирия.

…Летом 1905 г. появились первые слухи об организации Государственной Думы. В обществе было сильное оживление.

Тогда я стал еще с большей решимостью настаивать на том, что террористы должны начать переговоры с правительством.

…В августе, сентябре, октябре в России происходили события огромной важности. С каждым днем во мне возрастала уверенность, что старая Россия умирает и нарождается новая Россия, несмотря на все упрямство власти.

События половины октября 1905 года доходили до нас, за границу, урывками. Телеграф работал неисправно. Наконец был получен по телеграфу текст манифеста 17 октября[74]. Судя по ходу событий, я его ждал. Через час я уже сложил свои вещи и пошел прощаться с моими друзьями, чтобы в тот же день выехать в Россию.

…Я знал, что на границе меня пропустить не могли, если бы я явился под своим именем. Ареста я не боялся, но арест для меня был бы более выгоден в Петербурге, чем на границе. Поэтому я взял чужой паспорт и с ним поехал в Россию через ст. Вержболово.

В Вержболове на вокзале было необыкновенное оживление. Там, на границе, отразилась, конечно, вся та нервная жизнь, которая в этот момент охватила и Петербург, и всю Россию. В общей суматохе я проехал благополучно и на следующий день поздно вечером был в Петербурге с чужим паспортом в кармане.

Итак, я — снова на родине после 15 лет эмиграции!

Глава десятая

В Петербурге снова под своим именем

Прошло несколько дней. Я перевидал много знакомых, с кем условился на случай своего ареста насчет своих дел, кому надо — выяснил мою политическую позицию и решил легализироваться, т. е. перестать скрываться, не прописываясь. Кроме одного-двух человек, не было никого, кто бы одобрял это мое решение. Наоборот, мне предлагали паспорта, деньги и убеждали, пока не выяснятся обстоятельства, снова уехать или за границу или, по крайней мере, в Финляндию. Только П. Б. Струве[75] говорил, что уезжать не надо, и вообще одобрял мой приезд в Россию.

И вот, через несколько дней после моего приезда, захватив с собой вещи, я поздно вечером пришел в Балабинскую гостиницу близ Николаевского вокзала, занял номер и заказал себе самовар. Когда мне его принесли, коридорный попросил паспорт.